Текст книги "Золото собирается крупицами"

– Ну, я пошел, – сказал курэзэ. – Поздно уже, а мне еще в двух домах сегодня надо показаться. Завтра опять приду, проведаю твоего сына!..

– Да пошлет тебе аллах здоровья, ишан-хазрэт!

Однако, выйдя от Хайретдина, курэзэ вовсе не стал торопиться, а, обогнув дом Хажисултана-бая, вышел на окраину деревни и спрятался в густом кустарнике у дороги. Скоро мимо него побрел человек с мешком. Курэзэ вылез из кустарника и, прячась за деревьями, пошел следом за ним.

7

Как голодный волк, рыскал Нигматулла по лесу в поисках нового золотого места, облазил на коленях берег Кэжэн, где он повстречал сына Хайретдина, но все было тщетно. Он сумел намыть щепотку-другую золотого песка. Баранина давно кончилась, шкуру Нигматулла бросил в овраге. Почти два дня во рту у него не было крошки хлеба.

«У жилья всегда есть чем поживиться. В случае чего, не стыдно и к отцу явиться», – решил Нигматулла и спустился в деревню.

Было раннее утро. Дойдя до мечети, он остановился посреди улицы, не зная, куда идти дальше, и тут увидел человека, шедшего ему навстречу. Человек шел, слегка поддавшись вперед. Через плечи его была перекинута веревка, на веревке болтались каты.

– Эй, Шарифулла-агай, куда ходил спозаранку?

– Лошадей своих искал, кардаш. Так и не нашел, а ведь я совсем недалеко спутал их. Роса нынче сильная, весь промок. – Шарифулла посмотрел на свои холщовые, мокрые до колен штаны.

Нигматулла тоже оглядел их. Плохие штаны, старые. Да и вообще вид не ахти – между пальцами босых ног торчит трава, на рубахе – огромная заплата, а из-под нее, словно цепь от часов, свисает грязная веревка. Малахай потемнел от пота и стерся по краям.

– А я к тебе, агай…

Шарифулла вопросительно поглядел на Нигматуллу, и косые глаза его, казалось, от этого еще больше закосили.

– Дело есть. Айда в дом, там скажу.

Шарифулла, переваливаясь, зашагал за Нигматуллой. У ворот они остановились, словно Шарифулла не знал еще, впускать ему непрошеного гостя в дом или повременить, потом толкнул ногой ворота и вошел во двор.

Выбрав самое солнечное место, он неторопясь развесил сушить свои сапоги и портянки поближе к сеням, затем, не снимая, отжал мокрые штаны.

Нигматулла нетерпеливо следил за ним глазами.

– Что ты так копаешься?

– А как же! Сапоги надо беречь. Я всегда так поступаю. Сапоги только в гости надеваю, по будним дням не треплю. А то не успеешь оглянуться, а они уже сгнили.

– Ничего, Шарифулла-агай, ты богатый, можешь себе новую пару купить!

– Могу-то могу, а какой с того прок, если я буду каждый год сапоги менять? Вот эту пару знаешь сколько я уже ношу? И смотри – они как новенькие. Не будешь беречь и копейки считать – ничего в хозяйстве не прибавится. Слава аллаху, пока я ни в чем не нуждаюсь. Две лошади, корова, скоро кобыла ожеребится – тогда будет еще лошадь…

Шарифулла мечтал иметь свой табун и ради этого отказывал себе во всем – голодал, одевался хуже всех в деревне, лишь бы прикупить еще одну лошадь.

– Я проголодался, покорми меня, – сказал Нигматулла и, не ожидая приглашения, распахнул дверь. В ведре тут же загремел ковшик. Половицы были сильно расшатаны и, когда кто-нибудь входил в дом, ковшик бился о стенки ведра.

Хауда, увидев в окно, что муж кого-то ведет, нацепила на босые ноги башмаки, одернула подол платья, накинула на волосы платок и, завязав его под подбородком, стала поспешно прибирать в доме. Большие серебряные монеты, вплетенные в косу, при каждом движении ударялись друг о друга и звенели. Не успел Нигматулла открыть дверь, как Хауда поправила дерюгу на нарах и бросила подушки на коврики, грудой сложенные у стены.

