Текст книги "Школа жизни"

– Э, вы не понимаете… в классе рассказывают совсем иначе – по книге.

– Пожалуй, не понимаю…

А вот их школьные разговоры: этот ученик знал урок, тот не знал, один ловко надул учителя, другому повезло. Это была тоже жизнь, но жизнь искусственная, как будто выдуманная ради шутки, но такая же нечистая, полная опасений, инертности, недоброжелательства, – жизнь маленьких невольников, надзираемых равнодушными и недобросовестными чиновниками, чудаками и полусумасшедшими.

Детская больница в Варшаве, где Генрик Гольдшмит работал педиатром в 1908–1912 годах.

Впоследствии я понял, от чего всё это происходит и к чему направлено, и с ненавистью проклял старую школу. Улучшали, чинили, подкрашивали то, что нужно было сжечь до основания и заменить совершенно новым. Встречались, правда, люди, признававшие, что необходимо разрушить старое здание, но они не сознавали с достаточною ясностью, что нужно построить на очищенном месте. Казалось, никому не бросается в глаза нелепость того, что дети и юноши из года в год исполняют одни и те же задачи и разжёвывают одни и те же темы, между тем как жизнь ежедневно выдвигает тысячи новых. Ведь дети потому и питают к ним отвращение, что они столько раз были уже разработаны – и никому не нужны.

Математика должна упражнять ум, языки – память, а литература – развивать эстетическое понимание. Душу человека разверстали по клеточкам, для каждой клеточки составили особый учебник – и только. Все великие идеи исполинов мысли искрошены на мелкие кусочки, занумерованы и занесены в параграфы.

Ум упражняют тем, что должно его притупить, характер воспитывают на том, что может его только испортить. И не хотят видеть бесспорного факта, – что результаты не отвечают намеченной цели.

Мёртвая латынь уродует детей, притупляет ум, убивает охоту к учению, поэтому – долой латынь: её заменяют языками французским и немецким. Дети зубрят немецкую грамматику, глупеют и хиреют по-прежнему, в виде противоядия вводят бессмысленную гимнастику и спорт.

Детям нужен физический труд, а не прыганье через шнурок: является классный ручной труд slöid, жалкая пародия физического труда.

Дети хотят принимать участие в общественной жизни: устраивают школьные благотворительные товарищества, издевательство над всякой общественной работой.

Школа должна быть отражением жизни, её нужно привести в тесную связь с нею, говорят воспитатели. Но как это сделать?

Затхлые школьные монастыри отжили своё время: приотворяют ворота, чтобы впустить свежую струю, но делают это неискренно, лживо, трусливо. Показывают какую-то мёртвую, засушенную жизнь, выбирая лишь то, что разрешается предрассудками приличий и так называемыми нравственно-воспитательными соображениями.

Детей знакомят с растениями и животными пяти частей света, но о том, что человеку важнее всего знать, – о самом человеке, – школа не думает вовсе. После пятнадцати лет учения ученик знает о людях лишь то, что в Европе они белые, в Азии – жёлтые, а в Африке – чёрные. Лицемерные противники нашей школы жизни противопоставляют ей образцовые английские школы, эти заводы, где за высокую плату воспитывают особую, чисто зоологическую породу людей, школы, выпускающие пронырливых торговых агентов, ловких авантюристов, путешествующих с библией под мышкой, бесстыдных ростовщиков среди слабых, невежественных и беззащитных народов. Вот совершенство, которого достигла современная школа!

Я знаю, кто я. Знаю, что меня окружает. Знаю, к чему стремлюсь. Знаю, чего потребуют от меня глупцы и обидчики, и как они поступят со мной, если не покорюсь им. Но я здоров и силён. С ясным взором и песней на устах я иду к борьбе и труду, – иду побеждать: знаю, я сильнее их силой ясной мысли и горячего стремления.

Борьба и труд наполнят мою жизнь богатым содержанием, а потом, после моей смерти, здесь будут они, те, что придут после нас, а там – не знаю, может быть, и… Бог.

Ты ничего этого не давала, старая школа – школа!

Первые книги Януша Корчака: «Дети улицы» (1901) и «Дитя гостиной» (1906)

Зачем ты требуешь, чтобы ученики заучивали тысячи мелочей, которых не помнят и авторы учебников? Спроси у естествоиспытателей, техников, экономистов, врачей, артистов, знают ли они, кто царствовал послеЛюдовика IV, на каком берегу Вислы стоит Варшава, и так без конца.

