Текст книги "Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников"

Глава 7
Время плакать

В одну неделю вся моя жизнь изменилась – все мои представления о том, каким должен быть настоящий мужчина, что такое добро и зло, что правильно, а что нет. Но тогда я мог оценить свои чувства не более, чем жестоко израненный человек может оценить свою боль.

Внутренний шок порождал оцепенение, психологическую беспомощность. А результатом всего этого становился панический страх. Было совершенно невозможно заставить себя не бояться старших. Мы становились изворотливыми, как крысы, которых били электрическим током. Сначала нам не удавалось найти ни одного момента, когда можно было расслабиться. Мы постоянно сжимались в ожидании очередного удара.

Некоторое время мне на самом деле казалось, будто жизнь дома в семье, беззаботные школьные деньки были лишь плодом моего воображения. Каким далеким теперь все это казалось и каким туманным. Время – вещь относительная. Меня лишили юности. За одну неделю я стал взрослым.

«Новобранцы, новобранцы, чистите свои сапоги. А потом можете поплакать на своей койке». Эти слова после тяжелого дня курсанты напевали уже давно. Ночь всегда сопровождалась для них тоской. После отбоя можно было предаться воспоминаниям, глубоко вздохнуть и под покровом темноты дать волю сдерживаемым эмоциям, боли и страху.

Когда дежурный по казарме сержант заканчивал свой осмотр, после любого дисциплинарного взыскания мы лежали на койках, думая о доме, в основном о своих матерях, иногда о сестрах. Ведь некоторым из нас было всего по пятнадцать лет. А может, мы даже испытывали некоторое удовольствие от своего горя. С некоторыми иногда так бывает. Когда никто нам не сочувствовал, мы сочувствовали сами себе. И тогда мы лили слезы. Никто не мог видеть этого, а всхлипывания слышали лишь немногие.

У некоторых новобранцев, как у меня, только начали ломаться голоса. Во сне мы иногда громко звали матерей. Странно, но я никогда не слышал, чтобы хоть один курсант назвал имя своего отца. (Потом я узнал, что умирающие люди всегда зовут матерей.) Отец – глава семьи, и его строгость и скрытая любовь часто помогают сыну укрепить в себе боевой дух. Но когда необходимоутешение или когда часы человека на этой земле сочтены, он думает о матери.

Тому, кто незнаком с образом мышления японцев, некоторые наши поступки, плач и сентиментальность могут показаться удивительными. Для иноземцев мы люди с каменными лицами, никогда не проявляющие своих чувств. Действительно, мы создаем вокруг себя своеобразный барьер. Наша философия – смирение, и мы часто не выражаем чувства, даже когда полны радости или ненависти.

Уроженца Запада, особенно американца, как мне кажется, можно сравнить с кипящим котлом с чуть сдвинутой крышкой. Пар выходит легко и постоянно. Японец же больше похож на скороварку. В ней используется такой же пар, и он может собираться некоторое время под крышкой без каких-либо внешних проявлений. Но если в один момент его выпустить, может проявить всю огромную накопившуюся силу.

Можно понять, как японец, являясь в один момент образцом спокойствия, благородства, а иногда даже и низкопоклонничества по сравнению с людьми других национальностей, в следующее мгновение может упасть на пол в истерике… или фанатично броситься на своего врага.

Несмотря на все эти умозаключения, каждое действие наших сержантов было подчинено тому, чтобы подавить любое проявление эмоциональности, кроме тех случаев, когда она служила на пользу государству и императору. Они делали постоянный акцент на то, чтобы направить наши эмоции в нужное русло. В идеале любое проявление страха, тревоги и радости должны быть подчинены, преобразованы и выражены в форме боевого духа. В этом смысле все личные переживания должны быть связаны с общим делом. Хныканье от боли, слезы при воспоминаниях о матери являлись не только признаками слабости. Они означали, что наша жизнь еще не была посвящена Великой Идее. Мы еще не получили жизненный урок, и, как индивидуальности, являемся всего лишь расходным материалом. А расходы – не потери, если служат достаточно великой цели.