– Здравствуй, енга!

– Здравствуй, – негромко ответила Хауда. Голос у нее был мягкий, теплый. Гости редко заходили в дом Шарифуллы, и, застеснявшись, женщина закрыла лицо платком.

Нигматулла огляделся по сторонам.

– А вы и в самом деле неплохо живете, стол и стулья завели. Ого, даже стекло вместо брюшины!

– Слава аллаху, не хуже, чем в байских домах, – ответил Шарифулла. – Мать, налей-ка нам кислого молока.

Хауда налила в чашку катык, взболтала ложкой и поставила на нары между гостем и мужем.

– Угощайся. – Шарифулла попробовал катык: – Пресноват немного, но ничего.

– С каких это пор катык едят без хлеба?

Хауда опять покраснела.

– Взяла я в долг фунт ржи, да смолоть не успела, – робко сказала она. – Ручка у нашего жернова сломалась. Вот я и толку рожь в ступе, хоть суп с крупой сварю…

– Ну и богатство у вас, однако! Верно про тебя судачат, агай: «Шарифулла с голоду еле ноги таскает, жена его за уши от земли поднимает». Как же так? Лошади есть – ты пешком ходишь, башмаки есть – босиком шлепаешь, деньги есть – без хлеба ешь! Ну ладно, как говорится, угощают – пей и воду. Попьем хоть кислого молока в «байском» доме. – Нигматулла хихикнул и придвинулся ближе к чашке.

– Погоди смеяться. Смеется тот, кто смеется последний, – обиделся Шарифулла.

– Смейся не смейся, а пока дела твои плохи. – Нигматулла повертел в руках крашеную деревянную ложку: – Аллах, где вы такую достали? Не иначе как с того света. Этой ложкой только клин ведьме в затылок забивать. Я не ведьма. Такой, ложкой есть не буду. Другой, нет?

– Нет, – буркнул Шарифулла. – Корот есть.

Хауда залезла в широкую посудину, висящую на деревянном крючке, вытащила жесткий, покрытый плесенью кружок сухого творога и положила перед мужем. Шарифулла ножом разрезал корот на маленькие кусочки и предложил гостю. Нигматулла взял один кусочек и положил его в рот. Обросшее щетиной лицо его тут же исказилось.

– Кислее не могли найти?

– Обижайся не обижайся, а угощать тебя больше печем.

– Ну что ж, видно, придется мне тебе помочь.

Нигматулла сдвинул шапку на лоб. Вытащил кисет. Свернул папироску.

Горький серый дым пополз по стене к потолку, Хауда прикрыла нос кончиком платка.

– Очень хочешь разбогатеть, агай?

Шарифулла не ответил.

– Я спрашиваю, разбогатеть хочешь?

– Слава аллаху и за то, что есть. Мне хватает.

– Ха, разве это богатство? Я спрашиваю, хочешь ли ты быть таким же богатым, как Хажисултан-бай? – Нигматулла понизил голос до шепота: – Только тебе скажу. Место нашел. Сколько золота – всему миру хватило бы!

Шарифулла продолжал молча смотреть в окно. Видя, что слова не действуют, Нигматулла вытащил из кармана казакина мешочек, развязал его и высыпал на ладонь блестящие желтые кусочки.

– Видал?

– Что? – Шарифулла недоверчиво скосил глаза.

– Золото никогда не видел, что ли?

– Видел. Ну и что?

– Продаю. Купи.

– Что я с ним делать буду?

– Ха, нашел над чем голову ломать! Да продашь. Я же с тебя и полцены не запрошу, только потому и продаю так дешево, что деньги нужны во как, – Нигматулла провел ладонью по шее, – позарез. Если б не это, сам бы продал за настоящую цену!

– А почему мне? Я ж ни цены ему не знаю, ни толку… Нет, продай уж кому-нибудь другому.

– Какой тебе еще толк? Богатство само в руки лезет, а ты отказываешься!

