Текст книги "Вызов принят. Невероятные истории спасения, рассказанные российскими врачами"

Прикоснуться к сердцу

«Говоря о проблемах и общем уровне современного российского здравоохранения, нужно отдавать себе отчёт, что медицина ровно такая же часть системы, как и любая другая область деятельности, – считает Владимир Алексеев, заведующий отделением хирургии городской клинической больницы, – и все процессы, происходящие в жизни общества, не могут не отражаться на её состоянии. Скажу больше – все врождённые и приобретённые пороки общества, болезни его развития и гангренозные язвы, поражающие систему, медицину затрагивают в первую голову и здесь протекают в самой острой клинической форме. Думаю, оттого, что в медицине человеческий фактор как нельзя более значим.

Можно часами говорить о недостатке финансирования медицины и отсутствии должного обеспечения медучреждений современным оборудованием, о бестолковых реформах и закрытии уникальных институтов и больниц, о позорно низких зарплатах врачей, о коррупции, дипломах на продажу и так далее. Да, всё это имеет место и у нас, об этом часто говорят и пишут. Но мало кто обращает внимание на то, что из нашего обихода и нашей жизни постепенно исчезают такие понятия, как призвание, служение, смысл жизни. А ведь настоящая медицина без них немыслима! Без наполнения этих понятий живой энергией человеческой личности, без их постоянной подпитки, вся наша работа из оказания медицинской помощи превращается в «предоставление услуг», то есть становится предметом товарно-денежных отношений, объектом продажи.

НАСТОЯЩАЯ МЕДИЦИНА – ЭТО СЛУЖЕНИЕ ЛЮДЯМ.

БЕЗ ЛЮБВИ К ЧЕЛОВЕКУ,

БЕЗ ОЩУЩЕНИЯ ПРИЗВАНИЯ

НЕВОЗМОЖНО СТАТЬ ХОРОШИМ ВРАЧОМ.

На мой взгляд, это принципиально важная разница! Услуга по умолчанию предполагает оплату и бюрократию, помощь – бескорыстие и участие. И многие перекосы, как в организации здравоохранения, так и в менталитете тех, кто так или иначе с ним связан, на мой взгляд, не что иное как последствия этой тонкой и незаметной, но столь фатальной подмены понятий – мы стали оказывать услуги, а не помощь. Вот материалисты говорят: бытие определяет сознание, а ведь эта формула не так проста, как кажется, по терминологии лингвистов это амфиболия, то есть двойственность. И её смысл зависит от того, какое слово здесь понимается в именительном падеже, а какое – в винительном, в роли дополнения. Лично для меня оба варианта прочтения равнозначны и равноценны, поскольку то, как мы мыслим, непосредственно влияет и на то, как мы существуем.

Безусловно, хорошая материальная база и нормальное финансирование медицины крайне важны для нашей работы. Согласитесь, невозможно быть высококлассным врачом, если не владеешь современными технологиями и не можешь оказать квалифицированную помощь больному из-за отсутствия необходимого оборудования и оснащения. Невозможно работать с полной отдачей сил, проявляя чудеса выдержки и профессионального мастерства, когда твоя семья еле сводит концы с концами и после полутора суток дежурства в стационаре дома тебя ждет пустой холодильник. А ведь профессия врача вообще, и хирурга в частности, сегодня не очень ценится, прежде всего, в финансовом выражении. Хирург – очень низкооплачиваемая профессия, несмотря на высочайший уровень ответственности за жизни пациентов. И меня крайне огорчает, когда из-за зарплаты оставляют медицину классные специалисты, а это, к сожалению, встречается на каждом шагу. Но есть и альтруисты, кто работает за идею.

Говоря о том, что наша профессия сегодня не ценится обществом и государством, я подразумеваю, конечно же, не только финансовую сторону вопроса. В наши дни статус врача резко упал, и мы давно уже не видим того уважения к работе медиков, которым всегда славилась эта профессия и которого она бесспорно заслуживает. В этом отношении у меня лично очень большие претензии к СМИ – в столь удручающую трансформацию общественного мнения они вносят весьма ощутимую лепту.