Если новобранец стонал во сне и его слышали, наказывали нас всех. По ночам нас часто поднимали. Это Боров приходил поздороваться с нами вовсе не в добром настроении. Его самодовольная улыбка исчезала, лицо перекашивалось. Иногда на нем проступали заметные следы усталости.

– Может ли быть, что вы, жалкие детишки, скоро станете благородными сынами Японии, сражающимися во славу нашего почтенного императора? – Старший сержант качал головой. – Я здесь, чтобы сделать из вас мужиков, и не хочу потерпеть неудачу. Я сделаю настоящего мужика из каждого курсанта, даже если мне придется его убить. Одна мысль о том, что император снизошел до нас, подумал о нас, оказал нам честь, приводит нас в дрожь. А сейчас, новобранцы, я хочу дать вам несколько дружеских советов – особенно тем, кто хнычет каждую ночь, как сопляк. Вы здесь только для одного. А знаете для чего? Знаете?

Когда мы хором отвечали, Боров презрительно ухмылялся.

– Нет, вы не знаете. Это очевидно. Вы живете только для одного – для вашего императора, для Японии… для своей родины. – Затем он очень спокойно продолжал:

– Полагаю, все вы уже забыли о прошлом. Прошлого нет. Вбейте это себе в голову раз и навсегда. Есть только настоящее. – Тут Боров впадал в экспрессию, начинал яростно жестикулировать. – Забудьте о прошлом! Забудьте о гражданской жизни! Забудьте о своих семьях! Теперь вы живете только ради одной цели. Вы будете готовы умереть по первому же приказу без малейшей попытки уклониться. Никогда, никогда не забывайте, что вы самый расходный материал Японии. Чем скорее вы это поймете, тем лучше для вас! А вообще… «тайко бинта», биты, другие вещи… все это ничто, вообще ничто. Но такие испытания делают из вас настоящих мужчин, готовят вас к более серьезным нагрузкам. Понимаете теперь? Хорошо! – Боров кивнул Змею и Сакигаве: – Принесите биты!

Многих из нас били уже в бессознательном состоянии, и мы не проронили ни звука.

Каким странным выглядело это наказание! Хотя большинство из нас были очень молоды, среди нас находились несколько новобранцев от сорока пяти до шестидесяти лет. Армия была огромным кипящим котлом, в котором каждый человек терял свою индивидуальность. Все были коротко стрижены, носили одинаковую форму. Пожилой, богатый, авторитет – все это не имело здесь никакого значения. Сержант, который подобострастно кланялся бы некоторым из курсантов в гражданской жизни или который даже не имел бы возможности общаться с ними, являлся тут настоящим тираном и командовал всеми. Он мог безнаказанно пнуть или ударить любого новобранца.

После первой недели, проведенной в Хиро, мы спали как под воздействием наркотиков. Наши тела еще не начали привыкать к наказаниям и изнурительной подготовке. Иногда мы проводили ночи почти в коме. Змей и Сакигава с несколькими своими помощниками врывались в казарму, чтобы устроить свои искусные трюки. Иногда они крепко связывали наши руки и ноги, включали свет и приказывали нам встать. В помутненном состоянии разума мы пытались подняться и, ошеломленные, часто падали на пол. Обычно нам требовалось некоторое время, чтобы понять, что произошло, и сержанты всегда громко гоготали, наблюдая за нашими судорожными усилиями избавиться от пут.

Когда Накамура в первый раз заявил, будто некоторые сержанты были извращенцами, я испугался и не поверил, но потом подумал, что, возможно, он был прав. Хотя, насколько мне было известно, пока еще ни один из сержантов не проявлял своих гомосексуальных наклонностей, многие из них повергали нас в замешательство самым безобразным образом.

Змей, например, больше других получал удовольствие от унижения молодых новобранцев перед остальными. Те из нас, кто только достиг половой зрелости, страдали больше всех. На построении сержант мог искоса взглянуть на какого-нибудь несчастного, совершившего ту или иную ошибку, и сказать:

– Эй, сопляк, ты, похоже, еще совсем мальчишка, верно? Или ты уже мужик? Ты что, оглох? Я спрашиваю, ты уже мужик?

