Текст книги "Четыре танкиста и собака"

– Предпоследний.

Василий выстрелил и, нажав на спуск пулемета, выпустил всю ленту.

– Заряжай последний и давай вниз.

Янек закрыл замок затвора и, не дожидаясь выстрела, прыгнул вниз. Тут он вспомнил о пулемете переднего стрелка, снял его, просунул ствол как можно дальше вправо и, нажав на спуск, прострочил наугад, пока хватило патронов.

Затем он свернулся так, как это делают дети, когда хотят перекувырнуться, оперся плечами об опущенную плиту аварийного люка и скатился по ней на землю, лег на живот, быстро выполз из-под танка и остановился только в глубокой колее, оставленной гусеницами. Обернулся, посмотрел назад. Он часто дышал, широко открыв рот, жадно глотая влажный и чистый воздух, выдыхая пороховую гарь, душившую его внутри «пантеры».

Внезапно он оцепенел от страха: через верхний люк и щели под башней выбивался черный дым.

«Все-таки подожгли», – мелькнула у Янека мысль.

Он хотел было броситься на помощь командиру, но в этот момент увидел высунувшуюся из-под танка голову, затем плечи Василия, и вот уже поручник лежал на земле рядом с ним.

– Эх ты, вояка. Мне, что ли, за тобой носить пулемет? – Он протянул ему оружие. – Давай побыстрее отсюда.

Лес на стороне немцев был окутан дымом. Советские пехотинцы строчили из автоматов и пулеметов. Елень и Саакашвили прикрывали отход товарищей огнем из танка. Янек и Василий уже не ползли, а длинными прыжками, от укрытия к укрытию, преодолели открытое пространство, достигли деревьев и уже под их защитой бегом вернулись в окоп.

– Чистая работа, – приветствовал их старшина Черноусов. – Но вам повезло, что фашисты вылезли прямо на передний край. Уже три танка на вас прут, а один – на наших артиллеристов.

Подожженная Семеновым «пантера» все сильнее окутывалась дымом, черные клубы заволакивали засеку, и вдруг танк вспыхнул ярким факелом. И сразу же, будто по сигналу, прекратилась стрельба с обеих сторон.

Небо стало светлым, на востоке порозовело. Лучи солнца упорно пробивались сквозь пелену дыма.

– Василий, ты про пулемет никому не скажешь? – шепнул поручнику Кос.

– Не скажу, – также тихо ответил поручник.

– Не говори.

Янек прочитал похвалу в глазах старшины, стоявшего рядом в окопе, но этого ему было мало. Хотелось еще похвастаться тому, другому солдату, который помнил его еще с осени прошлого года, с того времени, когда он в ватнике и енотовых рукавицах ехал на фронт, имея единственное направление – клочок газеты – и единственную рекомендацию – тигриные уши, спрятанные в кармане на груди. Он хотел похвастаться перед толстощеким Федором, знакомство с которым началось с драки, спросить его, считает ли он и теперь, что он, Янек, не должен быть на фронте, что его нужно отправить домой. Янек выглянул из-за плеча старшины и посмотрел в сторону, где окоп делал поворот.

– Куда пошел телефонист?

Старшина не ответил. Он отступил на два шага от того места, где на дне окопа что-то лежало, накрытое зеленой накидкой, наклонился, приподнял ее. Янек увидел бледное лицо Федора, с синеватыми тенями под глазами.

Черноусов объяснил:

– Как вы начали стрелять из пушки, он вылез на бруствер. Я ему говорю: «Слезай!», а он отвечает: «Посмотрю, как воюет этот парень, который меня тогда боднул…» Немцы вам ответили, и его осколком сразу, под самое сердце…

Янек смотрел, широко раскрыв глаза, и казалось, что он не понимает смысла произносимых Черноусовым слов.

– Как же это?

– Да вот так, просто.

Чувствуя, что слезы набираются под веками, Янек отвернулся.

– Капрал Кос, к машине! – приказал Василий и, пройдя мимо Янека по окопу, шепнул ему: – Вытри щеки, гвардия смотрит.

12. Новое задание

В учебнике истории какая-нибудь битва преподносится читателю как шахматная партия, и, возможно, еще проще. Ученик восьмого класса легко подскажет Ганнибалу:

– Пора вводить в бой слонов, послать конницу в обход.

