Текст книги "Золотой истукан"

Совсем по-домашнему она прибежала к нему – будто к мужу своему…

Схватила, надела обутку. Заговорила двойным осенним, с эхом, голосом, все озираясь, куда-то порываясь, то вскакивая резво, то плавно падая на колени, плотно обтягивая рубахой упругую и тяжкую, подвижную емкость круто выпуклых бедер.

Самой певучей, мягкой, задушевной, лучшей на свете показалась ему степная шипящая речь. Отяжелела у Руслана голова, помутилась. Трудно дышать.

Он еле произнес иссохшими губами:

– Чего она хочет?

– Бежать, бежать! – Кубрат, растянувшийся на траве, безутешно потряс над голой головой ладонями. – На Русь с тобой хочет бежать. Умер проклятый бек.

Умер? То-то в стане бабы стонут.

Вовсе ошалел Руслан. Кровь давит, вот прорвется, из ноздрей хлестнет. В глотке – камень.

– Зачем… бежать? Вольная теперь…

– Э! Ничего ты не знаешь…

Баян-Слу взяла отца за шиворот, трясет: «Русь, мурен, ат, ата, арслан». Старик мотает головой, она его тащит, понукает. Взвыл старик, подхватился, хрипит: «кыр, кыр», – машет в сторону степи. Убежал.

На бугре – никого. Лишь баба каменная. Ну, она не подымет шума. Нема. Женщина тянет Руслана за локоть, стелет ладонь по траве – мол, поползем. Скорей прочь от стана. Рехнулась! Разве от них уйдешь?

А Баян-Слу бледно-смугл аи торопит, журчит. Прозрачно. Сердечно. Грустно. Словно Рось в осеняем лесу. Улыбнулась умоляюще. Поцеловала в губы солеными от слез губами. Приложила пальцы к невысокому лбу. Вспоминая, нахмурилась. Нашла, блеснула глазами:

– Комонь.

Мол, отец коней приведет. И опять зовет его в степь. Он медлит. Загремели копыта…

Руслану убить себя захотелось. Такое росисто сверкающее, солнечное – и от света, от чистоты совсем младенческое, до боли жалкое – блаженство загорелось в ее впалых темных глазах. Загорелось – и угасло. Глаза остекленели. Изнутри, из самых тайных глубин, с неслышным воем всплыла и двумя звенящими льдинками застыла жуть.

Чужой человек, не Кубрат, жестко пролаял над ними сумрачным басом, ломающим слух:

– Баян-Слу!

Они поднялись, немые и страшные, будто пойманные в час греха. Женщина с воплем вцепилась в огненные волосы. Затем вонзила ногти в губы Руслана. Их развели, скрутили. С него поползла ветхая рубаха. Обнажились белые плечи. Баян-Слу задержала на них дикий взгляд – и с ненавистью отвернулась. И вспомнил Руслан слова Неждана:

– Эх, сорвалось! Вот неудача…

Неужто Кубрат их выдал?

Их поволокли к холму.

Здесь, перед каменной бабой, чуть ниже по склону, на свежеотрытом уступе лежал на куче сучьев, накрытых ковром, в новом желтом халате желтый бек Хунгар.

Желтые губы, казалось, злорадно усмехались.

Подвели еще трех связанных пленных: хворого смерда, девчонку, костистую бабу. Смерд сокрушенно вздыхал. Девчонка тоскливо плакала. Женщина – смеялась. Видно, радовалась, что от полона, полного мук, избавилась.

Или тронулась умом.

Баян-Слу вдруг рванулась, забилась – и сбросила путы. Ей сверху донизу разодрали рубаху, и перед помертвевшим юным смердом открылись круглые груди, белый, чуть выпуклый, живот, золотистый пах, смуглые колени.

Глаза их встретились.

Она сникла, застеснялась. Попыталась дрожащими пальцами запахнуть рубаху. Края одежды вырвались из пальцев, и опять она вся оголилась перед ним. Прикусив губу, нагнула голову, одолела непослушную ткань – и выпрямилась, каменно белая, без слез и надежды.

На нее натянули алое платье, надели браслеты. Связали руки за спиной, заставили опуститься на колени.

Тишина… Тишина-а. Тишина-а-а.

И черный бахши. В руке – короткая палка с большой, с кулак, медной шишкой на конце. Баян-Слу опять взглянула на Руслана. Прости. Не сердись. Ладно? Бахши с маху, точно колотушкой по бубну, ударил ее дубинкой по левому виску. Сгреб, положил к ногам Хунгара.

Пленных подтолкнули ближе.

