Текст книги "Расплата. Цена дружбы"

Ярослав Зуев
Расплата. Цена дружбы

Винсенту и Федору

Глава 1
ВОЙНА

Нина Григорьевна Шарова увидела свет в городе на Неве, 6-го марта, пятьдесят четыре года назад. На календаре значился 1940-й, почитаемый китайцами годом Дракона. Название он оправдал сполна, выдавшись тревожным, кровопролитным и тяжелым. Впрочем, а каким еще быть второму году Мировой войны?

Весь предыдущий, 39-й, мир трясло, будто больного в лихорадке. Погромыхивало то тут, то там, в воздухе явственно ощущался привкус стремительно надвигающейся большой грозы. Японцы бесчинствовали в Китае. Итальянцы захватили Абиссинию, а фюрер Адольф Гитлер, успевший проглотить Австрию с Чехословакией так легко, будто те были сосисками из пивной, угрожал растерянной Европе.

Впрочем, от Дальнего Востока Гитлер был все-таки далеко. Будущая мама Нины, Соня Журавлева, проживала в общежитии Хабаровского медучилища № 2, готовясь вот-вот сделаться дипломированной медицинской сестрой. Она как раз сдавала выпускные экзамены, когда на Дальнем Востоке полыхнуло. Разразился конфликт с японцами на пограничной реке Халхин-Гол. Соню, в составе отдельного медсанбата, перебросили в район боев. Впрочем, нет худа без добра, потому как жизнь в любых условиях пробивает себе дорогу. Просто кому-то везет, а кому-то нет, что ни коим образом не меняет общей картины. Тысячи людей расстались на Халхин-Голе с головами, Соня же встретила суженого. Тридцатилетний капитан ВВС Григорий Шаров командовал эскадрильей новейших истребителей «Чайка», приданных войскам комкора Жукова. Он был старше Сони на десять лет, впрочем, по тем временам, такая разница никого не смущала. Военные котировались нарасхват. В общем, Халхин-Гол свел будущих родителей Нины с той великолепной легкостью, с какой Провидение манипулирует человеческими судьбами. Там они полюбили друг друга, там же, в стоге сена неподалеку от полевого аэродрома, зачали будущую Нину. Тут, на Дальнем Востоке, они отпраздновали офицерскую свадьбу так, как умеют только летчики. Свидетелями выступали боевой товарищ жениха Женя Романов (ему через неделю предстояло погибнуть, врезавшись в склон сопки Нурен-Обо) и единственная подружка невесты Надежда. Надю тоже ждала смерть, только под Сталинградом в январе сорок второго. Роль посаженого отца невесты играл командир авиаполка майор Бухвостов. У Ивана Терентьевича впереди была Золотая Звезда Героя за тридцать два сбитых гитлеровских самолета, проигранный воздушный бой над Ставрополем, плен и расстрел в нацистском концлагере. Впрочем, никто не знает своей судьбы, и, очевидно, это большое благо.

Ожесточенные сражения длились до середины сентября. За их гулом как-то незаметно промелькнуло начало второй мировой войны в Европе. Первого сентября фашисты напали на Польшу, а еще через пару дней Англия и Франция объявили рейху войну. Не успело отзвучать эхо над окопами Квантунской армии, как Красная армия на Западе ударила полякам в спину. Польша перестала существовать.

В первых числах октября Шаров убыл к новому месту службы, в Ленинградский военный округ. Они поселились в просторной комнате многолюдной коммуналки в самом сердце Питера, окнами на Аничков мост. Дом был старинным, а соседи приятными.

Мужа Соня видела редко, Шаров неделями пропадал на службе. Назревало «нападение» «белофиннов», и Советский Союз готовился к «обороне», дел у комэска было по горло.

Где-то на пятом месяце беременности Соню стал одолевать токсикоз. Ее беспрестанно мутило. Приступы были столь острыми, что Соне казалось, будто она скоро умрет.

В середине осени СССР «освободил» страны Балтии. А тридцатого ноября «белофинны» таки напали. Капитан Шаров отправился в служебную командировку задолго до вероломного «нападения». Вестей от него не поступало.

После тяжелейших боев на Карельском полуострове Красная Армия все же вышла к линии Маннергейма. Потери были чудовищными. Газеты о них, конечно, не сообщали. Слухи же циркулировали вовсю, вопреки не дремлющему НКВД, хватавшему болтунов для последующей отправки в концлагеря.

