Текст книги "Раздвигая границы. Воспоминания дипломата, журналиста, историка в записи и литературной редакции Татьяны Ждановой"

Летом 1955 года я окончил обучение в колледже Помона и получил диплом международника. В июле истекала моя очередная американская виза, и мне снова нужно было возвращаться в Грецию. Я простился с Хелен и срочно отправился в Нью-Йорк и Балтимор в поисках греческого корабля, на котором я мог бы добраться до дома. Пока я искал корабль, я прожил месяц в Нью-Йорке в общежитии AFC, куда меня поместили по старой дружбе. Общежитие находилось рядом с офисом AFC в особняке где-то в районе 30-х улиц Манхэттена.

Найдя подходящее судно, я нанялся на него матросом и отплыл домой. По независящим от меня причинам, плавание затянулось (об этом я расскажу ниже), и в Афины я прибыл только в конце ноября, гораздо позже намеченного срока. Дома я обнаружил отправленное еще в августе письмо от Хелен, которая сообщала, что беременна. Я сразу же попытался связаться с ней, но безуспешно. Родителей Хелен уже не было в живых, а наши общие знакомые знали только, что она уехала в Нью-Йорк, не оставив адреса.

Найти свою подругу я пытался много раз, но она как сквозь землю провалилась. О том, что с ней случилось, я узнал только через пятьдесят с лишним лет. Родив ребенка, Хелен тут же отдала его на усыновление и вскоре вышла замуж, сменив фамилию. Надо сказать, что секретность с американских архивов по усыновлению детей была снята совсем недавно, после принятия в США соответствующего законодательства. Разумеется, многие усыновленные дети немедленно стали разыскивать своих настоящих родителей, пользуясь интернетом. Так и мой сын узнал о своих родителях и выставил свои данные в сети. Совершенно случайно попав на это объявление, я сразу понял, что это мой первый сын, и связался с ним.

Гэри живет в Калифорнии, у него жена и трое детей. Мы начали переписываться и разговаривать по телефону. Летом 2010 года мы встретились в Греции, в родовом гнезде Каритене. На встречу приехали все Николопулосы, включая семьи двух моих старших сыновей и мою собственную семью. Надо сказать, что за мою жизнь у меня появилось еще пятеро детей, четыре сына – Димитрий, уже упоминавшийся Антон, Яннис и Георгий – и дочь Вера.

Мой старший сын нашел и свою маму. Хелен уже много лет живет в Пенсильвании. Кроме моего сына, она родила еще троих детей и недавно овдовела. По иронии судьбы, ее покойный муж был греко-американцем.

Глава четвертая
Возвращение в Европу. Дальнейшая жизнь на Западе

1. Путешествие домой. Опыт плавания по морям и океанам

1955 год был для меня очень активным с точки зрения мореплавания. Расскажу две истории, которые прольют свет на ход и относительно быстрое завершение моей морской карьеры. История первая. Я только что упоминал, что возвращался из Америки в Грецию морским путем. Греческое судно «Алики П.», на которое я поступил служить, представляло собой старый-престарый «либерти шип». Тип корабля «либерти» американцы производили тысячами для военных перевозок по всем континентам во время Второй мировой войны. Использовались они, кстати, и в СССР для перевозок по ленд-лизу в годы Второй мировой войны. Обычно этих кораблей хватало не более чем на два рейса из-за действий немецких подводных лодок на морях и океанах. С расчетом на столь короткий срок жизни они, главным образом, и строились. В среднем, строительство одного корабля занимало четыре дня, в отличие от двух-трех лет, за которые сходил со стапелей обычный клепаный корабль.

Когда закончилась война, большие количества этих судов остались невостребованными, и их готовили к сдаче в металлолом. В то время их можно было купить практически даром, и к ним проявили интерес греки, потерявшие в войне более половины своего торгового флота. Известно, что в 1939–1945 гг. было потоплено около 80 процентов греческих судов, зафрахтованных союзниками, главным образом американцами.

Воспользовавшись ситуацией, греческие судовладельцы бросились скупать эти жалкие «либерти» и быстро создали новый торговый флот, который за считаные годы стал крупнейшим в мире. Предприимчивые греки вновь занялись международным фрахтом и начали извлекать из него крупную коммерческую выгоду. Так. например, на протяжении всей войны в Корее греческие корабли возили туда американские военные грузы. На этом, в частности, обогатился известный греческий миллиардер Аристотель Онассис. Иными словами, можно сколько угодно критиковать экономические порядки в Греции, но с античных времен флот у греков был, есть и будет.

