Текст книги "Расплата. Цена дружбы"

Пока Соня грезила, главный майор, пошелестев страницами из скоросшивателя, строго поинтересовался, как она докатилась до дна. Соня, встрепенувшись, взялась за историю двухлетней давности о том, как их городок разбомбили в ночь на двадцать второе, как она бежала через леса среди всеобщего бегства, и как ее малютка заболела.

– Значит, пошли на службу осознанно и добровольно, – констатировал главный майор. – Так и запишем… – и одарил Соню ничего не выражающим взглядом. Соня разрыдалась. На майора слезы не подействовали. Он давно приобрел иммунитет. – Плакать раньше надо было. До того, как в фашистские подстилки записалась.

Соня пробовала возразить, и даже доказать, что не ее перевязки и инъекции привели гитлеровцев на Волгу. Это было ошибкой, впрочем, ничего не меняющей.

– Грамотная? – полюбопытствовал майор. – Учтем. – Он неожиданно вскочил: – Ты, б-дь, фашистов выхаживала, чтобы они потом наших стреляли! А теперь еще и буром прешь! Ну, будет тебе, б-дь, бур!

– Я, товарищ следователь, – оправдывалась Соня, – в госпитале у доктора Мельниченко работала…

– У кого? – прищурился майор. Соня, спеша и оттого сбиваясь, выложила бывшую святой правдой историю.

Осенью сорок второго началась массовая депортация населения на принудительные работы в Германию. Гитлер планировал вывезти около полумиллиона одних молодых женщин. Девушками, понятно, затея не ограничивалась. Дела, правда, продвигались туго, население игнорировало повестки, уклонистов ловили и силком впихивали в вагоны. Немцы прозвали операцию «Охотой за черепами». Путь ост-арбайтерам предстоял неблизкий и очень опасный. Его выносили не все. Выживших ожидала каторга за миску баланды.

Пока Соня рассказывала, как она, будучи медсестрой у доктора Мельниченко, строчила справки о трудовой непригодности, о всевозможных липовых инвалидностях и выдуманных травмах, с тем, чтобы уберечь молодежь от фашистской неволи, майор тер нос, промокал лысину, и, в свою очередь силился вспомнить, где же подследственную видел. О том, что они когда-то встречались, говорили его опыт и наметанный глаз. У хорошего опера фотографическая память на лица, а главный майор полагал себя опером весьма и весьма незаурядным. Но сколько он не тужился, все было напрасно. Столько лиц промелькнуло перед глазами, никакой памяти не хватит. Начав войну под Раввой-Русской, на границе, он вместе с армией проделал чудовищно тяжелый путь. Сначала сдавал города, один за другим, пятясь на восток, потом медленно полз вспять, на запад.

– И я во всем этом доктору помогала, – донеслось до него через стол. Майор приподнял бровь. Подследственная утерла слезу.

– Доктора Мельниченко фашисты повесили. – Отчего не повесили вас?

– Он… он… – Соня закрыла лицо руками. Майор, продув мундштук, закурил папиросу, подумав о семье, около полугода, как обнаружившейся в Челябинске. Жена и сынишка эвакуировались вместе с семьями других сотрудников НКВД. В пути эшелон бомбили, пассажиры прыгали с насыпи и прятались по кустам. В Восточной Сибири жене майора довелось хлебнуть лиха. Жить пришлось в скудно отапливаемом бараке, вкалывая на Челябинском танковом в три смены. Выходные, возвращенные было народу в канун войны, с ее началом отменили. Оборудование стояло буквально в чистом поле. Сначала смонтировали технологические линии, а уж потом занялись стенами и крышей.

Продовольственная карточка не так утоляла голод, как позволяла держаться на плаву, со скрипом сводя концы с концами. Жена майора записалась в доноры, а паек отдавала малолетнему Борьке. Пока не упала в обморок у станка. Зимой она заработала пневмонию и, только чудом выкарабкалась.

Навестить семью майор не смог, а вот аттестат перевел, в данной ситуации оказавшийся тем самым кругом из пробки, которого при кораблекрушении хватает не всем. С аттестатом жизнь приобрела несколько иной оттенок. А когда он выхлопотал жене с сынишкой жилье, стало вообще терпимо.

Но, как не хлебнула жена майора, испытания оккупацией ей проходить не пришлось. В отличие от Сони. Потому одна его и выдержала, а вторая нет.

