Текст книги "Брестский мир. Ловушка Ленина для кайзеровской Германии"

Великий подлог

В дни Февральской революции большую роль в мобилизации масс на уличную борьбу играли, помимо лозунгов «Хлеба!» и «Долой самодержавие!», также лозунги «Мира!» и «Долой войну!» Правда, после победы революции эти лозунги временно исчезли, как бы подобно двум другим – за ненадобностью. Но жестоко ошибались те, кто думал, будто эти требования сгинули навсегда вместе со старым режимом. Нет, страна и армия просто выжидали конкретных заявлений новой власти по вопросу о целях войны.

То «что-то», чего, по верному наблюдению депутата Думы Янушкевича (см. выше), ждали солдаты на фронте, было ожидание ответа правительства на вопрос: когда же наступит мир? И в этом не было непонимания характера войны как Отечественной. Солдатам нужно было разобраться в обстановке. Раньше все было ясно и просто: воевали «за веру, царя и Отечество». Царя не стало, значит, должно было измениться содержание всей исстари привычной формулы. За что же воевать теперь?

6 марта 1917 г. Временное правительство выступило с очередной декларацией о своих намерениях (их было много за восемь месяцев февральского режима, этих пустых широковещательных деклараций). Среди целей указывалось «доведение войны до победного конца». При этом Временное правительство торжественно обещало, что «будет свято хранить связывающие нас с другими державами союзы и неуклонно исполнит заключенные с союзниками соглашения». В те дни, в обстановке всеобщей эйфории, эти слова правительства прошли как бы незамеченными в народе. Спустя всего лишь полтора месяца аналогичное заявление одного из министров привело к первому серьезному политическому кризису февральского режима.

В декларации обращает на себя внимание то, что она почти ничего не говорила именно русскому народу о целях войны, зато клятвенно заверяла союзников России в том, что новая власть исполнит перед ними свой долг, вытекающий из обязательств, взятых на себя еще старым режимом. Вряд ли будет ложным впечатление, что данная декларация была рассчитана главным образом «на экспорт», а не на «внутреннее потребление». Милюков косвенно признает это, сообщая, что фраза о соблюдении Россией своих обязательств «союзникам… показалась тогда слишком сухой»[115]115
  Милюков П.Н. Ук. соч. С. 56.


[Закрыть]. Об отношении русского народа к этой декларации он ничего не говорит, видимо, считая этот фактор несущественным.

«Умеренные» социалисты тоже выступили со своей декларацией о целях России в войне. Петроградский Совет 14 марта выпустил воззвание «К народам всего мира!» В нем провозглашалась принятая большинством социалистов стран Антанты формула всеобщего мира «без аннексий и контрибуций», «на основе свободного самоопределения народов». С этой формулой мы встретимся еще не раз. В той политической обстановке «самоопределение народов» означало прежде всего расчленение Австро-Венгрии и Турции и пересмотр границ Германии. Но не только. Этот же лозунг использовался для оправдания сепаратизма российских окраин. Требование самоопределения народов, однако, не включало в себя освобождения британских и французских колоний. В устах политиков Антанты оно адресовалось лишь народам, считавшимся «созревшими» для такого самоопределения. А какие именно созрели – это представлялось на благоусмотрение тем, кто выдвигал и трактовал данный лозунг. По сути дела, он представлял собой оружие западных держав для ликвидации имперской государственности не только своих официальных противников, но и самой России.

Вместе с тем лозунг мира «без аннексий и контрибуций» находил опору в здравом политическом чувстве русского народа. Понятно, что если война – справедливая, Отечественная, то всякие захватные стремления в ней стоят не на первом месте. Кроме того, требование таких захватов и прочих материальных компенсаций подхлестнет сопротивление врага, вынудит его сражаться дольше, а следовательно, отдалит заключение мира.

Воззвание подразумевало, что без принуждения враг не склонится к миру. Это была позиция «революционного оборончества», ставшего официальной точкой зрения «умеренных» социалистов. Продолжение войны необходимо: «Русская революция не отступит перед штыками завоевателей и не позволит раздавить себя внешней военной силой».

