Текст книги "Четыре танкиста и собака"

14. Собачий коготь

Гусеницы выдавили в песке глубокий след в виде двух ровных канавок, вырезанных прямоугольниками звеньев; этот след чем-то напоминал железнодорожный путь. И вот Шарик бежит по этому следу, наполовину скрытый в выемке. Он бежит, как бегают овчарки, ровной рысцой, неутомимой и плавной, как скольжение ужа.

Голова его поднята, взгляд устремлен далеко вперед.

Идти все время по следу, как за зверем, не нужно: запах, который он ищет, должен быть только там, где сильно разит бензином, где можно было весело бегать и кувыркаться на траве. Шарик помнит, что обладатель этого запаха, когда гладил его, отдал кому-то другому тот немилосердно дымящий предмет. Конечно, Шарик не знает названий, не знает, что означают слова «бензин» и «трубка». Его нюх делит вещи по тому, как они пахнут, на приятные и неприятные, на вкусные и невкусные. Он знает также, каким предметам принадлежат какие запахи. Этот мир так богат, многоцветен, разнообразен; в нем живут и дружба и вражда, любовь и ненависть; усталость часто сменяется радостью оттого, что в мускулах играет сила.

Сейчас Шарик измучен, раздражен и голоден. То, что приходилось терпеть в стальном коробе, встряхиваемом взрывами, наполненном пылью, дымом и смрадом, страшно не нравилось ему. Но раз Янек был там, значит, и он, Шарик, должен был находиться там. Сейчас он голоден, но старается не думать об этом. У него одно, главное стремление: выполнить приказ или, если угодно, просьбу своего хозяина. Поэтому он бежит по выдавленному гусеницами следу, неутомимо преодолевая нелегкий путь.

Впереди что-то сверкает, слышен свист, грохот выстрелов. Шарик не пугается. Он привык к звукам стрельбы, еще когда был совсем маленьким щенком. Винтовочный выстрел даже более спокойный, менее резкий, чем ружейный. К тому же Шарик чувствует, что с боков его надежно защищают песчаные стенки выемки. Но вот что плохо: спереди, с той стороны, куда он держит путь, приближается все усиливающийся запах чужих людей. Совсем чужих, не таких, как те, многих из которых он узнал в бригаде. Пахнет другое сукно, другая еда, другая кожа. Все чужое.

Шарик замедляет бег, все размеренней переносит тело с ноги на ногу. Вот он уже идет, а потом, все сильнее сгибая лапы, начинает ползти, прижимаясь животом к песку. Запах идет откуда-то снизу, словно из-под земли. Уже видна насыпь, над которой перемещаются макушки человеческих голов в стальных касках.

Шарик замер. Он терпеливо ждет, пока не исчезнут головы, не удалятся людские голоса. Затем бежит рысцой, удлиняет шаг и, сильно бросив вперед свое тело, перепрыгивает через окоп.

Спустя несколько секунд он слышит окрик, металлический лязг затвора. Но вот уже совсем рядом первые островки можжевельника. Шарик достигает их, меняет направление. Грохот выстрелов подгоняет его, резкий свист проносится у левого уха, почти рядом. Шарик мчится вперед большими прыжками, бросается то влево, то вправо, чтобы держаться поближе к можжевеловым кустикам.

Гремят еще два выстрела – и тишина. Песок шуршит под лапами, разлетается в стороны, земля становится все тверже, все гуще трава. Уже недалеко до темной, шумящей на ветру стены леса. Шарик снова переходит на ровный бег, бросается в кустарник. Листья гладят ему бока, мелкие веточки цепляются за шею.

След, оставленный гусеницами, становится совсем мелким, и по нему трудно бежать, потому что вдавленные в землю кусты орешника и молодые березки немного приподнялись и торчат, ощетинившись, навстречу. Шарик сворачивает и бежит рядом со следом. Перепрыгивает через одну воронку от снаряда, потом через другую, и вдруг прямо под морду ему попадает клубок шерсти, остро пахнущий едой.