Понимаю, что журналисты и телевизионщики всегда предпочтут информационный повод, заведомо обречённый на широкий резонанс, но при этом не стоило бы забывать, сколько негатива подобные публикации и сюжеты возбуждают в людях. Я убеждаю себя в том, что нездоровый аппетит журналистов к жареным фактам и скандальным разоблачениям – родом из «голодных» лет советской цензуры, когда запрещалось писать о каких-либо катастрофах и их жертвах, разного рода неприглядных моментах жизни общества.

Хорошо бы они поднимали волну общественного возмущения там, где действительно необходимо активное участие граждан: например, когда из-за ведомственной неразберихи ликвидируется единственная в России клиника, в которой проводятся уникальные операции; или когда ради владения ценным земельным участком власти выселяют на какие-то задворки старейший медицинский вуз страны; или когда игрища бюрократов приводят к расформированию коллектива высококлассных специалистов, аналогов которому не существует в мире.

Но нет, обсуждение этих тем, по-настоящему актуальных и в буквальном смысле жизненно важных для многих людей, чаще встретишь на страницах блогеров и в соцсетях, чем в периодических изданиях. Вместо этого официальные СМИ предпочитают гоняться за дичью и муссировать обескураживающие новости, как, например, «пациенту по ошибке удалили почку вместо раковой опухоли», не удосужившись разобраться в сути вопроса, проверить достоверность истории.

Или вот тоже излюбленная тема публикаций: врачи забыли в брюшной полости пациента…

Далее на выбор: тампон/салфетку/перчатку/ зажим/ретрактор/очки. Но это же нонсенс! Невозможно что-то оставить внутри пациента, инструменты все считает медсестра, их нельзя забыть. Лично я за тридцать с лишним лет в медицине ни одного такого носителя забытых вещей не встречал. Но раз СМИ пишут, причём постоянно, люди верят, думают: да, это вообще для хирургов обычное дело.

Что тут скажешь? На любом колбасном или хлебопекарном заводе можно при желании отыскать крысу, а в любом, даже самом элитном ресторане найти таракана, на худой конец, принести его с собой для создания желаемого эффекта. Но, извините, зачем приводить частные случаи, отклонения от нормы, к общему знаменателю, зачем навешивать ярлыки на всех медиков и лепить собирательный образ врача как некомпетентного хама, разгильдяя и мошенника, которому плевать на пациента и для которого имеют значение лишь левые гонорары? Для чего нужно формировать такое общественное мнение, qui prodest? Думаю, в большей степени здесь замешаны всё же глупость и безответственность, когда, увлёкшись своей «утиной охотой», творцы сенсаций просто не ведают, что творят.

Безусловно, гнойные абсцессы на теле общества нужно вскрывать, но нельзя забывать при этом об асептике и антисептике, чтобы инфекция не распространялась по всему организму. А ведь как раз именно это и происходит благодаря таким «разоблачениям». Откуда же в обществе взяться уважению и доверию к докторам? Вот и начинают больные или их родственники сомневаться в действиях врачей по каждому поводу, а если что-то не так пошло в лечении – подавать иски и требовать компенсаций.

В силу своей должности заведующего отделением, мне много и плотно приходится контактировать с родственниками больных, недовольных результатами лечения, изучать претензии к врачам, вникать в конфликтные ситуации. Такие разбирательства, конечно же, особенно болезненны, заметьте – для обеих сторон, в случае летального исхода. Я прекрасно понимаю горе родных и человеческое желание выяснить причины произошедшего. Тем не менее не приемлю стремление некоторых обязательно назначить кого-то ответственным за потерю близкого, найти и наказать виновника. Бесконечное выискивание врачебных ошибок, фактов халатности, доказательств некомпетентности медперсонала и неправильного лечения, и тому подобного – сейчас явно в тренде. Только мне всё это очень напоминает поиски в тёмной комнате чёрной кошки.