Бахши убил хворого смерда, девчонку, бабу, растянул их по краю уступа. Подступил к Руслану. Протянул к нему цепкую черную руку. И тут на нее легло короткое алое древко с конским хвостом.

Хазарин. Скулы острее, халат пестрее.

Переполох. Перебранка. Длинный юный булгарин, – щеря зубы, наседал на хазарина. Хазарин, мрачнея, взмахнул хвостатым древком. Юный воин и старый бахши попятились. Хазарский бунчук оказался сильнее дубины бахши.

Булгары положили рядом с усопшим трех убитых коней, сбрую, меч. Копье и лук, колчан со стрелами. Свернутую палатку. Поставили котлы с едой. Завалили все хворостом, Подпалили.

…Завопили, завыли булгары.

…Золотые волосы соединились с золотым огнем.

Истукан с насмешкой смотрел на Руслана: хотел увести? От меня не уйдешь. Пылал костер. По лицу истукана плясали дымные тени. Каменные глаза кроваво вспыхивали. Огонь начал спадать. Идол, словно насытившись, уснул, умиротворенный, еще на век. По его довольному, благодушному Лику казалось: он смакует во сне череду юных жизней, загубленных у его подножия.

Огонь угас. Пепелище засыпали землей.

…Улетела золотая иволга.

Сходя с холма, Руслан задел босыми ногами что-то легкое, яркое. В траве, присыпанной летучим белым пеплом, поблескивал бисером уютный босовичок. В стороне сиротливо лежал кверху подошвой второй…

Часть 3
СМЕХ И ПЛАЧ АФРОДИТЫ

 
Одна из жен морских (ее Гадбургой звать)
Сказала: «Рыцарь Гаген, готовы мы сказать,
Коль, витязь, нам сорочки наши возвратите, —
Чем вы свою поездку
в пределы гуннов завершите?»
 

«Песнь о Нибелунгах»

В пути их держали вместе, рук уже не вязали, и ночами, в жаркой темноте, а то и при свете, на дневных привалах, женщины, после всего, что довелось увидеть и пережить, – сейчас ты здесь, а через час… куда твое тело денут горячее? – с жалкой бесшабашностью, плача от стыда и радости, сходились с мужчинами на скудной траве, стараясь до дна вычерпать ласку и боль.

Лиходеи не мешали. Усмехались: мол, пусть. Овца с бременем стоит дороже…

Злосчастные пороги – позади. Степь да мутно-белая речка. У изгиба ее булгары разделились. Разбили надвое и кучу пленных.

И теперь, когда их опять развели – и развели, похоже, уже навсегда, женщины обливались слезами, не отнимая жадных, благодарных глаз от хмурых и бледных мужчин. У многих внутри завязалась новая жизнь, – ей предстояло вечно прозябать в угрюмой безотцовщине.

Руслан – он был не здесь, он был с Баян-Слу. Однако нашлись и для него на прощание тихий взгляд и родственное слово. Синеглазая девчушка лет трех, которую он прежде видеть не видел, тянулась к нему немытыми ладошками:

– Тату, та-ату.

Мать ее, маленькая, плоская, невзрачная, стесненно и бледно улыбалась: глупое дитя – юнца признала за отца, и жалеючи оглядывала Руслана. Добрый. Упустила. Где была? Авось не оттолкнул бы. Побоялся обидеть обделенную, никому не нужную. Теперь не достанешь…

К дальнему зову Калгастовой матери, к смуглым словам, что уныло баюкали слух, – Баян-Слу, – прибавилось новое слово, певучее, твердое: тату, тоже странное, но таившее иную ласку, теплоту и печаль.

Легкий отряд увел детей и женщин вниз по молочной речушке на юг.

– В Тавриду, – скупо пояснил Кубрат. – На торг ромейский.

– А нас куда?

– Вас – в Тану. На восход. Где Дон впадает в море.

Им нередко попадались речки – одни крупнее, с галькой, песком, с кустами на берегах, другие мельче, в тине и глине, третьи – вовсе худые, почти сухие, с лужами в нечистых углублениях. Но воды, слава богу, хватало.

Слава богу. Слава богу. Руслан уже не знал, какого бога славить. Кого благодарить за спасение. То ли Рода, то ли Хан-Тэнгре. И думать о них не хотелось.

Ой, Баян-Слу. Баяла ослу – скорей, а он, тугодум, ушами хлопал, прохлопал счастье. Верно сказал Кубрат: нерасторопны урусы. Чего было ждать? Хватай да беги. У булгар каждый вздох – наудачу, шагу не ступят без риска, и то живут.

