Текст книги "Золото собирается крупицами"

3

С той минуты, когда Галиахмет-бай услышал, что старый Хайретдин нашел где-то самородок, он не знал покоя. Несколько раз он начинал собираться, чтобы идти к старику и расспросить его о новом золотом месте, но что-то удерживало его. Еще не было случая, чтобы самородки уплывали из его рук, и, может быть, стоило не торопиться, разузнать обо всем стороной и лишь тогда разговаривать с Хайретдином.

Чтобы не испортить дело, Галиахмет-бай не хотел обнаруживать свой явный интерес, но ждать долго тоже было выше его сил, и он, наконец, не выдержал. Он решил сходить в контору и послать на разведку своего управляющего, но едва вышел из дому, как услышал гул на площади, а через минуту увидел старого Хайретдина. За ним, в надежде на легкое угощение, гурьбой шли старатели. Галиахмет-бай видел их возбужденные, темные от загара и грязи лица, серые потные рубахи, перепачканные глиной шапки и штаны. Издали толпа казалась черно-желтой, крикливой, хотя пока нельзя было разобрать ни одного голоса – катился ровный глухой гул.

Галиахмет-бай молча стоял у ворот, опираясь на красную дорогую трость, увитую серебристыми змейками, расшитая бархатная тюбетейка его тоже была украшена серебром, стрелками сверкали по камзолу серебристые нити. Под узким ремешком выпирало небольшое брюшко, обтянутое атласной рубахой. Опираясь на трость, он чуть скособочился, отчего острая козлиная бородка его торчала немного вбок. В неподвижной и грузной фигуре бая, казалось, жили только глаза – маленькие, плутоватые, широко посаженные на скуластом, тяжело обрюзгшем лице. Они быстро пробежали по толпе, от одного лица к другому и замерли на Хайретдине…

Заметив этот пристальный взгляд, старик ускорил шаги, поднял над головой небольшой сверток и крикнул:

– Локотэ! Локотэ!

Старатели, шедшие следом, нестройно подхватили:

– Хазина!.. Хазина! [6]Хазина
  Клад, сокровище


[Закрыть]

Из дверей соседних балаганов и землянок выбегали женщины, ребятишки, толпа росла. Самые смелые из них помчались впереди Хайретдина, выкрикивая на разные голоса:

– Локотэ! Хазина!..

Не доходя десяти шагов до бая, старатели стянули с голов шапки и остановились. Галиахмет-бай неожиданно выпрямился и стукнул тростью об землю.

– Чего галдите? Небось, золота на рубль, а крику на всю тысячу!.. Почему бездельничаете. Разве сегодня праздник?..

Толпа притихла, ребятишки испуганно ткнули носы в материнские подолы, старатели потупили головы, недоуменно переглянулись. Что случилось с Галиахметом-баем? Ему принесли золото, а он, вместо того чтобы радоваться, лает на всех, как собака…

Хайретдин вытер шапкой потное лицо и медленно опустился на колени.

– Мы отдаем то, что принадлежит по праву тебе одному!

Узелок дрожал в узловатых руках старика. Бай презрительно отвернулся.

– Галиахмет-бай… Платок, конечно, грязный, как наша земля, из которой мы вышли и в которую уйдем, но посмотри, что я завернул в эту тряпку…

– Развяжи сам! – бай ткнул тростью в узелок.

Это был старый французский платок, неизвестно как очутившийся у старика, но когда Хайретдин развернул его концы, Галиахмет-бай почувствовал, как спину, его охватил радостный озноб. Он сразу понял, что перед ним настоящий самородок, но для виду еще притворялся, пробовал самородок на зуб, недовольно щурился, причмокивал губами.

– Ладно, ладно! Посмотрим!.. Может быть, этот камень блестит только сверху!.. Я дам его на пробу!..

Он сунул камень за пазуху и снова обернулся к толпе. Он понимал, что не может обидеть и оттолкнуть людей, ждавших, когда им поднесут по стакану водки. Они должны уйти отсюда, довольные своим хозяином и благодетелем, и, оглядывая медленным взглядом эти осунувшиеся, будто в рыжей копоти лица, он знал, что сказать изнуренным тяжелой работой старателям, каждому стоявшему здесь.