* * *

В канун нового сорок четвертого года Соня Шарова получила десять лет лагерей по приговору спецколлегии облсуда, именуемой также Особым совещанием, изобретение которого есть безусловное коммунистическое ноу-хау.[15]15
  Пресловутое ОСО, или тройка НКВД, – орган внесудебной расправы при Сталине. ОСО даже не судило, а накладывало административные взыскания, как правило заочно, согласно литерным статьям, не имеющим аналогов в УПК. Админвзыскания подразумевали длительные лагерные сроки или расстрел


[Закрыть]

В январе разыгралось кровопролитное Корсунь-шевченковское сражение, и заснеженные равнины Правобережья оказались устланы телами павших солдат и грудами развороченной бронетехники. Война решительно обернулась вспять. В феврале советские войска взяли Ровно и Луцк.

Полковник Шаров и его истребители дрались с истребителями Четвертого воздушного флота Люфтваффе. Места были знакомыми, тут довелось начинать войну. Шаров часто думал о Соне. Но, она исчезла, как изображение с экрана, не оставив ни следа, ни зацепки. Мысли о ней приносили боль, почти не притупившуюся со временем.

Состояние Шарова не было секретом для Вики Семеновской, его фронтовой «жены». Капитан медицинской службы Семеновская прибыла в авиаполк еще накануне битвы на Курской Дуге. Она была жгучей брюнеткой с привлекательной фигурой и толковой головой. При виде доктора летчики облизывались, как коты на сметану, но Вика была недоступна, положив глаз на командира. Его историю она, конечно же, знала. Ну, и что с того, таких были тысячи. На первых порах он даже не глядел в ее сторону, но, вода, говорят, точит камень. В особенности, если внутри «камня» такая звенящая пустота, какую ни заполнить спиртом и пустыми надеждами, а безвестность, поглотившая семью, очень похожа на небытие.

* * *

Армия с боями продвигалась на запад, освобождая от фашистов города, села и веси. А за армией, в виде титанического невода, шли части МГБ. Ловись рыбка большая и маленькая. И рыбка, конечно, ловилась, причем целыми косяками, и чем дальше, тем больше. В Восточную Сибирь, на бескрайний Север потянулись теплушки под конвоем. Их пассажиров ждал ненасытный Гулаг, попасть в который гораздо проще, чем вырваться.

В вагонзаке Соня пересекла лежащую в руинах страну. Этап насчитывал полтысячи человек. Камеры красноярской пересыльной тюрьмы и без него оказались забиты, как вагоны метро в час пик. Люди попадались разные. Хватало и зажиточных с виду, пригнанных, очевидно, с Запада. Блатные, эта «белая косточка» лагерей, безнаказанно шерстили «предателей», добывая себе на чифирь и водку, а тюремному начальству дорогие импортные шмотки.

Пересыльная тюрьма работала по принципу гигантского насоса, проглатывая арестантов, чтоб протолкнуть на дальние пересылки согласно каким-то неведомым, под грифом «Секретно» планам. В этих мутных разношерстных потоках было запросто затеряться и пропасть. Что и произошло с Соней. Она сгинула навсегда.

* * *

Нинку определили в детдом, и она росла там, ничем не отличаясь от тысяч других мальчиков и девочек, оставленных войной без родителей.

Летом сорок четвертого Шаров был сбит над польским городом Сандомир, благополучно посадил самолет на брюхо, но, был накрыт артиллерией гитлеровцев. Поле прилегало к переднему краю.

Пока он лежал в госпитале, советские войска перевалили Карпаты, заняв Румынию и Болгарию, Прибалтику и Белград, осадили Будапешт и угрожали Восточной Пруссии.

Когда в январе сорок пятого полковник Шаров вернулся в строй, воздушные сражения развернулись в небе Германии. Немцы применили новейшие реактивные истребители, но ничто уже не могло спасти «тысячелетний» рейх. Война в Европе подошла к завершению.

* * *

Поздней весной сорок пятого Нина Шарова переболела свинкой. Болезнь протекала тяжело, с медикаментами обстояло не густо, рацион был убогим, а девочка сильно истощена. Только к июлю Нина пошла на поправку. Летом детей вывезли в пригород, на оздоровление.

В августе американцы, впервые в мировой истории применив ядерное оружие, стерли с лица земли Хиросиму и Нагасаки.

