Текст книги "Золото собирается крупицами"

– Ладно, не смотри на меня волчонком! – неожиданно подобрел Нигматулла. – Как-никак нам скоро придется породниться… Вот разбогатею немного и вашу Нафису в жены себе возьму! А для тебя у меня всегда будут Сладости! На вот, возьми! – Он запустил руку в карман и вытащил горсть леденцов.

Гайзулла вспыхнул, хотел было промолчать, но это было выше его сил, и он крикнул:

– Не пойдет за тебя Нафиса, и отец не отдаст ее тебе! И мать не отдаст! И я не отдам! И не надо мне ничего!

– Ах, вот ты как заговорил, волчонок! – Нигматулла поднялся, упер руки в бока и с удивлением поглядел на мальчика. – Чем же я хуже других людей?

– Ты хуже!

– Говори!

– Ты сын вора! – уже как в беспамятстве кричал Гайзулла. – И сам вор!..

– Повтори! Повтори, что ты сказал! – бешено выкатив глаза, побагровев, заорал Нигматулла и схватил мальчика за горло. – Я тебе покажу сына вора! Я тебе…

Он хрипел и задыхался от ярости, а мальчик бился в его руках и дико вопил на весь лес, пока бродяга не зажал ему ладонью рот и не скрутил назад руки.

Гайзулла, почти теряя сознание, подумал, что это не рука бродяги душит его, а железные руки хозяина горы, что это его глаза горят звериным огнем, а из-под верхней вздернутой губы, как клыки, торчат грязные зубы. Гайзулла хотел крикнуть, молить о пощаде – не губи меня, хозяин горы, я не знал, что это камень твой, он где-то упал здесь и валяется в траве, я не нарочно, я отдам его тебе, – но не мог выдавить ни одного слова. Потом он увидел у самого рта пахнущую потом и карамелью липкую руку и что есть силы вцепился в нее зубами.

– А-а-а! – вскрикнул Нигматулла, на мгновенье выпустил мальчика из рук, но не успел тот сделать и шага, как он сильным ударом сшиб его на землю.

– Отец!.. Отец! – обезумев от страха, закричал мальчик.

Он пополз, быстро перебирая руками, в густую I траву, но новый удар опрокинул его на спину, и ему показалось, что солнце ослепило его, а стоявшая рядом сосна рухнула на него и накрыла плотной темнотой…

– Что ты делаешь, бандюга? Нигматулла отпрянул в кусты, но, узнав голос своего товарища, пришел в себя.

– Ты же убил его, дурак! – зло выговаривал подскочивший бородач. – Чем помешал тебе этот мальчишка?

Нигматулла стоял бледный и дышал тяжело, как загнанная лошадь.

– Я сам не помню… – хрипло выдохнул он. – Этот звереныш обозвал меня вором!..

– Ты сам зверь – посмотри на себя!

– Ты лучше скажи, Кулсубай, где ты пропадал? – сурово оборвал Нигматулла.

Кулсубай присел на корточки перед мальчиком, стал вытирать подолом рубахи его окровавленное лицо, но в глубине леса послышались чьи-то голоса, хруст веток, и он выпрямился.

– Пойдем, а то нам несдобровать! – Нигматулла потянул его за рукав.

Кулсубай вздохнул и, не говоря больше ни слова, зашагал в лес следом за товарищем…

Они уже не видели, как выбежал на поляну Хайретдин и за ним еще двое мужиков. Едва старик увидел лежавшего в траве сына, как ноги его подкосились, он упал на колени и закричал в голос:

– Гайзулла! Боже мой!.. Сыночек!.. Да кто же это тебя?

Мальчик зашевелился и, не открывая глаз, испуганно забормотал, как во сне:

– Не убивай меня! Не убивай!.. Я отдал тебе все, хозяин горы!.. Не убивай!

Хайретдин заплакал, слезы брызнули из глаз, смочили бороду, падали на залитое кровью, распухшее лицо сына.

– О аллах! Чем прогневил я тебя? Чем прогневил тебя мой мальчик?..