Шарифулла задумался.

– Не берешь? Ну смотри, дело твое. Да и некогда мне тут с тобой разговоры вести, надо скорей компанию собирать – золото мыть. Не купишь – найду другого, с руками оторвет.

Нигматулла встал и пошел к двери.

– Погоди, кустым. – Шарифулла заколебался. Его и пугала мысль о том, что он может ли шиться годами накопленных денег, и манила возможность легкого обогащения. Он представил себе табун лошадей. Стройные кони с длинными гривами, чуткие нервные лошади с пышущими ноздрями, тонконогие нежные жеребята… «Чей это табун?» – «Шарифуллы-бая!» – отвечает пастух. А почему «табун»? Может быть, табуны? Не один, не два, а пять, десять, много табунов! Если дело выгорит, так оно и будет, а если нет…

– Ну, мать, что будем делать?

– Не знаю, отец…

– Так я и думал, что ты ответишь не знаю. – Хозяин махнул рукой: – Женщинам что? Ты хоть разорвись, а им и горя мало! Беззаботная баба…

– И у меня есть забота, – неловко улыбнувшись, сказала Хауда.

– Целыми днями дома сидишь, какая у тебя забота?

– Все думаю, когда наш сын подрастет, на ноги встанет…

– Нашла о чем горевать! Дерево само растет вверх, никто не горюет – когда оно вырастет. Если ты такая хорошая мать, присматривала бы получше за дочерью. Невеста уже, как бы не начала баловать…

– Я уже и так ее вчера совсем заругала.

– Ну-ну, мать, как же ты ее ругала?

– Говорила, слушайся, Гульбостан, слушайся…

Нигматулла, с любопытством ожидавший, чем кончится спор, громко засмеялся.

– Какая ты сердитая, оказывается! Все «слушайся» да «слушайся»… Ха-ха-ха! – И, посмеявшись вдоволь над робкой женщиной, спрятавшейся от смущения за занавеску, снова повернулся к Шарифулле: – Ну так как?

– Что будем делать, мать?

Шарифулла жалко и потерянно улыбался жене. У него было такое чувство, словно он шел по краю глубокого оврага, над пропастью, и стоило ему сделать одно неосторожное движение, и он окажется внизу.

– Что ж ты молчишь? Где твой язык, которым ты с утра до вечера облизываешь свою дочь?

Хауда долго не отвечала, потом неожиданно вспылила:

– Если ты трус, то не спрашивай, как тебе поступить, у своей жены! Разве умный мужчина советуется с женщиной? Много ты у меня спрашивал, когда копил свои деньги?

– Ну ладно, покричала – и хватит! – Шарифулла властным жестом оборвал жену. – А то соседи подумают, что в нашем доме нет хозяина!.. Иди к своим горшкам, я обойдусь без тебя!

Хауда покорно отошла к чувалу, а Шарифулла почесал пятерней затылок.

– Значит, так… Сколько вот этот большой кусок?

– Ты хочешь знать, сколько он весит? Фунта два, не меньше. Если есть безмен – давай проверим…

– Нет, я говорю – сколько стоит?

– Маленький кусок – сто рублей, а вот этот крупный самородок – пятьсот…

– Да ты в своем уме? – Шарифулла вытаращил глаза и с минуту стоял с полуоткрытым ртом. – Ты смеешься надо мной? Где же мне взять такие деньги? Если я даже отдам в придачу всех вшей, то и тогда мне не набрать столько!..

– Сразу видать, какой ты серый человек!.. Если бы ты хоть немного в этом деле разбирался, то понял, что за такой самородок ты взял бы не меньше шестисот рублей…

– А почему ты сам не выручишь за него шестьсот?

– Опять двадцать пять! – Нигматулла раз вел руками, как бы поражаясь чужой бестолковости. – Мне деньги сейчас нужны, позарез! А если не торопиться, то я бы за этот кусок и побольше выторговал…

– Конечно, знаючи можно рисковать… А вдруг ты меня обведешь вокруг пальца – и ищи ветра в поле?