– Я люблю вас, как отец любит своих сыновей, – тихо начал он, поглаживая свою острую бородку. – Разве отец всегда ласков с детьми? Разве он не ругает и не наказывает их, когда в том есть нужда? Но после этого отец любит их не меньше, а еще больше… Вы для меня, как для нашего великого царя, дети. – Он поднял руку над головой и растопырил толстые короткие пальцы: – Бот пять пальцев. Какой ни укуси – придет боль… Вы все дороги мне, какими бы ни были – маленькими или большими пальцами… Ваше горе – мое горе, ваша радость – моя радость… Но помните – я болею за вас, так и вы болейте за меня и будьте благодарны, что я день и ночь молюсь за вас и думаю, чтоб вам было лучше на этом свете и на том… Сегодня вы принесли в мой дом радость, и я хочу, чтоб и вам было хорошо!.. Я угощу вас на славу! И пусть ни один из вас потом не скажет, что Галиахмет жадный… Не успеете сказать ах, как бочка с водкой будет перед вами!..

Старатели загудели, а те из них, которые стояли, не смея шелохнуться из боязни, теперь осмелели, радостно загалдели, а кто-то из злоязыких даже начал нашептывать и посмеиваться:

– Сразу почуял, как золотом запахло!..

– Живо за пазуху упрятал!..

– Губа не дура, язык не лопатка – знает, где сладко!..

– Да тише вы, черти… Услышит – и не видать вам угощения, как своих ушей…

Они смотрели, как уходил в контору бай, в красных своих сапожках, переваливаясь, как откормленный гусь. Не прошло и нескольких минут, как два байских работника выкатили из ворот бочку.

– Станови-ись! – зычно закричал один из работников, размахивая над головой березовым половником. – Бай угощает вас от всего сердца!.. Подходите по очереди и не давите друг друга– достанется всем!.. – Он отыскал в толпе Хайретдина и кивнул ему: – Тебя бай к себе зовет на угощение!.. Иди, иди! Не каждому выпадает такая честь!

Гомон все усиливался, вокруг бочки толпились старатели, задрав головы, выпивали до дна половник, вытирали подолами губы, быстро хмелели, садились на землю и затягивали песни. Иные, похитрее, старались пробиться к бочке второй раз, но удавалось не всем—работник бил половником по затылку и отгонял прочь Площадь гудела.

– Вы говорите – бай скупой, жадюга, а он вон какой молодец – выкрикивал рослый кудрявый парень, крутившийся около бочки. – Целую бочку не пожалел! А надо будет – и другую выкатит!

– Брось, Хисматулла! – увещевал его другой, уже пьяный голос. – За эту бочку он из нас десять бочек крови высосет… Он, браток, как тот паук – все в свою паутину тащит…

– Пошевеливайся! – орал работник. – Раз вязали языки, неблагодарные! Вам бы только хлебнуть, а там никого не пощадите! Выходит, водка для языка, а не для ноздрей! – Он поднес половник к лицу, понюхал. – Хорошо! А ну, кто еще не опробовал? Ты, Хисматулла?

Парень подошел к бочке одним из первых, однако не решался пить, потому что еще ни разу не пробовал водки, но сейчас, побоявшись, что старатели засмеют его, крепко зажмурился и опрокинул в себя половник. Он тут же закашлялся, поперхнувшись, и схватился руками за вспыхнувшее горло, но сзади уже теснила толпа, кто-то сильно толкнул его в спину, и Хисматулла, вылетев из очереди, схватился за ворота. Отерев слезы, выступившие на глазах, он отошел в сторону, голова его тихо закружилась, в желудке стало тепло.

Недалеко на траве кучкой расселись старатели, и Хисматулла прибился к ним. Ему вдруг стало очень весело, захотелось говорить и петь, но здесь тоже кто-то ругал бая, и Хисматулла потянул за рукав немолодого сутулого старателя с угрюмым лицом:

– Ты зачем такие слова говоришь? Так ты платишь за добро?

– Вот молокосос! – одернул его назад старатель. – Ты что, поглупел от одного половника? Нашелся защитник!

– Дай ему разок по шее, чтоб он слюни не распускал!

– Не связывайся, он еще недоумок!..

Мимо старателей проходила молодая, женщина, и сутулый попросил ее:

– Гульямал! Забери этого сосунка!.. А то он нам все веселье испортит…

Но Хисматулла, увидев женщину, сам рванулся к ней, замахал бестолково руками.