Он причитал и раскачивался, как на молитве, горе его было безутешным. Два мужика, стоявшие рядом, подождали, когда он выплачет свои обиды, потом один из них, высокий, сутулый, опиравшийся на суковатую палку, сказал:

– Хайретдин-агай, перестань! Не забывай, что ты мужчина! И нужно быстро сладить носилки из веток и нести сына домой!

– А я бы сразу показал его курэзэ! – сказал низенький и рябой. – Знахарь найдет снадобье и вылечит Гайзуллу!..

– Где твой топор? – спросил высокий. – Я буду рубить ветки…

Он огляделся, увидел в траве топорище, нагнулся, чтобы взять его, но вместо топора поднял тряпичный узелок.

– Что ты там нашел? – спросил рябой.

– Какой-то камень, – ответил высокий и вдруг, развернув, сунул узелок в карман.

– Покажи, покажи, не прячь!

– Да чего ты привязался! На что тебе этот камень?

– А если это деньги – тогда на троих!

Голоса спорщиков доходили до Хайретдина глухо, как сквозь вату, пока он наконец, не догадался, о чем они кричат.

– Неужели вы не видите, что сделали с моим сыном из-за этого самородка? Вы тоже хотите, чтобы аллах покарал вас?

Он не успел договорить, как рябой бросился на высокого, и оба они повалились на землю. Они ругались, хватали друг друга за горло, рвали с треском рубахи.

– Вы сошли с ума!.. Выродки! Свиньи! – кричал Хайретдин. – Вы забыли про аллаха!..

Самородок переходил из рук в руки, и тот, кто завладел им, пытался убежать, но не делал и трех шагов, как другой сбивал его с ног, и они снова, хрипя и задыхаясь, катались по траве. Но вот самородок, выбитый ударом ноги, отскочил в сторону, упал прямо возле мальчика, и Хайретдин схватил его.

– Камень нашел Гайзулла! – закричал он. – И вы не получите его!.. Я завтра же отнесу его Галиахмету-баю… Бедному мусульманину золото ни к чему! Посмотрите на себя – вы забыли, что вы люди, что у вас есть жены и дети!..

Мужики поднялись и стояли перед ним в разорванной одежде, с окровавленными носами и пристыжено слушали его.

– Ты сам очумел, старик! – прохрипел сутулый – Разве мало Галиахмету-баю того, что у него есть? Разве наши дети не хотят есть досыта и ходить не в лохмотьях?

– Они хотят есть и ходить чисто, – степенно отвечал Хайретдин. – Но они должны добыть это трудом и потом…

– Ну что ж, – мрачно протянул рябой. – Ни кому так никому… Добром ведь мы не разделимся… Пускай бай еще больше растолстеет, а мы проживем и так…

Хайретдин связал веревкой ветки, настелил на две длинные палки, осторожно уложил мальчика, сунув ему под голову чекмень, они бережно подняли носилки и тихо пошли через сумеречный лес.

Но едва миновали поляну и вышли на опушку леса, как Хайретдин вспомнил о телятах и чуть не застонал:

– О аллах!.. И как это выскочило у меня из головы? Я совсем потерял ум!.. Бай не простит нам до конца жизни, если пропадет хотя бы один теленок!.. Несите Гайзуллу домой, а я побегу собирать стадо!..

Он положил самородок в карман, сунул за пояс топор и побрел обратно в темнеющий лес.

Пала вечерняя роса, и трава хлестала по ногам, хлюпала, как вода. Смолкли птицы, лес насупился, испуганными тенями заметались среди деревьев летучие мыши, тонко и нудно заныли комары.

Хайретдин шел в глубину леса, не испытывая страха, равнодушный к тому, что может случиться с ним, думал о мальчике, и душа его болела и болела, не утихая…

2

Нигматулла бежал за товарищем, задыхаясь и обливаясь потом. Но тот вышагивал, не разбирая тропинки, лез напролом через кусты, не передыхая, не останавливаясь.

– Постой, куда ты несешься?

– На блины к теще! – не оглядываясь, бросил Кулсубай.