Нигматулла посуровел в лице, сдвинул косматые брови.

– Тебе, дураку, счастье суют в руки, а ты упираешься, как баран, которого резать ведут… Думаешь, если в нашем роду были воры и обманщики, то и я такой?.. Как хочешь, я силой тебя заставлять не буду, даже обиду забуду, что ты меня за вора считаешь!..

– Постой! – Шарифулла ухватил гостя за рукав. – Может, покажем твое золото знающему человеку?..

– Хочешь, чтобы я золотого места лишился? Нет, так дело не пойдет. Я и так жалею, что лишнего тебе наговорил… Но смотри, пикнешь одно слово – пеняй на себя! Голову сниму – понял?

– Все понял, кустым, все понял, – Шарифулла испуганно закивал, приложил руки к груди – И я и енга будем молчать, как рыбы… Ну, допустим, возьму я твое золото, что я буду с ним делать?

– Чудак человек!.. Подвернется покупатель, и сбудешь по хорошей Цене!.. А пока, если уж на то пошло, я дам тебе немного рассыпного золота – можешь проверить, что я тебя не обманываю. А дней через семь принесу самородок…

Шарифулла окунул пальцы в матерчатый мешочек, захватил щепотку золотых песчинок, высыпал на бумажку.

– Спрячь хорошенько, это золото с того самого места, что я нашел… Если ты дашь мне деньги для оборота, я, может быть, тогда и тебя в пай возьму…

– А хозяина горы там нету? – спросил Шарифулла, и голос его понизился до шепота. – А то как бы и с нами не подучилось, как с Хайретдином…

– А что с ним? – спокойно поинтересовался Нигматулла, точно впервые слышал об этом.

Шарифулла с жаром начал рассказывать о том, о чем давно знала вся деревня.

– Из мальчишки выгнали албасты, но он не поправился. Старик отвез его в Оренбург – говорят, там получше есть знахарь… В один день разорился, стал нищим – ни лошади, ни телки… Одной охотой семью кормит…

– Да, албасты надо опасаться и обходить стороной… Но тебе бояться нечего – не ты золото нашел, а я, – значит, мне первому и ответ держать… А я и от нечистого духа откуплюсь!.. Давай неси задаток, и я побегу!

– Какой задаток?

– А ты думаешь, я дал тебе золото просто так, чтоб ты его нюхал и меня вспоминал? Я тоже не такой простак, чтобы одному слову, верить! Неси, неси, не упирайся… Теперь мы с тобой одной веревкой связаны.

8

Сайдеямал поставила тяжелую плетеную корзину с бельем на камни и тут же устало опустилась на песок. Стертые до красноты, опухшие от долгой стирки руки дрожали и горели огнем. Чтобы унять жар, она приложила ладони к мокрому и прохладному песку и сидела так, наслаждаясь охватившим душу покоем, расслабленная и тихая, и, полузакрыв глаза, слушала как играет и плещется у ее ног беспокойная Кэжэн.

Это она с виду такая тихоня, эта речка, то порою кажется, что она вовсе и не течет, а лениво нежится, но если хорошенько всмотреться, то поймешь, что она очень веселая и быстрая и вся светится и переливается солнечными блестками. А если открыть глаза пошире, то увидишь на том берегу тоненькую березу. Она всегда застенчива, как невеста, и стоит, не отрывается от зеркала воды, смотрится в него, не наглядится, как будто не верит, что она так хороша и молода, и каждый листик на ней трепещет и звенит, будто это и не листья вовсе, а мониста из золотых монет. Ветер иногда срывает одну монетку, бросает ее в речку, и Кэжэн несет ее неведомо куда, чтобы где-то и в другом месте увидели чьи-то глаза эту красоту…