В феврале войска Северо-Западного фронта начали самоубийственный штурм глубоко эшелонированной обороны финнов, и финские пулеметчики, говорят, сходили с ума от устроенной ими же кровавой бойни. И, все же линия обороны была прорвана, финны откатились к Выборгу.

Ничего этого Соня Шарова, по счастью, не знала. Она мучилась неизвестностью, ложась в первый ленинградский роддом, но неизвестность была привлекательней реалий. Через пять дней Соня родила девочку.

В Питере было пасмурно в то утро. Стояла отвратительно промозглая погода, какой старожилов, впрочем, не удивишь. С низкого свинцового неба падал снег напополам с дождем, заставляя редких прохожих задирать воротники пальто и плащей. Пронизывающий ветер нес с залива холодную водяную взвесь, хлестал по унылым камням мостовой и серым громадинам зданий. В роддоме же на Большом проспекте было тепло и сухо. В те времена на отоплении больниц никому и в ум бы не пришло экономить. Батареи работали на всю катушку.

– Почему он молчит? – свой голос доносился со стороны и казался чужим. Во время родов Соня охрипла. – Почему он молчит?

– Кто это, он? – старшая медсестра приняла младенца и встряхнула с невозмутимостью, свойственной медикам и палачам. Нахлебавшийся околоплодных вод ребенок разразился громкими протестующими воплями. – Кто это, он? Девочка у тебя. На вот, посмотри.

– А горластая-то какая. – Добавила акушерка. Соня без сил откинулась в кресле и опустила веки, увенчанные длинными красивыми ресницами. Тело усеяли бисеринки пота, грудь тяжело вздымалась. Будущую Нину ополоснули под краном, отчего она развопилась еще громче. Соню перетащили на каталку, положив на живот грелку со льдом.

В конце недели капитулировала Финляндия. А еще через пару дней роженицу с малышкой выписали. К огромной радости Сони, стоило ей выглянуть за порог, как прямо под крыльцом остановилась черная «Эмка».[1]1
  Советская легковая машина «ГАЗ-М»


[Закрыть] Шаров на ходу выскочил навстречу жене. В длинной офицерской шинели, с большущим букетом роз он смотрелся если не прекрасным принцем из сказки, то уж, по крайней мере, героем мелодрамы с благополучным концом. Соня прижалась к мужу, всхлипывая. Он целовал ее волосы.

Вот… – сказала Соня, и заплакала. Слезы были от счастья. Уже в машине, утершись платочком, она заметила на его петлицах майорские шпалы вместо кубарей.[2]2
  До 1943 года знаки различия начальствующего состава РККА


[Закрыть]

– Тебя?…

– После, – улыбнулся Шаров, держа Нину трепетно и одновременно неловко. В точности, как большинство молодых отцов.

* * *

Нинка росла крикливой, как мальчишка, хорошо набирала вес и, на счастье родителей не болела.

В апреле сорокового гитлеровцы оккупировали Данию и Норвегию, в мае Бельгию и Голландию. Государства старой Европы валились перед победоносной свастикой, как опереточные декорации на хорошем ветру. Немецкие надводные рейдеры и волчьи стаи адмирала Деница орудовали в Атлантике так успешно, что грозили Британии потерей торгового флота.

После падения Бенилюкса немцы ударили через Арденны, и Франция рухнула в одночасье. В середине июня Париж пал к ногам победителей, а неделей позже фюрер принял ключи от Франции в том самом железнодорожном вагоне, в каком тридцать три года назад был подписан протокол о капитуляции Германии.

Пока в небе Британии разворачивалась ожесточенная «битва за Англию», Советский Союз прихватил Бесарабию и Буковину.

Поздней осенью Нина, сжимая мамин палец, сделала первые неуверенные шаги. Соня прослезилась в умилении. Голову Нинки мягкий, как у птенчика, пушок. Она научилась внятно говорить «мама» и «папа». Прочие слова пока поддавались расшифровке с трудом.

Шаров фактически перешел на казарменное положение, заглядывая домой, как солнце в юрту эскимоса, и у Сони, далекой в этот период от политики, начало складываться впечатление, что жизнь все больше напоминает пружину, сворачиваемую какой-то злой и неодолимой силой.