– Гульямал-енга, ты не за мной тут следишь? Не за мной по пятам ходишь? – заплетающимся языком спросил он.

– Больно мне интересно смотреть за то бой! – Гульямал рассмеялась. – Ты взрослый и красивый мужчина, а я бедная вдова, жена твое го брата! Пристало ли мне за тобой доглядывать!

Она взяла молодого деверя под руку и повела. Хисматулла шел, покачиваясь, часто упираясь и не желая идти дальше, но после уговоров опять шагал, бормоча что-то себе под нос.

– А откуда ты взялась, Гульямал? Кто тебя послал? – все продолжал выпытывать он, но тут же забывал, о чем спрашивал. – Давай споем что-нибудь, а?

Из распахнутых дверей кабака, куда теперь перекинулась вся гульба, вырвалась песня, и Хисматулла подхватил ее протяжный и заунывный мотив:

 
Опять поднимусь я таежной горой,
Пущу у березки коня —
Как рано увянет подснежник живой,
Так жизнь увядает моя…
 

Это была старинная башкирская песня, полная светлой тоски и сожаления о несбывшемся счастье, она всегда сжимала сердце Хисматуллы, и он готов был плакать, когда слышал ее. Вот и сейчас, стоило им отойти от поселка, как он опустился на траву и заплакал.

– Может быть, и мне вместе с тобой пореветь? – спросила Гульямал и рассмеялась.

– Тише, Гульямал!.. Тише! Не дай бог, услышит мулла – плохо мне будет…

– Ты еще и муллы боишься?

– А ты никого не боишься, что ли? Как стала вдовой, так все тебе нипочем?.. Разве ты не слышала, как мулла вчера побил сына Ягуды-агая, что живет на самом краю деревни? Ударил палкой и ухо до крови обтрепал, – ты, говорит, своим криком шайтана зовешь!.. А ты думаешь, наверное, раз я выпил, то и ум потерял? Не-е-ет, я все помню… Раз бай угощал – я не мог отказаться, верно? А теперь тихо!.. Да и мать заругается, если узнает!..

– Может, ты не мужчина вовсе, а баба? – Гульямал расхохоталась прямо в лицо парню. – Тогда где же твоя юбка?.. Иди я тебя приласкаю!

Она хотела обнять Хисматуллу, но парень освободился от ее рук, и до самой деревни они шли молча, не проронив больше ни слова.

4

Увидев на пороге Хайретдина, бай молча показал ему на стул.

Но старик остался стоять в дверях, прислонясь к косяку и теребя в руках шапку-ушанку. Он несмело заглядывал в комнату и дивился тому, что видели его глаза. Мягкие кожаные сиденья, на стенах красивые ковры с летящими на них птицами, а на полу, под ногами, ковер, похожий на мох, словно усыпанный живыми цветами. У большого окна, за которым синело небо и качались деревья, держался на львиных лапах огромный стол, с массивной литой чернильницей и хрустальным стаканом, из которого веером торчали разноцветные карандаши.

– Ну что ж ты? Проходи, – сказал Галиахмет-бай.

Хайретдин никогда не бывал в такой богатой комнате и так сробел, что страшился переступить порог и ступить своими пыльными лаптями по ковру и крашенному в золотистый цвет полу. Пол так блестел, что в него можно было смотреться, как в зеркало.

– Я лучше тут постою, – тихо сказал Хайретдин. – Запачкаю здесь все…

– Запачкаешь – есть кому вымыть! Не бойся!..

Его смешила и забавляла робость старика, не привыкшего видеть такую роскошь, и, по правде, даже было немного приятно, что он сумел поразить его своим жильем.

– Ты, господин-бай, скажи мне, зачем меня позвал, я послушаю и пойду домой… Сын у меня болеет, и старуха заждалась! Отпусти, если нет ко мне особого дела, – я гулять не привык…

– Мусульманину грех разговаривать стоя, – бай приветливо улыбался, ему по душе был этот смиренный и послушный старик. – Садись, будешь моим гостем… Сейчас принесут самовар, чаю с тобой попьем…

Еще не до конца веря своим ушам, Хайретдин осторожно двинулся в лаптях по скользкому, как лед, полу, добрался до стула, присел на его краешек, подвернул немного ковер, чтобы не касаться его ногами. Хоть и красиво было тут, в этих хоромах, но вместе с тем и тревожно и боязно чего-то, словно он вошел туда, где ему не положено быть со дня своего рождения. Но ослушаться бая старик не смел.