Зачем ты учишь болтать на трёх языках, но мыслить не учишь ни на одном?

Школа иезуитская, школа дворянско-буржуазная – твердыня фарисейских предрассудков, рассадник ходячих истин, ты всегда служила низменным целям, интересам горсти вооружённых крепкими кулаками бандитов, но не народу и не науке…

Выдрессировали армию людей, велели им засорять головы и затемнять умы, и назвали их руководителями детей, педагогами.

Одни из них, запуганные, хотя и честные люди, снисходительно смотрят, как у них на глазах учащие-ся привыкают легкомысленно относиться к обязанностям, избегая всякой ответственности. Другие, злые и недоброжелательные, тиранят детей и учат их этим ненавидеть и науку, и добросовестный труд. Третьи, чудаки и фанатики, создали искусственный культ каких-то обломков великой святыни знания и одурманивают молодые умы гашишем собственного безумия. Наконец, немногие, не идущие в общей колее, зажигают едва мерцающие в мрачной атмосфере бледные искорки жизни – их считают опасными и, выследив, выбрасывают за школьный борт. Педагогов первой категории мы, зрелые люди, вспоминаем отчасти с умилением, отчасти с жалостью: они, по крайней мере, не мучили нас. О тиранах вспоминаем с чувством подав-ленной обиды и тревоги, – дурной сон воскрешает их в нашей памяти. О третьих думаешь с укором: зачем они привязали тебя к мёртвому солнцу, которое не греет и не освещает пути? Но с чувством благоговейной признательности обращаешься мысленно к тем немногим или тому одному, который вместе с тобою задыхался в школьном каземате – и мечтал. Даже этот лучший, единственный, не мог дать ничего, кроме мечты. Школа, которой подобает идти во главе прогресса, ибо она воспитывает будущих людей, всегда лениво тянулась в хвосте.

Когда в своём победном шествии естественные науки разбили на голову суеверные догмы и омертвелый классицизм, школа дала мертворождённые учебники, полные лжи, увёрток и недомолвок, и – что хуже всего – учебники, вызывающие скуку.

Когда общественные науки вскрыли язвы больной жизни, стали придумывать пособия, из которых ученики как можно меньше поняли бы и сонным голосом повторяли: «существует спрос и предложение; между спросом и предложением следующее взаимоотношение…».

Ведь школьное пocoбиe должно быть серьёзно, систематично, объективно, а главное – хорошо приспособлено: оно не должно поражать воображения и возбуждать вопросов, не должно разгорячать взор, ускорять биeниe юных сердец, не должно давать полёт свободной мысли.

Не беда, что за стенами школы ученик усваивает то, что лишь бросается в глаза, распылённое и поверхностное; но беда, что в первый же год по выходу из школы он выбрасывает из памяти занумерованную школьную премудрость, что в затхлости архивного знания он утратил стремление к самосовершенствованию, уважение к научному исследованию, способность самостоятельного суждения. Его поступками в жизни будет управлять то, что провело в его душе наиболее глубокие борозды: он будет довольствоваться мелкой монетой ходячих истин и блистать в салонах шаблонными рассуждениями и схваченными на лету громкими фразами, – это создаст ему популярность, а может быть, и парламентскую карьеру.

Я не верю в радикализм людей, обладающих дип-ломами, не верю в их бескорыстие и искренность. Эти люди приспосабливаются к среде и заботятся лишь о своей карьере. Многолетняя школьная дрессировка принесла такие плоды: она не показала, что значит тяжкий труд рабочего, стоящего у машины иной раз сряду 18 часов. Не верю я также в прогресс старой школы.

Введите юношей в жизнь, и жизнь сама укажет, что нужно и что представляет излишний балласт; пусть за работою они учатся тому, что им необходимо знать.

Прекраснейшее, самое святое из явлений природы – жизнь – люди превратили в сплошное и отвратительное преступление и порушили: в её мрачные склепы, в её пещеры, кишащие гадами, не следует впускать молодёжь. Мудрые педагоги закрывают глаза перед фактом, что за стенами школы, наперекор её запрещениям, эта молодёжь глядит и мыслит, – воспринимает впечатления.