Когда-то и сама Сайдеямал была, как эта березка, беззаботна и весела, но теперь даже трудно поверить, что она была молодой и красивой, что ею любовались все. Любовались до тех пор, пока бай не надругался над нею. Но и потом, когда к ней пришла любовь и дети и душевные раны ее затянулись, как ожоги на молодом теле, она была счастлива и готова была одарить своим счастьем всех, кто был обделен и обездолен. Она приходила на помощь каждому, как могла утешала, отдавала все, что имела, но годы, и нужда, и ушедшие один за другим в могилу и муж и трое детей, казалось, навсегда лишили ее радости. Теперь она жила давно не своей жизнью, а жизнью сына, с тревогой всматриваясь в его лицо, стоило ему появиться в доме, искала на нем следы радости или печали. Но часто его лицо не говорило ей ни о чем, и Сайдеямал терялась и пугалась, словно таилось за этой замкнутостью что-то неведомое и опасное и для сына, и для нее самой…

Выбрав место почище, где вода не была такой мутной, Сайдеямал подоткнула подол, забрела по колено в речку и стала полоскать белье. Оно лежало ворохом на камне, а чистое, отжав, она бросала снова в корзину. Рукам от холодной воды сразу полегчало, после отдыха не так болела спина, и Сайдеямал сильными рывками била мокрым полотном по воде, струя вытягивала по течению белоснежные полотнища, за ними сочились голубоватые мыльные полосы, похожие на разлившееся в реке молоко.

«Все было бы хорошо, если бы он не скрывал, что у него на душе, – думала она, привычными и размеренными движениями разворачивая тяжелые жгуты белья. – Ворочается на своей постели и вздыхает, как старик. Может, кто-то уже поселился в его сердце, а он не сознается ни той, которая заняла свое место, ни своей родной матери. Молчит, и все. А молчание ложится на сердце как камень – его просто так не сбросишь, не столкнешь Но если у него есть кто-то на примете, почему он не собирает калым? Почему не бережлив? Где же он найдет невесту, чтобы ее отдали без калыма?»

Текла мимо река, обмывая босые ноги, но думы не иссякали, а словно прибавлялись от тревоги.

Но вот она бросила последний отжатый комок белья, вытерла подолом вспотевшее лицо, хотела было еще присесть и отдохнуть, но солнце уже спешило спрятаться за Карматау, и надо было торопиться. Нужно было еще засветло развесить белье байских жен, дорогое белье из белого батиста, развесить, ничего не повредив, не оставив на рубашках и сорочках случайного пятнышка. Тогда беды не оберешься – и мало дадут за работу, а то и вовсе откажут и уже нельзя будет брать белье в стирку и прирабатывать что-то к заработку сына. А ведь на одни его деньги не проживешь.

Она не заметила, как вернулся Хисматулла и уже вешала последние вещи на веревку, когда увидела его понуро сидевшим на пороге.

– Встань сейчас же, Хисмат! – сказала Сайдеямал. – Ты что забыл? Кто сидит на пороге, тот никогда не разбогатеет…

Сын поднял голову, усмехнулся, и глаза у него были усталые и печальные.

– Мы никогда не будем богатыми, мать, – тихо сказал он и поднялся. – Хлеб у нас есть?

– Новую квашню я не заводила – соскребла со стенок и замесила лепешку, чтоб завтрашнему хлебу дорогу не перебивать, да пошлет нам его аллах!

В землянке уже начинало темнеть, синие тени ложились на чувал, собирались в углах.

Сайдеямал налила в измятый медный самовар воды, бросила в трубу несколько лучинок и кусочек подожженной березовой коры, пустившей черную ленту дыма. Около ручки самовар протекал, и она залепила смолой крохотную дырочку, сквозь которую сочилась вода. Опустившись на колени, она до слез дула в трубу, в поддувало, пока не разгорелись лучинки и можно было на сыпать на них сверху две горсти угля. Самовар быстро потеплел и скоро запел – тоненько и плаксиво.

Сайдеямал подгребла к одной стенке чувала золу, вынула щипцами хлебец величиной с чайное блюдце, отломила половину и протянула сыну. Завернув другую половинку в чистую тряпку, она хотела было спрятать ее в кадку, но, взглянув на Хисматуллу, на его перепачканные глиной штаны и лапти, на худое загорелое лицо с ввалившимися щеками, отломила еще четвертинку и отдала сыну. Она могла бы отломить кусочек – для себя, но подавила это желание.