Он донимал старика расспросами, но Кубрат отвечал неохотно и кратко – будто таил на него обиду, хоть сам и старался держаться поближе к Руслану, ехал все время рядом на облезлом осле.

Почему разделили пленных?

До ромейского торга – рукой подать, к тому же он выгодный. Вот и погнали туда ребятишек и женщин. И мужчин увели бы в Корсунь, но хазары берут их кагану в дань. Потому и Руслан уцелел. Кагану надобны здоровые и крепкие невольники. В телохранители, наверно, их определит.

Зачем убили Баян-Слу, с Хунгаром положили?

Его достояние. Попробуй оставь – мор и гибель нашлет на степь. Злой человек. Меч ему затупили, наконечники сняли со стрел, чтоб живых не разил…

Кто выдал Кубратову дочь?

Страж лежал на кургане за истуканом. Да и в шатрах ее хватились. Увидели – Кубрат у коновязи, сразу догадались, что к чему. Не дураки. Скорей – на лошадей…

Почему его не наказали?

Как это – не наказали. Били. Ругали. Доли в добыче грозились лишить. И строго велели следить за Русланом. Он, мол, самый опасный средь пленных. С виду тихий, это и плохо. Думает, думает… Кубрату – испытание. Уйдет урус – Кубрату смерть. Его бы и сейчас Уйгун, Хунгаров брат, с костями съел. Пастухи не дают. Тоже не дураки. Приметили: пока Кубрату не закрыли путь к Хунгару, бек жил, хоть и хворал. Закрыли – умер Хунгар. Значит, Кубратовы травы сильнее бубна бахши. Значит, Кубрата надо беречь…

Что сделали с бахши? А что с ним могут сделать? Умер Хунгар, – суждено ему, значит, было умереть. Все в руках Хан-Тэнгре…

Он рассказал на стоянке:

– Гадал я, прежде чем войску уйти за Днепр. Камешки горстью метал. Самая крупная галька дальше других укатилась. Попала в костер. Говорю Хунгару: «Берегись». Обругал, все по-своему сделал. И угодил в огонь.

– Кидали мы камни на речке. Мелочь падает ближе, хоть с той же силой бросаешь. Оттого, наверно, что вес у нее невеликий.

– Разве? Хм. Не знаю. – Подумав, добавил, будто и не к месту: – Наши деды, печась о племени, отдавали Хан-Тэнгре вождей. Властвуй год по уговору, все твое: ешь, пей, бесись, веселись, делай с нами, что хочешь, а минет год – ложись на плаху…

Перед ними возник молодой угрюмый воин в белом колпаке с черной кисточкой, с бархатными, тоже черными, загнутыми кверху полями. Кафтан узок, с рукавами до локтей, ковровые штаны широкие, прямые, с разрезами внизу. Из-под них торчат кривые носы сафьяновых красных сапог. Сбоку, на поясе, меч, за спиной – круглый щит.

Руслан приметил: мечи – у начальников. У простых – длинные копья, а чаще луки да стрелы. Даже ножей почти не видать: нужно, скажем, прут обстругать, овцу зарезать, шкуру снять с нее – орудуют острым, как нож, плоским наконечником стрелы.

…Узнал его Руслан – тот самый, что с хазарином спорил на холме.

– Уйгун, Хунгаров младший брат, – шепнул Кубрат. Отвернулся, уныло запел. Словно заплакал, запричитал голосом тонким, протяжным. Уйгун сел рядом, подпер кулаками скулы.

Руслан:

– Эх, отче. Песни у вас…

– Что?

– Не больно веселые.

– Видишь – степь. И небо – огромное, пустое. И так – тысячи верст, тысячи верст… – Старик с надрывом вздохнул, скорей зевнул тягуче и зло, с переходом в приглушенный вопль. («Как тогда Баян-Слу, – подумал Руслан. – И Калгаст на реке..») – А мы… все бродим, чего-то ищем….

– Одуреешь – всю жизнь кочевать.

Уйгун раздраженно бросил Кубрату пять-шесть гортанных, шипящих, рычащих слов. О чем, дескать, речь. Старик перевел. Княжич встрепенулся, взмахнул кулаком. Говорил он резко, хлестко. Будто пленных плетью стегал.

Кубрат сурово пересказывал:

– Говорит: как это можно – вечно сидеть на месте? Все равно что на привязи. С тоски сдохнешь.

…Вот на Кавказе иберы, албаны, армене – тысячу лет в горах своих киснут, в тех же долинах. И что? Ни одного путного племени нет среди них.