Итак, я плыл на сухогрузе «Алики П.», совершавшем переход из порта Балтимор в Гамбург. Служил я каким-то пятнадцатым членом экипажа, в котором в норме должно было быть сорок девять человек. Это означало, что пятнадцать моряков вынуждены были работать за сорок девять. Я, например, одновременно выполнял обязанности стюарда, отвечавшего за нехитрое судовое хозяйство, и палубного вахтенного, державшего курс корабля по ночам, по очереди с другими матросами.

Кстати, американцы не разрешали кораблям под американским флагом выходить в море с неукомплектованными экипажами, но на греческих и других кораблях часто не хватало значительной части команды. Вообще, пятнадцать человек составляли тот абсолютный минимум экипажа, с которым разрешалось покидать порт. Что касается нашего сухогруза, то он шел в плавание под флагом то ли Андорры, то ли какой-то другой страны такого типа, и пятнадцать моряков на нем было, так что в Балтиморе нам никто не препятствовал.

Мои товарищи, разделенные на две отдельные команды – команду палубы и команду трюма, – также совмещали разные функции. Эти команды работали, совершенно не смешиваясь друг с другом. Уверен, что только врожденные навыки мореплавания позволяли грекам в подобных тяжелейших условиях не только выживать, но и приумножать свой флот. Для меня было настоящим чудом, что столь немногочисленная группа людей успешно справлялась с управлением многотонным кораблем на просторах океана, и это чудо примиряло меня с соотечественниками. Ведь, уезжая из Греции в 1950 году, я не очень верил в перспективы своей страны и, честно сказать, не особенно рассчитывал на возвращение.

В греческом мореходном языке много итальянских и английских слов, которые придают ему особый колорит. Я до сих пор помню некоторые команды, которые отдавали наш капитан и другие морские офицеры: «Scanza vardia!» («Сменить вахту!»), «Vira!» («Тяни!»), «Maina!» («Трави!»). Вахтенными у нас командовал боцман, любопытный человек, – албанец с острова Гидра, который говорил очень мало и редко покидал корабль на стоянках в портах. Позже, уже в Гамбурге, я помог ему в качестве переводчика купить аккордеон для его детей. Он был мне так благодарен, что мне даже стало неудобно.

Вообще, надо сказать, что в этом плавании я узнал немало интересного и даже неожиданного о греческих моряках. Как правило, это простые люди, которые очень заботятся о своих семьях и аккуратно привозят домой все заработанные деньги. Удивительно, но, вопреки устоявшемуся мнению о моряках, они почти совершенно не пьют (только немного на берегу) и никогда не напиваются. А также сохраняют спокойствие в самых отчаянных обстоятельствах.

Только представьте: Северная Атлантика, чудовищный по силе шторм, наш хрупкий «либерти» бросает из стороны в сторону, а горст ка матросов сидит и спокойно играет в шахматы. И после каждого нового оглушающего удара волны экипаж пытается вычислить, сколько еще таких волн выдержит наш «Алики П.».

Действительно, при шторме эти корабли часто ломались, складываясь пополам, поскольку при их строительстве две половины корабля просто сваривались, а сварка не рассчитана на сильные штормы. Таким образом, искусство капитана определялось тем, насколько далеко от центра урагана он мог удержать судно, независимо от его курса. В общем, в Атлантике в том рейсе сильно штормило, и из Балтимора до Гамбурга мы плыли больше месяца, хотя обычно этот путь рассчитан на неделю плавания.

Пройдя все мытарства штормов и качек, в сентябре 1955 года мы все же пришвартовались в Гамбурге, разгрузили корабль и отдали его в ремонт. Пока судно ремонтировалось, мы около двух месяцев жили там же, в своих каютах.

На второй день нашего пребывания на корабле появилась скромного вида женщина, искавшая капитана. Оказалось, что гостья – его старая знакомая, и капитан принял ее с должным гостеприимством. К моему удивлению, оба начали говорить по-русски.

Я знал, что наш капитан был греком из крымской Феодосии. Что касается женщины, то она оказалась русской, из числа советских военнопленных в Германии. До плена она служила офицером инженерных войск в Советской армии. После войны женщина не могла вернуться на родину из-за того, что в Германии у нее появился ребенок, и ей пришлось присоединиться к международным толпам беженцев и перемещенных лиц, бродивших в то время по Европе. В конце концов, она вместе с дочерью эмигрировала в Австралию, где стала работать на промышленном предприятии.