– Давай переведем дух! – просил Нигматулла. – Как раз место удобное – отсюда с пригорка всех увидим, а нас никто…

Кулсубай, наконец, остановился, обвел взглядом погружавшуюся в сумерки рощу и опустился на землю, лег, опрокинувшись навзничь. В темнеющей глубине неба плыли рассеянные хлопья облаков, высыпали первые робкие звезды.

Некоторое время оба молчали, потом Нигматулла заерзал, подвинулся в сторону; слышно было, как он шуршит ветками.

– Может быть, ты сходишь и поглядишь, что там делается, – неуверенно проговорил он.

– А сам труса празднуешь? Поджилки трясутся? – Кулсубай положил голову поудобнее, потянулся. – Нет уж, заварил кашу – сам и расхлебывай!

Обеспокоенный каким-то шумом, Нигматулла поднялся, долго и напряженно вслушивался.

– Там драка! Погляди! Себя не жалеют, пря мо насмерть сцепились… Из-за чего бы?

– А тебе уж не терпится, если люди где друг другу горло перегрызают? У самого кулаки чешутся?.. Мало тебе, что мальчишку ни за что ни про что покалечил…

– Дался тебе этот сопляк!.. Заживет все на нем, как на щенке… Да и кто он тебе – сын или брат, что ты жалеть его начал?

– Молокосос ты еще, Нигматулла… Вырос, а ума не вынес!.. А если бы у тебя сын был и его так изувечили, что бы ты сказал? Ребенка избить – много сил и храбрости не надо!..

– Ладно, замолчи! – раздраженно крикнул Нигматулла. – Привязался, впился, как клещ, не отдерешь!.. Дай послушать!

С далекой поляны сквозь устоявшуюся вечернюю тишину доносились неразборчивые крики.

– Кажется, делят что-то… Нет, я схожу погляжу, – не вытерпел Нигматулла. – Подождешь? Я мигом!.. Может, клад нашли?..

– Иди, иди, понюхай, чем там пахнет! – насмешливо протянул Кулсубай. – Без тебя они не сумеют все поделить поровну!..

Нигматуллы долго не было. Шум на поляне утих, загустели сумерки. У Кулсубая уже стали слипаться глаза, когда поблизости затрещал валежник и, как кошка, упала серая войлочная шляпа.

– Эх, прозевали!.. – Нигматулла повалился рядом с Кулсубаем и уперся кулаками в землю.

– Что, без тебя обошлись? – весело рассмеялся Кулсубай. – Ай-яй-яй! Как же так? Неужто даже и дыры от камзола не досталось?

– Брось шутки шутить! – Узкие глаза Нигматуллы сверкнули, как лезвие сабли, лицо исказила злобная гримаса. – У мальчишки в тряпке золото было!

– И много там было золота?

– Самородок! Больше овечьей головы!

– Ну да? Вот так-так! Как же ты такого большого ягненка не приметил? Ах, да, я ведь и забыл, у тебя что-то глаза к старости плохо видеть стали!

– Не веришь? Так пойди сам спроси!

– Да откуда у малайки столько золота?

– Нашел, наверное, где-то тут, пока своих телят пас…

– Да-а, крупный куш мы проворонили с то бой! – Кулсубай встал, прошелся, разминая ноги. – Надо бы приласкать мальчишку, а ты его чуть на тот свет не отправил… Нашел с кем связаться, дурная башка!

– Хватит меня на чурки распиливать, и без тебя тошно! – Нигматулла пососал большой палец правой руки, подул на него, сунул под мышку. – Наверно, до кости прокусил, паршивец, – мочи нет, как болит…

– Они еще там или ушли? – спросил Кулсубай.

– Понесли мальчишку домой…

– Может, пугнем их и отберем самородок?

– Держи карман шире!.. Он не один там, с ним какие-то мужики из аула…

Кулсубай сломал смородиновую ветку и начал нервно и быстро ощипывать с нее листья.