Шаров с Викой прибыли в Москву. Полковника перевели в резерв. Вика Семеновская, уволившись в запас, устроилась на работу в поликлинику. Они поселились на Садовом кольце, у ее родственников. Шаров изнывал от бездействия. Чтобы не сидеть в четырех стенах, он уходил из квартиры с Викой, провожал бывшую фронтовую, ныне гражданскую жену на службу, а затем бродил по городу. Дни стояли погожие, хоть, потихоньку, холодало.

В канун нового сорок шестого года Шаров получил назначение в Прикарпатский военный округ. Вика, как настоящая жена, последовала за ним на Украину. Впрочем, переезд ее не обрадовал.

– Надо было в Академию проситься, – они сидели в купе. Вагон покачивался на ходу, как шхуна. Время было к вечеру.

– Без лапы? – Шаров вооружился щипцами, чтобы отломить кусок от слитка сахарина, похожего на небольшой сталактит. – Тебе положить?

– Великовский без лапы обошелся. – Вика жестом отклонила предложение.

– Великовский без мыла в задницу залезет. А я пас. Извини.

– Просто ему на семью не наплевать!

Шаров пожал плечами, и, подумав о Соне, принялся вращать ложкой в стакане. Кусок сахарина болтался на дне, растворимый, как кремень.

– Мало по гарнизонам намотались? – Вика извлекла из дорожной сумки кольцо настоящей домашней колбасы. Ее запах кружил голову. Шаров потер руки, решив, что не время ссориться. Потянулся за беленькой.

– Будет тебе. И так, считай, повезло. Кругом сокращения… Командармы корпусами командуют. Комбриги полками. И еще спасибо говорят. Я ни чем не лучше других. Это еще благо, что не в отставку…

– Зря ты себя недооцениваешь. – Вика поджала губы. – Окружающие чувствуют это. И катаются на тебе.

– Брось.

– Сиди теперь в Черновцах.

– А что в них плохого?

– На себя плевать, так хоть обо мне бы подумал! О моей диссертации, в конце то концов. – Вика писала диссертацию, рассчитывая защититься в грядущем году. Не то, что бы Шарову была безразлична будущая ученая степень гражданской жены. Но, он все чаще думал о Соне.

– Не стоило ради меня идти на такие жертвы. Осталась бы в Москве…

– И это твоя благодарность?! За все эти годы?! Мало того, что ты меня в дурацкое положение ставишь… – это был «больной» вопрос для обоих. Эра фронтовых жен канула вместе с войной. Статус надо было менять. Или расставаться. Вика последнего не хотела. Шаров толком не знал. Домашняя колбаса осталась не тронутой в окружении стаканов. Шаров зажмурился, прислушиваясь к стуку колес.

* * *

Поздней весной сорок шестого года Вика Семеновская забеременела.

«Значит, так тому и быть», – решил Шаров, и судьба, словно в насмешку, впервые принесла весточку о Соне.

В первых числах июня Шаров был вызван к комдиву. Они были старыми приятелями, еще с Курской Дуги.

– В общем так, Гриша, – не стал тянуть резину комдив. – Мы люди военные. Прямые. Есть информация, – пытливый взгляд из-под кустистых бровей, – о твоей Соне.

Шаров задохнулся в глубоком трофейном кресле.

– О Соне?! Что ж ты молчишь?!

– А ты погоди радоваться.

– Не понял? – осекся Шаров. – Жива?

– Жива-то жива, Гриша. Но… – и комдив выложил историю ее падения и последовавшей затем расплаты.

– Как, пособница?!

– А вот так, Гриша. – Комдив выудил из-под стола графин, наполнил граненые стаканы до краев. – На-ка, выпей.

Шаров проглотил водку, показавшуюся сгоряча водой.

– Тут такое дело, – подался вперед комдив. – Информация из особого отдела армии пришла. Свояк там сидит. Мы с ним так определились, чтоб эту беду в папку, и под сукно. Понял меня?

Шаров опустил глаза.

– Ты, вроде, с женщиной проживаешь?

Шаров густо покраснел.

– Ну так и женись, понял? Военврач. Награды правительственные. – Генерал хлопнул Шарова по плечу. – Женись, давай, и точка. А то развел в полку, черт знает что…

– А о дочке моей есть у твоего особиста сведения? – спросил Шаров хрипло. В горле пересохло. Генерал смерил его взглядом.

– Давай еще выпьем.

– Это не ответ, Ваня.

– Не ответ, – согласился генерал, и потер загривок. – Жива твоя Нинка. Но, я б тебе не советовал…

– Где она? – перебил Шаров.