Рабочие с неопределенным правовым статусом подвергались там страшной эксплуатации, и, по-видимому вспомнив свой советский опыт, бывшая гражданка СССР решила организовать профсоюз. Местная полиция отреагировала на ее действия обвинением в «красной агитации» и выслала активистку вместе с дочерью обратно в Гамбург. Там ситуация была сложнейшая – безработица, нищета, – и женщина вновь воспользовалась своим организаторским талантом, объединив еще одну группу эксплуатируемых – на сей раз представительниц древнейшей профессии.

В этой связи она и пришла к нам на корабль – чтобы выяснить настроения моряков и обсудить цены на ее «рабочую силу». Иначе говоря, гостья вновь функционировала как «профсоюзный работник». Поскольку я говорил по-русски, капитан-феодосиец представил меня русской посетительнице в лучших «светских» традициях как молодого преуспевающего студента. Потом они договорились, и на следующий день на нашем вместительном корабле был открыт настоящий притон, который обслуживал весь порт.

Девушки, работавшие в заведении, в свободное время иногда откровенничали с командой. Одна такая девушка, немка, выйдя на палубу подышать воздухом, рассказала мне ужасающую историю своего отца, немецкого офицера, воевавшего в Греции и участвовавшего в антипартизанской операции в горах Пелопоннеса в ноябре 1943 года. Вместе с несколькими своими солдатами он попал в плен к партизанам. Греческие партизаны-коммунисты устроили над пленниками показательный военно-полевой суд, истязали и под конец повесили.

В отместку немцы разрушили близлежащий городок Калаврита и расстреляли все его мужское население. Я знал этот городок и впоследствии проверил ее рассказ. Все именно так и было. Меня потрясла и эта история, и пьяная женщина-проститутка, мне ее рассказавшая. Пишу обо всем этом, чтобы показать что война делает с людьми, отдельными человеческими судьбами.

Через месяц ремонт был закончен, и корабль был продан грекам с острова Хиос. Перед тем как покинуть судно, мы оставили все корабельное имущество нашим гамбургским постояльцам. Помню, что капитан приказал мне как завхозу: «Отдай все немцам. Хиотам из-за их скупости не оставим ничего!»

Сойдя с корабля, я и несколько других членов экипажа сели в Гамбурге в поезд и отправились в Грецию по железной дороге. Поезд шел через Германию, Австрию и Югославию. Въехав в Югославию, я впервые оказался в коммунистической стране, находившейся в то время под управлением Тито.

В купе вместе со мной ехали югославские спортсмены, возвращавшиеся с каких-то международных соревнований. Мы быстро нашли общий язык, причем меня тут же пригласили в гости. Я вышел из поезда в Белграде вместе со своими новыми друзьями и дня три провел с ними, главным образом перемещаясь от одного югославского стола к другому. Гостеприимство было потрясающее.

Я чувствовал себя совершенно как дома.

Позже, бывая в Белграде, я останавливался у своих новых югославских друзей, став любителем и почитателем югославской культуры. Для меня эта дружба ушла в прошлое только после того, как ее сломали ужасные междоусобицы, гражданская война, расстрелы, резня, геноцид и, наконец, распад Югославии после смерти Тито. Нечто подобное я испытал после гибели Сухуми и трагедии Кавказа, который я очень любил. Больше я туда ездить не могу.

Это ощущение невозвратимости я испытывал в моей жизни еще дважды: после захвата турками половины Кипра в 1974 году и во время геноцида против индейского населения в Гватемале, последовавшего за свержением уже упоминавшегося правительства Арбенса. В обоих этих местах был непоправимо разрушен мир, каким я его знал. Воистину, жестокость человека по отношению к себе подобным всегда меня потрясала…

Прибыв в Афины из Югославии в декабре 1955 года, я встретился наконец с матерью, сестрой и другими родственниками. Они ж или тогда все вместе на уже известной читателю улице Хрисантемон, в небольшом новом доме, построенном на одном из участков, купленных мамой еще в середине 1930-х годов. Принадлежавшую нам половину дома на Хрисантемон, 23 мама в то время сдавала в аренду. Новый дом был окружен огромным садом, где было много оливковых и миндальных деревьев, большинство из которых – пятьдесят оливковых и пятьдесят миндальных – были посажены моей матерью. На широких верандах этого дома мы с сестрой часто собирали наших друзей. Зимой 1955–1956 года мы провели там много хороших часов и минут.