– Если кусок во рту, его уже не вырвешь, – пусть тот, кто его схватил, и глотает!.. Но ведь там, где мальчишка нашел этот кусок, может, и другой лежит, а?.. Где нашлась одна овечка, там и все стадо должно быть!..

– Мальчишка, видать, без памяти, а старик слова не скажет – сам напугался до смерти и других перепугает на год вперед!

– По-хорошему надо, не как ты…

– Не как я, не как я! Чего ты ко мне привязался? Может, ты у нас и видишь сквозь тряпку, как курэзэ, а у меня пока что с глазами все так, как у людей!

– Ладно, Нигмат, что зря ссориться! Все одно теперь дело пропащее… – Кулсубай вздохнул. – Жрать хочу, сил нет. У отца твоего, небось, мясо-то припрятано?

– Мне теперь туда лучше и носа не совать. Если Хайретдинов щенок скажет, что я его прибил…

– Да кто об этом подумает! А если подумает, золото ведь нашел не старик, а мальчишка? Ну, значит, и досталось ему от албасты, а ты тут ни при чем! Если кто спросит, так и говори – я не я и вина не моя… Понял? То-то! Почему бы хозяину горы не походить денек-другой в твоей шкуре, а?

– Ну, раз так!.. – Нигматулла с удовольствием рассмеялся.

В лесу становилось светлее от луны, поднимавшейся над верхушками сосен, поляны будто затянул голубоватый туман. Плыл меж стволов призрачный дым, как кружево, просвечивали ветки над головой, засветилась в лесных сумерках береза, случайно оказавшаяся рядом с черными елями. Они задевали ветки, сыпались сверху капли росы, вспыхивали светляками и гасли, но Нигматулла и Кулсубай ничего не замечали, голод гнал их вперед, на запах дыма и жилья, где они могли чем-нибудь поживиться…

На краю деревни они наткнулись на крупного барана, спавшего в тени ивового частокола. Должно быть, он заблудился и лег там, где застала его ночь. Издали он походил на серый, чуть светивший в темноте большой круглый валун.

– Только тихо, не всполоши всю деревню, – предупредил Кулсубай. – Заходи с другой стороны…

Они подкрались к барану, и не успел тот вскочить на ноги, как они зажали его, и Нигматулла быстро выхватил из кармана нож. Баран испуганно проблеял, но тут же захлебнулся кровью. Они навалились на него и держали до тех пор, пока он не перестал дергаться и не обмяк.

– Теперь живо! – скомандовал Нигматулла. – Берись за задние ноги и подальше отсюда!..

– Не бойся, хозяин барана спит – может, пятый сон видит… Разве что от запаха мяса проснется!

Они снова углубились в лес и краем опушки вышли к речке. Красавица Кэжэн тихо всплескивала в своих берегах, играла лунными бликами.

Связав барану ноги ремнем и повесив его на сук дерева, Нигматулла стал свежевать его, ловкими и рассчитанными движениями отделял шкуру.

– Разводи костер! – приказал он Кулсубаю. – Поищи ямку поглубже…

Они отделили заднюю часть освежеванного барана, остальное мясо завернули в шкуру, уложили его на дно ямы, забросали землей и развели на ней большой огонь.

Кулсубай, глотавший все время голодную слюну, насадил баранью голову на две заостренные палки и начал поджаривать ее над костром. Запахло паленой шерстью, в огонь, шипя, падали капли жира. Прикрывая от жара лицо локтем, Кулсубай отрезал кусок недожаренного мяса и жевал – торопливо и жадно.

– Правду отец говорил – краденое мясо всегда вкуснее! – Нигматулла засмеялся, присел к костру. – Хватит прожаривать – в брюхе все переварится…

Он сел, покрякивая от удовольствия, обсасывая косточки, не вытирая стекавший по пальцам жир. Мясо попахивало едким дымком.

– Алла, как хорошо, что ты послал нам молодого, а не старого барашка!.. – насмешливо поднял глаза к небу Нигматулла.