Как я был наивен, полагая, что дипломы приносят людям благополучие. Как часто впоследствии я видел людей нищих, несмотря на полученное ими так называемое образование. Значит, и этого не даёт старая школа. Какой же в ней смысл? Кому она нужна, кому полезна?

Широким полукругом раскинулись здания нашей школы над берегом Вислы.

В нашу школу пришли посторонние люди и стали осквернять нашу святыню равнодушными и недоброжелательными взорами. Они осмотрели главное здание мастерских и думали, что это ремесленная школа. Осмотрели общежитие и стали недоверчиво качать головой. Осмотрели рабочий дом и удивились, что воспитанники сами будут надзирать в нём за порядком, собирать поступающие деньги и управлять делами. Обошли ясли, детский приют, дешёвые кухни, народные бани, ночлежный приют и спрашивали в недоумении, что может быть общего между этими учреждениями и детской школой? Большой, нарядный дом с чистеньким концертным залом и аудиторией, театром, музеем резных работ и картинной галереей показался излишнею роскошью в безлюдном городском квартале.

– К чему здесь гостиница, базар и лавки? Учредители школы либо наглые авантюристы, либо маньяки! Что это – ремесленная школа или торговая?

Особенное негодование вызвали ссудная касса, бюро юридических советов и ломбард. – Неужели они хотят в ломбарде воспитывать своих учеников?

Возмутило их здание больницы: сюда молодёжь не должна иметь доступа, – протестовали они во имя гигиены и здравого смысла.

Одно лишь здание во всём нашем школьном посёлке, густою зеленью защищённое от житейского шума, – здание наук и искусств, – удостоилось их холодного одобрения.

– Вы хотите дать убежище учёным и художникам? Это хорошо, но зачем эта роскошь и таинственность?

Тёмные люди, люди низкого духовного полёта! Вы не знаете, кто такие эти труженики чистого знания и искусства. Они – наши цари, жрецы и пророки. Все наши лучшие богатства мы получили от них, этих немногих вдохновенных и самоотверженных людей. Безумцем называли бы того, кто бы вздумал уничтожить золотые рудники, – живые же сокровищницы человеческого духа вы безнаказанно разрушаете. Не убежище мы построили духовным вождям нашим, а мастерскую, – роскошную, потому что они заслуживают этого, – мы построили её возле школы для того, чтобы наши воспитанники научились почитать их.

Равнодушно осмотрели они бассейн в помещении зимних ванн. Потом, уже усталые, остановились перед статуей труда. Только часть наших гостей пожелала ещё переправиться на лодках на противоположный берег Вислы, чтобы осмотреть парк для народных гуляний и ферму.

Потом, пожимая плечами, они ушли… И мы опять остались в одиночестве.

Мёртвое царство ещё не обитаемых зданий. Исполин, погружённый в глубокий сон. Но вот – скоро он громко вздохнёт, расправит свои отяжелевшие члены, поглядит вокруг себя полураскрытыми глазами и заговорит!

Нельзя искусственно создавать жизнь ради вашей школы, – бросили нам наивный укор наши посетители.

Нам и не придётся создавать её. Какая она есть, она сама явится сюда. Больная и увечная, бледная и печальная, придёт к нам наша современная жизнь; беспомощная, слабая, бесприютная и голодная, она найдёт у нас совет и помощь, пищу и убежище; погружённая во мрак, но ищущая света, полная тоски и скорби, она будет просить у нас ясной улыбки, придёт за лучом знания и радугою счастья.

– Разумеется, у вас большие средства: вы можете помочь многим несчастным.

– Вы опять не понимаете. Если бы наше золото попало в ваши руки, вы расхитили и промотали бы его для удовлетворения своих страстей и вожделений вашего потомства: вы недобросовестны, нечестны, ленивы и равнодушны. Всякое проявление вашей гнусной филантропии мы выжжем огнём из души наших воспитанников. Здесь будут расти свободные люди, высоко держащие знамя человеческого достоинства.

Я жил когда-то в полутёмном чулане, вместе с прачкой, одинокой старушкой. Она заболела и много недель пролежала без помощи на своём соломенном тюфяке. Только вечером, вернувшись из фабрики, я мог подкрепить её кофеем. Как заброшенное животное в своей берлоге, а не как человек среди людей, умирала эта старая, никому не нужная женщина.