А Галиахмет-бай, развалясь в кресле, продолжал ласково улыбаться, поглаживать бородку и смотреть на старика с таким участием, что Хайретдину казалось, что перед ним совсем другой человек, не тот, что кричал па старателей у ворот, вскидывал над головой короткие и толстые пальцы, брызгал от гнева слюной. Теперь это был спокойный и добрый мусульманин, тихий семьянин и щедрый хозяин, зазвавший к себе гостя, и гостю тоже не пристало вести себя диковато и боязливо, как забежавшей с улицы собаке…

Но вот Галиахмет-бай вытянул из нагрудного карманчика часы на золотой цепочке, приложил их к уху, послушал, как они играют и вызванивают, щелкнул крышкой, спрятал часы и хлопнул в ладоши. И в ту же минуту открылась дверь и в комнату вошла молодая женщина в темном платье и белом переднике и, чуть покачиваясь, не боясь поскользнуться, пронесла на вытянутых руках широкий поднос с бутылкой и двумя рюмками. Она накрыла белоснежной скатертью низкий столик, расставила на нем бутылку, рюмки, тарелку с ломтиками мяса и той же плавной поступью удалилась. Бай проводил ее потеплевшими глазами до самых дверей.

– Что ж, агай… Если тебе некогда ждать, пока закипит самовар, давай тогда опрокинем по одной!

Галиахмет-бай держался с Хайретдином по-соседски, как будто они были ровней друг другу, и старик поборол свою робость, взял в руки хрупкую из синего тонкого стекла рюмку. Только бы не выскользнула из негнущихся пальцев эта дорогая безделица и не разбилась, вдребезги.

«И зачем он налил мне в такой наперсток, – подумал старик. – Было бы куда спокойнее и легче пить из простой чашки!»

Однако после первого же глотка, опалившего гортань, Хайретдин почувствовал себя свободнее и смелее. Ровно сидел он не в гостях у бая за полированным столом, в увешанной коврами комнате, а у себя в избе, с кем-то из своей родни и тянул одну рюмку за другой, и уже хмельно кружилась голова и просилась на язык песня.

Когда на столе очутилась вторая бутылка, старик расхрабрился до того, что взял сам граненый стакан от графина и налил в него водки.

– Я темный человек, Галиахмет-бай, – шаря руками по груди и с трудом подыскивая слова, заговорил он. – Не осуждай меня… Спасибо, что не побрезговал бедным мусульманином и посадил его рядом с собой за стол… Правильно я говорю? Если не так, ты останавливай меня – у меня дырявый рот, и из него могут выпасть даже зубы, а не то что худые слева!.. А золото – на что оно мне? Плевать я хотел на золото!.. Нам, бедным, оно не впрок пойдет… А тебе оно нужнее, чем нам, и, видно, так хочет аллах!.. Но почему он не услышал моей молитвы, когда я просил его за сына?

Он уронил голову на грудь и заплакал – тягуче и нудно, как ребенок, всхлипывая и размазывая кулаком слезы по лицу. Выпив, старик совсем ослабел. Да и кто знал, кроме него самого, что за один день он, может быть, постарел на несколько лет? Оборки его лаптей развязались, из-под серых холщовых штанин спускались измазанные глиной портянки, огрубевшие, потрескавшиеся от работы руки так дрожали, что еле удерживали на коленях черную засаленную шапку. Старик плакал, как у себя дома, не стыдясь бая, не заботясь, что слезы капают на бороду, и он смахивал их ладошкой на желтый сияющий пол.

– Отпусти меня, Галиахмет-бай, – ныл он. – Сын у меня лежит и в себя не приходит – пока лечил его злой дух… Погубил проклятый самородок… Не послушал меня, вот и поплатился!..

Он провел рукой по бритой голове, сгоняя с лысины муху, нахлобучил шапку, шумно высморкался в подол рубахи и встал.

– Погоди, погоди, кто кого погубил?

– Прости меня, старика, и сам не знаю, чего болтаю…

Хайретдин вовремя остановил себя и теперь быстро трезвел, уже страдая, что сказал лишнее.