Наевшись, они долго лежали в ленивой полудреме, глядя на угасающий костер. Быстро меркли угли, последние искры сверкали в темноте, как красные глаза рыси…

Всю ночь они мерзли, тесно прижимаясь спинами друг к другу, съежившись около куста. Перед рассветом они уже не могли лежать – до того стало холодно, что надо было прыгать на одном месте или бегать, чтобы немного согреться.

– Огонь, что ли, развести, – пробормотал, стуча зубами, Нигматулла, – Скоро льдом покроюсь. Что это нынче лето такое холодное?

– Нельзя, скоро люди поднимутся, – сонно ответил Кулсубай и потянулся.

– Если узнают про барана, нам несдобровать.

– Прямо противно глядеть на то, как ты трясешься! Будто на небе, а не на земле живешь, своих законов не знаешь! На охоте никогда не был?

– Ну, был… При чем тут охота?

– Закон такой, неписаный: убьешь волчат – жди для себя беды. И тут такой: увидел краденое – молчи, а то и с твоей скотиной то же самое будет!

Туман рассеивался долго, поднимаясь от земли полупрозрачными клочьями и медленно всплывая вверх, к вершинам сосен. Внизу, в лощине он растекался голубоватым молоком, из него торчали лишь ветки кустарника, а травы вовсе не было видно.

Раскидали угли потухшего костра, вытащили завернутое в шкуру мясо, но не успели расположиться, отрезать по пресному кусочку, как в глубине леса послышался глухой топот, и бродяги закидали костер ветками, притаились за кустами.

Всадник вынырнул из тумана неожиданно, как из воды, и Кулсубай узнал его раньше, чем Нигматулла.

– Это же твой отец!.. Зови его к костру – пусть будет нашим гостем… Хажигали-агай!

– Молчи! – Нигматулла стиснул руку товарища. – Обойдемся без него… У него свои дела, у нас – свои…

Хажигали, хотя и не видел их за кустами, видимо, понял, что впереди кто-то есть, иначе лошадь не запрядала бы так ушами, не забеспокоилась. Он придержал поводья, вгляделся в глуби ну леса, потрогал свисавшие по обе стороны седла тяжелые мешки и свернул в сторону.

– Хитер, собака! – не то с осуждением, не то с восхищением сказал Нигматулла. – Мне вчера врал, что дранки поедет рубить, а сам какие-то мешки везет…

– Мало ты знаешь своего отца! – Кулсубай загадочно усмехнулся. – У него особый нюх на то, что плохо лежит… А уж если кому вздумает мстить, то берегись! Корову последнюю уведет со двора, зарежет, не пожалеет… А вот зачем ты пошел по его дорожке, скажи на милость!

– Говоришь так, будто сам святой. – Нигматулла злорадно расхохотался. – Смешно тебя слушать!.. Пожалел волк кобылу – оставил хвост да гриву!..

– Мне уж деваться теперь некуда, а ты молодой и здоровый! – Лицо Кулсубая было задумчиво и серьезно. – Во мне это как зараза!.. Я в твои годы не то что украсть, а соврать людям боялся! И вот дожил – ни дома, ни родных и близких, ни черта! Хоть волком вой… Помирать буду – никто воды не даст…

– Ну до смерти тебе еще далеко! – по-прежнему посмеивался Нигматулла. – Накопишь де нег и за них все получишь – и Доброту и воду…

– Ничего ты не понимаешь, сосунок! – Кулсубай в сердцах махнул рукой. – Пойдем хоть глаза промоем, чтоб на людей походить!

Он спустился к берегу, опустился на корточки, зачерпнул пригоршней воду, плеснул в лицо и стал быстро до красноты растирать его, светлые капли застряли, как осколки стекла, и поблескивали в бровях и бороде. Нигматулла тоже присел на берегу, опустил пальцы в воду, но тут же выдернул и поднялся.

– Ничего, мне сегодня не жениться – могу погулять немытым!

– Вот ты говоришь – до смерти далеко, – возвращаясь к тому, о чем они говорили, вспомнил Кулсубай. – Мне всего тридцать пять стукнуло, а погляди – все лицо у меня в морщинах, как у старика!.. И душа вся в ранах – ни одного живого места нет!