Являемся ли мы обществом сознательных людей? – спрашивал я себя в горестном изумлении. И после этого я долгое время не мог ни читать, ни слушать рассуждений на возвышенные темы. Ведь когда-то и она была молода, работала, горевала, любила, в болезни рождала детей – и взамен что она получила? Люди выжали из неё всё, что было возможно, и бросили за негодностью.

Прогуливаясь по школьному двору, я вспомнил теперь эту старую, сморщенную, худую женщину с мерк-нувшим, беспомощным взглядом обиженного и замученного существа.

Я остановился перед памятником, отчётливо отражавшимся в зеркале реки. Мужчина и женщина, мальчик, девочка и младенец бьют молотом по раскалённому железу наковальни. Надпись гласит, что статуя эта посвящена памяти трёх жертв, погибших при постройке зданий нашей школы. Бронислав Мроз, столяр, 36 лет, умер, придавленный балкой. Григорий Пехур, каменщик, 27 лет, упал с лесов. Фишель Вейнгартен, жестяник, 41 год, свалился с крыши и умер, не спасённый операцией.

Широким заревом расстилалось по небу отражение городских огней. Оттуда смутные голоса жизни должны были прийти в нашу тишину и вернуться обратно – ясные и обновлённые.

– Да будет так!..

В первые же дни пpиёмa в нашу школу поступило более сотни мальчиков и несколько десятков девочек. Это были дети, брошенные нам обществом, рассчитывавшим, что наша школа послужит, по крайней мере, целительным пластырем для одной из его ран – сиротства; это были дети нищеты и недоли.

Странные люди устремились в нашу школу, чтобы занять в ней неоплаченные вознаграждением места. Шли люди, надломленные жизнью и желавшие вдали от неё окончить свои печальные дни; честолюбцы, рассчитывавшие сыграть заметную роль; люди нич-тожные, мечтавшие поживиться у наших миллионов; и наконец, люди энергичные и наглые, желавшие завоевать наше доверие, чтобы потом обмануть его и расхитить деньги.

Мы с любопытством изучали этот занесённый к нам жизнью разнородный материал. Перед нами встал вопрос: как приняться за воспитание этих чуждых нам и друг другу людей, с их неизвестным прошлым, пришедших к нам лишь для того, чтобы разрушить святое дело. Как образовать из них серьёзную силу, направленную к достижению одной общей цели? Что делать, чтобы школа развивалась, как живой организм, просеивающий и устраняющий вредные для него элементы, сохраняя лишь те, которые нужны для его роста и развития?

Нам ставили в укор отсутствие плана; мы возражали, что директиву предоставляем самой жизни. И опыт показал, что мы были правы.

Мало-помалу в наших зданиях зашевелилась жизнь. Получалось впечатление чего-то раньше уже бывшего, но переставшего жить по чьему-то злому велению; в нетерпеливом и вынужденном бездействии оно только ждало разрешения чар, – теперь слово сказано, исполин опять пробуждается, глубоко вздыхает, чтобы собраться с силами и вступить в борьбу со злостными предрассудками.

Каждый шёл к своему станку, как будто ещё вчера стоял у него, как будто сверхчувственным проникновением он давно знал, где его место.

Всё делалось само собой, словно по щучьему велению, в каком-то чудесном сказочном мире. Поразительно просто, без малейшего насилия, без участия выдаюшегося творческого гения. И в этом и была наша сила – сила самой творческой природы.

Мы с полною искренностью широко растворили ворота нашей школы, и жизнь ворвалась к нам мощным потоком. На знамени нашем мы чётко написали: «Для народа и за народ», и нас поняли те, кому мы хотели служить.

Утверждают, будто главная моя заслуга заключается в том, что я открыл принцип классификации человеческих действий. Но те, кто знаком с нашей школой и знает жизнь и людей, поймут, как несовершенно было ещё моё открытие, и сколько в этой области было у меня предшественников.

Каждое действие обусловлено известными физическими качествами, т. е. затратой физической силы; каждое действие требует также наличия интеллектуальных качеств: ума, знания, опыта и навыка; и наконец, каждое действие предполагает наличие известных нравственных качеств.

Паровой мотор или динамит в руднике дают нам мёртвую силу, – человек её направляет и эксплуатирует для своих надобностей.