Очень много места воззвание уделяло надеждам на революцию во вражеских странах. Обращаясь к их солдатам, Петросовет призывал: «Сбросьте с себя иго вашего самодержавного порядка, подобно тому, как русский народ стряхнул с себя царское самовластие; откажитесь служить орудием захвата и насилия в руках королей, помещиков и банкиров – и дружными усилиями мы прекратим страшную бойню». В то же время воззвание обращало внимание социалистов вражеских стран на то, что им теперь больше не нужно «защищать культуру Европы от азиатского деспотизма».

Нетрудно увидеть, что в ответе на главный вопрос – о мотивации русского солдата к продолжению войны – обращение Петросовета не отличалось в выгодную сторону от декларации Временного правительства. В самом деле, если единственный путь к миру лежит через революцию во вражеских странах, то зачем нужны военные усилия? Достаточно развернуть пропаганду, в том числе и методом братания на фронте. Ряд фраз воззвания мог посеять только тревогу и нигилизм в умах русских солдат. Получается, что прежде они олицетворяли для Европы «азиатский деспотизм». Этой фразой Петросовет полностью обесценивал и опошлял героические усилия Русской армии по защите Отечества в предшествующие годы войны. А слова обращения к солдатам противника порождали закономерное опасение: сами-то мы, русские солдаты, разве не служим таким же «орудием захвата и насилия» для «своих помещиков и банкиров»?

Итак, в первых же документах Февральской революции, говоривших о целях двух главных ее лагерей в войне, ценности защиты Отечества были затушеваны и девальвированы. Ни Временное правительство, ни Совет не смогли, да и не особенно старались объяснить русскому народу, за что теперь, после свержения царя, ему нужно и дальше проливать свою кровь. И неудивительно: для участников развертывавшейся политической игры куда важнее победы над внешним врагом было укрепление своего влияния внутри страны. Этим целям и служили означенные заявления. Закономерно, что спустя какое-то время солдаты просто перестали принимать всерьез слова обоих лагерей революции и стали поворачиваться к набиравшему силу третьему лагерю – большевикам.

Первый кризис Временного правительства

Временное правительство, не желая уступать «революционной демократии» инициативу внешнеполитических акций, 28 марта 1917 г. выступило со специальным «Заявлением о целях войны». Указывая на то, что «государство в опасности» и необходимо «напрячь все силы для его спасения», правительство объявляло, что «цель свободной России – …утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов… Русский народ не допустит, чтобы Родина его вышла из великой борьбы униженной, подорванной в жизненных своих силах». В «Заявлении» содержался намек на создание независимой Польши в результате войны, а в конце вновь подчеркивалось, что Временное правительство будет действовать «при полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников».

Союзная дипломатия была недовольна этими расплывчатыми формулировками. Нет, она была совсем не против добровольного отказа России от присоединения Константинополя. Но ей было нужно, чтобы Россия не выступала против стремления Англии и Франции разделить германские колонии и турецкие владения, против присоединения Эльзаса-Лотарингии к Франции и Южного Тироля к Италии. Антанте нужна была полная солидарность нового российского правительства с ее целями. И тогда, чтобы успокоить союзников, министр иностранных дел Милюков решил разъяснить им истинные намерения России в особой конфиденциальной ноте, которую послы России должны были вручить министрам иностранных дел союзных держав.

Эта нота была передана 18 апреля 1917 г. Она опровергала «вздорные слухи, будто Россия готова заключить сепаратный мир с срединными монархиями» и выражала уверенность Временного правительства в том, что «поднятые этой войной вопросы будут разрешены в духе создания прочной основы для длительного мира и что проникнутые одинаковыми стремлениями передовые демократии найдут способ добиться тех гарантий и санкций, которые необходимы для предупреждения новых кровавых столкновений в будущем».