Поймите меня правильно – я никогда не стану покрывать коллегу, если действительно обнаруживаются нарушения, и не снимаю ответственности с врачей, она заложена в самом фундаменте нашей профессии. Но посудите сами: если кто-то сломал какую-то вещь, то по логике, виноват, прежде всего, именно он, а не тот, кто не смог починить. А в медицине у нас почему-то считается наоборот, виноват врач, то есть тот, кто не смог починить. Почему – непонятно. Но я вам так скажу: на 50 % виноват сам пациент, на 40 % – окружающая среда и только на 10 % – доктор.

Два примера. Больная, 49 лет, диагностирован рак молочной железы 3-й степени. По всем показаниям после предварительной терапии рекомендована радикальная мастэктомия – полное удаление молочной железы. На операцию женщина не согласилась, подписала отказ, что уведомлена о последствиях. Через три года пациентка умерла, и её дочь стала обвинять во всём врачей – жаловалась в министерство, писала в прокуратуру, в газеты. Причём главная её претензия была в том, что доктора не убедили больную сделать операцию.

ЗАДАЧА ВРАЧА

НЕ ТОЛЬКО ПРЕДЛОЖИТЬ ЛЕЧЕНИЕ ПАЦИЕНТУ,

НО И ОБЪЯСНИТЬ ЕМУ ВО ВСЕХ ПОДРОБНОСТЯХ РИСКИ,

СОПРОВОЖДАЮЩИЕ ОТКАЗ ОТ НЕГО.

ОДНАКО ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

ВСЕГДА ОСТАЕТСЯ ЗА БОЛЬНЫМ.

Больной, 55 лет. Банальная рана, примерно в три сантиметра – пациент случайно порезал ногу острой железкой, началось нагноение. Поступил в хирургию, где ему всё обработали, прочистили рану, наложили мазь с антибиотиком. Всё сделали и хотели уже выписывать на амбулаторное лечение по месту жительства, ему нужно было лишь на перевязки ходить. Но тут жена больного в крик: оставьте в стационаре! Пошли навстречу, оставили. Нужно при этом понимать, что, во-первых, в больнице всегда гуляет инфекция, как бы с ней ни боролись и что бы ни делали. Во-вторых, люди там намного меньше ходят, возможности для двигательной активности минимальны, а значит, и кровь нормально не циркулирует. Умер человек в результате, от тромбоза. Его жена обвинила врачей. Судились.

Такие инциденты – довольно тяжёлое испытание для врача, они могут здорово выбивать человека из колеи, да и просто мешать работе – непрошенными мыслями невпопад, чрезмерной осторожностью и сомнениями там, где для них нет никакого повода. Не говоря о том, что многократно умножают психологическую нагрузку, и без того неслабую. А главное – губительно сказываются на мотивации врачей. Хирурги вообще-то очень уверенные в себе люди, другие в этой профессии просто не приживаются, но были и ситуации, когда люди увольнялись и даже совсем оставляли медицину из-за давления родственников больных и моральной усталости от долгих судебных разбирательств.

Однако большинство остаются и после такого стресса, продолжают оперировать. Наверно, потому что любят свою работу, в этом их долг, их жизнь и по-другому они её себе просто не представляют.

Вообще, надо признать, хирургия обладает какой-то непостижимой магией, своим особым магнетизмом, в ней есть нечто, что тебя притягивает с великой силой, и если ты подошёл к этому вплотную – уже никогда не отпустит. Помню, я раз повредил руку, катаясь на велосипеде, и потом почти полгода не мог оперировать. Это было самое драматичное время в моей жизни! Я не знал, как это выдержать, даже на уровне физиологии ощущаешь, будто в организме не хватает каких-то элементов. Очень тяжело. Хирурга лишить возможности оперировать – всё равно как птице обрезать крылья. Или пилоту сказать: «Ты больше никогда не будешь летать».

Скажу больше, многие явления и события в работе хирурга исполнены воистину мистических смыслов. Иногда мне даже кажется, что хирургия это в большей степени область метафизики, чем медицины. Может быть, именно благодаря этому для хирургов всё ещё имеют смысл и значение те понятия, о которых я упоминал в самом начале – призвание и служение.