Это уж слишком. Запах настолько сильный, что Шарик забывает о своем хозяине и друге, о его просьбе. Прыжок, хватка зубами – и короткое трепыхание ошалевшего от страха зайца. Из-под клыков течет на язык свежая, теплая кровь. Шарик отодвигается под густой куст, садится на задние лапы и ест жадно, разгрызая кости. Он утоляет голод. По мышцам, по всему телу расплывается приятное ощущение сытости, исчезает раздражение, которое ерошило ему шерсть, но в то же время возникает беспокойство. На некоторое время он замирает, потом снова принимается есть, добирая последние кусочки. Остатки заячьей шерсти прилипли к носу и щекочут ноздри. Он вытирает морду о траву, помогая себе лапами. В этот самый момент возвращается память. Ведь он же должен был бежать и искать. Ему стыдно.

Шарик прижимает уши, опускает хвост, чувствует себя совсем отвратительно. Поспешно отправляется в путь, но тут же резко замедляет бег.

Снова его ноздри улавливают чужой запах человека, такой же, как и во время прыжка через окоп, из которого по нему стреляли. Он начинает осторожно красться, перебираясь из тени в тень, высовывает морду из листвы и смотрит. Рядом с исковерканной грудой металла, вдавленного в землю, рядом с торчащим наискось вверх стволом пушки неподвижно лежит лицом вниз человек и пахнет смертью. Визг рождается у Шарика где-то в горле, но он его тут же подавляет – никто из его сородичей, сибирских волков, никогда не выдает себя, когда идет по следу.

Словно диковинная ночная птица, свистит тяжело летящая по воздуху мина. Шарику знаком этот звук, и он припадает к земле. Взрыв разрывает воздух, испуганное эхо бросается от дерева к дереву. Увесистый осколок с шумом срезает листья и шлепается на землю рядом с лапой. Шарик ощущает его раскаленную и неподвижную ярость. Он отшвыривает его когтями, потом встает, пятясь, проделывает по зарослям довольно порядочный крюк.

Он хочет вернуться к проложенному гусеницами следу, но его манит сырость, мокрая и скользкая трава. После сытной еды его одолевает жажда. Осторожно переставляя лапы по болотцу, между двух кустов хвоща он находит небольшое зеркальце воды. Осторожно лакает сверху, чтобы не поднять со дна грязь. Уткнувшись носом в траву, растущую вокруг, он уже не чует запахов. Лишь в последний момент замечает чье-то присутствие, слышит совсем рядом шорох и уголком глаза ловит двигающуюся тень. Он поднимает нос.

В нескольких шагах он видит собаку, похожую на него. Ноги у нее длинные, сама она выглядит сильнее, шерсть короче, видно, подстрижена, а на шее блестит металлическими наклепками ошейник. Собака подкрадывалась бесшумно, а сейчас, поняв, что ее заметили, настороженно застыла, стоит напротив, там, где кончается болото, и скалит зубы.

У Шарика нет желания вступать в борьбу. Он отяжелел после еды и питья и чувствует, что шансов на победу у него маловато. Его раздражает то, что он дал застигнуть себя врасплох; он знает, что ему надо бежать дальше, но на всякий случай тоже оскаливает зубы, потому что так положено у собак, – нужно показать противнику, что и у тебя есть клыки.

Но это только демонстрация. На прямых ногах он боком начинает передвигаться, что выходит у него не очень ловко, потому что болотная грязь хлюпает, лапы скользят. Таким способом он, не отступая, обходит противника по широкой дуге. Тот поворачивается на месте, расстояние осталось то же – два прыжка. Описав полукруг. Шарик закончил маневр и теперь стоит и смотрит в сторону, противоположную той, куда ему нужно бежать дальше. Теперь он уже надеется, что его противник не двинется с места. Если бы он хотел, то должен был напасть раньше. Тихо прорычав для острастки, Шарик делает полоборота, чтобы бежать дальше. Но в этот момент овчарка прыгает вперед, атакует.