– Может, меня кто погубить грозился? Говори! – допытывался Галиахмет-бай, нервно поигрывая золотой цепочкой от часов

Он снова усадил старика на стул, прошелся в мягких красных сапожках по ковру, придвинул кожаное кресло и втиснулся в него со своим большим, как пухлая подушка животом, застегнул на все пуговицы расшитый бисером камзол.

– Ты не бойся, Хайретдин, – тихо говорил он, следя теперь за каждым движением старика – Я как отец тебе, как брат… Мы люди од ной веры…

– Налей-ка, Галиахмет-бай, еще немного, – попросил Хайретдин. – А то сердце горит – нет сил терпеть…

Он залпом выпил целый стакан и, не став закусывать, вытер рукавом мокрые губы и пошел к двери на плохо слушавшихся ногах.

– Постой, старик! – Бай вскочил, вынул из нагрудного кармана ключ, отпер ящик стола и достал несколько хрустящих бумажек. – Я у тебя в большом долгу… Прими это от меня!

– Нет! Нет! – Хайретдин затряс головой. – Денег я не возьму! Я отдал тебе золото так, что бы хозяин горы не сердился на сына.

Он нарочно говорил громко, чтобы злой дух, если он находился где-нибудь поблизости, хорошо слышал его.

– Золото не мое – оно случайно в мои руки попало, и я отдал его тебе не за деньги! Оно твое, и ты распоряжайся им, как хочешь!..

– Может быть, думаешь, я обманываю тебя? – обиженно спросил бай. – Твой самородок потянул три с половиной фунта! В нем больше камня, чем золота!..

– Мне все равно, сколько он весит! Он твой, тебе лучше знать, на что он тебе нужен!..

Хайретдин снова двинулся к выходу, но Галиахмет-бай преградил ему путь.

– Послушай, старый… Давай по-хорошему, по-доброму… Я ничего не пожалею для тебя и твоей семьи – скажи только, где ты нашел этот камень?

– Не знаю… Я его не находил!..

Он опять чуть не прикусил свой болтливый язык, но Галиахмет-бай и так не поверил ему и затрясся от смеха.

– Ну и шутник ты!.. Он что же, самородок, сам тебе в руки прыгнул? Как кошка?.. Не морочь мне голову! Или ты сам собираешься открыть место и разбогатеть?

Теперь Хайретдин уже совсем протрезвел и жалел, что принес баю самородок.

«Ах, старый дурень, – подумал он, холодея от страха перед тем, что могло обрушиться на его сына, на него самого, на весь его род. – Ведь стоило мне сейчас сказать, что самородок нашел Гайзулла, и хозяин горы не пощадил бы никого!»

Видно, недаром Хайретдин видел нынешней ночью огонь во сне – не иначе как хозяин горы предостерегал его от новой глупости! И зачем нужно было тащиться к баю, всполошить весь поселок – не лучше ли было бросить этот проклятый камень в речку – и дело с концом! Неужели аллах навсегда лишил его разума, если он не додумался сам, что ему делать!

– Ну что молчишь, старик? – Голос бая был гневен. – Может быть, ты задумал обвести меня вокруг пальца! Ха! Ха!.. Лучше не хитри со мной, говори начистоту, и я не пожалею для тебя ничего – лошадь купишь, корову, новый дом построишь… Слышишь?

– Ладно, так и быть, скажу. – Старик опустил голову, потому что ему трудно было бы говорить неправду и смотреть человеку в глаза. – Самородок я нашел на берегу Кэжэн, недалеко от хутора Кундуза…

– Ты правду мне говоришь? – Галиахмет-бай ухватился за подол рубахи старика. – Смотри, аллах накажет тебя, если ты солгал!.. Значит, у хутора Кундуза?

Лицо бая было красным, пот блестел на щеках и стекал, как жир с жареного куска баранины.

– Если место добычливое – озолочу!.. А за самородок, считай, мы с тобой в расчете…

– Как? – испуганно вскрикнул Хайретдин. – Но я же не брал твоих денег!

– Да, ты не брал моих денег! – повторил бай и отступил от старика, важно сложив руки на груди, приосанившись. – Но разве тебе мало того, что ты сидишь со мной за одним столом и тебя угощает Галиахмет-бай?.. Разве не я велел выкатить бочку вина, чтобы весь поселок пил и гулял?.. Вот и считай, что за самородок ты получил сполна!..