Поделюсь личным опытом, в определённом смысле вполне метафизическом. Начинал я карьеру военным хирургом. Окончил Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербурге, прошёл интернатуру, потом служил в обычной войсковой части военврачом. В 1994 году, когда началась первая Чеченская война, как и многие другие специалисты, был назначен в состав медицинского отряда специального назначения, оказывал первую врачебную помощь раненым в боевых действиях. Работали мы тогда в военно-полевом госпитале по 15–18 часов в сутки, операции шли непрерывно, одна за другой, потом раненных готовили к эвакуации и отправке на «большую землю». Полевой госпиталь ведь предназначен не для лечения, в первую очередь – для экстренной помощи, первичной хирургической обработки огнестрельных ран и медицинской сортировки больных. Дальше ребят уже вывозили «вертушками» и направляли в армейские лазареты, окружные и центральные госпитали.

Честно сказать, я не часто вспоминаю вслух тот период своей службы, рассказывать о том, что пришлось пережить и увидеть тогда в Чечне, бывает очень тяжело. Так что дверь в этот личный архив памяти я стараюсь держать закрытой. Но коль скоро зашла речь о метафизике, один эпизод всё же раскрою. Поступает на рассвете очередная партия раненых – ночью боевики атаковали нашу часть. Приносят одного пацана, очень тяжёлого: проникающее ранение в грудь, из горла кровь хлещет, задыхается, скорее всего, задето лёгкое. Мы с коллегой приступили к операции.

Интубировали через трахею, дали наркоз, вскрыли грудную клетку, работаем. В какой-то момент у парня останавливается сердце, и я начинаю делать открытый массаж сердца, прямой – то есть беру сердце в свою руку и начинаю его сжимать-отпускать, сжимать-отпускать. И вот я стою и держу в руках сердце человека, а в голове вертится навязчивая мысль: «Вот я сжимаю сердце – он живёт, я остановлюсь – и он умер».

Никогда ещё я не чувствовал так остро ту самую ответственность за чужую жизнь, о которой мы всё время говорим. Сейчас это были не просто слова, незримая и прямая связь – я в самом буквальном смысле держал в своей руке жизнь человека. Не могу сказать, сколько продолжался этот миг в реальном времени, я будто находился в состоянии глубокого транса, где время не существует. Я ощущал неразрывную связь с этим мальчишкой, словно мы были звеньями одной электрической цепи или единым организмом: я чувствовал движение его крови, ритм которого совпадал с пульсацией моего собственного сердца – неудивительно, ведь я был его источником, его создателем; а в какой-то момент меня пронзила мысль, что наше влияние друг на друга взаимное, а связь – двусторонняя, и если его сердце остановится – моё остановится тоже… В общем, словами очень трудно передать всю гамму ощущений, которые я испытал в тот момент…

Наконец мы смогли запустить сердце раненного бойца и продолжить заниматься лёгким. Дальше всё прошло штатно, и на следующий день его вместе с другими ребятами отправили на «большую землю». В последующие годы мне не раз приходилось делать пациенту открытый массаж сердца, но подобный «транс», к счастью, больше не повторялся. Наверное, я просто научился лучше управлять своими эмоциями во время операций. Однако, признаюсь, и по сей день отчётливо помню то состояние и свои ощущения, и они дают многое для осмысления. Почему говорю: «к счастью»? Ну, как сказать, всё ведь хорошо в меру, а то, если бы в систему вошло – так ведь и до комплекса бога недалеко, а оттуда и до психушки. Хотя, с другой стороны, какие у Бога могут быть комплексы…»

2. СИЛЫ БЫСТРОГО РЕАГИРОВАНИЯ
Эта глава и смешная, и героическая
Она раскрывает самые неприглядные стороны работы врачей скорой помощи и помогает понять, насколько опасным может быть простой на первый взгляд вызов

Медицинский спецназ

Врачи «скорой помощи» – те, кто первыми сталкиваются с чрезвычайными ситуациями, внезапными кризисами, неожиданными приступами, резкими обострениями заболеваний, – часто становятся для человека единственной надеждой на спасение. Можно сказать, это медицинский спецназ.