На первый взгляд, нота не добавляла ничего существенного к тому, что уже было ранее высказано Временным правительством по поводу войны. Тем не менее она спровоцировала первый кризис Временного правительства и послужила причиной отставки самого Милюкова.

Текст ноты появился 19 апреля в зарубежной печати, а уже оттуда 20 апреля попал в российские газеты и сразу же стал поводом для массового выражения недовольства населения Петрограда. Во второй половине дня в северной столице начались демонстрации с требованиями отставки Милюкова. На следующий день демонстрации повторились в более крупных масштабах, причем помимо лозунга «Долой Милюкова!» впервые после революции появились лозунги «Долой Временное правительство!», «Вся власть Советам!» и «Долой войну!» Одновременно сторонники правительства пытались устроить альтернативные демонстрации. Местами вспыхивали столкновения между демонстрантами, кое-где с применением оружия. Милиция[116]116
  После Февральской революции старая полиция была распущена и заменена выборной гражданской милицией.


[Закрыть] и войска не вмешивались.

Командующий Петроградским военным округом генерал Лавр Корнилов предложил было правительству свои услуги для разгона демонстрантов. Но внезапно для себя обнаружил, что без согласия Совета и армейских комитетов не может заставить армию повиноваться. Вышел конфуз, следствием коего стало направление Корнилова на фронт – командовать 8-й армией.

Встревоженное Временное правительство выпустило 22 апреля сообщение в поддержку своего члена. В нем делалась попытка загладить неблагоприятное впечатление, которое нота Милюкова произвела на народ. В сообщении отмечалось, что нота «была предметом тщательного и продолжительного обсуждения Временного правительства, причем текст ее принят единогласно». Слова Милюкова о решительной победе над врагом разъяснялись в том смысле, что эта победа преследует цели, изложенные в правительственной декларации от 28 марта. Наконец, «санкции и гарантии» мира, о которых упомянул Милюков, трактовались здесь как «ограничение вооружений, международные трибуналы и проч.», а не как аннексии и контрибуции.

Чтобы не накалять страсти, коллеги убедили Милюкова подать в отставку, что он и сделал 26 апреля. Но 2 мая Петроградский Совет выступил с очередным воззванием, на этот раз – «К социалистам всех стран». Оно объявляло виновниками войны «империалистов всех стран», а «трудящихся всех стран» – ее жертвами. Русская революция, по мнению Петросовета, открыла новую страницу в этой войне – борьбу за заключение всеобщего демократического мира. «Это – первый этап революции международной, которая положит конец позору войны и вернет человечеству мир». Вместе с тем «революционная демократия России не хочет сепаратного мира, который развязал бы руки австро-германскому союзу».

Петросовет обращался к социалистам как союзных, так и враждебных стран. Первым он вменял в долг «заставить свои правительства заявить решительно и определенно, что платформа мира без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов есть и их платформа». Вторых он призывал «не допустить, чтобы войска ваших правительств стали палачами русской свободы». Для доведения до конца дела мира российская «революционная демократия» брала на себя инициативу созыва «международной конференции всех социалистических партий и фракций всех стран».

В этом документе налицо все иллюзии и противоречия «революционной демократии», надолго сбившие с толку большинство русского народа. Как видим, большевики не имели касательства к этому продукту словотворчества. Политическая дезориентация России произошла без их участия. Основная же разница между ними и «умеренными» социалистами была вот в чем. «Умеренные», широковещательно провозгласив ультрарадикальные лозунги и убедив в их искренности и выполнимости народные массы, на деле, оказываясь у руля власти, осуществляли политику, все меньше и меньше отличавшуюся от той, которую вела российская буржуазия. Большевики же просто доводили до логического завершения призывы «революционной демократии», в которые поверил народ.