У Шарика уже нет времени обернуться, он успевает только припасть к земле, и в это мгновение зубы врага впиваются ему в ухо. Боль отдается в мозгу, пронизывает все тело, но зато теперь Шарик видит врага прямо перед собой. Огромный и сильный пес показывает клыки, яростно рычит. Видно, он уже считает, что достаточно ошеломил противника, и снова бросается на Шарика. Однако прыжок ленивый, слишком самоуверенный, как сказали бы боксеры, – предупреждающий.

Шарик сжался, как пружина. Когда атакующий передними лапами коснулся земли, сын Муры стремительно, как молния, по-волчьи ударил его всем телом в бок. Он сбил врага с ног и впился зубами ему в горло. Тот дико взвыл, зовя на помощь. Шарик еще сильнее сжал челюсти, но ему помешал заскрежетавший под резцами металл ошейника. В этот момент он услышал голос человека, треск веток и тяжелые шаги бегущего в их сторону. Он широко раскрыл челюсти, перехватил клыками горло противника выше ошейника и изо всех сил вгрызся в него. И снова почувствовал вкус крови. Враг повалился на траву. Шарик не стал ждать, когда тот застынет и перестанет дергаться. Он сумел одолеть инстинкт, приказывавший ему бороться до конца, и в этот момент заметил фигуру человека, подбежавшего к нему с оружием в руках.

В два прыжка он достиг деревьев и мгновенно проскользнул в кустарник. Красные огненные пчелы залетали над ним, срезая ветки, вздымая впереди фонтанчики земли. Шарик услышал грохот очереди и вслед за этим ощутил колющую боль в загривке. Но он не остановился, не упал, а продолжал бежать, все глубже забираясь в заросли. Его подгоняли громкие окрики, затем он услышал еще одну автоматную очередь, но теперь пули проходили в стороне и были уже не опасны.

Шарик бежал как заведенный. Увидев просвет между деревьями, он не сбавил бег, а даже ускорил его и в несколько прыжков пересек травянистую просеку. Лес стал более редким, высоким, и Шарик, бросаясь от куста к кусту, выбирал теперь дорогу потемнее.

Наконец перед ним открылась лесная поляна, полная запаха бензина, изъезженная гусеницами танков и колесами грузовиков. Здесь должен быть тот, кого он ищет. Несколько раз он пересек поляну туда и обратно, но никого не нашел. Под деревом наткнулся на брошенный кем-то ящик от снарядов, а рядом с ним в траве заметил горку золы. Эта зола – частица запаха, который он ищет, но только частица, и не самая важная.

Шарик садится на задние лапы, тяжело дыша, размышляет некоторое время, что делать дальше. Это длится недолго. Он обегает вокруг поляны, затем направляется в лес, делает еще один круг, более широкий, затем третий, еще больший.

Его учили всегда так делать, если след потерян. На каком-нибудь из этих кругов он должен напасть на собственный след, найти потерянную нить. Поиски продолжаются долго, но он не отступает, не садится передохнуть, он пробегает круг за кругом.

Но вот на очередном круге, уже далеко от поляны, он слышит голоса. Приостановившись, замечает издали группу солдат, стоящих у грузовика с высоко торчащим прутом антенны. Они не видят Шарика, занятые своим делом. Копаются в моторе машины.

Один из них говорит:

– Поторопись. К рассвету машина должна быть на ходу, а то попадет нам от генерала. А все из-за этого чертова осколка.

Шарик не понимает, о чем говорят люди, но он все же не желает к ним приближаться. Среди них нет того, кто ему нужен, поэтому он обходит их далеко стороной, немного сужая проделываемый круг, а затем снова бежит лесом, пробирается сквозь густые заросли, пересекает небольшие полянки.

Проходит довольно много времени, прежде чем Шарик проделывает новый круг и снова видит тех же самых солдат. Но теперь он обходит их с другой стороны, намного правее, все время следя, не увидел ли кто его.