– В детском доме, где еще… – генерал протянул сложенный пополам лист бумаги. – Вот адрес. Заранее выписал. А насчет женитьбы – я серьезно.

– Я, вроде, женат, – проговорил Шаров мрачно.

– Была война, – делая ударение на каждом слове, проговорил комдив. – Понял, да? Люди погибали. Пропадали без вести, без счета. Ты понял меня?!

Шаров сунул бумажку с адресом в карман. Генерал, проследив за его движениями, вздохнул понимающе и невесело.

– Тут из Академии разнарядка пришла. Два места на дивизию. Сам понимаешь, самых из самых, приказано… Я сразу тебя наметил. Так что, ты взвесь хорошенько. На трезвую голову. А то ведь как получается, можно одну запись в личное дело сделать, а можно другую. Тебе выбирать…

В середине лета Григорий и Вика расписались. Новоиспеченная супруга предпочла оставить девичью фамилию. Шаров возражать не стал. Свадьбу отметили по-домашнему, в узком кругу. Приглашенный в качестве почетного гостя комдив порадовал молодых «царским» подарком:

– Сдавай, Григорий, полк. В Москву поедешь. В Академию. Вот как.

Перед самым отъездом Шаров выхлопотал командировку в Киев. Так, по крайней мере, гласила надпись в проездных документах. Вика хотела составить ему компанию, но полковник решительно отказал, вследствие чего они потом долго не разговаривали. Чем занимался в Киеве Шаров, не задержавшись в штабе округа и получаса, в точности неизвестно. Вернувшись в Черновцы мрачнее тучи, он без проблем сдал полк, распрощался с сослуживцами и отбыл с супругой в Москву. Учиться в академии имени Фрунзе.

Викин животик, заметно округлившийся, выпирал из-под летнего платья. Вика была довольна, в Москве у нее было полно подруг среди медиков. Да и вообще, в столице рожать спокойнее. Шаров держался подчеркнуто ласково, хоть и ходил, как в воду опущенный. Вика его не донимала. Вика прикидывалась слепой.

* * *

В сорок седьмом Нина Шарова пошла в первый класс. Григорий как раз готовился к выпускным экзаменам. Академический курс он проходил ускоренно, и, вышло так, что первые Нинкины уроки совпали с его экзаменами. По времени, но не по месту. Жили они все равно, что в разных измерениях, будто в двух противоположных уголках вселенной, разделенных миллиардами парсеков. И не могли пересечься.

Окончив Академию, Шаров привинтил на мундир белый академический ромб со звездой и отправился служить в Белоруссию, в штаб Западного военного округа. Выхлопотал квартиру в центре Минска и зажил более или менее сносно, в относительном достатке и комфорте, какие большинству граждан страны-победительницы и во сне не могли присниться. Не самый маленький служебный оклад и внушающий уважение продпаек оградили его семью от разразившегося вскоре голода. Люди снова умирали прямо на улицах, как было некогда в коллективизацию. Но, Шаровы жили на острове посреди океана слез. А по берегу шел забор.

Служба потекла размеренно, без былых довоенных авралов, замешанных на милитаристских психозах ala: Окропим весь мир красненьким. Шаров ходил в штаб и обратно, Вика с удовольствием осваивала профессию домохозяйки. Кто сказал, что она этого не заслужила? Излишки провианта выменивались Викой на одежду у, говоря по-советски, субъектов «черного» рынка. Когда в желудке переваривается мясо, можно подумать о моде. Модные устремления госпожи Семеновской причудливо уживались с натуральным обменом, свойственным шалашам неандертальцев. Вику это не смущало, а новые кофточки, пальтишки и сапожки не наводили на мысли о беде, постигшей миллионы соотечественников. В самые критические периоды Шаров отослал пару переводов в Киев, и это было все, на что он сподобился. Внутренний цензор, который, как правило, привередливей внешнего, не дремал. «Добиваешься, чтобы вопросы пошли?» Он даже заготовил, на всякий случай, историю о дочери павшего смертью храбрых товарища, которую, мол, поклялся поддерживать. Трогательная по сути сказка была не готова выдержать мало-мальски серьезную проверку МГБ, но Шаров надеялся, что до этого не дойдет. Пару раз полковник порывался переговорить с женой об удочерении Нинки, но, в конце концов, похоронил идею в душе рядом с могилой, принявшей память о Соне. Теперь душа напоминала кладбище, которое Шаров окроплял водкой. Вика предпочитала не вмешиваться. К чему досаждать человеку, который и без того на пути к правильным выводам. Чтобы потом быть крайней? В общем, она была мудрой женщиной.