Остроту весеннего политического кризиса удалось сгладить объявлением о преобразовании Временного правительства на основе коалиции либералов с социалистами. В новый состав кабинета, обнародованный 6 мая, вошли десять буржуазных министров и шесть министров, представлявших партии эсеров, меньшевиков и энесов. Руководящим документом его внешней политики должна была стать выпущенная накануне декларация. В ней объявлялось, что «Временное правительство, отвергая, в полном согласии со всем народом, сепаратный мир, открыто ставит своей целью скорейшее заключение всеобщего мира… без аннексий и контрибуций, на началах самоопределения народов». Декларация разъясняла, что «поражение России и ее союзников… отодвинуло бы или сделало невозможным заключение всеобщего мира на указанной выше основе». Поэтому «укрепление начал демократизации армии, организация и укрепление боевой силы ее как в оборонительных, так и в наступательных действиях, будет являться важнейшею задачею Временного правительства».

Возвращаясь к началу кризиса, ответим на вопрос: почему же петроградское население так резко отреагировало на ноту министра иностранных дел? Действительно ли это была первая «проба сил» большевиков в массовом выступлении после возвращения Ленина в Россию? Или к этому приложили руку «немецкие агенты» (если не считать таковыми самих большевиков)? На наш взгляд, нет оснований привлекать подобные причины для объяснения апрельского кризиса. Достаточно тех, которые содержались в самих обстоятельствах передачи и опубликования ноты Милюкова.

Нигде не говоря о преследовании Россией целей захвата чужих земель, Милюков в то же время не упоминал уже заученную рабочими и солдатами формулу «мира без аннексий и контрибуций». Эта формула, однако, отвечала массовому восприятию Отечественной войны как такой, главное в которой – отстоять свободу своей Родины. Он, русский рабочий, крестьянин и солдат, мог полагать, руководствуясь здравой житейской логикой, что русское правительство обязано предложить всем воюющим странам мир на условиях отказа от любых захватов. И если враг не примет этого предложения, публично не откажется от намерения присоединить русские земли, тогда и только тогда борьба оправданна. Так почему правительству не решиться на такой шаг?

Очевидно, что в этой элементарной механике виртуальной внешней политики просто не находилось места таким сложным материям, как отношения России с союзниками по Антанте. Да и зачем? Разве Россия обязана согласовывать свои цели и интересы с кем-то, когда ведет свою Отечественную войну? «Да, обязана», – твердили народу новые правители России. «С какой стати?» – резонно возмущался народ.

Напомним, что нота не предназначалась для публикации в русской печати. Уже это должно было возбудить подозрения: значит, правительству есть что скрывать от своего народа. Ему оно говорит одно, а само ведет за спиной народа секретную дипломатию. С таким чувством «революционная демократия» должна была приступить к анализу ноты Милюкова, когда та появилась в прессе союзных держав. И теперь уже любой пассаж из этого документа можно было трактовать в желательном духе. Сам лакейский тон российского министра, торопившегося лишить союзников «малейшего повода думать, что совершившийся переворот повлек за собой ослабление роли России в общей союзной борьбе», давал обильную почву для этого.

Но самое главное заключалось в самом факте особого, скрытого от собственного народа, разъяснения главой российского МИД союзникам целей России в войне. Таким образом, апрельские демонстрации против Милюкова и Временного правительства нельзя рассматривать как «антипатриотические». Наоборот, это была вполне патриотическая реакция на факт добровольного унижения российского правительства перед западными державами. Но неудивительно, что сама война стала все больше восприниматься как ведущаяся Россией не столько ради себя, сколько ради интересов английских и французских капиталистов, и что именно последние мешают России заключить приемлемый мир с Германией. Это было пробивавшееся национальное понятие о том, что это – «наша война», что только сама Россия вправе решать, воевать ей дальше или же заключать мир.

Вряд ли можно было в тот момент придумать другой шаг, который бы сильнее «подставлял» Временное правительство под удары его оппонентов слева. Этой своей нотой Милюков преподнес своим коллегам по кабинету поистине медвежью услугу и объективно усилил позиции «революционной демократии», особенно ее левого крыла – большевиков. О том, что себя самого Милюков тем самым навсегда похоронил как публичного политика, и говорить нечего. В оправдание лидера кадетов, которого считали самым рациональным деятелем российских либералов того времени, можно сказать лишь то, что обстоятельства, как прежде Николаю II, не предоставили ему иного выхода. Испытывая непреодолимое давление с двух сторон – русской «революционной демократии» и западной дипломатии – он уступил той из них, которая ценностно была ему сродни.