Выслушав совет учеников десятого класса, Наполеон без труда выиграл бы битву под Ватерлоо. Спустя несколько лет после окончания войны мы обычно уже знаем точно о силах и действиях обеих сторон, об огневых позициях артиллерии и коварных оврагах, пересекавших поля.

Но сейчас, когда битва еще в самом разгаре, она напоминает матч боксеров с завязанными глазами. Штабы фронтов и армий приблизительно знают о передвижении дивизий противника. Неустанно действует наземная и воздушная разведка, парашютисты выбрасываются с рациями в тылу врага и ведут наблюдение за его маневрами, партизаны пересылают сведения, служба радиоперехвата расшифровывает секреты врага. Однако уверенность в том, что готовится новый удар, появляется только тогда, когда крупные соединения начнут перегруппировку. Зато в это же время трудно обнаружить более мелкие подразделения – роты и батальоны.

Как узнать, не подходит ли к линии фронта скрытая стеной леса и маскируемая грохотом ведущих огонь батарей рота танков, не приближается ли незаметно мотопехотный батальон? Кто скажет, куда в следующую минуту будет вдруг наведена сотня стволов и на какую цель обрушат свой смертоносный груз подлетающие эскадры бомбардировщиков, в каком направлении и когда будет нанесен удар? Может, на часах вражеского командующего как раз приближается момент, на который назначена атака; может быть, остались до ее начала считанные минуты, а то и секунды?

В определенном месте к определенному времени враг старается сосредоточить превосходящие силы, обрушить массу огня и стали, прорвать фронт обороны и выйти в тыл.

В то время когда где-то стягивается танковый кулак, в других местах проводятся демонстративные атаки или же царит тишина, если только это слово применимо для определения такой обстановки, когда над головой проносятся снаряды и то и дело по брустверу, словно когти коварного тигра, царапают свинцовые струи, выпущенные из автоматического оружия. Так вот, о подобной обстановке в военных сводках обычно сообщается, что на таком-то участке фронта ничего существенного не произошло. И солдаты называют такие дни затишьем.

Именно такое затишье наступило на лесистой высоте, где, заняв позиции вокруг танка поручника Семенова, оборонялась рота, командование которой принял после гибели ее командира гвардии старшина Черноусой. Впереди позиций обороняющихся, невидимый за лесом, догорал пожар. В сторону переправ шли эскадры бомбардировщиков и сбрасывали над Вислой свой груз тротила, проносились со свистом снаряды и разрывались в тылу, блокируя перекрестки дорог. Сзади, где-то в глубине леса, захлебывались пулеметы и грохотали орудия. С противоположной стороны засеки время от времени стреляли, автоматчики и пулеметчики отвечали огнем. А в общем все-таки стояла тишина.

На завтрак танкисты ели консервы и хлеб, запивали несколькими глотками воды. Ее было мало, только двухлитровый термос, привезенный в танке. Становилось все жарче и душнее. Августовское солнце палило, его лучи, проникая сквозь крону деревьев, доставали до самой земли. Небо было блеклое, чуть затянутое дымкой, без единого облачка, и, несмотря на горячие просьбы, членов экипажа, даже Василий не мог обещать им дождя.

В танке остался только Елень, дежуривший у орудия и перископов, а остальные вышли из машины и сидели в глубокой яме, которую вырыли под днищем между гусеницами. Неторопливо ведя разговор, вспоминали ночной бой и выражали беспокойство за судьбу остальных товарищей. Знали только от Черноусова, что другие два танка взвода управления стоят на соседних просеках, что они продержались этой ночью, что один из них, под командованием хорунжего Зенека, того самого, который еще в Сельцах набирал новичков в бригаду, подбил бронетранспортер и поджег немецкий средний танк Т-IV.

Время приближалось к полудню, когда Янек, выглянув из укрытия, махнул рукой товарищам и, схватив ручной пулемет, с которым он теперь уже не расставался ни на секунду, шепнул:

– Смотрите-ка, там кто-то крадется.