Когда сын немного насытился, она робко спросила:

– Ты почему такой хмурый, Хисмат? Что с тобой?

– Ничего, мама, – устал, наверно. – Он по молчал, словно не решаясь сказать о том, что томило его душу, потом порылся в кармане, до стал скрученный в узелок платок. – Эти два рубля я получил за золото, намыл за две недели… Отнеси их Хайретдину-бабаю… У старика большое несчастье…

– А как мы сами будем жить, сынок? – голос Сайдеямал дрогнул. – Если ты о себе не дума ешь, так хоть меня пожалей… Я скоро и стирать не смогу, совсем износилась, сил нет… Посмотри! – она вытянула вперед красные, разбухшие в суставах руки со скрюченными, подагрическими пальцами. – Этим рукам только осталось внука понянчить, но я, видно, не дождусь… А ты, вместо того чтобы деньги на калым собирать, последние отдаешь чужим людям…

– Хайретдину сейчас хуже, чем нам… и ты сама говорила, что надо помогать людям, когда они в большой беде!

– А люди говорят, что Галиахмет-бай дал старику пятьдесят рублей за самородок…

– Эсей, это неправда!.. Если бы у него были деньги, разве бы морил он семью голодом?..

– Конечно, грех говорить о человеке пустые слова, – согласилась мать. – Ведь аллах слышит все дурное, что сходит с нашего языка…

Она понимала, что у сына и так беспокойно на душе, и не стоило зря тревожить и ранить его. Так ведут себя молодые люди, когда к ним приходит любовь, – то задумчивы, то смятенны, то говорливы, то замкнуты – как вешние ручьи по весне, когда в них играет солнце и они шало мечутся по улице, по овражкам, то расцветая бликами, то бездумно падая с высоты, то ласково журча у самого плетня. Какие только думы не являются в эту горячую пору, такая неутоленная нежность омывает волнами молодое сердце. Кто же поселился в сердце Хисмата? О ком он думает и тоскует, не смыкая ночью своих глаз?

– К нам, кажется, бежит Зульфия, дочка Хайретдина, – сказала Сайдеямал. – Я всегда узнаю ее по походке и тому, как стучат ее пятки… Вот ты сам и отдай ей два рубля…

Они встретили девочку у входа, и мать сразу догадалась, что Зульфия прибежала не к ней одолжить щепотку соли или несколько спичек, потому что девочка, тяжело дыша, остановилась и глядела на Хисматуллу.

– Я пойду погляжу белье, – сказала Сайдеямал. – Может быть, какие-то вещи уже под сохли…

Она вышла во двор, сняла с веревки самотканое платье первой жены бая Хуппинисы и, разложив его на гладком, отполированном до блеска конце бревна, стала легонько поколачивать его деревянным вальком. Она поворачивала его на разные стороны, била размеренно и призывно, зная, что после каждого удара платье становится мягче. Иначе Хуппиниса вернет его обратно, едва потрогав материю на ощупь.

Что-то таилось в этом приходе маленькой девочки такое, что и пугало ее и радовало, и Сайдеямал терялась в догадках.

За Карматау садилось вечернее, уставшее за день солнце, оно было еще раскаленным и ярким, но успело растратить свою силу утром, полное буйства и озорства, и днем, когда горело ровно и постоянно, теперь оно расплескивало остывшие лучи на багровую от заката гору, на верхушки леса, стоявшего стеной за деревней, исходило густыми золотистыми каплями меда, падая в речку Кэжэн.

Оно вспыхнуло и словно подожгло светлое платье Зульфии, когда она выскочила из землянки и побежала к поселку, босые ноги ее мелькали, будто облитые красным загаром. Она становилась все меньше: уже не было видно, как нескладно машет она руками, только бились за спиной, плескались темные волосы, и грязные ноги казались обутыми в каты при свете заходящего солнца…

Сайдеямал замерла, увидев на пороге землянки сына. В его лице было что-то такое, что заставило ее не только замереть, но и испугаться, хотя оно было спокойным и ясным. Но это было лицо человека, решившегося на что-то серьезное и важное в своей жизни.