– Да, господин сержант.

– Ах так! Тогда докажи это, сопляк! Снимай штаны! И повязку свою тоже! Быстро!

И потом несчастный курсант стоял со смущенным лицом, в то время как Змей, иногда Сакигава или даже Боров насмехались и отпускали колкие замечания по поводу его мужского достоинства. Подобные унижения я ненавидел больше, чем физические наказания. Однажды ночью нас троих подняли с кровати и отправили убирать сержантскую казарму, потому что наша дневная работа начальство не удовлетворила. Когда мы закончили, нас заставили раздеться и прыгать под струями ледяной воды. Но и этого Змею показалось мало. Он голыми выгнал нас на холод и заставил пробежать пять раз вокруг казармы, а затем запер в душевой на всю оставшуюся ночь, так и не разрешив одеться.

В течение первого часа мы в темноте сидели на деревянной скамье, прижавшись друг к другу, и дрожали. Через некоторое время мы решили делать физические упражнения. Это был единственный способ не замерзнуть до смерти. Однажды, очнувшись от дремоты, я стал отжиматься, ощущая, как холод бетонного пола распространялся по моим рукам и ногам. Потом я вдруг подумал о душе – вспышка оптимизма! Но она вскоре погасла. Ведь я прекрасно знал, что горячую воду включали лишь днем, и то лишь на некоторое время с определенными интервалами.

Однако в конце концов, больше от безысходности, я подошел к душу и повернул один из кранов. На меня внезапно обрушились холодные струи, и я отскочил назад. Протянув руку, чтобы закрутить кран, я почувствовал, что вода стала теплее. Она явно нагревалась!

Спустя несколько секунд вода стала горячей! От нее даже шел пар! Я быстро перекрыл воду и огляделся по сторонам. Слышали ли шум воды сержанты? Нет, через две двери вряд ли. Да к тому же они давно спали. Я взглянул сквозь полутьму на своих товарищей и увидел лишь их смутные очертания. Скорчившись на скамье, прижавшись друг к другу спинами, они пытались уснуть. Какое-то мгновение я боролся с собой. Если под душем я буду стоять один, горячая вода будет литься дольше. А если мы встанем втроем…

И все-таки через несколько секунд я прошептал:

– Ока! Ямамото! Идите сюда, под душ.

– Горячая вода? – выпалил Ока.

– Тихо!

В одно мгновение оба оказались рядом со мной. Они потирали свои руки, живот, переминались с ноги на ногу и делали наклоны.

– Включай быстрее воду! – простонал Ямамото, стуча зубами.

– Только один кран, – сказал я. – И дам не очень большой напор, а то вся вода стечет, и мы даже не успеем согреться.

Ребята послушно отступили, пока я регулировал душ. Затем мы сгрудились под струями, постанывая, когда вода стала согревать нашу застывшую плоть.

– О, прекрасно. Чудесно! – бормотал я, запрокинув голову. Внезапно меня осенила еще одна идея. – А что, если!.. Как можно заткнуть сливную трубу?

– Сесть на нее, – весело ответил Ока. – Для этого у тебя ведь большая задница.

Я решил, что можно было попытаться заполнить маленькую душевую водой на три-четыре дюйма, не залив остального пола. Вдруг я понял, что нам нужно – туалетная бумага! План сработал превосходно. Я накрыл отверстие сливной трубы слоем бумаги толщиной в полдюйма. Вода постепенно собиралась вокруг нас и просачивалась сквозь туалетную бумагу достаточно быстро, чтобы не затопить соседнюю комнату.

– Почему вы не называете меня гением? – спросил я, усаживаясь в булькающей воде. Через некоторое время душ создал достаточно пара, чтобы согреть воздух вокруг нас. Я растянулся в воде, уровень которой медленно поднимался. Тепло. Каким чудесным оно было! Так посреди холода, тьмы и жестокости мы нашли свой маленький секретный островок.

И в этом тепле я уснул.