Примерно в это же время в Афинах появился мой калифорнийский ментор и друг профессор Кэрролл, прилетевший с женой из США в Грецию в творческий отпуск. У меня появилась возможность сделать для этой замечательной пары что-то хорошее, и я вызвался повозить их по греческим достопримечательностям. Кэрроллы арендовали автомобиль, и я на десять дней превратился в шофера.

Путешествие было незабываемым, потому что мы объехали всю континентальную Грецию и повидали все, что только можно было вообразить, от античных археологических памятников до византийских монастырей и исторических мест периода греческой войны за независимость. Все памятники, осмотренные на Пелопоннесе и в Северной Греции – Македонии и Эпире, – были чрезвычайно интересными, но самое сильное впечатление на нас всех произвели Дельфы, где я, кстати, до этого не был. Можете представить себе, какое я испытывал наслаждение, слушая комментарии об этом необыкновенном месте виднейшего американского специалиста по античной греческой истории.

В общем, той зимой у меня было много разнообразных впечатлений, связанных с воссоединением с родными и друзьями. Однако, семейным и дружеским кругом мои интересы не ограничивались: я жадно реинтегрировался в греческий мир.

Уезжая в США, как и многие мои молодые современники, я не просто ехал учиться, а уезжал от гражданской войны и послевоенной бедности. В конце 1940-х – начале 1950-х годов жизнь в Греции для многих людей была отвратительной. Старая буржуазная культура, созданная богатыми греками диаспоры до войны, безвозвратно погибла. В этой культуре высоко ценились образование, эрудиция, воспитание. Я уже писал о том, что, как и многие другие греки, члены моей семьи лишились денежных средств в результате исторических потрясений XX века (семья моей матери – в катастрофе Австро-Венгерской империи, семья тети Фросо – в Египте после национализации). У них и им подобных не было ничего, кроме культуры. Культура считалась привилегией.

Так и в моем случае: поскольку в нашей семье главными ценностями были образование и культура, я очень рано почувствовал свою причастность к привилегированному классу. В начале 40-х годов греки-космополиты и особенно их жены разговаривали за столом на французском языке. Выше я упоминал, что сам научился читать по-французски раньше, чем по-гречески. Но это еще не все: к семи годам, когда я начал читать по-гречески, я уже читал также и на итальянском и немецком языках.

С другой стороны, многие молодые люди, происходившие из семей со средствами, в 20–30-е годы не думали о профессии, а пользовались семейными капиталами, приобретали собственность, становились рантье и т. д. Многие из них, кстати, после войны уехали со своими деньгами в Париж, где жили в основном на доходы от недвижимости. Так поступили и многие дети «венизелистов».

В результате во французской столице оказалась половина моих ровесников – друзей детства, а также близких и дальних родственников. Они покупали в Париже квартиры и сдавали их внаем, а сами занимались философией.

Так или иначе, поколение, выросшее в предвоенное десятилетие, столкнулось после войны с новыми, чуждыми ему явлениями. В частности, в обществе появился класс не слишком культурных «новых богатых», представителей индустриально-коммерческого класса, возникшего на руинах довоенной греческой экономики.

Напомню читателю, что в 20–30-е годы ситуация в экономике Греции была относительно благополучной. После Первой мировой войны страна получила довольно много иностранных кредитов и жила за счет капитального строительства, в том числе строительства дамб, железных дорог, аэропортов, а также развития электрических компаний. Экономику двигали совместные предприятия – в основном греко-британские, отчасти греко-французские и греко-германские.

В результате земельной реформы Венизелоса стало набирать силу сельское хозяйство, особенно производство табака. Экономическому росту в Греции способствовало и наличие многочисленной дешевой рабочей силы после катастрофы в Малой Азии.

Во время Второй мировой войны греческие заводы закрылись, фирмы обанкротились, продукция сельского хозяйства была разграблена немцами и итальянцами. В послевоенные годы Греция выходила из экономического коллапса медленнее других европейских стран. С одной стороны, источники капитала в Греции все больше становились иностранными, а сам капитал поступал преимущественно в виде американской, а затем европейской помощи. С другой стороны, иностранная помощь все чаще становилась объектом злоупотреблений.