Все повернули голову в ту сторону, куда показывал Янек, и увидели, что по ходу сообщения от вершины высоты ползет что-то зеленое, похожее на коробку. В конце хода сообщения это что-то поднялось, и они увидели солдата в каске, с термосом на спине, перебегающего от дерева к дереву.

– Эй, союзники, осторожней, а то обед наш прострелите! – крикнул старшина. – Здравствуй, Маруся!

Бойцы выглянули из окопа и тоже крикнули:

– Здравствуй, Огонек!

Девушка ловко спрыгнула в окоп, сняла термос со спины и автомат с шеи. Все, кто были поближе, уже шли к ней с котелками, доставая из-за голенищ ложки, но она остановила их:

– Погодите, не помрете. Есть у вас кто-нибудь раненый?

Не дожидаясь ответа, она направилась к землянке, где сидели раненные в ночном бою автоматчики. Единственный оставшийся в живых из всего орудийного расчета артиллерист, несмотря на полученное ранение в руку выше локтя, не захотел, чтобы его отправили в госпиталь. Девушка сняла с его руки временную повязку, продезинфицировала рану, быстро и ловко забинтовала ее. И только после того как все раненые были перевязаны, она открутила крышку термоса и стала выдавать порции.

– Танкисты, а вы что, есть не хотите? Вам тоже хватит.

Елень, которого позвали из танка, остановился, пристально посмотрел на Марусю, на ее изогнутые, как монгольский лук, черные брови и вздохнул:

– Если б знал, что такая девушка с бинтами придет, сам бы себя поранил…

Саакашвили нагнулся к дереву, возле которого росли лиловые колокольчики, сорвал несколько цветков и, встав на колени, в одной руке протянул котелок, а в другой – букет.

– Для прекрасной девушки прекрасные цветы.

Маруся ничего не ответила ему, только улыбнулась, но, видно, галантность Григория все же тронула ее сердце.

Когда танкисты выскребали из котелков остатки каши и мяса, она присела на дне их окопа рядом с Янеком Косом. Шарик, обычно недоверчивый к чужим, на этот раз положил ей голову на колени и позволил себя погладить.

– Пожалуй, и для собаки можно наскрести.

Она дала овчарке каши с мясом и очень удивилась тому, что та не ест.

– Возьми, – разрешил Янек Шарику.

– Он, оказывается, не просто симпатичный пес, а и умница, – пришла в восторг Маруся.

Снова сев рядом с Янеком, она сдвинула ремешок из-под подбородка и сняла каску. Янек увидел ее коротко подстриженные цвета свежеочищенных каштанов волосы, рассыпавшиеся по лбу.

– Ну, как дела, пулеметчик? Слыхала я, хвалят тут тебя все. Меня Марусей зовут, а еще Огоньком, потому что я рыжая. А тебя?

– Янек.

– Янек? Красивое имя. – Она дотронулась пальцем до нашивок на погоне. – А это что значит?

– Капрал.

– А по-нашему?

– Младший сержант.

– Понятно. Теперь я вижу, что ты не только младший, а даже совсем еще молоденький сержант.

Григорий вздохнул и, оставив Янека с Марусей, полез в танк. Из окопа высунулся артиллерист с перевязанной рукой.

– Для девчат что новое, то и интересное. Ты чего это, Маруся, только с поляками разговариваешь?

– Я не со всеми. С одним.

– Понравился, что ли?

– Очень. – Она погладила Янека по щеке и сказала: – Ну, мне пора. До свиданья…

Девушка закинула за спину пустой термос, повесила на шею автомат и, по-мальчишески подтянув брюки, отошла. Бойцы провожали ее взглядом, когда она перебегала от дерева к дереву. Потом она спрыгнула в ход сообщения и исчезла из виду.

Не прошло и получаса, как на немецкой стороне послышался рокот танкового мотора, а вслед за этим раздались два орудийных выстрела. Снаряды пронеслись вверху и разорвались на гребне высоты.

– Ответим? – предложил Янек.

– Нет. Они хотят, чтобы мы выдали свою огневую позицию. Не забыл, что я вам вчера говорил об обороне? – напомнил Василий Косу. – Пошли к танку, а то Саакашвили будет ворчать на нас.