И вдруг он резко останавливается, так что его передние лапы заскользили по хвое. Ему кажется, что он что-то учуял. Он медленно возвращается назад, старательно нюхает воздух и подавляет в себе порыв радости. Есть! В траве он находит мелкие комки земли, отлетевшие от сапог; след четкий, а полоса запаха гладкая и широкая, как шоссе.

Теперь он уверен в себе и с места берет разбег. След ведет прямо на край пущи. Здесь виднее: сквозь деревья сверху пробивается серебристый свет – взошел месяц. И хотя след довольно четкий и ведет прямо, Шарику приходится то и дело сворачивать в кусты, прятаться и пережидать, потому что по дороге то в одну, то в другую сторону идут группы людей. Когда они удаляются, Шарик снова бежит, не обращая внимания на боль в разорванном ухе и в загривке, пробитом пулей.

Около сожженного грузовика, остов которого торчит на дороге, в лес сворачивает тропинка. Она приводит Шарика к автомашинам и танкам, к солдатам, спящим под деревьями. Запах ведет прямо к небольшому взгорку, в скате которого вырыта землянка. У ее входа стоит часовой с автоматом. Шарик останавливается на минуту за деревом, нюхает воздух. Этот солдат кажется ему дружелюбным и чем-то напоминает его хозяина. Шарик выходит из-за дерева, спокойно идет вперед и миролюбиво виляет хвостом. Но солдат настроен далеко не дружелюбно. Увидев собаку, он замахивается прикладом и кричит сдавленным голосом:

– Чего тебе здесь надо? Пошла вон!

Шарик отскакивает, тихо и без ворчания идет в лес, ждет, когда часовой потеряет его из виду, а потом возвращается и, прижавшись к земле, осторожно ползет от одного пятна тени к другому, минует места, освещенные луной.

Запах слышится все сильнее, он идет из темного открытого оконца, расположенного низко над землей. Можно было бы в несколько прыжков очутиться возле него, но Шарик знает, что с вооруженными людьми шутки плохи. И хотя у него все тело дрожит от нетерпения, он все так же медленно ползет, на долгое время замирает.

Но вот оконце совсем рядом. Шарик просовывает в него морду и, убедившись, что наконец-то добрался до места, медленно вползает внутрь, ощупывая лапами темноту. Он никак не может найти опоры, не выдерживает и прыгает, на что-то попадает, и все это валится под ним. В стороны летят сбитые мелкие предметы. Шарик становится наконец лапами на землю и дергает зубами одеяло, которым укрыт человек.

– Часовой! Что тут происходит, черт возьми?! Свет!

Голос звучит твердо и резко, но Шарику он кажется чарующим. Он находит руку, в которой этот человек держит пистолет, и радостно лижет ее языком.

Хлопают двери, и в землянку вбегает солдат, держа в руке зажженный фонарь.

– Сейчас выгоню эту дрянь. Это она через окно, гражданин генерал… Пошла вон!

Командир бригады, жмуря глаза от света, смотрит на Шарика и останавливает солдата энергичным движением руки:

– Погоди! Закрой окно, оставь фонарь и выйди.

Снова скрипят двери. Генерал садится на нары, ставит босые ноги на стянутое с постели одеяло. Вглядывается в собаку ничего не понимающими, широко открытыми глазами. Он уверен, что всего минуту назад лег спать. Издалека, из глубокого сна, он возвращается к действительности.

– Шарик, это ты? Откуда ты взялся? Ну иди же сюда.

Обрадованный Шарик становится на задние лапы, передние кладет ему на колени, вытягивает морду вверх и, словно пьяный, лезет сразу целоваться.

– Погоди, погоди, успокойся… Досталось тебе, вижу…

Генерал, обхватив руками голову Шарика, внимательно оглядывает его ухо, ощупывает пальцами загривок, где около раны застыл широкий сгусток крови. Шарик скулит предостерегающе, ощущая боль.