Лошадь сама привезёт домой пьяного возницу, хотя бы он и спал, потому что она обладает уже известными интеллектуальными качествами: она знает дорогу. Автомобиль в этом случае ударил бы его о дерево или свалил в ров. Охотничья собака несёт охотнику подстреленную утку, хотя её и соблазняет запах дичи. Здесь уже действие собаки требует известных нравственных качеств, – безразлично, вызваны ли они искусной дрессировкой или просто ударами палки.

Однако в громадном большинстве случаев действия, обусловленные нравственными качествами, может выполнять только человек.

Далее: плохо, неловко или небрежно выполненное действие может причинить вред. Этот вред может быть незначительный, великий или даже непоправимый.

Великая заслуга не моя, а нашей школы заключается в том, что она с полною очевидностью показала людям, как позорна и унизительна работа, исполняемая ими под влиянием страха голодной смерти, и насколько они интеллектуально и нравственно выше требований, предъявляемых к ним известным трудом. Например, всю жизнь подавать в кондитерской кофе и печенье, или шить воротнички, или торчать у колеса машины, наклеивать ярлычки на коробках, собирать в трамвае пятаки и давать взамен билеты. Ведь это не есть один из этапов труда, не переход от одного действия к другому, от низшего к высшему, для человека, могущего идти вперёд, подниматься и совершенствоваться. Это хуже смерти, это – рабство! Удивительно ли, что люди курят, пьют, развратничают. Вы скажете, быть может, что знаете вполне трезвых и вполне нравственных работников, кондукторов, официантов, приказчиков. Я тоже встречал таких, но, кроме внешнего облика, в них не было ничего человеческого. Ведь человек тем и отличается от скотины, что он интересуется не только собственным благополучием, но и учас-тью всех людей, всего человечества. Человек тем ещё отличается от скотины, что стремится к совершенствованию: исследует, ищет, улучшает. Аист, крот, муравей тоже искусно строят свои жилища, питаются, размножаются, но они делают это уже в течение тысячелетий и тысячелетия спустя будут делать одно и то же. Человек же успел перейти от крытой соломой хижины к каменным домам с подъёмными машинами, электрическим освещением и центральным отоплением. И если людям всё-таки плохо живётся, это происходит от неумения устроить свою жизнь. Но это скоро должно измениться. Ведь и паровая машина изобретена лишь сто лет тому назад.

Яупомянул уже, что в вопросе о порядке классификации действий, от самых незначительных до высоких и сложных, у меня было много предшественников. По существу, всякого рода предприниматели и фабриканты давно уже разрешили этот вопрос на деле: наименее сложные работы возле машины и возле станка, при упаковке товаров и продаже их в магазинах они поручают детям.

Но почему кассир, сборщик, управляющий должны быть взрослыми людьми? Потому, что действия, связанные с этими должностями, требуют относительно высоких моральных качеств при невысоких интеллектуальных. Не беда, если он мало сведущ, здесь нужен лишь честный человек.

В былые времена верили, что учение облагораживает человека и нравственно возвышает его. Раньше других перестали этому верить люди наживы. Если бы человек, желающий получить место кассира в банке, сослался на «пятёрку» из «закона Божьего» или просил подвергнуть его испытанию из катехизиса и этики, его сочли бы сумасшедшим. Нравственные достоинства этого кандидата оцениваются не по его познаниям, а на основании мнения людей, пользующихся доверием. Здесь ведь речь идёт о кармане и прибыли. А чтобы сделаться аптекарем, адвокатом, учителем или врачом, достаточно выдержать полсотни или сотню экзаменов, в лучшем случае, свидетельствующих о том, что данное лицо может работать с пользой, но не о том, что оно действительно будет работать. Не всё ли равно: ведь дело касается блага общественного, интересов и благосостояния безымянной массы. Гос-пода богачи найдут для себя людей, которые будут тщательно и добросовестно охранять их интересы и здоровье, а оставшихся, забракованных ими, они предоставят в пользование пролетариата.

И вот они лицемерно жалуются на то, что современная школа обладает многими недостатками, что она далеко не совершенна.