Новый 1941-й год она встречала с дочуркой. Григория срочно вызвали в часть. В девять она уложила маленькую Нинку в кроватку. Малышка обыкновенно засыпала под Лермонтова: «По синим волнам океана, лишь месяц сверкнет в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах». Когда дочка затихла, Соня всплакнула немного, глядя на елочные шарики, переливающиеся в отблесках гирлянды, купленной Шаровым по случаю в военторге. Елку они наряжали вместе. Праздновать довелось порознь.

Соня слышала, как за стеной веселятся соседи. Ее, правда, приглашали к столу, но она вежливо отказалась: Спасибо огромное, но Нинка моя немножко температурит. Я лучше с ней посижу.

* * *

В первых числах марта Шаров получил назначение на Украину, и выехал к новому месту службы. Авиаполк базировался западнее Луцка, совсем недалеко от границы. Аэродром представлял из себя обыкновенное грунтовое поле, под дождем превращавшееся в болото. Жили солдаты и командиры во времянках. Соня с Ниной пробыли в Ленинграде еще около месяца, пока Шаров обустраивался и принимал дела.

В апреле война разгорелась в Африке. Чуть позже Гитлер напал на Югославию, а в мае германский дредноут «Бисмарк» задал перцу британцам, метким огнем поразив линейный крейсер «Худд». А на следующие сутки и сам отправился на дно после жестокого неравного боя.

В общем, война бушевала, все ближе подбираясь к границам СССР. Это, если от лукавого говорить, потому что череда кровавых конфликтов, в какие беспрестанно ввязывался Союз, мало чем отличалась от войны. В отечественном кинематографе принято изображать предшествовавшие двадцать второму июня дни чуть ли не сплошным праздником, где под детский смех кружатся в вальсе влюбленные парочки. На самом деле, это не совсем так. К лету экономика перешла на работу в режиме военного времени, заводы штамповали оружие, которое никто не собирался перековывать на орала. За опоздание на службу полагался срок, широко использовался детский труд, а армия начала мобилизацию. В общем, когда меч наточен и вынут из ножен, пора кого-то рубить.

Соня и Нинка поселились в военном городке, кое-как обустроенном на скорую руку. Шаров снова дневал и ночевал на аэродроме. В часть прибыло пополнение летчиков, примечательное тем, что пилоты поголовно были сержантами. Соня поинтересовалась у Шарова, к чему бы это, но тот только руками замахал.

– А… – и выругался, помянув нехорошую женщину.

Нина, между тем, научилась ловко передвигаться на своих двоих, и у Сони прибавилось хлопот. На секунду отвлечешься, и дочка уже Бог весть где. Ох, и шустрая. Глаз да глаз.

Соня договорилась покупать парное молоко в деревне и, конечно, брала в походы Нинку. Обеим нравилось бывать на природе. К чему торчать под домом, слушая кудахтанье командирских жен, напоминающих бестолковых клуш, когда на дворе июнь. Дни погожие, вокруг поля колосятся, до горизонта. От реки свежестью веет. Кузнечики стрекочут, лягушки на мелководье квакают, стрекозы над зарослями барражируют. Постелишь прихваченный из дому плед, устроишься в тенечке, воздух сеном пропах. И цветами полевыми.

Впрочем, походы на природу недолго оставались незамеченными. Как-то, по возвращении в городок, Соню окликнула жена политрука. Комиссаршу в гарнизоне побаивались, как тройку НКВД.[3]3
  Орган внесудебной расправы, изобретенный коммунистами для экономии времени


[Закрыть] И, было за что.

– Куда это ты, милочка, шастаешь?

– А что?

– Что значит что?! – глазки комиссаршы превратились в амбразуры. – Кто разрешил по окрестностям бегать? В городке места мало? Чтобы больше никаких походов. Ишь, расскакалась. Шныряет туда сюда! – Комиссарша заковыляла прочь, не удосужившись выслушать жалкий лепет про то, что она, Соня, де, комсомолка, активистка, и Ворошиловский стрелок. Такие Родину не предают. Это другие предают, которые нехорошие.

Под бараком обескураженную Соню поджидала соседка по квартире, жена капитана Головлева.

– Не связывайся с ней, – шепотом посоветовала капитанша. – В прошлом году начштаба полка забрали. Сама понимаешь, куда…

Соне не требовалось объяснять. Она была советским человеком.