…Вроде крепкие, храбрые и все такое, ученые, гордые – не подступись, а стоит нам, степным скитальцам, у которых добра: конь, стрелы да ненависть, гикнуть да кинуться, скрежеща зубами, – куда все девалось! Прячутся в башнях, как суслики в норах. Извечно их бьем. Если б не кручи, не башни на кручах – давно бы под корень тех храбрецов извели.

…Ладно, пусть живут. Всех изведешь – некого будет грабить.

…Народ должен бродить по земле. Идти, куда звезда манит и ветер гонит. Ходить, встречаться с другими народами. Одолевать их. Они одолеют – не хныкать. Брать у них скот, зерно и женщин – и никогда твой корень не засохнет. Мы хунны, откуда пришли? Страшно подумать. И куда уйдем? Неизвестно. Но нигде не пропадем. Так и знай.

В речах Уйгуна смерд уловил обидный намек на Русь.

– Бродили одни в наших краях. И забрели – к черту в пасть. Их обрами, помнится, звали…

– Ну и что? Никуда те обре не делись. Живут. Породнились с нами. Мы тоже – хуннами были, булгарами сделались. Может, еще кем-нибудь – хазарами, тюрками – станем. Или вовсе по-иному назовемся. Меняется имя. Меняется речь. Кровь и дух – остаются.

Ишь ты. Умен. Руслан проворчал:

– А эти армене, иберы, как их там кличут, и русы на месте, сидючи в башнях, в лесах, и чистую кровь, и речь, и старое имя свое берегут, и тоже – живут, сколько б их не терзали. На месте – камень, летает пыль.

– Летает птица. Камень мохом обрастает.

Пожалуй, серпень минул давно, да и вресень уже на исходе.

Не поймешь в серых голых степях, где нет серпов, хлебов созревших и нечего врещи – молотить, какое время приспело. Без привычной работы оно не идет, не стоит – его просто нету. Так, туман. Пустота. Привычное дело на привычной земле. На родине то есть. Попал на чужбину – и время куда-то девалось. Сон. Бред. Прозябание.

…Далеко впереди, на востоке, низко над степью, знойно-белесое небо сгущалось в тесьму голубой зыбкой мглы. Стало прохладнее. Легче дышать. Тесьма темнела, ширилась: сквозь пыль она казалась сизым стелющимся дымом. Потом земля диковинно укоротилась, а небо исподволь распалось надвое: сверху блеклое, в грудах четких облаков, ниже – яркое, с белой каймой, тоже в облаках, но расплывчатых. Руслан – изумленно:

– Неужто край света?

– Море, – сказал Кубрат.

…Пленные, гогоча, окунались в зеленую воду, но Руслан, тайно смеясь, стоял в стороне. Он ликовал – и робел. Он не смел подойти. Как, бывало, не смел в хороводах подступить к желанной Людожирице…

Мать рыдала на плече Уйгуна:

– Ой, Хунгар! Сын мой бедный. Что он сказал? Какими были слова его последние?

Уйгун молчал, припоминая…

– Велел передать тебе низкий поклон.

– Похоже, славный был город.

– Похоже.

– Видно, хунны твои разорили.

– До них, слыхать, пустовал.

– Кто успел?

– Вроде готы…

К северу – степь, цепь бурых курганов могильных. Ближе ряды тоже бурых, округлых, похожих на бугры, булгарских войлочных юрт. К югу – зеленое, синим паром подернутое, море плавней донских: камыш, кусты, деревья редкими кучами точно плывут в блеклую даль, которую глазом трудно достать.

Гора. На горе – развалины стен из кривых белых камней. Между стенами груды таких же щербатых глыб, присыпанных темным прахом, снаружи – рвы с чахлым бурьяном на дне и откосах. Под горою река, у берега струг с ветрилом свернутым. Люди. Жилье. Стада. А все равно пустынно, тихо, сонно. Богом забытое место. И впрямь – край света.

Неужто и вправду здесь был город, большой и богатый?

Пятый день пленные в Тане. Сразу, только пришли и чуть отдышались, их заставили стену ломать, камни таскать за глубокий ров, складывать в кучу. Ветер степной подхватывал рыхлую, с древней золой, взрытую землю, рассеивал в пыль, крутил меж уступчатых стен густые серые столбы, сажал на пленных, стараясь их оторвать от земли, прочь уволочь. Отбиваясь от горячих вихрей, колодники сами становились сплошь серыми и плевались жидкой черной грязью.

Глаза, отравленные щелочью летучей золы, жег вечерами кислый дым камышовых костров, подле которых люди спасались от злых и звонких комариных орд, по-хуннски, волна за волной, наступавших с глухо увитых туманом душных плавней.