И здесь, как на передовой, люди проявляются достаточно быстро – кто-то ломается, кто-то выгорает, увольняется. Иные же находят силы для борьбы и тот особый душевный отклик, который однажды и заставил их выбрать профессию медика.

Каким должен быть настоящий врач

«Случай этот произошёл давно, мне тогда только исполнилось четырнадцать, – вспоминает врач «скорой помощи» Алексей Осипов. – Было солнечное воскресное утро ранней осени. Сквозь полудрёму я слышал голоса – в прихожей прощались вчерашние гости, приехавшие из другого города и остановившиеся у нас на ночь. Затем вновь наступила тишина, и я уже почти погрузился в прерванный сон, нежась в тёплой постели.

Вдруг из соседней комнаты донеслись странные хрипящие звуки и сдавленный вскрик мамы. Меня толчком выбросило из кровати – не знаю откуда, но внутри себя я уже знал, что случилось. Распахнув дверь, я увидел на кровати тело отца, распростёртое на спине, глаза его были закрыты, он хрипел. Мама, бледная, с дрожащими руками, суетилась вокруг него.

В голове возник сюжет из телепрограммы «Здоровье» о непрямом массаже сердца. Именно его я сразу же постарался сделать. Помню, действовал достаточно чётко, но так, словно всё происходило не со мной, и эти осмысленные действия проделывал совершенно другой человек.

Это не помогло, мама отправила меня вызвать «скорую помощь». Поскольку наша многоэтажка была ведомственной, от железной дороги, то телефоны там были не общегородские, а внутренние, выходившие в обычную телефонную сеть через добавочный номер. И даже такие телефоны были установлены далеко не у всех жильцов. На нашей лестничной площадке телефон оказался лишь в одной из квартир. Сбивчиво объяснив ситуацию соседям, я принялся спешно набирать «03».

На том конце провода скучающая девушка вяло выспрашивала возраст, место работы, сопутствующие заболевания и тому подобное. Когда я попытался объяснить, что вызов экстренный – у человека случился сердечный приступ и он умирает, – она положила трубку. На вызов больше не отвечали. Заскочив в квартиру за монетами, я бросился на улицу к ближайшему телефону-автомату. До сих пор помню, как я тогда бежал в незашнурованных ботинках по гулкому, пустынному утреннему двору.

На этот раз мне повезло, мой вызов приняли, сказав, что «скорая» в ближайшее время подъедет, и я побежал встречать бригаду медиков у подъезда. Время тянулось, казалось, ожиданию не будет конца. Наконец, сверкая синими огоньками, неспешно подкатила машина «скорой помощи». С того момента, как я сделал вызов, прошло три четверти часа, футбольный тайм! Город был небольшой, о пробках тогда ещё не знали, и за это время можно было проехать его вдоль и поперек!

Лифт не работал, пошли по лестнице. Врач и парочка медсестричек особенно не торопились, то и дело останавливались и весело обсуждали свои личные дела. У них было отличное настроение, а до меня и моей беды им не было никакого дела. Я забегал на один-два пролёта вперёд и возвращался к ним, пытаясь их поторопить, но они словно не замечали меня. Когда мы, наконец, вошли в квартиру, там плакала мать. Отец был накрыт простынёй. Мама взглянула тогда на меня и сказала: «Нет у тебя больше отца, Алёша». В этот день кончилось моё детство.

НЕПРОФЕССИОНАЛИЗМ,

БЕЗРАЗЛИЧИЕ К ЧУЖОМУ ГОРЮ

И НЕЖЕЛАНИЕ ПОМОЧЬ МОГУТ СТОИТЬ ПАЦИЕНТУ ЖИЗНИ.

Повлиял ли этот случай на мой выбор профессии? Возможно, в чём-то да. Вообще медицина меня интересовала ещё с раннего возраста, а в старших классах этот интерес лишь усилился. На что этот пережитый мною трагический случай точно повлиял, так это на представление о том, каким должен быть настоящий врач.