Еще перед обедом они сняли с себя форму и надели комбинезоны прямо на голое тело, но, несмотря на то, что все люки были открыты, внутри танка было горячо, как в печке. Шарик повертелся, вздохнул несколько раз и, опершись передними лапами на край люка механика, оглянулся на Янека: не разрешит ли тот ему удрать в лес.

– Ты, Шарик, не умничай. Раз всем в танк, значит, всем. – Кос боялся, как бы собаку не задела шальная пуля. – Ложись здесь.

Приняв дежурство от Григория, Янек сел на свое место, надел шлемофон – подарок генерала – и каждые четверть часа включал рацию. На волне бригадной радиостанции царила тишина. Решив проверить, хорошо ли настроился на волну, Янек легко тронул ручку, потом крутнул сильнее и вздрогнул от неожиданности – у самого уха раздался хриплый голос: «Ахтунг! Драй… цвай… айн… Бомбен!» – и сразу же другой по-русски: «Справа противник, иду в атаку, иду…»

Раздался свист, затем быстро застучали мелкие капельки звуков морзянки. И снова раздался голос русского: «Горит!..»

Янек не знал, откуда доходят до него эти голоса: издалека или с близкого расстояния; он не понял, кто горит: то ли говоривший, то ли один из бомбардировщиков.

– Вернись на свою волну, – приказал ему Семенов.

Янек с неохотой снова настроил приемник на волну бригады; на ней опять ничего, кроме треска, шума и попискивания, не услышал. Шарик заворчал, повертел головой и, уткнувшись лбом в колени Янека, часто задышал, высунув язык, похожий на ломтик ветчины. Тяжело было смотреть на него, потому что от этого еще больше начинала мучить жажда. Семенов приказал экономить воду, но ведь Шарик этого не знал, и объяснить ему было нелегко.

– «Береза-пять», «Береза-пять». Я – «Ока». Я – «Ока»… – Голос Лидки, дежурившей у бригадной радиостанции, был приглушен расстоянием. Она еще раз повторила: – Я – «Ока», прием, прием. – И снова наступила тишина.

С того времени, как Лидка вернула Янеку рукавицы, он видел ее несколько раз издалека и неизменно в сопровождении офицеров из штаба или хорунжего Зенека, но ни разу с ней не разговаривал. Сейчас у него уже и в помине не было рукавиц, которые она носила, потому что он отдал их вместе с другими ненужными вещами старшине штабной роты. Позывные «Береза-пять» относились не к ним, но Янек воспринял их как предупреждение. Он протер глаза тыльной стороной ладони, смахнул со лба капли пота, поудобнее уселся на сиденье.

Тишина в эфире длилась еще несколько минут, затем снова послышался писк и треск. Отозвался мужской голос, но слов нельзя было разобрать. Кто-то кого-то вызывал. Янек слегка повернул ручку и услышал:

– Я – «Береза-один», внимание…

– Слышу, «Береза-три»… «Береза-два» слышит.

– Я – «Береза-один», от левого вперед… Левый, быстрей… Перед тобой…

– Вижу… Готов.

– Механик, спокойнее… Огонь! Готов.

– «Береза-два», попал.

– Притормози, заряжай подкалиберным.

– Два горят.

– Третий готов.

– Попадание в гусеницу, горят баки!

– С машины.

– Заряжай, заряжай… О черт!

– Я – «Ока», я – «Ока». «Береза-пять», слышишь…

Голоса стихли, ушли куда-то дальше, и вдруг отчетливо прозвучало:

– Огурцы на грядке, у края леса, вправо пять от трубы…

Кто-то застучал по броне и крикнул:

– Ребята, воды хотите?

Над люком показалось лицо Черноусова. Обеими руками он протянул каску, до краев наполненную водой.

Василий поблагодарил старшину и взял у него каску. Передавая ее друг другу, все по очереди пили по пяти глотков, а другие считали – чтобы было по справедливости. Вода была теплая, с болотным привкусом, который долго потом оставался во рту. Остатки воды отдали Шарику, который быстро выхлебал ее, ворча от удовольствия.

– Василий, ты слышал?

– Слышал. «Береза» – это третья рота.

– Они бой вели. Что с ними стало?

– Неизвестно, но, думаю, жарко было.

– У нас тишина. Может, там мы были бы нужней.