Руслан потрогал багровой ладонью плечо, ободранное ребристым камнем. Больно. Но что ему боль? Обидно.

– На что вам камни, пастухам, – вместо овец гонять по степи?

– Нам камни ни к чему. Правда, строим порой загоны зимние. Но эти, – старик кивнул на груды глыб, сложенных за рвом, – нужны ромейским святым. Видишь, черный ходит по стене, – показал он на босого человека в подпоясанной веревкой ризе е башлыком, опущенным на тощее лицо. – Их главный. Очень святой. Пьет воду сырую, ест хлеб сухой. Обитель хочет здесь возвести.

– Зачем ему, дохлому, обитель?

– Бога о счастье молить.

Опять бог. Он повсюду.

– О чьем счастье?

– Говорит, о людском.

– А мы кто, камни за него ворочать?

Неужто мать всю жизнь мучилась с ним, берегла, булгары с места снимались, тащились в чертову даль, на смерть, хватали его, вели через степь – ради серых мертвых камней, чтоб Руслану носить их без толку с одной стороны сухого рва на другую?

– У наших беков с ним договор, – проворчал Кубрат. – Построит обитель – станут ездить с Тавриды ромеи, откроют базар. Бекам хорошо. Будут с товаров пошлину брать, богатеть.

Беки, ромеи. Экая чушь. При чем тут смерд из далекой Семарговой веси? Что за дело ему до беков булгарских, ромейских святых, которых он знать не хочет? И что за дело им до него, чужака? Чем он причастен к их треклятой затее?

– Откуда мне знать? – Нынче старик на редкость злой. Того и гляди, взревет, примется плетью хлестать. Ну, он-то понятно, отчего свиреп. Почему другие булгары угрюмы?

Домой вернулись с победой, живы, здоровы – плясать бы от радости надо. Куда там. Сидят у рва, как сычи над разрытой могилой. И в стане не слышно шума, разговоров, песен. Лишь кое-где бабы плачут. По Хунгару, убитым воинам тоска? Может, и так. Но все равно в первый день глядели веселее. К смерти привычны. Здесь, уже в Тане, что-то случилось. Хуже смерти.

– Ты думаешь, мне они больно нужны?

– Чего тогда сидишь над душой, сторожишь?

– Отстань. Эй, хватит отдыхать! Беритесь за дело, ну?

Смерд Карась, – тот самый, которого вместе с другими Калгаст кормил у Пирогостова погоста, – копаясь под стеной, замахал руками:

– Люди! Глядите…

– Алтын? Алтын? – загалдели булгары. Руслан спрыгнул вниз, за ним – Кубрат.

– Золото?

– Баба.

Сбежались.

Сквозь прах проступало белое тело.

Карась разгреб дрожащими руками черную, с золой, местами желтую, глинистую, землю.

– Остерегись. А вдруг обнимет?

– Ну тебя…

Она лежала, полная, нагая, прямоносая, на спине, растянувшись в человечий рост, отвернув кудрявую голову в сторону, слегка согнув одно колено, и держала правую ладонь под левой грудью, а левую – над пухлым холмиком в самом низу живота. В каменную кожу, приглушив холодный блеск, въелась желтая пыль. Зола чернела между точеными, туго сомкнутыми бедрами, во впадине пупка, в легких выемках зрачков. Припорошенные прахом глаза казались сонными. Губы жалко улыбались.

– Эх, ты. Смуглая. Как живая.

– Будто спала, а мы напугали.

– Ишь, бедная, застеснялась.

– Ладошками загородилась.

– Отойдем. Совестно глазеть.

– Накрыть бы, что ли, чем…

– На, возьми мою рубаху…

…Сколько сочных женских тел испепелили на кострах, чтоб затем с таким вот умением воплотить их в камне.

Мертвых жалеют, живых убивают.

Может, печалясь об участи тысяч сожженных, зарезанных, удавленных сестер, и выточил кто-то ясноглазый каменное диво – в память об их загубленной красоте. Наделил его лучшим, что в них, женщинах, есть, чтоб намекнуть: глядите – и берегите.

Или это мечта?

О сказке, которую, вечно грустный, он так и не смог услыхать от подруг: ленивых, болтливых, слезливых. Крикливых до визга. Нечесаных, потных. С немытыми, в трещинах, пятками. Лживых, скупых. Трусливых. Бессердечных. Падких на тряпье.

Кто она?

– Афродита! – фыркнул кто-то под ухом Руслана. Обернулся – ромей в черной свите. Святой. Башлык за спиной, глаза – как яйца, нос крючком. Худ, вонюч, волосат. На волхва Доброжира похож.