Кстати, скажу несколько слов о так называемой протекции. Вследствие того, что старая школа не давала никаких гарантий относительно моральной подготовки учащихся, приходилось иными путями заполнять этот пробел. Школа не давала ни малейшей уверенности в том, что воспитанники умеют применять на практике якобы приобретённые ими познания; приходилось уже позднее приспосабливать их к делу и подвергать некоторому испытанию. Школы же продолжали с каждым годом выбрасывать на трудовой рынок тысячи не новых тружеников одинаковой ценности, а дипломов, гарантирующих одинаковые привилегии.

В этом причина мнимого перепроизводства сил, отсюда необходимость рекомендаций со стороны всевозможных покровителей, совершенная безурядица и широкий простор для злоупотреблений.

Отсюда же происходит и то, что во главе так называемых деловых предприятий стоят обыкновенно искусные и ловкие карьеристы, а в учреждениях общественного характера – люди, мечтающие о синекуре.

Труд при нынешнем соотношении сил является лишь в виде исключения целью для труженика, в подавляющем же большинстве случаев он есть только средство для достижения личных выгод – корысти, отличий, власти. Мои отличия и связи открывают путь к лёгкой наживе моим детям, детям моих родственников, тем, кому покровительствуют наши любовницы, и в этом болоте безнадёжно вязнет одураченное человечество.

Мемориальная доска в Киеве на доме 47 по Владимирской улице, где размещалась польская гимназия для девочек и детский сад, куда Корчак приходил работать с воспитанниками. Дом на Владимирской улице – один их трёх киевских адресов, где Януш Корчак в 1917 году работал в качестве врача с эвакуированными польскими детьми в то время, когда писал книгу «Как любить ребёнка», начатую на фронте Первой мировой войны.

Труд, деятельность должны быть синонимами жизни, жизни здоровой, нормальной, бодрой.

– Я стал садовником, потому что с детства люблю цветы; потому что садоводство даёт мне простор для новых изысканий, опытов и улучшений; потому что цветы из моего сада идут в бедные жилища работников, чтобы своею зеленью радовать измученный взор печальных тружеников; потому что сад даёт мне разнообразие впечатлений и чувств, которых я не нахожу в других сферах жизни.

Так говорит ученик нашей школы, семнадцатилетний юноша, именем которого названы две новых разновидности бегонии; он получил уже золотую медаль на выставке садоводства в Брюсселе, ему предлагал у себя место французский банкир, но он отказался. Отец же раньше отдал его в нашу школу для обучения слесарному мастерству.

Другой наш ученик отказался от повышенного вознаграждения и участия в прибыли.

Но ведь это общепринятый обычай, в этом поощрение и награда, – говорит директор предприятия. – Я сам…

Вы не были воспитанником «школы жизни», гос-подин директор, – отвечает наш ученик. – А мы черпаем поощрение и награду в самом труде.

Недоумевающий банкир и не менее изумлённый директор предприятия приезжают посмотреть удивительную, легендарную школу жизни, которая учит небывалому: любить труд.

* * *

Итак, мой час настал!..

Сегодня я дал решительный ответ моим врачам: не хочу операции; она могла бы продлить мою жизнь, но она не вернула бы здоровья. Если бы хоть единой клеточкой мозга я мог опасаться за будущность нашей школы, я стремился бы, пожалуй, прожить немного дольше.

Боли повторяются всё чаще и становятся продолжительнее. Даже жидкую пищу переношу с трудом. Меня изнуряет бессонница. К чему же страдать?

* * *

Страх смерти – детище рабства. Приучили людей жить в скорбях и бедствиях, в сумрачном полусне, больном полусознании и внушили им привязанность к этой тюремной жизни. В оправдание бессмысленного страха смерти говорят, что и животным свойственно чувство самосохранения. Но ведь животные родятся и воспитываются в неволе у более сильных животных и людей. Человеку же подобает быть свободным. Человек, прощаясь с жизнью, может сокрушаться о том, что смерть вырывает его в интересный исторический момент, но бояться он не должен.

Спарта воспитывала сынов своих так, чтобы им было чуждо чувство страха вообще. Но воспитывая этих немногих свободных мужей, она учила их покорять слабых и трусливых и внушала им чувство презрения к рабам. А молодые львы нашей школы идут в жизнь, чтобы пробуждать богатырство в дремлющих душах.

Если же только материя и энергия вечны, за пределами моего сознания и впредь будут совершаться любопытные процессы, и благодарение Тебе, прекрасная и дивная Природа, за то, что Ты даровала мне чудеснейший из даров – человеческую жизнь.