* * *

Некий внутрисоветский либерализм, навеянный освободительным походом в Европу, после войны быстро пошел на спад. Сажать стали даже гуще, чем прежде. Болтовню о побежденных, живущих много лучше освободителей, следовало немедленно прекратить.

В 53-м скончался Сталин, и Берия выпустил на волю уголовников. Страну захлестнул вал кровавых преступлений, но, чего не сделаешь для введения чрезвычайного положения. Вскоре, правда, Берия был отстранен, арестован и расстрелян, но объявленная им амнистия понаделала много бед. Судьба слепа, и, когда тыкает перстом, то, скорее, стреляет по площадям. В феврале 54-го грабители подкараулили Вику Семеновскую в парадном, и она рассталась с шапкой, шубой и жизнью, потому что кому-то из урок не терпелось махнуть заточкой. После похорон Шаров «сел на пробку», как сухогруз на мель. Чтобы присматривать за шестилетним Владленчиком, довелось нанять домработницу.

* * *

В октябре пятьдесят седьмого маршала Жукова поперли со всех постов. В армии начались сокращения.[16]16
  Имеются в виду события октября 1957, когда Пленум ЦК КПСС с подачи Никиты Хрущева в пух и прах разнес руководство Вооруженными Силами и лично министра обороны Союза ССР и члена Президиума ЦК КПСС Маршала Советского Союза Георгия Жукова (1896–1974). Его сняли со всех постов а в марте следующего, 1958, уволили в отставку, хоть маршалы и не подлежали увольнению. Таким образом Хрущев избавился от бывшего верного союзника и опасного конкурента. Ведь Жуков долгое время был вторым человеком в государстве


[Закрыть] Угодил «под топор» и Шаров, приказ об увольнении в запас подоспел аккурат на день рождения. Для полковника, дожидавшегося генеральских лампасов, это стало катастрофой. Предстояло обустраиваться на гражданке, разыскивая новые точки опоры, а он их не видел, и не хотел искать. Ни на авиационном заводе, ни в ГВФ, у него с первых же дней не заладилось. Покойная Вика наверняка бы сказала, что, поскольку он нацепил маску «обижен на всех», то и отношение окружающих соответственное. Впрочем, окружающие были ему до лампочки, а жизнь превратилась в интервалы между запоями, и чем короче они становились, тем лучше чувствовал себя полковник.

В шестьдесят первом Гагарин полетел в космос. Шаров забрал Владлена из школы, определив в Суворовское училище. Идея лишить пацана детства родилась в редкую минуту протрезвления. Детство детством, а будущее, очевидно важнее. Военное училище не худший выбор в стране победившего милитаризма, а казарменное положение сопоставимо с домом, где зрелище ежевечернего отцовского пьянства наступает с регулярностью программы «Время». Раскаяние, случающееся после попоек, протекает особо остро. В общем, Шаров принял правильное решение.

Четырнадцатилетнему Владлену не хотелось одевать сапоги. Мальчишке нравилась геология, тем более, что уже пошла подыматься волна, которой к середине шестидесятых было суждено вознести эту нелегкую и далекую от романтики профессию на совершенно иной качественный уровень, подарив слегка отогретой Хрущевской Оттепелью стране образ бородатого, пропахшего костром добряка в штормовке и с неразлучной гитарой. Честного советского работника, но, еще, самую малость, и бунтаря, впрочем, не совсем ясно, против чего. Как бы там ни было, Геолог казался много привлекательней пограничника с овчаркой или сталевара за партой вечерней школы, и им многие заболели. Возникновение Геолога пришлось тем более кстати, следовало достраивать БАМ, возводившийся при Сталине стараниями зэков. К кнуту добавился пряник.