Глава 8
Цена суси

Несмотря на постоянные напоминания о том, что мы должны забыть прошлое, через две недели нашим семьям разрешили ненадолго приехать навестить нас. Всего четырнадцать дней минуло с тех пор, как я произнес слова прощания, а казалось, прошла целая вечность. Когда настал час приезда родственников, меня начало трясти. Как давно я их не видел! Сколько всего за это время произошло. Родной дом для меня теперь был словно в тысячах миль отсюда.

Пробило четыре часа. Я ждал в гостевой комнате, где курсантов, словно заключенных, отделяла от их семей специальная перегородка. Я видел, как входили родители ребят, как загорались глаза моих товарищей. Некоторые из них выглядели почти смущенными, нерешительными. Перегородка мешала им проявить более сердечную приветливость и заставляла ограничиваться лишь рукопожатиями.

Прошло полчаса. Мои родственники все еще не приходили. Я начал волноваться. Неужели они не понимали, что у нас был всего лишь один короткий час? Они вообще могли опоздать. С них станется!

Да они вообще могли не прийти. Перепутали день, вот и все. Наверное, я неправильно написал в письме. Я хрустнул пальцами и уставился в пол, затем снова поднял глаза на дверь. На пороге стоял отец в сером костюме. Консервативный цвет его одежды смешивался с нежно-оливковыми оттенками двух легких кимоно, которые виднелись за его спиной. Мама и Томика. Вскоре мы обменялись рукопожатиями, глядя друг другу в глаза. Мама и Томика даже не пытались скрыть свои чувства. Они смотрели на меня, и в их глазах стояли слезы. Я не мог говорить и тоже боролся со слезами. Мне не хотелось проявлять слабость перед отцом, и я закусил губу.

Улыбка папы еще никогда не была такой теплой.

– Как твоя новая жизнь, сынок?

– О… – Я запнулся. – Все хорошо, папа.

В этот момент во мне что-то дрогнуло, и в голове зазвенели слова: «Почему ты врешь? Скажи правду! Расскажи обо всей этой жестокости и беззаконии! Скажи ему, что ты хочешь уехать отсюда. Может, ему что-нибудь удастся сделать…»

Но ведь отец служил в армии. Он наверняка знал, через какие испытания мне приходится проходить. Ведь он в свое время пережил то же самое. Как ему это удалось? Отец прищурил один глаз и приподнял бровь.

– Твой сержант тебя любит? Они такие же добрые и нежные, как твоя мама? Ты прекрасно выглядишь. По-моему, ты даже поправился при таком хорошем питании.

Мое лицо действительно округлилось – распухло после вчерашней игры в «бинта».

– Это не от… – начал я и остановился.

– Темные глаза отца смотрели на меня. Он слегка покачал головой. – Они хорошо с тобой обращаются, Ясуо?

Я улыбнулся:

– Да, спасибо, папа. Хорошо.

Некоторое время мы молчали. Потом Томика нагнулась ко мне и нахмурила брови, глядя в мое лицо, как в зеркало.

– Где ты так оцарапался?

– Ясуо-сан, у тебя синяки под глазами! Тебя бьют! – В голосе мамы прозвучала так хорошо знакомая мне забота.

Во мне началась внутренняя борьба: ребенок почувствовал себя уютно, а во взрослом начало расти необычное раздражение.

– Они обращаются с тобой жестоко! Очень жестоко! – Мама говорила так громко, что я вспыхнул и стал оглядываться по сторонам. Но все вокруг были заняты своими разговорами. – Ясуо-сан… – произнесла мама почти умоляющим тоном, будто я мог что-то предпринять, чтобы изменить свою жизнь.

– Ничего, мама, ничего страшного! – стремительно ответил я.

– Но, Ясуо-сан… твой бедный глазик…

– Ничего, мама! Ничего страшного, – повторил я, почти крича. – Просто я упал. Все скоро заживет!

Я приложил руку к глазам, словно защищая их от яркого солнца. Наступила тишина, в которой слышалось лишь мое прерывистое дыхание. Все это время мама крепко сжимала мою ладонь. В тот момент я любил свою мать сильнее, чем когда-либо.