– Ну, вот, – продолжала соседка, воровато оглянувшись по сторонам, – а его жене с двумя детишками, как членам семьи врага народа предписание: в двадцать четыре часа, чтоб из части вон. А куда деваться? С двумя спиногрызами и без ломаного гроша в кармане.

Соня затаила дыхание.

– Днем, ясно, никто и пикнуть не посмел, а ночью бабы собрались, сходили к ней, колхозом. Вещички раскупили. Ей, все одно, ни к чему. А деньжата пригодятся. В дорогу собрали. По-человечески. А эта лахудра, – капитанская жена исподтишка кивнула в спину медленно удалявшейся комиссарши, – баб выследила, по фамилиям переписала, и стукнула, куда положено.

Соня легко представила последствия. Ее отца, работавшего с Серго Орджоникидзе,[4]4
  Председатель ВСНХ, покончил с собой в 1937– м при весьма загадочных обстоятельствах


[Закрыть] арестовали в тридцать седьмом, и их с мамой спасло только то, что он давно бросил семью, увлекшись молоденькой секретаршей. Вскоре мама умерла от лейкемии, и чаша, какую заставляло хлебнуть НКВД, проехала мимо чудесным образом.

* * *

В ночь на двадцать второе Шаров вечером вернулся домой, пообещав, что воскресенье непременно проведет с семьей.

– На природу выберемся, – сказал майор, целуя Соню в висок, – с утра. А сегодня… – он взял ее за ягодицу.

– Я тебе воды нагрела… искупаешься.

Около четырех утра Шаров приподнялся в полумраке на локте. Голова спросонья казалась чугунной.

– Соня, – позвал Шаров хрипло, – ты слышишь?

Жена, пробормотав нечто невразумительное, перевернулась на другой бок. Зевнув, Шаров сбросил одеяло и, шлепая босыми ступнями, вышел на полутемное крыльцо, прихватив по пути пачку «Казбека». Смял мундштук и закурил, прислушиваясь к нарастающему гулу.

«Что за ерунда, все-таки? Откуда такая силища прет?!» — Теперь сомнений не было. С запада надвигался многоголосый хор авиационных моторов, накатывая волнами и нарастая с каждой минутой. Пока Шарапов ломал голову, откуда это возвращаются наши, светлеющее небо усеял плотный рой серебристых точек, а гул перешел в рев. Он так и остался стоять, приоткрыв рот и вцепившись в перила, когда к реву прибавился омерзительный вой, издаваемый стабилизаторами при пикировании.

– Не понял, – пробормотал майор, роняя папиросу. – Елки-палки…

Соня, в спальне, потянула на себя одеяло, особенно привлекательное по утрам. Совсем неподалеку ухнуло так, что посыпались стекла. Нинка немедленно проснулась и захныкала. Соня уселась на постели, безумно тараща глаза. Дверь распахнулась, в комнату влетел Шаров.

– Одевайся!

– Что? – пролепетала Соня, прикованная тяжестью в мочевом пузыре. – Что это, Гриша?!

– Война.

Рядом снова бабахнуло. С потолка посыпалась штукатурка. Нина заревела навзрыд.

– Собирай документы, деньги и вещи! – не своим голосом завопил Шаров. Он прыгал по комнате на одной ноге, пытаясь просунуть вторую в галифе. Пока, без особого успеха. Соня, как чумная, заметалась, не зная, за что хвататься. Мысли путались. Шаров, совладав с галифе, натянул через голову гимнастерку.

– Где фуражка?

– Я не знаю! – взвизгнула Соня.

– А, черт с ней! – он босиком нырнул в сапоги. Накручивать портянки было некогда. Это грозило нехилыми мозолями впоследствии, с другой стороны, до мозолей еще требовалось дожить.

– Планшет?! – надрывался Шаров, а пол вибрировал, как при землетрясении. Бомбы рвались без перерыва. Понятие «ковровое бомбометание» еще не вошло в военные справочники, но то, чему подвергся городок, не отличалось в лучшую сторону. Воздух пропах гарью, камни и комья барабанили по стенам. В осиротевший проем окна с визгом влетел осколок и прошил ковер с медведями. С полок посыпалась посуда.

«Сервиз жалко, – совершенно некстати подумала Соня. Шаров рванул к выходу.

– Ты куда?! – взвыла Соня, понимая, что сейчас он исчезнет. И выкручивайся, как знаешь, сама.

– На аэродром! Бери паспорт, Нинку и к штабу.