– Может быть.

Как бы в ответ на это замечание о тишине они услышали звук, похожий на скрежет огромных старых часов, с заржавевшими колесиками и пружинами, не заводимых много лет. Елень, сидевший на ящиках со снарядами, вскочил и быстро захлопнул все люки. И вовремя: в следующее мгновение один за другим загремели взрывы.

– Это химический миномет, небельверфер по-ихнему, – пояснил Густлик. – Знаю я этого черта, разглядывал его поблизости. У него шесть стволов. Вместе соединены. А как начнет лупить, так уж лупит вовсю.

Залп, ударивший впереди, был только сигналом. Теперь немецкие минометы начали лаять, как собаки в деревне на проезжающую по улице машину. Они лаяли то слева, то справа, будто распаляя друг друга, а огонь их, видимо корректируемый наблюдателем, искал окопы в лесу и неуклонно приближался.

Осколки, сначала редкие, теперь часто клевали по броне, стукались со звоном и отлетали, гудя, как шмели.

Запахло землей и пылью. Вдруг весь танк встряхнуло. В уши ударила волна грохота.

– А вот и нам попало, – нарушил молчание Саакашвили и добавил одну из немногих выученных им польских фраз: – Нех их холера…

– Ничего, – спокойно произнес Василий. – Это не самое страшное. У нашего коня крепкая шкура.

– Я выйду посмотрю, – забеспокоился механик. – Кажется, по жалюзи мотора ударило.

– У тебя они закрыты?

– Да.

– Тогда подожди, пока не кончат.

– Добрый конь, – повторил Янек. – Надо бы наш танк как-нибудь назвать.

– Может, Гнедым? – предложил Елень. – У моего старика был Гнедой, не крупный, но добрый, выносливый…

– Ну нет… Гнедой к танку не подходит, – запротестовал Кос.

– У Александра Македонского коня звали Буцефал, – улыбнувшись, заговорил Василий, – а у рыцаря Роланда во время битвы в Ронсевальском ущелье был Вейлантиф, быстрый аргамак…

– Вот и нам надо назвать наш танк как-нибудь возвышенно или как человека.

– Уж ты бы точно назвал его или Лидкой или Марусей, – съязвил Елень.

– Тише, – перебил его Василий. – Хватит разговаривать, послушайте.

Мины рвались реже и намного левее. В паузах между разрывами все услышали негромкий рокот.

– Это не танк, – с уверенностью заявил Елень.

– Погоди, опять ничего не слышно, – остановил его Василий. – Может, это только нам показалось.

С правого борта, со стороны леса, кто-то застучал по броне.

– Ну, чего надо? – заорал Елень. – Не лезьте хоть, когда мины рвутся.

– Откройте! – раздался знакомый мелодичный баритон.

– Вот так так! – только и мог произнести растерявшийся Елень, но тут же поспешно бросился открывать люк. – Пан генерал шел под такой пальбой…

Командир бригады стоял на броне со своей неразлучной трубкой в руке и улыбался.

– Ничего страшного, в меня не попадет. Я хотел бы с вами потолковать, но я не один. Может, залезем в танк? Разместите еще двоих? Толстого и худого.

Генерал, несмотря на свою полноту, ловко забрался внутрь башни, а вот второму, щуплому крестьянину в пиджаке, пришлось помочь, потому что он повис в люке и никак не мог нащупать ногами опору.

– Хвала господу, – приветствовал он танкистов, не видя их из-за темноты, царившей в танке.

– Во веки веков, – вежливо ответил Густлик, включая освещение.

Теперь они увидели, что голова крестьянина тронута сединой и он, видно, не брился несколько дней. Седеющая щетина торчала на подбородке и на худой жилистой шее.

– Ой, тесно как тут у вас, – удивился он.

– В тесноте, да не в обиде. Воевать с нами собираетесь? – Елень покровительственно похлопал его по плечу.