– Мой сын справится с трудностями сам, – тихо произнес отец. – Он уже стал мужчиной. Он самурай!

Я взглянул на него, провел по лицу кулаком и улыбнулся.

– Мы с твоей сестрой приготовили немного суси, – сказала мама. – Тебе разрешат взять его?

Мама и Томика спрятали еду под широкими поясами на талии. Их суси давно были моим любимым кушаньем.

– Вряд ли нам это разрешат, – ответил я, – но они ничего не узнают, если вы передадите их мне незаметно. Вы принесли рубашки и полотенца?

Мама кивнула и положила на перегородку квадратный сверточек, перевязанный оранжевой веревочкой.

– Просто запихни суси внутрь, – предложил я. – Никто его там не найдет.

Ирония судьбы – через мгновение после того, как мама передала мне сверток, поднялась суматоха. Сержант дал одному из курсантов подзатыльник. Вся семья бедняги в оцепенении наблюдала за сценой.

– Бейте меня! Бейте меня! – взвыла его мать. – Мой сын не виноват! Это я виновата! Он не просил ничего приносить ему!

Подзатыльник не был строгим наказанием, но он оскорбил всех нас. Воскресенье было единственным днем в неделе, когда с нами не полагалось обращаться строго. Это был для нас короткий перерыв, мимолетный момент, когда все вокруг могло быть мирным и безоблачным. Самому сержанту с длинной шеей и лоснящимся надменным лицом было не больше восемнадцати – девятнадцати лет. Он мог спокойно наказать новобранца потом. Как бы я хотел убить сержанта прямо сейчас.

– Поняв, что произошло, моя мама страшно испугалась и потребовала, чтобы я вернул еду. Я какое-то мгновение колебался, но потом во мне разгорелся бунт. – Нет! Вы с Томикой приготовили суси для меня, и я оставлю его у себя.

Моя сестра с тревожным взглядом что-то пробормотала.

– Оставь ему его суси, – сказал отец. – Они не посмеют ударить Кувахару. Пусть еда останется у него.

Спор угас. Вскоре час посещений истек, и женщины снова заплакали.

– Хватит! – приказал отец. – Думаете, мужчине приятно все время видеть слезы? – Он крепко пожал мою руку. – Мы ведь скоро увидимся, когда твоя начальная подготовка закончится, верно?

Я кивнул.

– Мы должны идти.

– Хорошо, – сказал отец. – Осталось недолго, и подготовка доставит тебе настоящую радость. Учись как следует и возвращайся к нам настоящим самураем. Сделай все, чтобы мы гордились тобой, Ясуо.

Я снова кивнул, и мои родные ушли. Отец вышел за дверь, не оглянувшись. Томика посмотрела на меня через плечо. Ее глаза напоминали глаза испуганного олененка. Я неопределенно махнул рукой, и сестра с мамой скрылись за дверью.

Позже в казармах многие ребята лежали на койках – привилегия, предоставлявшаяся нам только по воскресеньям, – и неотрывно смотрели в потолок. Посещение родных не очень-то подняло наш дух. Я видел, как Накамура скорчился на краешке своей койки, положив подбородок на руки. Я подошел и стал смотреть на него, но он ничего не сказал. Решив, что беспокоить приятеля не стоило, я стал медленно бродить по казарме, затем снова остановился около его койки:

– Эй, Накамура! Ты любишь суси?

Едва заметно улыбнувшись, он поднял глаза.

– Тебе тоже принесли?

– Спрятаны под одеялом, – ответил я.

Накамура засмеялся и похлопал по своей койке:

– У меня тоже!

Вскоре мы узнали, что родственники принесли почти всем ребятам какую-то еду – печенье, сладости или булочки. Ока и Ямамото запихнули все под рубашки и сейчас старались понадежнее спрятать свою контрабанду.

– Устроим вечеринку! – воскликнул Ока. – Сегодня после отбоя!

Эта мысль наполнила нас радостью, и мы впервые за две недели весело рассмеялись.