В шестьдесят четвертом, сразу по свержении кремлевскими заговорщиками Хрущева[17]17
  Имеются в виду события октября 1964, когда пленум ЦК КПСС, в отсутствие Никиты Хрущева (1894–1971), снял его со всех постов «по состоянию здоровья», после чего свергнутый советский реформатор жил и умер под домашним арестом. Личность Хрущева не оценишь в двух словах. Он развенчал культ личности Сталина, которому до того служил верой и правдой, провел массовую реабилитацию политзаключенных, улучшил отношения СССР с капстранами и чуть не развязал ядерную войну в ходе Карибского кризиса. Разругался с маоистским Китаем и сеял повсюду кукурузу. Разрешил жилищный кризис хрущевками, которые, возможно, простоят дольше современных высоток и расстрелял мирную демонстрацию в Новочеркасске. Обзывал художников-абстракционистов «пидарасами», грозился похоронить Америку и наводил ужас на Ричарда Никсона, обещая показать США мать какого-то Кузьки, чем довел до инфаркта переводчиков из Госдепа


[Закрыть] полковник в отставке Шаров, кавалер множества оплаченных кровью наград, отправился в гараж, планируя заняться ремонтом автомобиля. Гараж был капитальным, со смотровой ямой по периметру и добротными бетонными перекрытиями. В свое время его возвели за счет военного ведомства силами целого взвода солдат, с применением цемента, используемого для бетонирования ДЗОТов.

Как показали впоследствии соседи, полковник выкатил из гаража «ЗИМ», полученный на последнем году службы. Задрал капот и до обеда возился с мотором. Как и когда он оступился и упал в яму, свидетели показать не могли. Шаров сломал шейные позвонки и умер мгновенно. Экспертиза показала, что в тот день он был трезв, как стекло.

Глава 2
НИНА ШАРОВА

Ничего этого Нина, конечно, не знала. Она росла в детдоме, и не помнила ни отца, ни матери. Зато частенько представляла обоих. И еще, они приходили к ней по ночам. Мама в образе сказочной феи, отец непременно офицера. Родители любили Нинку во сне, она отвечала взаимностью. Бывало, они отправлялись на пикник, или купались в море. Море Нинка видела на картинках, и они влекли ее как прибой. Все было здорово и весело, если бы не одно обстоятельство. Нинка слышала и смех, и голоса, она почти ощущала прикосновения теплых, заботливых рук, но не могла разглядеть лиц. Лица расплывались в воображении, неуловимые, как мысль, которая есть, и в то же время недосягаема. Они не желали прорисовываться, упорно оставаясь смутными улыбающимися пятнами. И она ничего тут не могла поделать.

Правда, у нее было воспоминание, относящееся то ли к сорок пятому, то ли к сорок шестому году, настолько хрупкое, чтобы скорее казаться плодом воображения. Вроде как она возилась в песочнике, рядом с другими сиротками, когда к площадке подошел офицер. Воспитательница подозвала Нинку, подвела к офицеру и отступила в сторону. Дальнейшие события оставили только крохотную, но яркую зарисовку: вечером того дня каждому выдали по полплитки шоколада и, очевидно, появление таинственного офицера каким-то образом увязывалось со столь диковинным пиршеством, случившимся после ужина. Вот, собственно, и все.

* * *

В пятьдесят седьмом Нина окончила школу с золотой медалью, открывавшей двери любого вуза, будь то мединститут, политех или университет. Нину тянуло в медицину. Проблема состояла в том, что лучшая подруга Алка Гринштадт собралась обучаться на финансиста. Экономическое поприще не привлекало Нину, но дружба в юности не абстракция. Юность наивна и потому чиста. Нина предпочла дружбу призванию, и подала документы в НарХоЗ. Летом подруги были зачислены на дневное отделение. В институте они сидели за одной партой, в общаге заняли соседние койки.

Студенческие годы – едва ли не самый счастливый период жизни, если, конечно, вам удалось протолкнуться в студенты. Вы молоды и здоровы, а потому беззаботны, даром, что ваш желудок частенько пуст, а в карманах гуляют сквозняки. Ну и пусть. Деньги – дело наживное.

Большинство сокурсников Аллы и Нины жили в семьях, имея за спинами подготовленные родителями тылы. Подруги же на этом свете были одиноки, как два атолла посреди океана, что наделяло их определенной свободой, свойственной перекати-полю, но, от того, не представлявшейся менее заманчивой. Впрочем, среди студентов встречались и отпрыски колхозников, благо, Хрущев отменил сталинское крепостное право. Последних насчитывалось немного, и перекати-полями они не казались.

Между тем, на дворе стояла Оттепель. В уродливом средневековом анклаве, каким была выстроенная Сталиным империя, веяли ветры перемен. Новое руководство страны, убрав самых одиозных соратников Вождя, кого мирно, а кого через трубу крематория, взялось за давно назревшие реформы. Вскоре, правда, выяснилось, что переделать унаследованную боевую колесницу во что-нибудь удобоваримое сложнее, чем перековать мечи на орала. Но, Нинка об этом не задумывалась, опьяненная приходом невиданной доселе свободы. Ей не довелось увидеть воочию международный фестиваль молодежи и студентов, потрясший Москву в 57-м. Но, его продолжали упоенно обсуждать, потому что волны того действа расходились по стране, всколыхнувшейся после полярной ночи. Ослабленные, как вирусы под солнечными лучами органы, на скорую руку переименованные в КГБ, валились с ног в безуспешной попытке проконтролировать невиданное по размаху событие.