– Ой, осторожно, пан, помаленьку – взмолился крестьянин. Затем стал рассказывать. – Когда русские пришли к нам в избу и сказали, что будут отходить, мы с женой как раз хлеб пекли. Жалко было оставлять, и мы подождали, пока допечется, а потом, как немец начал бить, мы горячие буханки в мешок покидали, моя старуха взяла корову за веревку – и давай бог ноги. Со страху ничего не соображал. А когда попали мы к нашим, я пана генерала встретил, и пан генерал приказал посадить на грузовик, который за снарядами ехал, мою старуху с коровой и отвезти за Вислу, я ей мешок с хлебом отдал. Еще сейчас чую, как спина от горячих буханок горит. Мне ее одна солдатка жиром смазала. Я бы тоже поехал за Вислу, но, раз нужно помочь, я с радостью.

Генерал, не перебивая крестьянина, раскрыл планшетку, положил ее так, чтобы свет падал на карту, и сказал:

– Хочу вас ввести в курс дела. Вот посмотрите.

Танкисты и крестьянин склонились над картой, следя за кончиком остро очиненного карандаша генерала.

– Немцы любой ценой хотят ликвидировать этот плацдарм. Они перебросили новые силы из-под Варшавы. Вчера в полдень танковая дивизия «Герман Геринг» прорвала фронт. Вот здесь, в этом месте. Гитлеровцы ворвались в лес, вбили клин между двумя советскими дивизиями, захватили деревню Студзянки, фольварк и кирпичный завод…

– Я сам из фольварка, мы там хлеб пекли, – вставил слово крестьянин.

– Затем ночью немцы произвели перегруппировку и нанесли удар в восточном направлении, через лес, – продолжал генерал, – но напоролись прямо на ваши засады и на танки первой роты. Вы их задержали, сами знаете об этом не хуже меня. С рассветом фашисты двинулись вдоль речки Радомки, захватили Ходкув, но наша вторая рота отбросила их. После полудня они двинулись от Студзянок в северном направлении. Третья рота атаковала их во фланг.

– Мы слышали, – оживился Кос. – По радио слышали.

– Они двинулись без разведки, без пехоты, у них не было времени на подготовку. На войне не всегда так, как в уставе, Тараймовича убили, Гаевского, Дацкевича, Гуславского… Я даже не обо всех еще знаю. Наши понесли большие потери, но «Геринга» все-таки остановили. Завтра утром на том берегу уже будет второй полк, и мы сможем атаковать.

Шарик, который уже давно лазил вокруг, наконец пробрался между Еленем и Косом и высунул морду над картой. Одно ухо опустил, другое насторожил и, глядя в лицо генералу, внимательно слушал.

– Я хотел сначала обрисовать вам общую обстановку. Но для вас есть особое дело. Посмотрите вот сюда. – Генерал показал на карте обозначенный красным карандашом кружок на юге за линией немецкого фронта. Отовсюду в сторону этого кружочка были направлены острые темно-синие стрелки. – Здесь дерется окруженный батальон гвардии капитана Баранова. Они бьются уже два дня, так как получили приказ не отступать ни на шаг. Теперь, когда они уже выполнили задание, нужно помочь им прорваться к своим. Еще слышно, как они ведут бой, но у них уже мало боеприпасов, связь с ними прервана. Если останутся там, все погибнут. Надо помочь. Как вы думаете?

Генерал внимательно посмотрел на лица танкистов, переводя взгляд с одного на другое. От маленькой электрической лампочки сверху падали тонкие длинные полоски теней. Янек молча кивнул, а Елень сказал:

– Так точно.

Саакашвили почесал голову и произнес одно слово:

– Ясно.

– Надо к ним пробиться, – предложил Семенов.

– Есть план, – продолжал командир бригады. – Два танка взвода управления обозначат атаку вот на этой просеке, поднимут шум, отвлекут огонь на себя. В это время вы без десанта двинетесь через лес. Немцы воюют по картам, а мы на своей земле знаем больше дорог, чем можно обозначить на карте… Теперь вам слово, пан Черешняк, только не спешите.

Крестьянин потер щетинистую щеку.

– Значит, так. Идти надо по тропинке возле трех молодых буков, что у просеки стоят, а там сразу орешник начинается. Пойдешь прямо – будет одна полянка, потом другая, третья, но третья с болотом, ее слева надо обходить, и сразу взгорок небольшой, на нем ежевики много. За взгорком лес уже кончается, а только кустики такие, песок, можжевельник. Оттуда видно сосновый бор, тот, что Эвинувом называют, и три халупы стоят в ряд у дороги. Это там…

– Повторите еще раз, – попросил генерал.