– Аллах свидетель! Я не держал твои деньги в руках! – оробев, но, по-прежнему настаивая на своем, говорил Хайретдин. – Зачем ты говоришь неправду?

– Старик! – Галиахмет-бай нежданно повысил голос, и этот голос хлестнул Хайретдина, как плетка по лицу. – Ты, наверное, забыл, в чьем доме ты говоришь свои слова? Открой глаза пошире и посмотри, кто стоит рядом с тобой!.. Не я ли был твоим благодетелем все годы? Не я ли выручал тебя из беды, когда твои дети голодали и ты приходил ко мне за мукой?

– Господин бай, – понурив голову, отвечал Хайретдин. – Я темный, неученый человек, и я не все понимаю из твоих слов, но буду всегда молиться за тебя, и дети, и жена моя – все мы будем просить аллаха, чтобы он даровал тебе долгие годы жизни… Но я хорошо помню, что ты не давал мне никаких денег… Мы не рассчитывались с тобой за самородок – я только отдал тебе его, и все… И я не хочу, чтобы ты давал мне деньги – они могут лишь погубить бедного человека… Я хочу, чтобы мой Гайзулла был здоров…

Он еще что-то бормотал про себя, но бай уже не слушал его, он устал от этой старческой болтовни, упрямства и непонятливости.

– Ладно, тогда приложи свою руку на бумаге – Галиахмет-бай взял со стола белый лист и ткнул тупым ногтем. – Вот поставь тут свой знак, поставь дамгу…

– А что написано на этой бумаге? Прочитай, – попросил старик.

– Хорошо, слушай… Тут сказано, что ты дал мне свой самородок как подарок, что тебе не нужно за него никаких денег… Я буду спокоен, если такая бумага будет лежать у меня в столе. Я буду знать, что ты не передумаешь и не станешь кричать на всех перекрестках, что бай ограбил тебя и не заплатил за твое золото…

После злого духа и аллаха Хайретдин больше всего на свете боялся всяких бумаг и испытывал страх даже тогда, когда нужно было поставить крестик или приложить палец. Точно он оставлял на память шайтану что-то такое, чего шайтану не положено было знать.

– Ну так и быть, покажи, где ставить дамгу.

Он послюнил языком кончик карандаша и, придержав дыхание, склонился над листом. Ему было бы легче перевернуть бревно или наколоть с него дранок, чем вывести дамгу – знак, похожий на перевернутый кверху полумесяц. Но вот он с облегчением вздохнул и выпрямился. Но тут же снова пристально вгляделся в бумагу и, заметив на левом краю дамги каплю присохшей глины, хотел было убрать ее.

Но Галиахмет-бай не дал ему даже прикоснуться к бумаге, быстро смахнул ее в открытый ящик стола и щелкнул ключом.

– Ну вот теперь мы квиты! – потирая руки, сказал бай и засмеялся: – Не грех и выпить за это!..

Он налил себе красного вина, а старику полстакана водки.

– За удачу!

– Значит, я не брал у тебя деньги и ничего тебе не продавал – так, Галиахмет-бай?

– Да, так… Я взял у тебя то, что полагалось мне…

Хайретдин медленно, не торопясь, выпил водку, вытер рот, поставил стакан на стол. Он снова чувствовал себя хорошо, страх, обуревавший его, пропал, и он мог теперь уже тревожиться за другого человека.

– Скажи, Галиахмет-бай, а сам ты не боишься хозяина горы?

– Я боюсь его, как и все… – Бай еще немного подумал и досказал: – Но я знаю молитву против него, и он каждый раз отступается от меня…

– Тогда пусть хранит тебя аллах! – Старик поклонился и пошел к порогу, но в дверях еще раз обернулся: – Мир дому твоему!

– И ты не поминай меня худым словом!.. „И помни – если найду на том месте, о котором ты сказал, хорошие залежи – я не забуду о тебе!.. Не поскуплюсь для тебя!.. Беда постучится в твои ворота – тоже приходи, я хорошего чело века всегда поддержу!..

Он проводил Хайретдина до дверей, старик сунул было ему руку на прощанье, но рука его повисла в воздухе, потому что бай уже повернулся спиной и пошел к столу.