В этот период в стране произошло замещение старой, довоенной буржуазии, в основном состоявшей из греков диаспоры, которые приехали в страну после 1830 года, буржуазией «новых греков», появившейся во время или сразу после Второй мировой войны и развивавшейся в духе и логике клептократии.

В годы немецкой оккупации эти люди, как правило, происходившие из среды мелких лавочников, строительных рабочих и прочих «полунизов», обогатились за счет того, что торговали на черном рынке и занимались экономическими хищениями и присвоением имущества старой интеллигенции.

В послевоенные годы новая буржуазия начала инвестировать свои капиталы в строительство, объединяясь с землевладельцами и застраивая афинские кварталы первыми бетонными «коробками», возводившимися на месте прежних прекрасных неоклассических зданий. Население Афин быстро росло за счет «беженцев войны» из других районов страны и остро нуждалось в жилье, так что и жилье, и земля быстро росли в цене. Когда пришла американская помощь, начавшие жиреть «новые греки» заявили о себе как об опытных посредниках-администраторах, способных донести эту помощь до греческого народа. Получив доступ к деньгам, они тут же начали разворовывать выделявшиеся средства.

Внезапно возникшие нувориши строили себе богатейшие виллы и покупали вызывающе дорогие предметы потребления. Невероятно, но в нищих Афинах люди с деньгами – торговцы, спекулянты, организаторы черного рынка – купались в роскоши, не встречавшейся в то время в Лондоне и Париже[67]67
  Report on the Greeks. Findings of a Twentieth Centurt Fund Team Which Surveyed Conditions in Greece in 1947. New York, Te Twentieth Century Fund, 1948. P. 112.


[Закрыть].

С политической точки зрения, они были скорее «правыми», чем «левыми» или либералами. Из гражданской войны «новые греки» вышли как чистые антикоммунисты, чем и заслужили политическую поддержку со стороны США.

Кстати, когда в 1946 году в Греции начался второй период гражданской войны, две трети страны остались вне американского плана Маршалла, так как были оккупированы левыми повстанческими силами, либо оставались нестабильными из-за того, что там действовали партизаны. В 1947 году на этих территориях проводились крупные военные операции, поэтому большинство людей еле-еле обеспечивали свое биологическое выживание, не говоря уже о том, чтобы вести, например, нормальное сельское хозяйство. Западная Македония, Фессалия, Эпир, восточные горные районы Центральной Греции, половина Пелопоннеса были заняты коммунистическими формированиями.

В результате всего этого для молодых людей в конце 40-х – начале 50-х годов существовало не так много альтернативных путей в жизни: стать боевиком-партизаном в горах, подключиться к политическим играм на стороне правых и заслужить участие в разделе экономической помощи, получить посредственное образование и посредственную работу в Греции либо просто уехать. Многие выбирали последнее, поэтому главным феноменом этого периода была эмиграция. Уезжали крестьяне и буржуа, «утекали мозги» интеллигентов. Не случайно в США сейчас столько миллионеров греческого происхождения. Люди хотели заново построить свою жизнь, найти в ней что-то значимое, осмысленное. Это относилось и ко мне.

В Америке я в каком-то смысле «переоткрыл» для себя Грецию. Там я прочел романы Казандзакиса, которые не проходили в афинской школе, – в первую очередь роман «Грек Зорба», – знакомился с обыкновенными греками, работая на греческих судах. Когда я вернулся из Америки, я переживал «синдром Зорбы», увлекшись героическим образом простого греческого человека, отличным от образа греческого буржуа. В этом образе были заложены черты популизма, но я воспринимал его с готовностью. Себя я в то время воспринимал как моряка, сошедшего с одного корабля и ожидающего следующего, и даже серьезно подумывал о том, чтобы связать всю свою дальнейшую профессиональную жизнь с морем. При этом, несмотря на весь мой «филэллинизм», я уже воспринимал себя как «американского наблюдателя», т. е. в какой-то степени оторвался от Греции.

Надо сказать, что хотя я тогда еще не очень интересовался политикой, и к тому, же самые тяжелые для греков послевоенные годы провел за океаном, по возвращении из Америки я не избежал столкновений с трагическими последствиями гражданского противостояния в 1940-х годах. В этот период в Греции правили ультраправые и продолжались начавшиеся после гражданской войны репрессии против коммунистов и других членов ΕΑΜ-ΕΛΑΣ. В 1947 году Коммунистическая партия Греции была официально запрещена. И хотя смертные приговоры к этому времени стали, как правило, заменять тюремными сроками, наказания поражали чрезмерной строгостью. Мой дядя Гераклис, работавший адвокатом, несколько раз водил меня на судебные процессы по таким делам, усаживая на скамью, где располагалась защита. При этом дядя говорил: «Иди и смотри на жизнь, как она есть».