Наверное, пока человек, ставший доктором, подсознательно не научится примерять на себя чужую боль – хотя бы чуть-чуть, самую малость – он никогда не поймёт своих пациентов и не сумеет стать врачом в подлинном смысле этого слова. Когда я сам оказываюсь на сложном вызове и от меня требуется быстрое принятие непростого решения, я невольно вспоминаю то далёкое воскресное утро, собственную боль и растерянность. Зачастую именно эта боль помогает собраться, сконцентрироваться и сделать правильный выбор.

Думаю, самое страшное для врача – равнодушие, неспособность воспринимать страдания своих пациентов. И что бы ни говорили о необходимости отключать эмоции и абстрагироваться, какие бы ни рассказывали анекдоты о медиках и об их профессиональном цинизме, я считаю, что врач без чуткого, открытого для людей сердца – не врач, а обычный ремесленник».

Один в поле воин

«Работать в «скорую» я пришёл 17 лет назад, – рассказывает врач Максим Гришин. – Для нашей семьи тогда было сложное время – предприятие, на котором отец четверть века оттрубил ведущим инженером, перешло к новому владельцу, который его и обанкротил. Отец с трудом находил временный заработок, и этих денег даже вместе с маминой зарплатой бухгалтера нам едва хватало на существование. Так что однажды мне пришлось забыть о дневном обучении в мединституте, перевестись на вечернее отделение и идти работать. Благо, к тому времени я отучился уже 4 курса, поэтому меня сразу взяли фельдшером на городскую подстанцию «скорой помощи».

К работе я приступил с энтузиазмом, мне было интересно увидеть проявления всех тех болезней и симптомов, о которых я прежде слушал на лекциях и читал в учебниках. Однако первые месяцы работы принесли одно разочарование. На вызовы я ездил в составе врачебной бригады – врач, я и медсестра или санитар. Ни одного сколько-нибудь интересного случая, где я мог действительно чему-то научиться и как-то себя проявить, никак не представлялось, попадались совсем не «скоропомощные» пациенты – либо одинокие бабульки, которым больше не с кем поговорить и пожаловаться на жизнь, либо бомжи и алкоголики, с лёгкой руки сердобольных прохожих. Увидят – лежит себе такой красавец в подворотне или на скамейке, сразу кидаются скорую вызывать, мол, сердечный приступ у человека. Ну, подойди, поднеси зеркальце, пульс пощупай, прежде чем вызывать. Видно, брезгуют, проще «03» набрать.

Единственное, что тогда радовало – это редкие выезды с реанимационной бригадой Петра Аркадиевича Сомова, весьма своеобразного товарища. Огромный, брутальной, если не сказать бандитской, внешности, с мощными бицепсами и кучей наколок на них, доктор Сомов, по-простому Аркадич, одним своим появлением оказывал на пациентов оздоровительное воздействие, был настоящим профи и всеобщим любимцем подстанции.

Редкие выезды в составе бригады Сомова тоже не показались мне чем-то экстраординарным, и с точки зрения моей медицинской практики были довольно банальны. Помню вызов на инсульт, на месте оказавшийся компрессионно-ишемической невропатией лицевого нерва, пару таких же невнятных подозрений на инфаркт миокарда, по факту диагностированных как межрёберная невралгия с иррадиацией болей под лопатку, да три или четыре ДТП, к счастью для пострадавших, обошедшихся без моря крови и летальных исходов.

Однако само общение с доктором Сомовым, будь то по пути на вызовы или между ними, давало много пищи уму алчущего знаний неофита. Как рассказчику Аркадичу не было равных среди коллег, а его десятилетний опыт работы в кардиореанимации и почти такой же на «скорой» был неиссякаемым источником медицинских тем и прецедентов. Эти истории порой казались настолько абсурдными, а то и просто анекдотичными, что я никогда не мог чётко разделить правду и вымысел. Но как бы там ни было, они всегда оставляли глубокие зарубки на моей памяти, поскольку будоражили воображение и не позволяли закисать извилинам.