– Ты отдал ей деньги, Хисмат? – наконец, не выдержав долгого молчания, спросила она.

– Нет, мама… – он устало вздохнул. – Разве этими грошами поможешь?..

– А зачем прибегала Зульфия?

Она сама не знала, как вырвался у нее этот возглас, ведь она не хотела тревожить сына, и пожалела, что не выдержала и спросила о том, о чем он должен был сказать сам, если бы наступила пора. Но Хисматулла нисколько не удивился вопросу матери, а словно ждал его и был доволен, что наконец может высказать то, о чем все равно нельзя было умолчать.

– Я думаю свататься, мама…

– Свататься? Но, Хисмат…

– Погоди, мама, – он закрыл глаза и сжал зубы, точно ему было не под силу говорить. – Ты сама мне сказала, что тебе уже тяжело одной… Так вот… Тебе будет еще тяжелее, и ты должна потерпеть, если я твой сын и ты любишь меня…

– О чем ты, Хисмат?.. Может, ты заболел?

– Нет, нет… Ты только слушай… Тебе придется пожить немного одной, но я буду помогать…

Сайдеямал не все поняла из слов сына, ей стало страшно и за него, и за себя, но больше за него, потому что он был молод и безрассуден, как все в его годы, когда играет беспечная кровь в теле и голова не подчиняется обычным житейским доводам. Он мог совершить сейчас самый опасный шаг в своей жизни и потом будет расплачиваться за него до конца дней.

– Но кого же ты хочешь сватать, сынок? – Голос ее дрожал, и в глазах стояли слезы. – У тебя нет даже хороших штанов, не то что калыма…

– Я на калым заработаю, отдам потом… – Хисматулла говорил обо всем так, как будто обдумывал это целый год и лишь сейчас поверял ей то, что давно созрело в его душе. – Я не всегда буду нищим, мама… Я стану богатым, вот увидишь!..

– Но к кому же ты собираешься посылать сватов, сынок?

Хисматулла взглянул на нее, как бы поражаясь ее неведенью и наивности, словно мать и так давно должна была знать имя той единственной девушки, которая владела его сердцем.

– Я хочу жениться на Нафисе, эсей…

Сайдеямал отшатнулась, точно ее ударили или резко оттолкнули.

– Ты в своем уме, Хисмат?! Неужели аллах лишил тебя рассудка? О, горе мне!.. – Она уже не плакала, а смотрела на сына горячими глазами. – Ты разве не слышал, что твою Нафису уже просватали сегодня? Об этом знает вся деревня!.. Хажисултан-бай заслал к ней сватов, и родители дали свое согласие!.. О чем же ты думаешь?

– Я все знаю, эсей. – Голос сына был ровен и полон силы. – Конечно, я мог бы все сделать раньше… но я жалел Хайретдина и не мог идти к нему с пустыми руками… А сейчас я пойду…

Он поднялся, и Сайдеямал ухватила его за руки:

– Не делай ничего дурного, мой сын!.. Аллах не пощадит нас, и люди проклянут…

– Не бойся, эсей… Я ничего не сделаю такого, что замарало бы наше имя…

Сайдеямал молча опустилась на нары, и Хисматулла видел, как бьется на шее матери тоненькая голубая жилка, точно просилась на волю. Он положил руку на плечо матери, постоял так, не говоря больше пи слова, и вышел.

Над деревней плыла в облаках полная луна, в землянках и избах светились лишь редкие огоньки.

Хисматулла обогнул огороды и выбрался к крутому берегу реки. Кэжэн отсюда открывалась вся, обнажая по откосам сухую желтую глину, темная вода плескалась внизу, под обрывом, и качала на своей зыби большую луну, похожую на ярко начищенный медный таз.

Был на исходе август, и низкое, усыпанное звездами небо бороздили светлые следы падающих звезд.