Они снова развернули шкуру, мясо уже остыло, казалось еще более пресным и почерствевшим.

– Я без отца и матери остался, когда мне восемь лет было, – Кулсубай опять заговорил о том, что сегодня не давало, видно, ему покоя. – Отвели меня, сироту, к богачу… Был в нашей округе такой – изверг и кровопийца! С фонарем по белу свету будешь искать – не найдешь такого! Гонял меня с утра до ночи, когда мальчишкой был, а потом подрос, он вовсе за человека меня не считал…

– Чего же ты терпел? Взял бы и убежал! Не на привязи же он тебя держал!

Кулсубай ответил не сразу, вытер руки о траву, не торопясь закурил, и Нигматулла подумал было, что он уже забыл, о чем шел разговор, но товарищ словно очнулся, и в голосе его зазвучали укор и жалоба.

– В том-то и беда, что я был на привязи, покрепче всякой цепи!.. И пес с нее сорвется, если ему хозяин не по душе, а человек и подавно, но тут сам я себя привязал и шагу не мог ступить в сторону… Дочка у мироеда была – Машей звали! Вот из-за нее и терпел все…

– А она?

– Да и она ко мне душой повернулась, без меня жить не хотела!..

– Грех это!.. Она же русская, крещеная, а ты мусульманин, башкир…

– Пустые слова говоришь, Нигмат… Легче тебе жить оттого, что Хажисултан-бай и Галиахмет-бай мусульмане? Отломят они тебе кусок от своего богатства? Разевай рот шире!.. Последние портки с тебя сдерут и на мороз выгонят, корки хлеба пожалеют!.. Я тоже раньше так думал – грех, а потом один русский открыл мне глаза. Грех для тех, у кого ничего нет, а у кого все есть, – для тех никакого греха не было и никогда не будет… Это Михаил мне все разъяснил, тот русский…

Туман рассеялся, первые лучи солнца просачивались сквозь листву, в ветвях начинали посвистывать птицы.

– Агай, а как же с той русской? Отступился ты от нее?

– Из-за нее-то и вся моя жизнь сломалась… – Кулсубай вздохнул, привалился спиной к березе, полузакрыл глаза. – Иногда подумаю: да со мной ли все это было – и не верю… Отец ей побогаче жениха нашел, когда увидел, что дочь его на голодранца заглядывается… Сговорились мы с ней бежать, когда она с женихом кататься поедет. Остановил я жеребца, схватил за узду, повис и говорю по-хорошему – слазь, мол, барин, ты себе другую найдешь, а мне без Маши не жить!.. Ну он, известное дело, осерчал, заорал, что есть мочи– вон, басурманская морда! И по глазам меня, плеткой! Тут я не стерпел и башкой его об дерево, он и притих…

– Поймали вас? – Нигматулла слушал товарища с полуоткрытым ртом, почти не дыша.

– Поймали, да не сразу… До осени мы в лесу жили, как звери, в землянке… К зиме в татарскую деревню явились. Маша в нашу веру перешла, Муслимой ее назвали… Но не долго нам пожить пришлось вместе – кто-то донес, и одной ночью меня скрутили – и в Сибирь на каторгу…

– Сослал ее отец куда-то не то в монастырь, не то ей нового мужа нашел – с тех пор следа не найду!..

– Неужели и концы не найти?

– Вот и ищу, как с каторги пришел… Потянул тут за одну веревочку – похоже, знает что-то человек, да помалкивает или не хочет задарма рисковать….

– А давай его припугнем…

– Нет, тут нужно подход иметь… Я и золотом его поманил – намою, мол, все до золотника отдам!..

– А он что? Не мычит, не телится? Пристрелить его, собаку, и пусть ему на том свете шайтан песню поет…

– Горяч ты больно, Нигмат!.. Вот как с этим бараном! – Кулсубай отпихнул от себя шкуру с остатками мяса и костей. – Пока голод за горло брал – ни о чем не думал, лишь бы набить живот и успокоиться… А сейчас смотреть на мясо не могу – кусок в горле застревает!..