А моё отношение к работе на подстанции и понимание ее сути вскоре претерпели кардинальное изменение, как и понимание самой её сути. Поводом послужил очередной вызов, поначалу не предвещавший ничего нового и необычного.

Мужчина, 69 лет, жалобы на тошноту, рвоту, диарею, боли в животе. На дворе стоял холодный сентябрь, вовсю свирепствовал вирус гриппа, так что в тот день штат подстанции держал оборону половинным составом.

– Макс, тебе придётся ехать одному, – передавая мне вызов, сказал старший врач смены. – Да не пугайся ты – там, скорее всего, банальное пищевое отравление. Дядька, небось, грибков домашних поел с поганками. Сделаешь промывание желудка, клизму поставишь. Если что подозрительное – отвезёшь в больничку. Уразумел?

– Но я же один ещё ни разу не ездил…

– Вот будет тебе заодно и боевое крещение. Сам видишь, врачи сегодня наперечёт. Кого я отправлю на вызов, если что серьёзное?

На месте я сразу понял, что ни о какой пищевой интоксикации говорить не приходится – больной был весьма тучным мужчиной и после перенесённого четыре года назад инфаркта соблюдал строгую диету, о грибочках, а тем более о консервах или об острой и жирной пище речи быть не могло. К моменту прибытия скорой позывы на рвоту у больного прекратились, его беспокоили только тошнота, изжога и интенсивные боли с правой стороны живота и в правом подреберье. Больной был на вид бледен, температура тела в норме, артериальное давление – слегка пониженное, 110/50. При пальпации ощущалось некоторое вздутие живота и напряжение брюшной стенки, однако точнее локализовать боль не удавалось. Аппендэктомия была сделана ещё в юном возрасте, так что вариант с аппендицитом сразу отпадал.

Пока я мысленно перебирал все известные мне и подходящие под симптомы диагнозы – от острого приступа панкреатита или гастрита, до прободения язвы и ишемии кишечника, вплоть до мезентериального тромбоза – жена пациента охала и хлопотала рядом. Из её причитаний я узнал, что больной буквально месяц назад вернулся из санатория, а для получения путёвки и курортной карты проходил ряд обследований в своей ведомственной поликлинике – и УЗИ, и гастроскопию, и колоноскопию. Эта информация отодвигала на второй план заболевания ЖКТ, прободение язвы или ишемия кишечника становились менее вероятными. Что же тогда на первом плане? – понемногу я начал впадать в ступор.

– А что за санаторий? – спросил я ее, просто чтобы что-то спросить.

– Кардиологический, в Переделкино.

В моей голове что-то щёлкнуло и заклинившие было шарики и ролики закрутились с удвоенной скоростью. «Так, ИБС в анамнезе… Что ещё?» Память услужливо подбрасывала истории, услышанные в разное время от доктора Сомова об атипичных формах инфаркта миокарда. «Абдоминальный инфаркт! – с неожиданной для самого себя уверенностью констатировал я. – Сейчас бы снять ЭКГ, всё сразу стало бы на место».

Однако кардиографа у меня в машине не было – в те времена далеко не каждая бригада ими оснащалась, что уж говорить о фельдшерской, да по вызову на «пищевое отравление». Я решил ещё раз, более тщательно, послушать сердце пациента. Аускультация, скорее, подтверждала мой диагноз – сердечные тоны приглушены, с периодическим нарушением ритма.

ОТ БЫСТРОЙ И ТОЧНОЙ ПОСТАНОВКИ ДИАГНОЗА

ВРАЧОМ СКОРОЙ ПОМОЩИ

ЗАВИСЯТ ЖИЗНЬ И ЗДОРОВЬЕ ПАЦИЕНТА.

ВСЕГДА.