– Тихо, тихо. Погоди.

Генерал замечает шарф Янека на шее овчарки, берет нож, сброшенный со стола, распарывает кривой стежок из черных ниток, разворачивает шерстяную ткань. Увидев листок бумаги, поспешно читает его. Какое-то место пробегает глазами еще раз и кричит:

– Часовой!

Солдат сразу появляется в дверях:

– Вытурить его, гражданин генерал?

– Да нет же! Дежурного офицера по штабу ко мне, бегом!

Автоматчик скрывается за дверью, а генерал, найдя на полке банку с консервами, вскрывает ее ножом и все содержимое выкладывает на тарелку, которую ставит перед собакой.

– Ешь, Шарик. Ну, ешь, чего же ты не хочешь?

Шарику стыдно. Ему кажется, что в голосе человека он улавливает нотки гнева: наверное, все уже знают об этом зайце, который попался ему на дороге и задержал его. Голос генерала становится совсем ласковым:

– Не хочешь есть без Янека? Верный, хороший пес.

Дежурный офицер влетает в землянку, тяжело дыша, и замирает как вкопанный, пораженный картиной, какую не каждый день увидишь: командир бригады в рубашке и брюках, разутый, сидит на полу. Рядом с ним собака. Генерал прижимает ее косматую голову к своей груди и говорит:

– Ты же сам не знаешь, какой ты умный.

– Слушаю, гражданин генерал.

– Это я не тебе. Слушай, немедленно вызови ко мне врача с бинтами и лекарствами, заместителя по техническому снабжению с бензиновым насосом для танка Т—34. Выведешь бронетранспортер, два легких танка и два отделения автоматчиков. Повтори, поручник.

Изумленный офицер повторил приказание, которое, по его мнению, было одним из самых странных, какие когда-либо отдавались в армии, приложил руку к козырьку и пошел к дверям, но генерал вернул его:

– Погоди. Пусть сюда еще придет портной с иголкой, нитками и куском брезента. Теперь все. Выполняй.

Неизвестно, о чем подумал дежурный офицер по штабу, услышав дополнительное указание, но приказ он выполнил точно, и через пятнадцать минут все было готово.

Весть о том, что собака Янека Коса прибежала к генералу, что вызваны врач, техник и портной, облетела соседние землянки и в измененной форме дошла до автоматчиков, которые собрались у танков и бронетранспортера. Прогоняя остатки сна, они мочили руки росой, протирали лица и спорили между собой. Одни утверждали, что танк Семенова не нашел окруженный батальон и вернулся. Другие говорили, что все погибли, только одна собака уцелела и то осталась без ушей и хвоста, потому что их осколками срезало.

Когда генерал выходил из землянки, ведя Шарика на поводке, наскоро связанном из нескольких солдатских ремешков, то встретил группу любопытных. Увидев командира, они перестали шептаться, замолчали. И только радистка Лидка подошла к нему.

– Гражданин генерал…

– Да.

– Разрешите узнать, что с экипажем поручника Семенова.

– Немного мне о них известно. Сейчас все не в моих руках, а в собачьих когтях.

Генерал отошел. А минуту спустя к передовой уже двигался небольшой отряд: впереди и сзади шли низкие Т—70, облепленные десантом автоматчиков, а посредине – бронетранспортер, в котором сидел командир бригады, держа на коленях собаку.

Шарик был недоволен: он же знал, что должен бежать обратно к Янеку, а его почему-то не отпускали. Он коротко рычал, не давая себя гладить.

– Глупый, глупый умник, погоди. Тебе же ближе будет.

Отряд остановился на поляне, автоматчики цепью двинулись в лес, за ними командир с собакой. Дошли до того места, которое Черешняк называл тропинкой возле трех буков. Генерал присел на корточки, еще раз проверил, насколько хорошо и крепко пригнан брезентовый мешок, не помешает ли бежать Шарику зашитый в него насос. Затем генерал отвязал поводок и подтолкнул Шарика сзади:

– Ищи, песик, ищи Янека.