К несчастью, наша радость оказалось недолгой. Вернувшись после ужина, который по воскресеньям устраивали в столовой, мы обнаружили свои койки перевернутыми. Некоторые из нас тревожно зашептались, когда в казарме появился Боров.

– Ох! – невольно воскликнул кто-то.

– «Ох»? – произнес Боров. – Что значит «ох»? – С совершенно обезоруживающим видом он положил руку на плечо Оки. – Что-то пропало?

Ока замер:

– Нет, господин сержант.

– Тогда в чем дело? Почему ты сказал «ох»?

Ока пробормотал в ответ что-то неразборчивое.

– Вы, ребята, уверены, что ничего не пропало? – спросил Боров. – Я чувствую какое-то напряжение. Что-то не так?

– Все в порядке, господин сержант, – отважно выступил вперед Накамура. – Гм. – Боров целую минут ходил взад-вперед, потирая подбородок и наслаждаясь ситуацией. – Неужели вам совсем не нужна моя помощь? – Вдруг без какого-либо предупреждения старший сержант развернулся и указал пальцем на Ямамото: Почему твоя койка вся перевернута?

Ямамото словно воды в рот набрал.

– Очень любопытно, – пробормотал Боров. Он стоял уперев одну руку в бок, а другой опять потирая подбородок. – Странное дело. Я прихожу сюда, надеясь на дружеский прием, и что получаю? Ни одного доброго слова, только холод. Я задаю простой вопрос, но никто мне не отвечает.

Старший сержант плюхнулся на мою койку, едва не разломав ее. Мы уже привыкли к тому, что в нем иногда начинал проявляться актер.

– Посмотри на меня, Кувахара. – Он закрыл лицо руками и стал издавать жалостливые всхлипывания, затем поднял горестный взгляд и простонал: – Кувахара, что все это значит?

– Я… я не знаю, господин сержант…

– Я чужой в собственной семье! Дети! Дети мои, вы совсем забыли свою мамочку? – И Боров снова стал рыдать.

Превосходное представление. Трудно было удержаться, чтобы не рассмеяться, хотя мы знали, что вскоре нас ждут какие-то неприятности.

Наконец Борова утомила его игра, и он со скучающим видом сообщил, что нас придется наказать за то, что мы хотели обмануть своего старшего сержанта. Нас вывели на улицу и выстроили лицом к казарме. Но это было лишь только начало. Потом нас заставили ползти вокруг казармы, повесив на шею связанные форменные ботинки. Таким же образом мы проползли по коридорам, чтобы посетить комнаты сержантов. Каждый по очереди стучал в дверь, получал разрешение войти и переползал через порог, чтобы попросить прощения.

Когда я оказался в комнате Борова, он сидел для пущего эффекта в ярком свете лампы, положив ногу на ногу и держа руки за спинкой кресла. Затянувшись и выпустив дым сигары мне в лицо, старший сержант заметил:

– Разве тебя здесь плохо кормят?

– Нет, господин…

– Тогда почему ты принес еду в казарму, хотя прекрасно знал, что это запрещено?

– Простите, господин старший сержант.

– Смотри на меня, Кувахара, а не в пол. Боюсь, этого извинения недостаточно. – Боров все время пускал мне в лицо волны вонючего табачного дыма. Когда я стал от этого задыхаться, он спросил: – Что с тобой? Ты заболел? Я тебе противен?

Я не успел ничего ответить, и старший сержант продолжил:

– Как я уже говорил, Кувахара, мы не сможем хорошо подготовиться на этой базе – фактически проиграем войну, – если каждый будет нарушать правила, а потом лишь говорить «простите». Нет, нет! Боюсь, я должен наказать тебя за твой обман. Кроме того, я обижен на то, что вы не пригласили меня на свою вечеринку, которую собирались устроить после отбоя. Знаешь, я ведь тоже был когда-то новобранцем. – Боров ударил меня в лицо и вкрадчиво позвал: – Следующий, пожалуйста.

– Благодарю вас за заботу, господин старший сержант, – пробормотал я и пополз к двери. Мои ботинки по-прежнему болтались на шее.