Он подождал, когда стихнут шаги старика, задернул занавеси на окнах, открыл ящик стола, взял в руки самородок, положил его на чистый лист бумаги и, почти не дыша, смотрел на него…

Он уже забыл, когда приходила к нему удача, сама, не спросясь, когда он и пальцем не пошевелил для того, чтобы на него свалилось такое богатство. Почаще бы аллах посылал к нему глупых стариков с подобными подарками! Тогда можно жить, не боясь никого, – ни шайтана, ни самого хозяина горы. Тот, у кого много золота, может справиться со всеми злыми духами на земле и умилостивить всех богов в другом мире. Лишь бы не иссякал и тек в руки золотой песок, не протекал сквозь пальцы…

Золотоносными жилами на берегах Юргашты, Кырака и Езема в незапамятные времена еще овладел прадед Галиахмета-бая, всесильный и всевластный Габдурахман-бай. О нем до сих пор ходили легенды, передавались из рода в род, и Галиахмет-бай с детских лет помнит, как его бабушка, радостно хихикая и потирая сухие ручки, рассказывала о том, как Габдурахман-бай обхитрил тут всех. За чашкой вина он уговорил местных богатеев продать ему за бесценок клочок земли, величиной в несколько бычьих шкур. Вроде посмеялись, но дело скрепили бумагой и печатями, и скоро все ахнули, когда Габдурахман-бай, разрезав бычьи шкуры на тонкие, как волосок, ремни, опоясал ими большие земли. По бумаге ли выходило, что он не отступил от буквы, или народ прибавил что от себя, но земля, выторгованная задарма, скоро разрослась, и на деда Галиахмета-бая уже работали тысячи людей. По берегам Юргашты, текшей у подножья древнего Урала, вырастали поселки, курились дымки, потом поселки хирели, их бросали и уходили на новые месторожденья, а землянки и бараки глушила крапива и лебеда. И как могильные курганы, сторожили эти покинутые селенья желтые горы отвалов, горы пустой отработанной породы, из которых, как и из людей, было выжато все…

Отец Галиахмета-бая тоже переезжал с места на место, строил себе дом за домом, но сыну его такая кочевая жизнь пришлась уже не по душе. Галиахмет-бай построил в Оренбурге каменный дом, жил на широкую ногу, поручив вести все свои дела управляющему. А когда наезжал на прииск, как вот нынче, то превращал свой приезд в праздник для всех, не скупился на водку для старателей, принимал местную знать – Хажисултана-бая, муллу Гилмана, старосту Мухаррама. Но принимал, не приближая к себе, а чтобы лишний раз внушить им, что они должны почитать за честь, что он зовет их в свой дом и угощает, милостиво выслушивал их заискивающие медоточивые речи, брал подарки, иногда даже делал исключение для Хажисултана-бая и шел к нему в гости, и тот, не разгибая спины, кланялся, не знал, куда посадить дорогого гостя, чем улестить и угодить.

В последние годы, после того как Галиахмет-бай открыл в девятьсот восьмом году новый прииск и здесь вырос целый поселок, он стал чаще наведываться сюда – золота добывалось все меньше, и это тревожило его по-настоящему, не давало ни дня покоя. Он скупил по дешевке старые, заброшенные шахты, принадлежащие когда-то немецким компаниям, вел усиленные поиски новых месторождений, рыскал по всем берегам Юргашты, однако удача обходила его стороной…

И вот сегодня будто второе солнце заглянуло в окна его кабинета и пронзило его острой радостью. Солнце было маленьким, оно лежало на чистом листе бумаги, и от него нельзя было оторвать глаз.

«Неужели я нашел, наконец-то, о чем мечтал многие годы? – думал Галиахмет-бай и, отойдя от стола, издали смотрел на самородок, еще не веря до конца в нежданно свалившееся счастье. – Не мог же этот камень упасть с неба? Он наверняка был окружен такими же своими братьями и сестрами, и нужно поскорее найти всех его родственников!»

Услышав стук в дверь, он, как кошка, в три прыжка оказался около стола, убрал самородок, положил ключ в карман и лишь потом тихо отозвался:

– Да, да! Войдите!