Спохватившиеся «реформаторы» ринулись заворачивать отпущенные было гайки, штампуя один драконовский указ за другим. То об уголовной ответственности за валютные операции, то вообще за хранение валюты, то о борьбе с расплодившимися будто саранча тунеядцами. Бульдозеры давили выставки картин, а танки восстания в восточной Европе. Стало очевидно, что как только смирительная рубашка ослабела, пациент попробовал вырваться. «Забыли, видать, 37-й? – бросил Хрущев по этому поводу. – Так мы напомним!».

* * *

В шестьдесят втором Нина очутилась на производственной практике в Новочеркасске, где своими глазами видела кровавую бойню, устроенную войсками демонстрантам. Добросовестно изучая в институте марксизм-ленинизм и другие науки того же пошиба, Нина усвоила взгляды классиков на экономические требования трудящихся, почитавших последние оппортунизмом, то есть отходом от идеалов классовой борьбы. Это, естественно, в мире капитала. «Что же бы предприняли войска, – думала Нинка, огородами возвращаясь в общежитие, – если бы демонстранты требовали политических перемен, а не колбасы и хлеба в магазинах?»[18]18
  Нина Григорьевна стала свидетельницей расстрела мирной рабочей демонстрации 2 июня 1962 в Новочеркасске. В городе на тот момент находились высшие руководители ЦК, КГБ, МВД и армии, было задействовано пять дивизий, в т. ч. танковая. После стрельбы тела погибших были захоронены властями тайно, площадь у горкома КПСС заасфальтирована, зачинщики выявлены агентами КГБ, осуждены, семеро расстреляны, больше сотни человек получили от 10 до 15 лет лагерей. Потрясающая реакция рабоче-крестьянского государства на требования рабочих повысить заработную плату


[Закрыть]

После расстрела в Новочеркасске, еще не просохли кровавые лужицы на мостовой, как КГБ не замедлил с арестами, выявляя и ликвидируя зачинщиков. Ах, это волшебное слово «зачинщик», с поразительной быстротой ссучивающее запуганный властями народ.

Вскоре Нина покинула онемевший Новочеркасск. Практика подошла к концу. Киев встретил ее желтеющими кронами каштанов и тонким запахом прелой листвы.

* * *

Когда в октябре шестьдесят четвертого товарищ Хрущев погорел стараниями товарища Брежнева сотоварищи, Нина уже трудилась экономистом. Подруга Алка к тому времени выскочила замуж и обзавелась потомством. День падения дядюшки Хрю (так Алка втихаря прозвала Хрущева) запомнился Нине на удивление четко, в виде некоего имплантированного в голову образа. Нина приехала навестить Алку, сидящую в законном декрете. Подруги отправились погулять. Ребеночек спал в коляске, низкой, словно болид Формулы-1.

– Черт знает что! – возмущалась Алка, пока подруги шли по Щербакова. Кругом высились пятиэтажные новостройки, а только-только приживившиеся саженцы напоминали воткнутые в почву стрелы. Во дворах жужжали циркулярки, рабочие прямо по месту мастерили двери. – Белого хлеба днем с огнем не найдешь. Пока с коляской не припрешься, булки не выпросишь!

– Да тише ты… – одергивала подругу Нина. Она не раз слышала, что за подобные разговоры можно шутя лишиться прописки. – Чего ты орешь? Хочешь в каталажку?!

– Довели страну до ручки! – не сдавалась Алла, отчего Нинку обуял порыв нырнуть за ближайший угол.

В обед ТАСС передало экстренное сообщение о внеочередном Президиуме ЦК. Хрущева отстранили от власти.

– Туда ему и дорога, волюнтаристу чертовому! – делилась впечатлениями Алла. Нинка поспешила уйти. После полудня хлебные магазины наполнились пшеничным хлебушком, и Нинка констатировала, что нехитрый фокус, рассчитанный на выхолощенное беспрерывной селекцией сознание совков, вступил в финальную стадию. Еще Нина подумала, что, возможно, фокус предназначался для самих фокусников. Кому, в конце-то концов какая разница, что там подумают сограждане бараны. Их мнение никому не интересно.