Шарик и без этого знал, куда должен идти. Не только знал, но рвался похвалиться своему хозяину, что нашел человека, которого должен был найти. Почувствовав, что свободен, он выскочил на просеку и вместе со своей тенью, отбрасываемой при слабом свете месяца, вбежал в лес.

В штабной землянке гвардейской стрелковой дивизии было тихо. Толстое перекрытие из сосновых бревен в пять накатов, засыпанное землей и обложенное дерном, заглушало звуки идущего наверху сражения. В просторном помещении вдоль стен стояли нары, а посредине – длинный стол, заваленный картами. На них красным и синим карандашами была отмечена обстановка. Острые стрелки атак, круги и прямоугольники артиллерийского огня обозначали планы командира на новый день сражения, начинавшийся через два часа. С юга, от трех черных квадратиков, обозначающих дома Эвинува, через двойную синюю линию немецких окопов вела на север пунктирная стрелка, показывая направление, на котором предстояло пробиваться из окружения батальону капитана Баранова. По обеим сторонам этой стрелки артиллеристы наметили заградительный огонь, чтобы прикрыть гвардейцев от ударов во фланги.

На карте стояли два стакана из толстого зеленоватого стекла и наполовину опорожненная бутылка. На тарелках пахла нарезанная длинными полосками свинина, пережаренная с луком. Рядом в крышке котелка лежали куски черного хлеба.

– Ну что, пойдем посмотрим, – сказал командир бригады.

– Лучше здесь, товарищ генерал, – ответил коренастый плотный офицер в форме полковника с гвардейским значком на груди. – Сюда будут поступать донесения и по радио, и по телефону. А там наши наблюдатели высоко над землей сделали гнездо вроде птичьего. Залезть трудно, а упасть легко. К тому же немцы бьют шрапнелью, и будет глупо, если нас подстрелят, как куропаток. На кой черт нам такая самодеятельность.

Опять стало тихо. Может быть, потому, что взрывы снарядов здесь были еще едва слышны, генерал подумал о той, видимо, уже недалекой минуте, когда война кончится и люди вернутся к своим обычным мирным занятиям. Этим, с фронта, будет труднее. Что из того, что парень умеет стрелять, что выбивает три десятки подряд, что не боится поднять голову под огнем. Когда придет время зубрить бином Ньютона и тригонометрические функции, когда нужно будет усвоить, что простейшие делятся на корненожки, инфузории и споровые, фронтовику придется труднее, чем другим. Интересно, будут ли люди помнить его боевые дела? Напишет или расскажет кто-нибудь о блестящей идее стрелка-радиста, о смелой и верной собаке по имени Шарик?

Он поймал себя на суеверной мысли, что не стоит забегать вперед, что нельзя делить шкуру неубитого медведя. Кто знает, доберется ли Шарик до места? В эту сторону он прокрался сразу после сумерек, в темноте. Прибежал с разорванным ухом и раной на спине. Что с ним случилось? Не узнаешь. А возвращаться должен был при луне, нагруженный… Даже если он дойдет до места, механик поставит насос и танк сможет двигаться, то один меткий выстрел может превратить машину в факел, а четырех людей – в пепел. Ведь враг знает, что они прорвались, и будет ждать их в засаде, поставит на их пути мины. Пробьются ли они через двойное кольцо окружения?

Командир советской дивизии плеснул в стаканы. Чокнулись, выпили, закусили свининой.

– Может, пойдем посмотрим, – неуверенно предложил гвардии полковник. – Самому всегда лучше.

– Лучше, – с улыбкой в глазах согласился генерал.

Оба поднялись и по крутым ступенькам узкого прохода стали подниматься вверх, держась руками за горбыли, которыми были укреплены стены. Свет сменился темнотой. Ничего не было видно, пока не миновали поворот и не вышли из-под балок. Вверху вырисовывался прямоугольник неба с яркими звездами. По мере того как они поднимались по ступенькам, звезды угасали.