Крестьянин повторил.

– Здорово вы этот лес знаете, – похвалил Елень. – Лесником, наверно были?

– Нет, я сам из Студзянок. А лес знаю, потому что мы всегда в пущу за дровами ходим. Пан граф, стало быть, пан Замойский Станислав, царствие ему небесное, уже семнадцать годов будет, как на аэроплане разбился… Так, значит, пан граф не дозволял, а мы в лес за дровами все равно ходили. Только мы не просеками, а тропкой возле трех буков да прямо через орешник, чтоб лесничему, значит, на глаза не попадаться…

– Поручник Семенов, сейчас на моих часах семнадцать двадцать семь.

– Так точно, семнадцать двадцать семь. – Василий поднес руку к лампочке, перевел чуть-чуть минутную стрелку на своих часах.

– Сюда подойдет наш взвод противотанковых ружей, чтобы помочь гвардейцам, а вы быстро отъедете за высотку и дальше на край сто двенадцатой лесной делянки. Там на поляне вашу машину заправят, вы пополните свои боеприпасы и направитесь к трем букам, о которых только что слышали. Те два танка начнут без десяти семь. Огонь оба откроют одновременно, а вы подождете, пока эта каша как следует не заварится, и после сразу вперед! Придется вам поспешить, чтобы засветло выйти к цели, иначе если не немцы, то окруженные гвардейцы вас в темноте подобьют. Мы не можем предупредить капитана Баранова.

– Так, стало быть, если опоздаем, то подобьют? – со страхом спросил крестьянин.

– Да, пан Черешняк.

– Своих не распознают?

– Немцы, когда русский танк захватывают, тоже на нем воюют, – объяснил Елень.

В этот момент они услышали, что снаружи кто-то взобрался на броню.

– Танкисты! – раздался голос Черноусова. Ему открыли люк. – Ваши противотанковые ружья подоспели, и как раз впереди нас немцы подожгли что-то, дымит на всю просеку. Это вам на руку, не теряйте времени, пока ничего не видно. Спасибо, что помогли. До свиданья.

Все по очереди пожали ему руку. Последним попрощался со старшиной генерал. Черноусов спрыгнул на землю, остановился на бруствере окопа и приложил руку к каске, отдавая честь. И только когда зарокотал мотор танка, он опустил руку и, как всегда, пригладил усы.

Двинулись задним ходом, внимательно наблюдая через прицелы и перископы. Отходили медленно, готовые каждую минуту открыть огонь. И только когда высотка укрыла их от наблюдения со стороны противника, развернулись и пошли быстрее, уже по просеке. За ними ехал генеральский виллис с шофером и двумя автоматчиками, задевая серебристой антенной радиостанции за низкие ветки деревьев.

Вскоре свернули влево к полянке, где увидели танк, заправлявшийся горючим, и грузовик с боеприпасами. Командир стоявшего под заправкой танка, худощавый хорунжий Зенек, махал им рукой, показывая, где нужно остановиться.

Янек с неприязнью посмотрел на него. Он не забыл, что хорунжий когда-то не хотел взять его в бригаду, а кроме того, вокруг Лидки крутился, масло и печенье ей носил из дополнительного офицерского пайка, который в экипаже Семенова делился поровну между всеми. Да и придирчив слишком был в мелочах, требовал, чтобы ему честь отдавали, докладывали по всей форме, а это среди танкистов считалось уместным только в торжественных случаях, но не каждый день.

Машина остановилась, и Семенов первым спрыгнул на землю.

– Чего он хочет? – буркнул Кос, обращаясь к Григорию и показывая на хорунжего Зенека, который подошел в это время к Семенову, стал по стойке «смирно» и отдал честь поручнику.

Чего хотел хорунжий, они не узнали, потому что нужно было немедля приниматься за дело, а оба офицера разговаривали в полусотне шагов от них.

– Мне уже все известно, – говорил в это время хорунжий Семенову. – Тяжелое дело тебе предстоит. Удачи вам!

– Вообще война – штука нелегкая. У тебя тоже ведь трудное задание. Придется огонь на себя отвлекать.