Либералы ставят на гражданскую войну

Неужели Временное правительство недооценивало грозившую ему опасность? Почему оно не пыталось спасти себя перехватом у леворадикальных сил инициативы по заключению мира? Ответить на эти вопросы можно только рассматривая Временное правительство не как самостоятельный суверенный орган власти, а как инструмент служения классовым интересам, каким оно, впрочем, и было. Необходимо войти в положение не одной лишь политической элиты, но всего буржуазного класса России того времени. И даже не только одной России, учитывая тесную зависимость Временного правительства от западных союзников.

Впрочем, объяснить, почему Временное правительство неизменно отвергало идею заключения сепаратного мира, даже когда он остался единственным средством спасения власти, можно и без привлечения внешних причин. Для этого вполне достаточно было бы факторов внутренней политики.

В планы российских буржуазных лидеров накануне 1917 г. входила тихая смена власти путем дворцового переворота. Стихия народного бунта этим планам благоприятствовала лишь постольку, поскольку она помогала буржуазным лидерам встать у власти. Но с первых дней Февральской революции буржуазия должна была направить все силы на обуздание народной стихии и наведение порядка. Вряд ли Милюков сознательно лицемерил, когда в горячие дни Февраля говорил французскому послу: «Мы не хотели этой революции перед лицом неприятеля, я даже не предвидел ее: она произошла без нас, по вине, по преступной вине императорского режима»[117]117
  Палеолог М. Ук. соч. С. 367.


[Закрыть]. Действительно, такой революции, как она произошла в феврале 1917 г., российская буржуазия не желала.

Поэтому следовало ограничить влияние Советов и других «внепланово возникших» органов «революционной демократии» (а лучше полностью их ликвидировать), установить вместо революционного двоевластия правительственное единовластие. Между тем реальная обстановка после Февраля этим замыслам не отвечала. Более того, массы становились все радикальнее. Складывалась ситуация, чреватая для буржуазии потерей не только политической власти, но и имущественных привилегий.

Официальная политическая программа Временного правительства была нацелена на достижение общенационального консенсуса на платформе созыва Учредительного собрания. Если бы российская буржуазия на самом деле разделяла эту программу, то образ действий самого Временного правительства должен был быть совершенно иным, чем мы это видим в 1917 г. Ему следовало как можно раньше созвать Учредительное собрание, чтобы выбить почву из-под ног леворадикальных требований о передаче власти Советам. Очевидно, что свергнуть полновластное Учредительное собрание большевикам было бы значительно труднее, чем свергнуть Временное правительство. И вряд ли буржуазные лидеры недооценивали шансы большевиков на захват власти. Наоборот, многие из них считали выступление большевиков весьма желательным, так как оно дало бы законный повод раздавить леворадикальный авангард без юридических церемоний. Дело, очевидно, не только в недооценке угрозы большевизма, а еще и в том, что переход власти к Учредительному собранию в 1917 г. не представлял собой приемлемого для российской буржуазии исхода революции.

Простой расчет народных симпатий в 1917 г. показывал, что большинство в Учредительном собрании обеспечено за партией эсеров. Для российской буржуазии и эта партия была слишком леворадикальной, особенно если речь шла не об отдельных ее вождях, а о рядовой партийной массе. Эсеры в Учредительном собрании вполне были в состоянии поставить вопрос о социализации земли. В этом они были бы всецело поддержаны большевиками, будь те к моменту созыва Учредительного собрания не партией власти, а оппозицией. Буржуазия в лице партии кадетов могла рассчитывать лишь на слабое меньшинство в Учредительном собрании.