Часовые у входа в землянку вытянулись. Три автоматчика с оружием наизготовку двинулись за ними. До передовой было недалеко, сотня-другая метров.

Полковник вел узкой тропинкой. Под сапогами ощущалась гладкая, утоптанная земля. По густым зарослям орешника вскарабкались на высотку. Здесь росли рядом четыре огромные сосны, к стволу одной из них была прикреплена приставная лестница. Они начали медленно подниматься наверх, осторожно ставя ноги на перекладины.

Взобравшись на помост, сколоченный из толстых жердей, оба вздохнули с облегчением. Помост висел метрах в пятнадцати над землей; сверху и с боков его прикрывала маскировочная сетка, в которую разведчики понатыкали свежие, еще пахнущие смолой ветки. Около стереотрубы сидели два наблюдателя и лейтенант в очках, артиллерист. Заметив командиров, он шагнул вперед и сделал знак рукой наблюдателям, чтобы освободили место у стереотрубы.

– Не надо, – остановил лейтенанта полковник. – Еще темно. Все равно сначала услышим, а уж потом увидим.

Над лесом со стороны Вислы дул влажный и свежий ветерок. Начинало сереть, а на западной стороне неба все еще висел месяц, поэтому видимость была хорошая. В нескольких метрах под ними зеленели более низкие деревья; их пышные кроны образовали плотно сотканный ковер. Лишь отдельные сосны торчали выше. На востоке кое-где поблескивала зеркальная гладь реки. На юге, далеко в тылу противника, сверкнула огнем тяжелая батарея, грохот залпа донесся много времени спустя. Где-то совсем рядом, почти над головой, нежно запела птица. Это было так удивительно и неожиданно, что все посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Генерал присел на низкий табурет, оперся рукой о ствол дерева. Пальцы его нащупали кусок металла с острыми рваными краями. Он выковырнул его из коры, взвесил на ладони и с жалостью подумал: «В этом лесу раненые деревья». Он жалел эти деревья, хотя приближался день, когда (он это знал) такие же осколки будут ранить солдат, сначала где-то здесь, недалеко, а позднее, часа через три после рассвета, он сам просит в атаку на Студзянки роту танков.

Он знал, что они пойдут, что их встретит огонь и они отступят. Это будет только разведка, но танкисты об этом не должны знать. Они должны ударить с верой в победу, смело вести машины вперед. Иначе противник почувствует, что это только разведка боем, и не удастся нащупать его огневые точки. Может, придется потерять машину-две, потерять людей… Будут потом возмущаться: «Почему не всеми силами?..» Но для удара всеми силами время еще не пришло.

Генерал знал, что на него свалилась огромная тяжесть ответственности, тяжесть людского страха и отваги, усталости и боли. Ведь эти люди были как бы его собственной рукой, которой он должен разгрести пепел, чтобы найти источник огня и погасить пожар. Он чувствовал себя усталым и старым, много старше своих лет. Держа в руке тяжелый осколок, он вспомнил, что в его собственном теле их было четырнадцать, что врачи выковыривали их ланцетами, а два, что впились очень глубоко, оставили.

«Я как это дерево», – улыбнулся он про себя.

– Не слышно, не видно, а пора бы уже, – нарушил молчание командир советской дивизии.

– Пора.

Небо на востоке порозовело и стало немного светлее. Теперь хорошо была видна Козеницкая пуща, протянувшаяся с востока на запад, испещренная на юге полянами, более мелкая и светлая там, где росли молодые рощи. Впереди, где просвечивал песок и остались только островки леса, находился окруженный батальон. Там царила тишина.

Прислушиваясь к первым выстрелам, все молчали, но это молчание становилось тягостным, и люди с надеждой смотрели на артиллериста в очках, который, не отрывая глаз от бинокля, взял телефонную трубку:

– «Слон-два», перенести вправо пятнадцать, зарядить, доложить.