Расступились. Ромей сорвал с нее ветошь.

– Афродита… – Плюется. Три пальца на правой руке согнул, а два – указательный, средний – оставил прямыми. Охотник Калгаст этак складывал пальцы. Когда тошнило. Но ромей не в глотку запустил их – тычет в лоб, грудь и плечи. Словами сыплет, как в лихорадке, тощими, горячими, как сам:

– Очи потупьте, чада…

– Грех сие созерцать…

– Блудница языческая….

– Идолица поганая…

Дрожит. Маленький рот пересох.

Карась – сердито:

– Толком скажи, кто такая.

– Древних ромеев богиня любовная.

– Значит, ваша? Чего ж ты…

– Наша?! Тьфу, тьфу! Древних, темных. До Христа…

– А чем ей требы клали? Тоже кровью?

– Яблоками, яблоками…

Повеселели пленные. Ромей – в горячке:

– Похоть… грех… грязь….

Убежал, опять прибежал. Так и стелется над нею.

И женщина – преобразилась. Она уже не прикрывалась – звала ладонями к себе. Не улыбалась с робостью – игриво, сладостно смеялась. И отвернула лицо не от стыда – от истомы. Изогнутая шея, локоть на пышном бедре, правое колено, поднявшееся, чтоб хоть сейчас отодвинуться в сторону – все теперь выражало не испуг и скромность, а соблазн, ожидание, жаркую готовность.

– Эх, – вздохнул Карась. – Иди-ка отсюда, похабник…

Они уже не жалели – желали. Но – чудо: хуже не стала, не пала в их светлых глазах в терпкую грязь, которую лил черный ромей. Они любовались ею. Глядите, как вольно, смело и властно она лежит под их босыми ногами.

Лежит, потому что уронили. Должна стоять.

Очистили подножие от щебня, черепков, иного хлама. Бережно поставили, тяжелую, горячую. И тогда, прямая, голая и добрая, призывно обернувшаяся к ним, она отовсюду – казалось, всей чистой статью и сутью – открылась перед ними, потрясенными.

Богиня? Нет. Просто женщина. Жена.

Но она же – и богиня. Свет. Счастье земное.

Они гордились, что встретились с нею, радовались, белой, как дару и привету. Подтянулись. Расправили плечи. Пригладили пыльными пальцами всклокоченные волосы, бороды. Пели, смеялись – одними глазами, все яблоки мира готовые принести ей, ласковой, в жертву.

Она – и грязь? Нет. Грязь не она, а эта черная тень мужчины, что металась вокруг, пытаясь уйти в серую мглистую заумь своих несчастных счастливых видений – от нее, твердой, ясно зримой, пусть каменной, но живее его, мертвеца ходячего.

– Грех… мерзость… соблазн…

– Уймись, болезный!

– Фитиль сухой.

– Чего пристал? Руслан молчал.

Он будто Баян-Слу увидел вновь.

– Сатана, сатана… – Ромей нагнулся, схватил обеими руками большой шершавый и угловатый камень – и с дикой силой безумного замахнулся им на Афродиту.

И нечто новое, важное – очень важное – в последний миг обозначилось в ней, уже не прельщающей – спасаясь, вскинувшей ладони. Страх. Простой голый страх, звенящий в ладонях, в глазах. Страх матери за тело свое тяжелое, с заключенной в него второй жизнью…

И распалась она на куски.

Разбилась в щебень правая рука, по которой пришелся удар. Отскочила от плеча, сломалась левая, плавно протянутая спереди над бедрами, они же, плотные, безобразно разъединились. Отвалились белыми чашами груди. Небольшая, в крупных завитках волос, голова, отлетев, подкатилась к грязным ступням Руслана. Сосед уронил черепок с водой. Влага пролилась ей на глаза. В темных впадинах зрачков, уставившихся прямо в Руслановы зрачки, заблестели слезы.

…Триста, четыреста лет, а может – пятьсот, она стояла в тесном, сумрачном храме, и сотни, тысячи наивных девушек, женщин – молодых, жадных на ласку, и старых – увядших, но еще живых, и по праву живых – жаждущих, чередой опускались перед ее алтарем на колени. Тихо, чтоб не услыхал никто другой, просили помочь. Смеялись. Плакали. Горька и радостна любовь. Уходили с надеждой, довольные. Затем приходили их дочери. Внучки, правнучки. Она ублажала всех. Камень? Пусть. Она была живой, горячей: в их плоти, сердцах, мечтах. И потому выручала.