Поэтому переход власти к такому Учредительному собранию никоим образом не отвечал планам буржуазии. Поэтому-то она всячески стремилась отсрочить его созыв, если не удастся совсем его не допустить. В первых декларациях Временного правительства говорилось лишь о грядущих выборах в Учредительное собрание на основе всеобщего и равного для мужчин и женщин избирательного права. Но ничего не упоминалось о сроках этих выборов. Во время очередного кризиса власти в июне 1917 г. Временное правительство пообещало провести выборы 17 сентября. Однако уже в августе, когда положение правительства представлялось прочным, выборы были отложены до ноября. Слова нефтяного магната С.Г. Лианозова о том, что «если Учредительное собрание проявит какие-либо утопические тенденции, его можно будет разогнать силой оружия»[118]118
  Рид Дж. 10 дней, которые потрясли мир (пер. с англ.). М., 1958. С. 31.


[Закрыть], были выражением настроений достаточно широких торгово-промышленных и финансовых кругов.

Если полагать, что российская буржуазия старалась довести революцию до «конституционного» завершения на Учредительном собрании, многое в ее действиях между Февралем и Октябрем 1917 г. выглядит нелогичным. Если же принять, что в ее планы как раз входило не допустить демократического выявления воли народа, все встает на свое место. Доказательством, хоть и задним числом, намерений буржуазии в 1917 г. служат ее действия в 1918 г… 18 ноября 1918 г.[119]119
  Все даты, начиная с 14 февраля 1918 года, даются по новому стилю.


[Закрыть] в Омске и Уфе белогвардейские отряды самочинно разогнали законно избранное годом ранее Учредительное собрание и созданные им органы власти, арестовали многих социалистов – министров и депутатов. Была установлена военная диктатура А.В. Колчака. Месяц спустя девятеро из арестованных были убиты без суда и следствия своими тюремщиками.

Таким образом, реальная политическая стратегия российской буржуазии в 1917 г. предусматривала создание в стране обстановки, оправдывающей введение военной диктатуры. «На смену царизму шла диктатура крупного капитала в ее наиболее жесткой форме – то, что по нынешней терминологии именуется тоталитаризмом, а тогда называлось просто военной диктатурой»[120]120
  Яковлев Н.Н. Ук. соч. С. 280.


[Закрыть]. Ибо только таким путем буржуазия могла обезопасить свое господствующее положение. Средний путь – установление по форме буржуазно-демократической республики – для этого не годился, ибо, при имевшихся тогда народных настроениях, не гарантировал от принятия «органом народной воли» законов, направленных на экспроприацию класса собственников.

Приняв во внимание этот основной фактор, становится понятнее «непрактичное» на первый взгляд отношение Временного правительства к вопросу о войне и мире. Конкретные предложения мира Временным правительством, будь они сделаны, во многом выбили бы почву из-под ног леворадикальной пропаганды. Но их так и не последовало.

Отчего же? Да, шаги к миру дали бы возможность буржуазному правительству упрочить свое влияние на народ. Но было ясно, что это могло стать только паллиативной мерой. Через некоторое время после окончания войны и демобилизации армии, когда солдаты вернулись бы по домам, с еще большей остротой встал бы вопрос социальных реформ. От него было не отвертеться. И здесь снова возникала дилемма: удовлетворять народ или подавлять его диктаторским сапогом? В социальных реформах буржуазия не без оснований видела только разжигание еще бо́льших аппетитов у низов. Следовательно, по-любому оставался только путь военной диктатуры. Но в мирное время ввести ее было труднее, чем во время войны! Стало быть, продолжение войны было жизненно необходимо правящему классу в первую очередь для оправдания диктатуры нуждами национальной обороны!

Буржуазные партии не имели в народе опоры, и это побуждало их, как прежде самодержавие, искать поддержки вовне – в займах и дипломатии (а в годы Гражданской войны – и в штыках) Антанты. А данное обстоятельство также диктовало ведение войны до «победного конца в тесном единении с доблестными союзниками». На практике это означало – принести все, вплоть до государственного суверенитета и жизни нации, в жертву сохранению интернационального классового союза российских и западных капиталистов.