– Обожрался, вот тебя и мутит…

– Нет, от совести меня мутит… Если бы я знал, что этот баран от байской отары отбился, мне не жалко, а что, если мы у бедного человека последнее отобрали?

– Ну пошел кишки на кулак мотать! – Нигматулла нахмурился, отбросил жирную кость, провел кулаком по влажным губам. – А самородок кто вчера хотел отобрать? Не ты, что ли?

– Это я из-за Маши. – Кулсубай низко опустил голову. – Да и все равно, старик сказал, что отдаст его баю… Так уж лучше нам, чем в эту бочку без дна!..

Он говорил, казалось, больше убеждая самого себя, чем Нигматуллу, глядя куда-то поверх головы товарища на маленькую рыжую сосну, выбежавшую к речке и застывшую на обрыве. Лицо его с нечесаной, спутанной бородой, словно покрывала пыль, оно было мрачным и изможденным, под глубоко запавшими глазами лежала синева. Он зябко ежился, прикрывая полами худенького казакина просвечивающие сквозь драные штанины голые колени.

– Мне тут зимовать нельзя, – устало выдохнул Кулсубай. – Ни кола ни двора… Кому я здесь нужен? Врагов полные карманы, а друзья все в дырки провалились…

– Куда же ты тогда?

– Пойду к русским! Может, помогут мне Машу отыскать – они все же грамотные люди, не то что мы – чурки с глазами… Да и надоело жить и трястись от страха!.. Последний раз я с тобой ворованное мясо ел! Завязал я с этим де лом, все!

– Не зарекайся! – Нигматулла засмеялся. – И не захочешь, да руки сами потянутся взять чужое…

– А ты не бери, силой тебя никто не заставляет! Лучше обманывать, чем воровать, – говорил мне один старик… Лучше руку протянуть и милостыню попросить, чем каждый раз свою совесть грязью забрасывать!..

Нигматулла сжал было кулаки, но сдержался. Слова Кулсубая, как ножом, резанули по сердцу, он отвернулся. Думаешь, так легко от этого избавиться, Кулсубай? Думаешь, это так просто, когда отец твой вор, и братья воры, и вся деревня знает это, и даже если ты бросил, все равно скажут – это он украл? Только нет дураков, такого никто не скажет в лицо ни мне, ни отцу, ни братьям. Кому хочется лишиться скотины? Ты прав, отец мстит так за любую обиду… А разве я не помогал отцу, когда был еще малаем? Разве не помогали ему братья? Эх, да если уж на то пошло, я раз двадцать хотел бросить! И не смог… Душа тоскует, руки сами к чужому тянутся! Да и не я один, братья тоже… Ты ведь знаешь, яблоко от яблони недалеко падает. Никуда не уйти мне от своей яблони, нет, Кулсубай, не уйти… Всякий раз, когда Нигматулле говорили, что он сын вора и сам вор, он готов был броситься с кулаками на обидчика, но сейчас перед ним стоял тоже вор, не желавший больше брать чужое добро, и он чувствовал себя бессильным.

– Ну как знаешь, – проговорил он, кривя в усмешке губы и вприщур разглядывая Кулсубая, как бы не узнавая его. – А то нам вдвоем было бы сподручно работать…

Кулсубай нагнулся, завязал лапти, потуже затянул пояс и выпрямился.

– Возьми на память, может, пригодится. – Нигматулла сунул руку в карман и вынул блестящий желтый камешек.

– Что это?

– Это медь, но сойдет за золото. – Нигматулла протянул камешек товарищу. – Отдай тому человеку, который знает про твою Машу… Может, поверят?

Кулсубай повертел камешек на ладони, потом вернул его обратно.

– Кто сам хитрее других – его на кривой кобыле не объедешь! А если он увидит, что я обмануть его хотел, меня снова за решетку упрячут!.. Нет, лучше уж по-честному!.. Спасибо, и не поминай лихом!..

Они простились на опушке леса, и Нигматулла чувствовал себя так, как будто на этот раз обокрали его самого.