Хисматулла долго стоял на берегу и, когда срывалась новая звезда, загадывал про себя:

– Я женюсь на Нафисе… Нафиса будет моя…

Ему казалось, что звезда каждый раз гасла быстрее, чем он успевал вышептать до конца свое желанье.

Легкий шорох за спиной заставил его вздрогнуть, и он рванулся навстречу Нафисе. Она шла по краю обрыва, как слепая, не понимая, что любой неосторожный шаг бросит ее вниз, на самое дно. Боясь испугать ее, он застыл на месте и ждал когда она подойдет.

– Нафиса…

Она остановилась в двух шагах от него, как бы удивляясь, что видит его здесь, и молча смотрела на него.

– Что ж ты молчишь, Нафиса? Что с тобой?

Она протянула к нему руки, как бы не видя его, и, припав к его груди, затряслась от плача.

– Не надо, не плачь, – тихо уговаривал Хисматулла, хотя сам еле сдерживался, чтобы не разреветься. – Я не отдам тебя никому, слышишь? Не отдам!..

Он бережно прижимал ее к себе, гладил ее волосы и говорил, говорил, лишь бы она перестала плакать, лишь бы перестали дрожать ее плечи

– Лучше мне не дожить бы до этого дня, – сквозь слезы, сдавленно и обжигающе шептала Нафиса. – Лучше бы меня задушили, когда я была маленькая!.. Утопили, как котенка!

– Тише, тише…

– Пусть! Пусть!., Мне все равно! – с исступленным отчаянием выговаривала Нафиса. – Я готова принять позор, как дочка Каенсафы-енги, чем быть проданной за пятьдесят рублей!..

Лицо ее было мокро от слез, но она не вытирала их и все плакала и плакала, пока не обессилела.

Хисматулла обнял ее, тихо повел вдоль берега, усадил на траву за кустом, и они долго сидели так, прижавшись друг к другу, и молчали.

От реки тянуло сыростью, запахом глины, вода поблескивала внизу и ловила в своем отражении звезды. Откуда-то налетал ветер, и темный тальник у воды начинал тревожно шелестеть, потом все стихало, и было слышно, как лают в деревне собаки, как всплескивает в глубокой заводи рыба.

– Никто не сможет разлучить нас, Нафиса, слышишь! Никто! – говорил Хисматулла. – Один человек, который бежал из Сибири, говорил, что бедные не имеют права быть красивыми… Но это неправда!.. Ты красивая, и мы оба бедные, но мы будем счастливыми!

– Но как же ты справишься с баем? Он отыщет нас везде, хоть мы убежим на край света!.. У него деньги, и за деньги он найдет нас даже под землей!..

– Все равно я не боюсь…

– Я боюсь, Хисмат!.. Ай, алла! Чем я провинилась перед тобой? Ты же знаешь, что у меня на душе нет ни капли греха!..

– Дай сюда твою руку, – Хисматулла приложил руку девушки к своей груди. – Ты слышишь, как оно стучит?.. Это твое сердце, и оно никогда не обманет!.. Я завтра пойду на хутор Байгужи и найду там подходящее место… Мы убежим!

– Нас покарает аллах…

– Не мы первые, не мы последние… А люди посудачат и забудут!

– А никах? Кто осветит нашу жизнь?

– Никах мы прочитаем в любой деревне, и аллах простит нас!

– Мне страшно, Хисмат…

– Я скоро вернусь!.. Может быть, я наймусь на хуторе в работники, и тогда мы не пропадем… Я забегу сейчас к матери, скажу ей и пойду!..

– А ты успеешь, Хисмат? – Нафиса снова стала дрожать, точно ее бил озноб. – Я боюсь за тебя, за себя…

– Ты только жди и будь готова, когда я по дам тебе знак – поняла?

– Да, да!.. Пусть поможет тебе алла!

Они расстались у края обрыва, когда уже истончалась и таяла луна, а за рекой начало линять небо – приближался рассвет, и легкий призрачный туман затягивал реку. Они уходили друг от друга и через каждые три-четыре шага оглядывались, махали рукой и снова шли, и так до тех нор, пока не свернули в деревню, не пропали за поворотом.