– Почему к штабу?! – закричала Соня, но он уже бежал по двору. Она метнулась за ним, Нинка из кроватки заголосила. Вернувшись в дом, Соня сунула паспорт и метрику в карман, выудила деньги из шифоньера. «Куда же их засунуть?!» Лифчик показался самым подходящим местом. «Ой, Боженька!» — повторяла про себя Соня, хотя коммунисты отменили Бога. Подхватив орущую Нинку, она выскочила на улицу.

Бомбежка, к счастью, прекратилась. Городок заволокло дымом. Во многих местах бушевали пожары. Люди метались, как в преисподней. Кто-то орал от боли. Соня перешагнула через чье-то тело, с ужасом осознав, что тому не хватает головы.

Спотыкаясь о битые кирпичи и обломки досок, она побежала к штабу. Там царила неописуемая неразбериха. Кто-то из командиров выкрикивал команды, часто бестолковые, но их, так или иначе, никто не исполнял.

– Аэродром горит! – орали из толпы. Поглядев на запад, Соня увидела чудовищное, на полгоризонта зарево. Отсветы адского пламени играли в облаках.

– Аэродром утюжат, сволочи! – сказал боец с окровавленным лицом. Соня закачалась и едва не упала.

* * *

Полуторка доставила Шарова к аэродрому. В кузове набралось человек десять летчиков и механиков. Трое из эскадрильи Шарова, остальные соседские. Шаров оказался старшим по званию, справа очутился капитан Головлев, прочие были лейтенантами и сержантами.

– Война? – спросил капитана Шаров. Головлев повел плечами. Полуторка выскочила на летное поле и клюнула носом, уткнувшись в глубокую воронку. Пилоты с проклятиями полетели друг на друга. Капитан выплюнул зуб. Кто-то сломал руку и закричал жалобно, как ребенок.

– Вот, б-дь! – выругался капитан, вытирая окровавленный рот. – Тебе чего, повылазило! Смотри, б-дь, куда едешь!

Шаров заглянул в кабину. Водитель не подавал признаков жизни, уткнувшись лбом в рулевое колесо.

– Готов, – сказал из-за плеча капитан.

– Ты сюда посмотри! – Шаров взял капитана за локоть. Аэродром представлял жалкое зрелище. Новейшие истребители ЛАГГ-З, стоявшие скученно, как солдаты в строю, крыло к крылу, горели, словно спички в коробке. Пламя перебегало с одного самолета на другой, как огоньки по новогодней гирлянде.

– Как по лесенке, по елке, огоньки взбегают ввысь, – пробормотал Шаров. Это была детская считалочка, которой Соня пыталась обучить Нинку. «Как они там? Господи, хорошо, хоть городок больше не бомбят». Глухо ухали бензобаки пылающих истребителей.

– Ах, ты ж, мать честная! – присвистнул капитан. Только сейчас Шаров заметил, что ноги Головлева обуты в ношенные домашние тапки.

Победоносное вторжение в Европу, к какому готовились «сталинские соколы», закончилось, так и не начавшись. Война грянула согласно иному сценарию, не предусмотренному секретными планами операции «Гроза».[5]5
  Согласно одной из версий разработанная Сталинским Генштабом операция «Гроза» предусматривала внезапное и массированное вторжение РККА в Западную Европу. Нападение, якобы, планировалось на 25-е июля, и, кто знает, не упреди Гитлер Сталина, возможно западная цивилизация перестала бы существовать, а кошмарная антиутопия Джорджа Оруэлла сделалась явью


[Закрыть] Теперь ей предстояло стать Великой Отечественной. И еще Народной. Очевидно, исходя из количества народа, которому судьба была лечь в сырую землю.

Задыхаясь от копоти, Шаров, капитан и совсем зеленый сержантик побежали к чудом уцелевшим самолетам на самом краю летного поля. Шаров первым взобрался в кабину. Головлев отстал, в своих тапочках.

– От винта! – заорал Шаров. Двигатель взревел, выплевывая не догоревшее топливо. Через минуту он был в воздухе. Заложил вираж, с набором высоты. Картина на земле ужасала. Летное поле испещрили лунки от бомб, отчего оно напоминало облюбованную кротами поляну. Неподалеку пылал склад ГСМ. Дым подымался вертикальным столбом, как титаническая колонна из апокалипсиса наяву.