Решив не пугать раньше времени больного и его жену, я не стал говорить вслух о своих предположениях, переведя разговор на лекарства, которые он принимал с момента появления болей. Ответ – но-шпа и альмагель. Дал ему разжевать полтаблетки аспирина в качестве антиагреганта, чуть позже – нитроглицерин под язык. Больного в любом случае нужно было срочно госпитализировать, и мы с Володей – мой водитель, он же санитар – стали думать, как транспортировать его до машины: носилки в лифт не помещались, стало быть, нам предстояло нести пациента на руках по лестнице с 6-го этажа. Дядечка, как я уже говорил, был довольно грузным, и Володя пошёл по квартирам искать подмогу, пока супруга пациента собирала того в больницу.

У одного соседа оказалось в наличии инвалидное кресло.

– Можете сидеть? – спросил я больного. – Боль не усиливается при изменении позы?

– Могу, – подтвердил тот и, приподнявшись, сел на кровати. – Так, вроде, даже чуть легче.

Дав ещё таблетку нитроглицерина, мы довезли мужчину до машины, переложили на каталку. Водителю я велел связаться по радио с диспетчером и вызвать реанимационную бригаду, а сам ещё раз измерил давление. Результат подтверждал мои худшие опасения – давление падало, особенно сердечное, 90/40. Заметив, что больному стало тяжело дышать, подключил кислород. На некоторое время это помогло, но затем он ещё сильнее побледнел, можно сказать, посерел, а на его лице выступил холодный пот.

– Кардиогенный шок, – сообщил я на подстанцию через водителя. – Где там бригада Сомова, едут?

Рассчитав дозировку и собрав капельницу с допамином, я уже готовился ввести иглу в вену пациента, но в этот момент он потерял сознание. Пульс на сонной артерии не прощупывался.

– Передай Аркадичу, у нас остановка сердца, – крикнул я водителю. – И давай живо ко мне, будем качать.

Дефибриллятора у нас тоже не было, поэтому надежда оставалась только на собственные руки. Выполнив, как учили, прекардиальный удар, увы, безрезультатно, я начал непрямой массаж сердца, а Володя, запрыгнув в кузов, стал вручную, через мешок Амбу, проводить искусственную вентиляцию лёгких. Минут через десять вера в успех наших реанимационных мероприятий начала стремительно таять, а в голове застучало пошлое «мы его теряем», но на моё и дядькино счастье, где-то уже совсем близко завыла сирена. Вскоре бригада Аркадича была на месте. Не переставая качать, мы быстро перегрузили каталку с пациентом в машину реанимации.

– Всё, дальше мы сами, – отчеканил Сомов, запрыгивая в кузов, – поезжай домой.

А я всё никак не мог переключиться – так и продолжал вышагивать между нашими машинами, напряжённо ловя чёткие команды доктора: «От тела. Разряд. Заряжаемся. Руки от тела». После второго импульса дефибриллятора пациент «завёлся», и «скорая» Сомова понеслась в больницу. Я, наконец, смог немного прийти в себя и оглядеться.

Жена больного стояла в прострации, прислонившись к нашей машине. Объяснил ей ситуацию, как мог успокоил, заодно измерил давление. Расспросив о самочувствии и убедившись, что нам не придётся возвращаться и откачивать уже её саму, проводил до квартиры и на всякий случай сделал инъекцию реланиума. Посоветовал ей пока оставаться дома, пообещав отзвониться, как только узнаю, в какую больницу госпитализировали мужа.

На обратном пути я всё прокручивал в голове ситуацию, пытался понять, всё ли я сделал или что-то упустил. Узнав у диспетчера, куда повезли моего пациента, сообщил его жене. Потом снова и снова вспоминал все детали, заполняя карту вызова уже в служебке подстанции.

– Ну, где наш герой дня? – зашёл старший врач, пожал мне руку. – Молодец, отлично сработал.

Медсестра Тамара протянула мне чашку горячего кофе, и я вдруг заметил, что в комнате понемногу собрался почти весь наличный состав смены. Откуда-то появилась бутылка коньяка – в принципе, наши сутки уже заканчивались, можно было себе позволить. Кофе с коньяком растопили ледяной ком в горле, и я снова смог разговаривать.