– Какое может быть сравнение! Мы пошумим, постреляем и вернемся, а вам в тыл нужно прорываться, прямо в пасть «тиграм» и «пантерам»… Полчаса назад мой механик поймал в лесу курицу, насмерть перепуганную. Я отдал ее автоматчикам, чтобы ощипали и сварили. Скоро бульон будет готов. Слушай, Василий, у меня к тебе большая просьба: давай поменяемся. Я генералу скажу, попрошу, чтобы меня послал.

– Погоди, это почему же?

– Да так… Понимаешь, ты сюда пришел, чтобы учить нас, а война идет на нашей земле.

– Не хотел бы я быть таким инструктором по плаванию, который ходит по берегу и боится замочить ноги, а обучающихся толкает на самую глубину. Исключается. Больше не будем об этом говорить. – Последние слова Семенов произнес строго, твердо, но тут же улыбнулся, схватил хорунжего за плечи и добавил: – Спасибо тебе, Зенек.

Тем временем экипаж трудился. Елень, как самый сильный, носил один за другим ящики со снарядами для танка и патронами для окруженных гвардейцев. Григорий подавал их стоящему на броне крестьянину, а тот осторожно опускал в люк, где Янек принимал груз. Механики из роты технического обеспечения заливали горючее и масло в баки, техник ходил вокруг танка, осматривал звенья гусениц и бандажи опорных катков.

Генерал, заметив возвращающегося к машине Василия, крикнул:

– Теперь все на месте, поехали, нам уже пора, да и пан Черешняк уже замаялся.

Крестьянин неловко слез на землю, подошел, застегивая свой потертый пиджак, и, остановившись в двух шагах перед командиром бригады, повторил:

– Нам пора, пан генерал. – Однако с места не двинулся и кистью руки провел вверх и вниз по заросшей щетиной щеке.

– Мы уже едем. О чем вы еще там думаете? – спросил генерал.

– Да я думаю, найдут ли они эти три бука. Ведь нездешние же они.

– Как-нибудь найдут.

– Я бы мог сам показать.

– А спина не болит?

– Болит! Так ведь все равно, что тут стою, что туда поеду.

– Может, вы и правы, и было бы не худо…

– А вы бы, пан генерал, дали бы мне какую-нибудь бумагу, чтобы потом мне лесу получить. Халупу новую поставить. А то ведь нашу избу сожгли.

– Бумагу на лес дадим. И землю тоже получите.

– Русские, что у нас были, тоже так говорили. Только что ж чужую землю обещать! Разве ж графиня их послушается?

– Это не русские, это наше правительство так говорит. Батраки получат землю.

– Так это правда? В прошлую войну тоже обещали, а не дали.

– А теперь дадут. Это точно.

– Может, и правда… Если б мне эту бумагу, я бы до буков провел вас, а вот дальше…

Крестьянин задумался, опустил правую руку и теперь левой стал тереть другую щеку.

– Что дальше, пан Черешняк?

– Мне так кажется, что дальше они с пути собьются. Надо бы их проводить до можжевельника.

– Там уже немцы.

– Знаю, что немцы. Но ведь я бы в этой машине ехал. Только вы уж мне за это еще чего-нибудь…

Шарик, встретивший знакомых, успел тем временем чем-то поживиться и вдоволь налакаться воды из воронки, оставленной артиллерийским снарядом. Увидев, что его экипаж работает, он подбежал к генералу и, обрадованный тем, что ему можно не сидеть в танке, начал ласкаться. Генерал погладил его, потом, протянув одному из автоматчиков левую руку с трубкой, сказал:

– Подержи. Собаки дым не выносят. – И второй рукой стал гладить Шарика, о чем-то думая. – Что же вам еще пообещать, скажите. Ну что? Поросенка или, может, деньги? – продолжал он разговор с крестьянином.

– Да что я, на ярмарке, что ли? «Деньги или поросенка!» – возмутился Черешняк. – Винтовку бы дали.

– А стрелять умеете?

– А то как же! В первую мировую войну я был совсем молодой, за царя Николая воевал. Да я и без этого сумел бы. Мы здешние, народ лесной, стрелять умеем, хотя кто и в войске не служил.