– Ад, – пробормотал атеист Шаров, смахнув пот со лба. Клочья дыма хлестали по фонарю и проносились мимо, рассыпаясь призрачными надеждами на победу в начавшейся войне.

Вслед за Шаровым в небо взмыл ЛАГГ «зеленого» сержанта. Истребитель капитана Головлева угодил при разбеге в вырытую фугасом воронку, сделал сальто, и, рухнув на кабину, взорвался, разбросав вокруг ошметки дюраля и дельта-древесины. Издали взрыв показался короткой вспышкой перегоревшей электролампы, полыхнувшей, чтобы погаснуть насовсем.

– Эх, пацан, – Шаров отвлекся на секунду. «Разве можно подготовить пилота за паршивых три месяца? Кто это вообще придумал?»

Радиосвязь между самолетами отсутствовала. Как только второй истребитель пристроился ведомым, Шаров развернул ЛАГГ на запад, вдогонку уходившим налегке «Юнкерсам».

– Будем карать гадов, – сквозь стиснутые челюсти процедил Шаров, и жажда мести вытеснила из души страх и сомнения. О Соне он в тот момент не думал. Соня оставалась на земле.

* * *

Брошенная на произвол судьбы, она торчала у штабного барака. Как ни странно, он почти не пострадал от бомб. Фугасы перекопали плац, и агитплакаты с бодрыми физиономиями красноармейцев выглядели списанными из тира мишенями. Несколько бомб угодили в командирское общежитие, пробив жестяную крышу и разорвавшись на первом этаже. Барак сложился как карточный домик, похоронив под обломками обитателей. Из-под руин молили о помощи, вскоре крики прекратились.

Хотя бомбы и обошли штаб, это не меняло общей картины. Штаб остался без полка, как голова без конечностей и туловища. Что и доложил его начальник командиру.

– Ни единого целого самолета, товарищ подполковник. Все, к чертям собачьим, сгорели.

– Хотя бы кто-то взлетел? – спросил комполка с надеждой.

– Неизвестно, Артем Иванович. Таких данных у меня нет.

– А что у тебя вообще есть?! – крикнул комполка, хватаясь за седые виски, словно крестьянин на пепелище, увековеченный в мраморе Чижовым. «Расстреляют меня, – не без оснований предполагал командир. – За такое головотяпство и на два «Красных Знамени» за Испанию не посмотрят, и поощрениями от самого Ворошилова подотрутся. Просрал полк. Ох, б-дь…»

Пока он пребывал в прострации, бойцы подвезли на двуколке воду. Стихийно образовалась цепочка. Вода в огоне превращалась в пар, и горело еще сильнее, чем прежде. Командир стоял и смотрел в одну точку.

Соне стало страшно. Она крепче притиснула Нинку. Дочка охрипла от крика и теперь надсадно кашляла. Гарь ела глаза.

«Ну, и куда теперь? – думала Соня. – Может, домой вернуться, пока все не образуется?» — Как едва ли не каждый обыкновенный человек она еще верила в то, что все вскоре встанет на свои места, подтянутся наши, и надают «поджигателям войны» по мягкому месту. Потому как «…несокрушимая, родная армия…» из популярной в войсковых частях строевой песни кому угодно Кузькину мать покажет, причем на его же территории. Бесноватому Фюреру в том числе.

– Твой где?! – крикнула в ухо соседка, жена капитана Головлева. Она уже около четверти часа была вдовой, хотя пока об этом не знала. Капитан догорал в ЛАГГе, спрессованный между бронеспинкой и мотором.

– Григорий на аэродром поехал, – сказала Соня. – А твой!

– Значит, с моим вместе. Юрка сразу туда рванул. Сапоги дома забыл.

– Сапоги? – переспросила Соня, и тут, через гул и шипение пожара, через крики солдат и командиров донесся сухой треск выстрелов.

– Что это? – сердце сжалось от нехорошего предчувствия.

– Где? – переспросила капитанша. Ее слегка контузило при налете, и слух не восстановился вполне. – Стреляют?! Где стреляют?!

Темп стрельбы нарастал. Теперь ее услыхали и другие люди. Повернули головы в сторону выстрелов, став похожими на героев известной картины Карла Брюллова «Последний день Помпеи». А потом с околицы долетел металлический лязг десятков, если не сотен, гусениц.

– Танки! – истошно завопил кто-то. Люди бросились врассыпную.