Потому политика Временного правительства на деле направлялась отнюдь не в сторону социального компромисса, а в противоположную – в сторону разжигания недовольства масс нежеланием властей проводить реформы. Тем самым создавалась обстановка, благоприятствующая возникновению Гражданской войны, что было на руку буржуазии. Ибо только в обстановке открытой Гражданской войны она могла осуществлять свою реальную (а не фиктивную) программу военной диктатуры и свое неприкрытое классовое господство. Гражданская война, неизбежность которой в России в обстановке мировой войны такие два разных человека, как Дурново и Ленин, предсказали еще в 1914 г., становилась фактом, помимо всякой большевистской пропаганды, исключительно благодаря социальному эгоизму имущих классов.

Военная стратегия Временного правительства в таких условиях также определялась в первую очередь соображениями внутренней политики. Мы видели, что уже в первый месяц после Февральской революции фронтовые командиры как один докладывали: армия не пойдет в наступление! И просили отсрочки на два-три месяца, надеясь, что по прошествии этого времени все уляжется, боеспособность армии восстановится. Три месяца прошли, но лучше не стало, ибо и не могло стать. Казалось, все говорит за то, чтобы Русской армии ограничиваться пока одной лишь обороной.

С военно-стратегической точки зрения, затея наступления при таком моральном состоянии Русской армии не может быть расценена иначе как сознательное преступление власть имущих перед армией и страной. Но с точки зрения того политического плана, который лежал в основе всех действий российской буржуазии в 1917 г., это было не просто одно из решений – это был весьма эффективный ход!

Организуя заведомо обреченное на неудачу наступление на фронте, российская буржуазия, как ей должно было казаться, ничего не теряла. Если произойдет чудо и наступление удастся, тогда авторитет правительства взлетит необычайно высоко, и под эту эйфорию можно будет без обильного кровопускания ликвидировать Советы, пересажать левых радикалов и оттягивать до бесконечности (или, наоборот, смотря по обстановке, безнаказанно сфальсифицировать) выборы в Учредительное собрание. Если же наступление закончится военной катастрофой, чего следует ожидать почти с неизбежностью, то… Вот тут и начнется самое интересное.

Картина бегущей и разлагающейся армии заставит даже «революционную демократию» согласиться с самыми жесткими мерами по наведению порядка на фронте. А затем – и в тылу. Власть найдет виновников поражения. Это – большевики, своей пораженческой пропагандой разложившие армию. Вовремя подоспеют сенсационные разоблачения Ленина со товарищи как платных агентов кайзера (ведь не в одночасье же июльского восстания большевиков Временное правительство их «раздобыло» – эти «материалы» готовились с самого возвращения Ленина в Россию!). Вся страна с гневом и возмущением отвернется от изменников. Будет прекрасный повод начать репрессии, и об Учредительном собрании надолго позабудут. Как мы увидим дальше, этот план Временное правительство неукоснительно приводило в действие в течение июля – августа 1917 года, после краха наступления. Но что-то у него получилось не так, как ему хотелось…

Нет, вожди победившей Февральской революции вовсе не были такими прекраснодушными идеалистами-демократами, какими их ныне модно изображать! Люди, свалившие многовековую монархию, искушенные в технологиях закулисной политической борьбы, пользовавшиеся поддержкой не только российского, но и английского, американского, французского капитала, прекрасно знали, чего хотели, жестко и непоколебимо шли к поставленной цели – безраздельной власти своего класса. Их план учитывал абсолютно все факторы, какие они с высоты своего немалого политического опыта могли учесть, в том числе и любые происки Германии. Выполнение этого плана, как казалось, гарантировало им полную и окончательную политическую победу. Единственное, чего они не смогли учесть, так как эта величина была совершенно неизвестной, не встречаясь ни в каких прежде бывших политических уравнениях, – неукротимого стремления русского народа к коренному социальному переустройству на справедливых началах.