Она одна из всех божеств не домогалась жирных жертвенных костей. Ей хватало цветов, плодов и меда. И если изредка, а может – слишком часто, ее забрызгивали кровью, то это случалось не по ее вине.

Она была единственным кумиром, никогда и никого не обманувшим.

Богини и боги мудрости, света, войны, правосудия, победы, плодородия, песен, вина и веселья, здоровья, сна, торговой удачи и прочие хитрили на каждом шагу.

Испокон веков неодолима глупость. Победа ходит рядом с поражением. Гибнет урожай. Терзают невиновных. Песни быстро сменяются плачем. Радость часто оборачивается горем, вино, веселя, смертельно отравляет. Точит хворь. Мучит бессонница. Выгода тайно грозит убытком. Сплошь – ложь.

Только любовь вечно верна человеку.

Каждому, даже вовсе худому, серому, немому существу, робко топчущему землю, перепадает своя, пусть скудная, доля чьей-то теплоты.

Правда, она разлучает. Ранит сомнением. Заставляет грустить, болеть, ревновать. Но, отнимая счастье у одних, не топит его, не душит – дарит другим, лучшим, а порою и худшим, но, значит, более достойным, раз уж оно им досталось. Перед нею все равны.

И потом, счастливая или несчастная, любовь – все равно любовь. В ней подчас одинаково, что потерять, что найти. Разве утраченное – уже ненужное? Оно очень часто дороже, чем сохраненное. Без хлеба нет жизни. Любовь без взаимности – живет.

Долгих четыреста лет лежала она в пустынных развалинах, уцелев при разгроме. Ждала, недоумевала: почему к ней больше не идут. Неужели нашли иное божество, добрее, краше? Немыслимо, Ее никто не может заменить. А если кто-то взялся это сделать, что станет с родом человеческим?..

– Эх, скот! – сказал Карась. – Может, твой прадед сделал ее, славя прабабку твою. Точишь, червь, зеленую ветвь, на коей живешь.

Руслан – одними губами:

– Баян-Слу…

– Баян-Слу! – крикнул Кубрат. – А-а-а! Баян-Слу… – Он схватился за голову, буйно ею замотал, не переставая тянуть: «А-а-а». Сбросил руки. Замер. Уставился, выгнув шею, на оторопелого монаха. – Зачем, зачем?.. Хочешь в рай – ступай. Зачем лезешь к другим… других губишь?..

Попятился ромей.

Кубрат взял с земли короткую, по локоть, левую руку Афродиты и наотмашь влепил ему каменной ладонью вескую, как удар копытом, пощечину.

– Так его!

Даже булгары орут:

– Эйбет – хорошо!

Только один, с мечом, видать – «баин», то есть богатый, сердито подступил к старику.

– Как смеешь?

– Прочь! Не трогай.

Говорили они по-степному, но Руслан их уже понимал. Сам не заметил, когда – пусть немного, лишь в суть – стал вникать в чужую речь.

– Айда к беку! Ну!

– Прочь! Чтоб ты пропал вместе с беком, с ромеями черными. Зачем ходили на Русь? Сколько булгар под Киевом легло! А вы их вдовам по чашке зерна уделили, ветхим тряпьем от сирот откупились. Умирать – мне, а добыча – тебе? Обнаглели совсем.

А! Вот оно что. Вот отчего с утра угрюмы.

Спору нет, Руси они – враги, зерно в мешках, которые пришлось таскать Руслану, было русским.

Однако русское зерно досталось не Кубрату, а семейству бека, его телохранителям, дружине: баинам, багатурам да байларам. Потому что Кубрат, наверно, такой же смерд несчастный, как Неждан, Добрита, как Руслан.

Бог-то степной, выходит, не ко всякому добрый. Хунгару и мертвому хорошо, а Кубрату живому плохо.

– Недоволен? Идем к Уйгуну.

– Эй, отвяжись! – крикнул Карась.

– Оставь, отстань, Алмуш, – нахохлились булгары. – Силен – старика терзать. Не стыдно?

Кубрат заплакал.

– Зимой ноги стынут. Ох, стынут. О новых думал сапогах. А что получил? Смотрите. – Он вырвал из-за пазухи два босовичка, расшитых бисером.

Застонал Руслан. Никогда не бил он человека. Может, в детстве – соседских детей. Взрослым – ни взрослых, ни малых не смел задевать. А тут… будто пламя в мозгу полыхнуло. Вмиг одичал. Сгреб в охапку вислоусого Алмуша, как шаман – Баян-Слу, – и загудел богатырь вместе с мечом через пролом в стене наружу, в ров сухой.