Это был Аркадий Васильевич, его управляющий, – старая и хитрая лиса, которому он мало доверял, как и другим своим служащим, не всегда чистым на руку, но без которого пока не мог обойтись. Управляющий знал свое дело, а это со счета нельзя никогда сбрасывать.

Аркадий Васильевич входил всегда как-то боком, держа руки за спиной, и эта, кособокая манера была не по душе баю, но изменить походку своего управляющего он был не в силах. Даже когда он стоял у стола, казалось, он что-то прячет за спиной, в своих руках. Он был тучноват, грузен, но одет подчеркнуто по-городскому – в ладно, по фигуре сшитый темно-синий костюм, свежую белую рубашку с посверкивающей золотой булавкой в черном галстуке. Волосы его, редкие, едва прикрывавшие лысину, были как будто не причесаны, а прилизаны коровьим языком, и концы их вихрились у висков.

– Ну, что узнал нового? – насупясь, спросил Галиахмет-бай. – Этот старый ишак так ничего и не сказал, где он нашел золото!

Управляющий снял с мясистого носа пенсне на шнурке, помахал в воздухе стеклышками.

– Самородок нашел не он, а его сын… Галиахмет-бай привскочил в кресле, будто его ущипнули за мягкое место.

– Так вот почему он молол тут про своего сына, а у меня все это мимо ушей…

– Мальчишка показал свою находку отцу, а тот испугался и велел ему отнести и бросить этот камень на то место, где он его поднял… А по дороге на мальчишку напал кто-то и избил до полусмерти… Может быть, кто-то хотел отнять самородок, но вряд ли, поскольку самородок не пропал…

– Как ты думаешь – это золото с нового места?

– Там, где мы моем, такие самородки не попадались никогда…

– Так, так. – Галиахмет-бай не усидел в кресле, встал и прошелся по мягкому ковру. – Значит, мы можем напасть на новую жилу? Не мог же кто-то потерять на берегу такой дорогой камешек?

Управляющий спокойно следил за суетливыми и нервными движениями хозяина, понимая, что того охватывает алчное и жадное чувство. При мысли о новом золотом песке, который может хлынуть в его карманы, но не разделял его радости – какая ему выгода, что Галиахмет-бай станет еще богаче, чем был? Может быть, он лишь повысит немного его жалованье, и только… Но ответил ему, как и подобало человеку, честно служившему своему хозяину

– Здесь золота край непочатый – его нужно лишь искать… Я сколько раз убеждал вас, что нужно усилить разведку, но вы не хотите тратиться… Так из-за крошек можно проворонить целый каравай…

– Я просто не верил, что оно лежит рядом, прямо у нас под носом… Ты думаешь, что это лежит на земле щепка, поднял ее, а под нею золотой слиток!

– Но если мы даже нападем на жилу и откроем новое месторождение, нам будет трудно набрать рабочих… Народ тут суеверный и дикий… Все боятся хозяина горы, злых духов!

– Ну и пусть боятся!.. Отару пугливых овец можно вести куда угодно, лишь бы был умный вожак…

– И все-таки они скорее пойдут рубить дранку, чем работать на наш прииск…

– Ничего! – Галиахмет-бай довольно потирал руки, глаза его лихорадочно поблескивали. – Найди мне золото, а приманку мы придумаем… И сытые мухи садятся на мед!

Он взял со стола бумагу и протянул ее управляющему.

– Вот тебе талисман, Аркадий Васильевич!..

– Невероятно! – пробежав глазами бумагу, прошептал управляющий. – Сам, без всяких уговоров, отказался от самородка?.. Я же говорил вам – дикий народ…

– Да, народ темный, но у народа есть душа, – сказал бай и многозначительно помол чал. – И с ним нужно обращаться поласковее… народ любит, когда его хвалят… Он за одно это горы для тебя своротит… Его злом и строгостью не возьмешь!

– Вы хотите сказать, что я излишне жесток и требователен? – обидчиво вскинулся управляющий. – Разве я стараюсь для себя?

– Я ничего такого не сказал! – бай пожал плечами. – Мои уши не слышали никаких худых слов!.. Ты не зря получаешь свои деньги!.. Откроешь новое место – я щедро одарю тебя!.. Я это к тому, что не всегда нужно идти напролом там, где можно обойти стороной… Я бы на чал с того, что поговорил бы с мальчиком Хайретдина, раз он нашел этот самородок…