– Без паники! – крикнул начштаба и дал пару выстрелов в воздух. На фоне нарастающего грохота его пальбу навряд ли кто услыхал. Соне почудилось, что они с Нинкой остались одни. Что все давным-давно убежали, а у нее ступни прилипли к земле. Как в кошмарном сне. Затем известковая стена одной из казарм обвалилась и, в поднявшемся облаке пыли Соня увидела танк. Его хищный бронированный корпус казался свинцово-серым, люки были задраены, а за башню зацепилась сетка металлической солдатской кровати. Потом она отвалилась. Башня сделала пол-оборота. Ствол пушки дрогнул и изрыгнул пламя. Грохот долетел до Сони через секунду и она, на мгновение, оглохла.

– Что ты стоишь, дура?! – капитанша потащила Соню за угол. – К лесу! К лесу бежим!

Соня помчалась со всех ног, прижимая Нинку к животу. Женщины пронеслись улочками обреченного военного городка. Дальше простиралось поле, а метров через пятьсот начиналась березовая роща с вкраплениями сосен и осин. Позади не утихала стрельба. Немецкие танки остановились, пропустив вперед пехоту. Солдаты караульного взвода и отдельные летчики отстреливались из-за домов, но были в считанные минуты сметены. Летчики сильны в облаках, а пехота – царица полей. Одна из танковых рот отклонилась, чтобы покончить с аэродромом. Танки таранили лбами беспомощные на земле истребители, довершая учиненный бомбардировщиками разгром. А затем, обогнув городок с востока, замкнули кольцо окружения.

Командир истребительного полка, пара офицеров и дюжина бойцов засели в штабном бараке, пылающем с четырех сторон. Когда их осталось только трое, а патроны и гранаты вышли, раненый в обе ноги командир поблагодарил подчиненных за службу и истратил последний патрон на себя. Старлей и старшина, не сговариваясь, шагнули из руин, задрав руки.

Соня и капитанша подбегали к опушке, когда сзади хлестнул пулемет. Капитанша, охнув, повалилась лицом в траву. Соня тоже упала, едва не раздавив Нинку. Над головой провизжали трассеры. Стрелок фашистской бронемашины выпустил по беглянкам десяток пуль и повел стволом дальше, удовлетворенный проявленной меткостью. Фигурки исчезли в колосящейся ржи. Соня, лежа, обернулась к капитанше, и прикрыла ладошкой рот.

– Ой, Господи, – всхлипывала она, по-пластунски пробираясь к лесу. Ребенка пришлось волочить, как рюкзак. Нинка, естественно, зашлась в плаче. – Заткнись, дура! Заткнись!

Вскоре они были под спасительной сенью деревьев. Ощупав ребенка и убедившись, что руки-ноги целы, Соня пошла через чащу. Не соображая, куда. Лишь бы подальше от фашистов.

Под внезапным сокрушительным ударом любой армии приходится несладко. Красная не стала исключением. Войска откатывались неорганизованными потоками, спонтанно огрызаясь на напирающих фашистов. Штабы утратили связь и управление, царили неразбериха и паника. Противник прочно владел инициативой. Танковые клинья рвали наспех организуемую оборону. В небе господствовало Люфтваффе.

* * *

Около шести утра, 22 июня, по раздолбанному проселку, километрах в сорока от границы, катила советская полуторка, выкрашенная в цвет хаки. Водила, новобранец с лицом десятиклассника, крепко держался за баранку, не спуская глаз с дороги. Справа от водителя сутулился командир, ерзая ягодицами по лавке.

– Давай, Снижко, давай! – подгонял время от времени командир. – Жми! Пока они нас тут не захлопнули, как крыс в мышеловке.

– Жму, товарищ старший лейтенант, жму!

Положение было отчаянным. Немецкая моторизованная колонна, судя по издаваемому рыку, двигалась параллельным курсом, только немного южнее, постепенно забирая к северу, и вопрос состоял в том, успеют ли они прорваться к своим или наткнутся на немецкие бронемашины. Последнее означало либо смерть, либо плен, а в плен красноармейцам сдаваться не положено, а командирам тем паче. Как там выдумали в ЦК, русские не сдаются, так что ли?

– Жми, бля!

– Да жму я, товарищ старший лейтенант! Жму!