– Так его!

– Вас тоже туда? – слепой и дикий, пошел он, пригнувшись, на остальных булгар.

– Нас не надо.

Встревожены. Машут ему – оглянись.

У рва гневный Уйгун.

– Эй, псы! Чего расшумелись?

– Сытость душит. Перекормил…

– А! Взбесились?

Над стеною ноюще запели стрелы.

– Хоронись!

– Ой, Тэнгре…

– Пропали. Накажут.

– Э! Хуже не будет…

– Беритесь за луки!

– Урусы! Камни хватайте.

– Мы им покажем…

– Что нам тут?

– Здесь беку хорошо.

– Уйдем на Волгу…

– Землю пахать…

Пленным – Карась:

– Скорей под гору! Струг отымем. Морем – на запад, а там уже Русь.

– Поздно! Видишь, заслон у реки.

– Ромеи клятые.

– Разгоним!

– А этих – оставить?

– Сожрут их свои.

– С нами, булгаре!

– Куда?..

Все сотворилось как-то сразу, нежданно-нежданно и без толку. Только б зло сорвать. А зло – большое, и завязалось на стенах побоище. Пастухи друг в друга стрелы мечут, боясь попасть – и попадая, пленные – камни бросают, осаждающих сбивая в ров. И треск. И крик. И кровь.

Бабы бегут, голосят. Тянут мужчин прочь от стен. Хазарин машет бунчуком. И вдруг и там, за рвом, булгары разделились, разодрались. Видно, старые счеты взялись сводить. Не поймешь со стороны, кто с кем: все вроде одинаково оборваны. Но, видно, издавна разлад между ними.

От доброй жизни своих не станут резать.

– Скорей! – Высокий светлый человек рванул скрипучую дверь. Кубрат с Русланом кинулись в лачугу.

Десятков пять или шесть таких убогих, низких, крытых камышом белокаменных хижин, с рогами черных, накрест связанных кривых стропил, стадом устало прилегших, белых, с бурыми спинами, коров рассыпалось по голому откосу. Ромейский поселок.

Жилье, где спрятались Кубрат с Русланом, зарылось в землю на отшибе, в кустах прибрежных, и владел им, видно, не ромей.

– Гот, – шепнул, задыхаясь, Кубрат, когда хозяин, отвернув подстилку на полу – камышовую, грубую, показал им узкую яму: лезьте быстрее – и, втиснув их в дыру сырую, проворно опустил подстилку, что-то кинул сверху на нее.

– Не донесет?

– Спасет. Он свой.

– Тихо! Идут, – сказал по-булгарски гот сквозь камыш. – Не шевелись.

Кусты трещат. Резкий голос Уйгуна:

– Эй, Гейзерих! Не видел беглых?

– Не встречал.

– Куда девались?

– Может, на буграх…

– Объедем. И ты не зевай. Заметишь – зови на помощь.

– Их сколько?

– Двое. Кубрат, урус.

– Сам свяжу.

– Не осилишь. Большой урус, ошалелый.

– Может, и мне – вместе с вами? Я мигом. Только в лачугу зайду, копье прихвачу.

– Не надо. Здесь побудь. Поглядывай.

Уехали. Гот:

– Сидите, молчите. Я все же пойду, покручусь среди них. Чтоб отвлечь.

Тесно. Душно. Страшно.

– Не выдаст, а? Или… лучше, пока его нет, через речку – да в камыши?

– Пропадешь в камышах. Сырость. Звери да змеи. Пожалуй, не выдаст. Рыбу ловили вдвоем. Уху из одного котла хлебали. Ты молчи. Потерпи до ночи.

– А ночью?

– Не знаю.

– Коней украдем, поскачем на Русь.

– Ладно. Посмотрим.

– Осилили, черти. Тех, которых схватили, убьют?

– Нет, наверно. Хазарин не даст. Скорей, своих бунтарей – в Корсунь, твоих земляков – в Самандар.

– А где Самандар? Далеко?

– О! Зело далеко. Степи. Горы. Много дней пути. Три раза столько, как от Днепра до Таны.

– Не дай господь угодить.

– Да. Оттуда на Русь уже не попадешь…

Затихли. Сон не сон, дремота не дремота. Отупение. Дважды, туда и обратно, мимо лачуги проехали с криками конники. Пусть орут. Перестанут. Кто-то украдкой проник в жилье. Шарит, шуршит, наступая Руслану сквозь камышовую толщу на затылок, сгорбленную спину. Сплюнул. Выругался шепотом. Чуть скрипнул дверью.