Это звучало как поправка, как перенесение заградительного огня еще до первого выстрела, поэтому генерал спросил:

– Видите их?

Лейтенант не успел ответить – в низком перелеске, намного ближе, чем они предполагали, рассыпалась вдруг цепь вспышек. Они ложились ровно, как по линейке. Секундой позже донесся ровный, сухой треск, как будто кто-то бросил в окно горсть гравия, потом еще раз, еще и еще…

Полковник схватил генерала за руку и почему-то шепотом радостно сказал:

– Бьют залпами.

– А танка не слышно.

Артиллерист подал команду:

– Первое, огонь!

Они не увидели вспышки, но услышали, что сзади высоко просвистел снаряд, выпущенный из гаубицы. Огненный фонтан разрыва взметнулся правее пробивающегося батальона.

– Батарея, по три на орудие, беглым – огонь!

Снаряды полетели стаями, ударили в лес – там выросла отвесная стена пыли, прорезанная красными полосами огня.

Но вот наконец генерал услышал характерный грохот танковой пушки и улыбнулся: «Дошел Шарик!..»

Гремели залпы, в перерывах между ними трещали пулеметы, ритмично били семидесятишестимиллиметровки – полевые и танковая. Грохот и вспышки, которые становились все бледнее в свете наступающего дня, равномерно и неуклонно двигались в сторону наблюдательного пункта. Застигнутые врасплох, немцы стреляли редко и бесприцельно, видно, боялись попасть в своих.

Тем временем батальон исчез, скрытый кронами высоких деревьев, а вскоре стрельба утихла и только мерный рев мотора разносился над росистой травой.

Из-за горизонта показался полукруглый краешек солнца, и в это же время на широкую поляну, расположенную внизу, левее от них, выбежали бойцы. Следом выехала повозка, запряженная парой лошадей, за повозкой выкатился окруженный цепочкой гвардейцев танк; на стальном тросе он тащил за собой пушку. Генерал увидел около самого танка высокого, широкоплечего солдата с копной светлых волос. Рядом с ним шел седовласый мужчина в изорванном пиджаке. Генерал узнал в нем Черешняка и, хлопнув рукой по колену, показал на него стоящему рядом полковнику.

Те, внизу, двигались еще силой разбега – строем, ощетинившись оружием, с широко открытыми, словно в крике, ртами. В какой-то момент строй вдруг рассыпался, и бойцы окружили танк. А когда из люков показались темные шлемы и комбинезоны, бойцы бросились к танкистам, вытащили их за плечи из люков и стали подбрасывать вверх. До наблюдательного пункта донеслось эхо радостных возгласов.

– Вышли, – сказал полковник. – А были на волосок от смерти.

– На собачий коготь, – поправил его генерал и добавил: – Мне пора, еду под Студзянки. Присмотрите, полковник, чтоб ребят мне не помяли, и задержите их в своем штабе, пусть немного отдышатся…

Они пожали друг другу руки.

Генерал подошел к лестнице и начал медленно спускаться, с беспокойством прислушиваясь, как под тяжестью его тела поскрипывают перекладины. Спустившись ниже верхушек деревьев, он уже не мог видеть, как капитан Баранов подбежал к Еленю, который стоял ближе всех, поцеловал его в обе щеки и, сказав: «Спасибо, братцы», осел на землю и заснул. Генерал не видел гвардейцев, которые, тесно окружив Шарика, протягивали руки, пытаясь хотя бы дотронуться до него.

Когда генерал спрыгнул с последней перекладины на землю, один из автоматчиков, прикрывавших отход, приблизился к нему и доложил:

– Гражданин генерал, здесь вас ждет какой-то человек.

– Кто такой? – огляделся генерал.

В нескольких шагах от него стоял Черешняк, держа в левой руке винтовку. Ладонью правой руки он тер заросшую грязную щеку и в смущении бормотал:

– Это я, пан генерал. Насчет этой бумаги на лес…