Как правило, обвиняемым предъявлялись стандартные обвинения в антигосударственной деятельности и выносились суровые приговоры – обычно пять или десять лет тюремного заключения. Помню одну молодую женщину, объяснявшую, что в левом движении она участвовала, потому что хотела учить деревенских детей грамоте. Она получила десять лет тюрьмы за пять минут судебного разбирательства.

Между прочим, именно в период этих походов в военные суды дядя Гераклис заявил мне: «Ты потратил столько времени зря в Америке. Тебе надо ехать за хорошим образованием в Россию».

Учитывая, какие это были времена в СССР, подобное наставление звучало тогда по меньшей мере странно, однако в итоге можно сказать, что дядя оказался провидцем.

Обо всем этом я еще буду писать позже, а пока что мне было двадцать лет, я был военнообязанный и знал, что по закону должен отслужить один год в греческой армии[68]68
  В то время обычный срок военной службы составлял 18 месяцев, но я был обязан отслужить только один год, потому что был единственным сыном и считался опорой семьи после смерти отца.


[Закрыть]. Поэтому сразу по прибытии в Афины я пошел в военкомат и представился начальникам, отвечавшим за призыв. Мне сказали, что, поскольку мне еще нет двадцати одного года, в армию меня сейчас взять не могут – я должен ждать до следующей осени, когда достигну призывного возраста. Единственная другая возможность попасть в армию, сказали мне, – поступить в военное училище и стать профессиональным военным. Я не собирался делать военную карьеру и решил ждать. Тем временем надо было чем-то заниматься. Немного осмотревшись, я поступил вольным слушателем на юридический факультет Афинского университета. Как я уже писал, там учились многие мои родственники, и к тому же из колледжа Помона я вышел международником, а юридический факультет давал подготовку греческим дипломатам, и других учебных заведений для такой подготовки в Греции не было.

Тем не менее, просидев на юридическом факультете несколько дней, я понял, что это не для меня. Все там было жутко: содержание обучения, атмосфера и прочее. Тогда мама позвонила близкому помощнику моего отца Саввасу Констандопулосу, главному редактору одной из крупных вечерних газет – «Апогевматини». Констандопулос принял меня хорошо: проявил интерес к моим делам и рассказал, как мой папа дал ему, бывшему троцкисту, работу и тем самым спас его. (Кстати, впоследствии Саввас сделал крутой политический вираж, поддержав «черных полковников».)

Он принял меня в газету и отправил в отдел переводов. Оказавшись в этом отделе, я очень быстро понял, что огромное количество материалов в греческих газетах заимствовано из иностранных изданий. В то время авторское право не соблюдалось так строго, как сегодня, и отношение к плагиату было довольно терпимое. Надо сказать, что в отделах переводов начали свои карьеры некоторые из ведущих греческих журналистов.

После войны среди журналистов было очень много левых, и вообще не будет преувеличением сказать, что большинство грамотных, интеллектуальных людей входили тогда в категорию «неблагонадежных». В газете я столкнулся с тем, что практически все журналисты разделяли свои профессиональные и политические интересы и зачастую писали вещи, противоречащие своим действительным взглядам.

В общем, мне все это претило, и я не смог остаться работать в газете «Апогевматини». Поэтому я опять начал искать корабль. Я был готов несколько лет плавать по морям и океанам, может быть стать писателем. Каждый день я ходил в Пирей и наблюдал жизнь в этом гигантском порту. Там я часто видел моего друга Статиса Скливаса, корабельного механика, с которым познакомился во время путешествия на «Алики П.»[69]69
  Впоследствии Статис стал техническим директором греческого департамента «Нэшнл Кэш Рэджистер Компани», одной из первых компьютерных фирм в США. Сейчас он поет в любительском хоре, и я иногда посещаю его концерты.


[Закрыть].