В кузове на ухабах подскакивали трое одетых в хаки мужчин. Один был богатырского телосложения артиллерийским старшиной с перевязанным кровавой тряпкой лбом, двое других из Лубянского ведомства. Молодой, кареглазый чекист с лицом хорька носил на небесно голубых петлицах по два командирских кубаря сержанта Государственной безопасности. Второй был при шпалах армейского полковника, соответствовавших званию капитана ГБ.[6]6
  В СССР служба в политической полиции считалась куда почетнее военной. В соответствии с этим принципом одинаковые звания в РККА и ГУГБ НКВД отличались на несколько порядков. Например, звание капитана ГБ соответствовало армейскому полковнику, и так далее


[Закрыть] Старший из чекистов буквально исходил потом. Жидкость катила по его круглому, словно тыква лицу градом, лысый как колено череп лоснился от влаги. Капитан ГБ раз за разом снимал фуражку, промокая лысину батистовым платочком с вензелями.

«На конфискациях, видать, добыл, – с неприязнью думал артиллерийский старшина, но, язык, естественно, держал за зубами. – Башка плюгавая, как у Гришки Котовского.[7]7
  Революционер с уголовным прошлым. Убит при загадочных обстоятельствах в 1925 г.


[Закрыть] Такой только солнечные зайчики пускать, в глаза врагам мировой революции», – его собственная, перевязанная кровавой тряпкой, гудела колоколом, а удары пульса отдавались в висках. Война застала старшину на марше. Его артиллерийский гаубичный полк скрытно, под покровом ночи выдвигался к границе, когда на рассвете был неожиданно атакован фашистами. Немецкие танки выскочили из стелющегося по земле тумана, круша артиллерийские тягачи и давя гусеницами лафеты гаубиц. Солдаты и командиры падали под кинжальным пулеметным огнем. И десяти минут не прошло, как от полка остались одни рожки да ножки, как некогда бабушка старшины говаривала. Выжившие кинулись наутек. Немцы их не преследовали.

В лесу старшина отбился от своих, после контузии он несколько раз терял сознание, и вероятно, его посчитали мертвым. Так он, по крайней мере, полагал. Ранним утром старшину милостиво подобрала в кузов полуторка. Старший лейтенант, порученец командира танковой дивизии, возвращался с передовой в штаб. Война подкараулила его в пути. Теперь старлей психовал, сомневаясь, что найдет комдива в пункте назначения. Судя по несмолкающей канонаде, бои шли несколько восточнее. Это говорило о быстроте продвижения немцев и о том, что они вот-вот очутятся в окружении. Если уже не очутились.

Не успела полуторка приютить старшину, как дорогу заступили двое. Один энергично замахал руками, второй, для верности, вытянул из кобуры «Маузер» и дал пару выстрелов над кабиной. Водила нажал на тормоза. Старлей еле успел выставить руки, и потому не расквасил нос. Старшина в кузове повалился на пол, ударившись многострадальной головой о борт. Из глаз посыпались искры, сразу возобновилось кровотечение.

– Чтоб ты, курва, сдох! – выкрикнул в сердцах старшина.

– Какого черта?! – завопил из кабины старлей. – Что вы себе позволяете, товарищи?!

– Закрой поддувало! – низкорослый капитан ГБ заскочил на подножку полуторки. – Кто такие? Документы! Живо!

Разглядев знаки различия ГБ, старлей прикусил язык.

– Машина порученца командира двенадцатой танковой дивизии, – доложил за старлея водитель. – Направляемся в штаб дивизии.

– Тебя не спрашивают! – рявкнул капитан. – Бумаги давай!

Артиллерийский старшина в кузове затаил дыхание, надеясь, что ГэБисты не расслышали пожелания подохнуть. «Кажись, я не громко сказал?»

Мельком просмотрев бумаги, капитан, было, собрался занять место старлея в кабине.

– Еще долбанут, из кустов… – заметил сержант ГБ. Это скорректировало планы. ГэБисты полезли в кузов.

– Ты кто такой? – спросил капитан через минуту. Старшина, приложив ладонь к кровавым бинтам, представился.

– Дезертир, б-дь?

– Никак нет, товарищ капитан государственной безопасности.

ГэБист смерил старшину взглядом, потом оглянулся на рев немецких танков за деревьями, совсем неподалеку и, очевидно, решил, что с допросом разумнее повременить. Немцам голубые околыши до лампочки. Даже наоборот, как для быка красная тряпка.