Но какова жизнь человеческая? Жизнь, урезываемая и подстригаемая школой! Люди, опомнитесь: как мало вы отошли от быта зверей и как велик лежащий перед вами путь!

Школа моя, ты вводишь десятилетнего ребёнка в область сознательного, ведущего к цели труда. Этим одним ты можешь продлить его жизнь на десять лет, – большой промежуток времени!

О, чистая, прекрасная и мощная жизнь! Как хорошо и образно говорят о тебе, что ты течёшь!

Окно моей комнаты выходит на Вислу. И она течёт. Над нею небо, восход и закат солнца, серые облака и чёрные тучи, и звёзды. Она течёт мимо бедных сёл и больших городов; из неё черпают воду, но она обильна и не ведает печали. Висла, разве трепещут боязливо твои воды, переливаясь из узкого русла в неизмеримый океан, чтобы в обновлённом виде опять явиться творческой силой?

О, чистая, прекрасная и мощная жизнь: ты течёшь!

О, радостная, щедрая Природа, благодарение Тебе за то, что Ты дала мне самый ценный из даров Твоих – познание – жизнь!

Врачи хотели утишить мои страдания наркотическими средствами. Я отказался. Даже физическую боль, стоящую на самой низкой ступени жизненных явлений, я люблю.

Люди боятся смерти, потому что не умеют ценить жизни. Люди боятся смерти, ибо не знают, что такое великолепное явление, как жизнь, не может быть продолжительно, в противном случае жизнь утратит свою прелесть и надоест.

«Дом сирот» по улице Крохмальной, 92 – в рабочем районе, малозастроенном, недалеко от зелёной зоны. Он был открыт Стефанией Вильчинской и Янушем Корчаком в 1912 году; Корчак вернулся в него в 1920 г. после службы в военных госпиталях и руководит «Домом сирот» до конца жизни.

Здание было современным, со всеми удобствами – для тогдашней Варшавы это было редкостью. Зал – столовая и в то же время место для собраний, игр, лекций – мог вместить 100 своих и 200 приходящих в гости детей. Высокие подвалы предНазначались для хозяйственНых и санитарных служб.

Под крышей – небольшая пристройка. Там, в комнате директора, Корчак проживёт до 1933 года.

В последний раз последними усилиями воли я держу в руках перо. Кому посвящу я последние слова: тебе ли, душа юноши, или тебе, великий собирательный дух человечества?

Не изменит ли мне мысль в этом последнем усилии?

Детский приют «Наш дом» в Варшавских Белянах, основанный Мариной Фальской для польских сирот в 1919 году на принципах, провозглашённых Янушем Корчаком. Януш Корчак с 1920 до 1935 год приезжал сюда дважды в неделю, консультировал персонал и лечил детей.

Фотографии воспитанников «Дома сирот» на Крохмальной улице в Варшаве, 1930-е годы

«Получив рекомендации… я прибыла на Крохмальную, 92 и увидела большое трёхэтажное здание. Во дворе я встретила человека в грязном рабочем костюме оливкового цвета, который собирал бумажки и мусор и складывал их на тележку. Я обратилась к нему, чтобы спросить, где найти Януша Корчака, директора учреждения. Он ответил: „Я не похож на руководителя этого приюта?“ Я была потрясена! В те времена в Польше директор такого учреждения не то что никогда так не говорил, но и никогда не мог быть так одет! Всегда существовала пропасть между слоями общества».

Из воспоминаний Клары Маян[2]2
  Цит. по статье Ольги Канунниковой «Детская республика Януша Корчака»; эл. публ.: https://urokiistorii.ru/article/56606


[Закрыть]

В 1921-м году семья М. Коэна передала «Обществу помощи сиротам» около пяти гектаров земли с постройками в варшавском пригороде Гоцлавек – и там организовали летний лагерь. Позже его назвали по просьбе КоэНов «Różyczka» – «Розочка» – в память об их дочке, преждевременно ушедшей из жизни. Вскоре удалось присоединить к нему ещё кусок земли, на котором стали выращивать овощи и картофель для себя, а затем развернули целую ферму – фруктовые деревья, две коровы, лошадь. И стали получать доход, вывозя фрукты и овощи на городской рынок.

Воспитанники «Дома сирот» в летнем лагере «Różyczka»