В тот момент Статис вел переговоры насчет работы на одном новом судне, строившемся в Йокогаме по заказу Онассиса. Он и мне предложил помочь с устройством на корабельную службу. Я согласился на предложение Скливаса, однако его переговоры затянулись на несколько месяцев и еще продолжались летом 1956 года. В конце концов я не смог больше ждать и пошел к одному знакомому судовладельцу. Он послал меня матросом на корабль, курсирующий вдоль побережья и между островами Эгейского моря. Тут и случилась моя вторая морская история, о которой я хотел рас сказать.

На сей раз я плавал на перестроенном военном корабле-тральщике. Тральщик следовал особым маршрутом, посещая самые бедные и примитивно обустроенные греческие острова. В Греции такой маршрут называется «бесплодным». Напомню, что в Греции имеются сотни островов и тысячи километров извилистого побережья. Там издревле жили люди и зависели от морской связи – другой они не имели. Эта связь была очень ненадежной, так как штормы Эгейского моря не уступают по своей силе океанским.

Наш корабль назывался «Георгиос Ф.» и имел двойной двигатель и два пропеллера, которые ревели как дикие звери. Эти особенности конструкции придавали «Георгиосу Ф.» хорошую устойчивость и большую скорость. Примерно каждые два часа мы должны были причаливать, разгружать груз и брать пассажиров. При этом, как в фильме «Мимино», нашими пассажирами нередко бывали коровы и другой домашний скот. Из-за частых остановок команда практически не спала. К тому же, когда я в первую ночь попытался прилечь в большой общей каюте, я не смог уснуть из-за жуткого зуда. Через какое-то время я поднялся, вышел на палубу, снял майку, встряхнул ее, и светлая палуба на моих глазах стала черной… Это были клопы!

Я поднял шум: почему, несмотря на наличие запасов ДДТ, на корабле не проводится санитарная обработка? «А мы привыкли», – был ответ моих товарищей. Я с командой не согласился и с этого момента спал на стуле в салоне. Мой протест возымел действие: через несколько дней мы все же обработали ДДТ все внутренние отсеки корабля. В процессе этой работы я сильно поранил руку, и мне приходилось работать одной рукой. Тем не менее я ликовал: победа над клопами очень поддержала меня морально.

Однако на этом проблемы не закончились. Мои начинания по очистке корабля от кровососущих некоторые офицеры сочли видом коммунистической агитации. В их реакции ощущались отзвуки недавно закончившейся гражданской войны. Главный механик был настроен особенно враждебно, и все его боялись. Чувствуя, что, в отличие от других, я его не боюсь, этот человек однажды вовлек меня в дурацкий спор и тут же бросился на меня с кулаками. Я дал драчуну отпор, нанеся ему несколько ответных ударов. Нас разняли, после чего капитан пригласил меня в свою каюту и сказал: «Ты понял, что ты сделал? Ты ударил офицера! Не важно, что он первым начал драку, отвечать перед военно-морским судом будешь ты. Для тебя это будет катастрофой, которая разрушит все твое будущее. Поэтому я сейчас напишу в твоих бумагах, что мы расторгаем с тобой контракт, и ты уходишь сию же минуту. Иначе будут серьезные последствия – тебя элементарно посадят».

Я, конечно, понятия не имел, что на греческих гражданских судах при конфликтах матросов с офицерами применяются законы военно-морского флота, иначе я, вероятно, был бы осторожнее. Но деваться было некуда – контракт был расторгнут, и я ушел. Это случилось в порту Митилини на острове Лесбос. Как только я вышел на пирс, меня схватили два молодчика в длинных плащах и отвезли то ли в полицию, то ли в греческую госбезопасность. Там они стали меня допрашивать, размахивая найденной в моем кармане студенческой книжкой и изо всех сил доказывая, что я не студент, а подпольный коммунист-агитатор.

Это было невероятно: меня действительно арестовали по подозрению в подпольной агитации и угрожали всяческими расправами. Я сидел на табуретке, а вокруг меня стояли офицеры и бряцали оружием. Надо было срочно что-то предпринимать. Время было суровое, и опасность оказаться за решеткой была реальной. Я попросил разрешения сделать звонок дяде Иоаннису Лазаридису, сообщив своим обличителям, что я – племянник генерального секретаря Министерства внутренних дел. Мне, конечно, долго не верили, но позвонить все-таки дали. Благодаря вмешательству дяди, действительно занимавшему этот пост, меня быстро отпустили и даже предложили кофе. При этом настаивали, чтобы я признался, что на допросе испугался. А я перекрестился и думаю: какая нелепость – попасть в «агитаторы» из-за клопов!