* * *

В шестьдесят пятом Нина неожиданно для самой себя влюбилась и вышла замуж. Вообще-то была она девушкой серьезной, рассудительной. Недаром Алка любила повторять, что мол, мы, детдомовские, тертые калачи. Но тут Нинку обуяла страсть. Виной всему была Алка. Это она, следуя врожденной женской склонности к сводничеству, познакомила Нину с Олегом Капониром, мастером спорта, интеллектуальным и обаятельным красавцем, обладателем фигуры античного героя и такой белозубой улыбки, что любой американский киноактер наверняка бы лопнул от зависти. Олег был одноклассником ее мужа, Алика.

– Хватай парня, пока бесхозный, – шипела Алка, прополаскивая посуду после вечеринки. Мужчины прохлаждались на балконе. – Такие на дороге не валяются. Ты погляди, какой видный. А родители? Родители знаешь у него кто?!

От таких разговоров Нина багровела, как вареный рак.

– Да я…

– Да ты слепая, если не заметила, какими он на тебя глазами смотрел. Хватай, пока я, ей Богу, своего Алика ради него не отшила!

Но, что бы там не молола подруга Алка, Нина сама чувствовала, как голова кругом идет. В общем, они с Олегом, очевидно, нашли друг друга. Такое, как правило, чувствуется сразу, хоть, порой, и не влияет на последствия. Свадьбу сыграли в ресторане отеля «Москва». С таким поистине купеческим размахом, что воспитанная в пуританском духе Нина была несколько оглушена.

– Ох, Нинка, и подфартило тебе! – трещала Алка, естественно, избранная свидетельницей.

* * *

После бурной брачной ночи, стоившей Нине девственности, молодые отправились в свадебное путешествие. Лоснящаяся, как сапог хорошего солдата «Чайка» доставила их в аэропорт. Все для Нинки было внове. И крутой трап, по которому они поднялись на борт серебристого лайнера, и элегантные стюардессы в небесно-синей униформе.

«Наверное, это просто сон, – думала Нинка, боясь вот-вот пробудиться, а за плексигласом иллюминатора проплывали белые, словно снег облака. Земля проступала кое-где в виде подернутых дымкой пятен, отчего сверху казалось, будто смотришь на дремлющую под сугробами речушку с редкими прорехами полыней.

В аэропорту города-курорта Нальчик их встречала угольно черная «Волга» с хромированными бамперами и оленем на капоте. Водитель-кавказец с ветерком доставил молодых в чудесный загородный дом, показавшийся Нинке дворцом арабского халифа из сказок Шахерезады.

– Мы тут будем жить?!

– А то. – Олег самодовольно улыбнулся. – Это дачка старинного папкиного приятеля, а он, между прочим, второй секретарь крайкома. Передохнем, пару дней, и отправимся дальше, когда надоест.

Нинка подумала, что посреди этой роскоши, возле журчащего во дворе фонтана, под налитыми виноградными гроздьями, или в тени такого роскошного сада, который и Мичурина бы заставил проглотить язык, ей и за тысячу лет не надоест. Но благоразумно смолчала.

Хочу тебе Кавказ показать, – сказал Олег, и Нина подумала, что это будет здорово. Так и вышло. Нина увидела Пятигорский провал, у которого Бендер обирал «лохов», наладив тот вид бизнеса, что достигнет апогея при Березовском и Абрамовиче. Они посетили нарзанные источники, навеивавшие Лермонтову «Кавказского пленника» или «Мцыри». Побывали в Домбае, и Нинка впервые прокатилась на канатке, а на память купила шерстяную шапочку с кисточкой, которую называли «домбаевкой». Многое у нее в эту поездку случилось впервые. И величавый двуглавый Эльбрус, и Военно-Грузинская дорога, и погруженный в облака Казбек. Тбилиси поразил Нину уютными узкими улочками и гостеприимными, улыбчивыми горожанами. Фуникулер поднял молодоженов на Мтацминду,[19]19
  Гора Мтацминда возвышается над грузинской столицей. Тут парк и знаменитый пантеон, где покоится прах Александра Грибоедова, Серго Закариадзе и других выдающихся людей


[Закрыть] а от открывшегося вида захватило дух. Затем они пересекли Колхиду, и выбрались на Южный берег Кавказа. Здесь их тоже встретили и опекали вездесущие друзья свекра.