Текст книги "Они пришли с юга"

– Если все станут так рассуждать, нацисты завоюют мир с помощью одних только угроз, – говорит Якоб. – Мы ведем себя хуже рабов.

– Погоди! – глубокомысленно возражает дядя Вигго. – Вот увидишь, англичане наверняка договорятся с немцами относительно немецких колоний, и тогда они вместе пойдут на Советский Союз. В этом залог нашего спасения. Когда они впоследствии будут колонизировать Восток, тут-то им и понадобится наша помощь.

В эту минуту Карен приносит кофе.

– Опять вы за свое, – говорит она. – То в карты играете, то о политике спорите. И когда только вы займетесь чем-нибудь дельным!

На другой день к Карен по обыкновению заходит жена мусорщика занять немного кофе, сахару и маргарину. Она болтает и смеется как ни в чем не бывало, ну а раз так, Карен остается только делать вид, будто вчерашней драки и в помине не было.

Глава третья

Время идет, фашисты захватили уже всю Европу. Только Англия еще не сдается. Всю зиму в Лондоне, Бирмингаме и Манчестере каждую ночь надрывались сирены. Тысячи бомб с воем обрушивались на города, англичане молча глядели на груды развалин и хоронили убитых. А нацисты, уверенные в близкой победе, торжествуя, вопили: «Wir fahren gegen En-gel-land!» «Мы идем на Ан-гли-ю!» В Дании буржуазия занималась псалмопением, а страной правила твердая рука Стаунинга. Правительство сотрудничало с нацистами, приспосабливалось к порядкам новой Европы. Оккупированная Дания сохранила свою армию, командующим которой считался король. Каждый добрый демократ уверенно смотрел в будущее.

* * *

Лауса призвали на военную службу; наконец в один из воскресных дней он получил отпуск и пришел домой; его подружку тоже ждали к обеду. Ее еще никто не видел, да и вообще до сих пор родные только догадывались о ее существовании, и сейчас все сгорали от любопытства. У Карен в печи жарился окорок, в кастрюле тушилась красная капуста, яства благоухали на весь дом.

И вот пришел Лаус в военной форме: черная шинель с блестящими пуговицами и винтовка с длинным штыком. Он стал заправским солдатом – от него пахло сеном и нафталином. Лаус был на голову выше своей девушки, но она тоже была стройная, совсем молоденькая, очень тихая и милая. Звали ее Гудрун, работала она в швейном цеху и очень понравилась всей семье.

Обед прошел оживленно и весело, потому что Лаус был полон новых впечатлений и говорил, не закрывая рта. Он не без хвастовства рассказывал, как исходил десятки километров и упражнялся на полигоне в стрельбе из всех видов оружия. За малейшую провинность – наряд вне очереди. Каверзные молодчики эти офицеры. Чего им только в голову не взбредет! Иной раз заставят ползать на брюхе по грязи и навозу, тут уж так перемажешься, что и на человека не похож.

Карен сказала, что она-то хорошо знает офицеров, ей в свое время пришлось жить в прислугах у одного ротмистра. Он частенько сидел без денег, но любил пустить пыль в глаза, и все его дружки тоже были по уши в долгах, а распутничали напропалую! Карен при одном воспоминании покачала головой. А как этот ротмистр обращался с бедными рекрутами, особенно когда его донимали кредиторы! Однажды он все утро измывался над драгунами, заставляя их то вскакивать в седло, то спрыгивать на землю, а в то утро лил дождь и учебный плац превратился в сплошное грязное месиво – люди и лошади еле держались на ногах. Но ротмистр не отступался, пока несколько человек не упало без чувств от изнеможения. Карен часто возмущалась жестокостью ротмистра, но в этот день терпение ее иссякло, и когда ротмистр вернулся домой, сбросил шинель и расселся поудобнее, она закатила ему две здоровенные оплеухи, так что он покатился на пол. Когда Карен вспоминала эту историю, она смеялась и на щеках у нее появлялись ямочки, а вокруг глаз веселые морщинки. Само собой, ей тут же отказали от места, но, не беда – как видите, она не пропала.

Лаус рассказал, как его лейтенант заставил одного из солдат подобрать ртом патронную гильзу со дна грязной лужи.

– А вы бы ему дали как следует, – посоветовал Мартин.

– За это можно угодить в тюрьму, – возразил Лаус.

– Гм, я это испробовал на своей шкуре, – заметил Якоб.

– Да уж в чем другом, а в этих делах ты тертый калач, – засмеялась Карен, легко встряхнув темными волосами.

– Да ей же ей, я был не виноват, – сказал Якоб. Все разом поглядели на Якоба и расхохотались так, что стулья заскрипели. Сам Якоб тоже смущенно улыбнулся.

– Был у нас один сержант, он меня ударил, ну а я за это съездил ему по морде, вот мне и дали тридцать суток карцера на хлебе и воде. На словах это выглядит не так уж страшно, но можете поверить, мне пришлось не сладко. Тридцать суток в кромешной тьме, и только изредка открывается окошечко в двери и через него просовывают пищу. Хорошо еще, у меня была с собой швейная иголка, я бросал ее на пол, а потом ползал на коленях в темноте и искал ее, чтобы как-то убить время.

– Но ты ведь отомстил ему, отец? – спросил Мартин.

– А как же! – Якоб провел по лицу ладонью, как будто стараясь скрыть улыбку. – Я его встретил года два спустя в одном трактире. Он мне: «Вы, кажется, хотите поговорить со мной?» А я ему: «С превеликой охотой». Гм-гм…

– А потом трое каких-то военных ввалились к нам и заявили, что пришли требовать удовлетворения, – сказала Карен. – И один был так разукрашен, что глядеть было страшно.

– И ты отделал всех троих? – спросил Мартин. Он отлично знал эту историю, но готов был слушать ее хоть сто раз.

– Да нет, – сказал Якоб, – я просто схватил того, который стоял поближе, и двинул его так, что он пересчитал все ступеньки и замертво растянулся под лестницей. А двое других господ спустились вниз, подняли его, унесли, и с тех пор я о них больше не слышал.

Потом Лаус снова рассказывал о военной службе, о том, какую жестокую выучку приходится проходить солдатам, чтобы выстоять перед врагом.

– Да это же идиотизм! – заявил Вагн. – Какой толк от всей этой муштры? Ведь страну-то оккупировали, пока ваши офицеры попивали утренний кофе!

– Сам не знаю, – ответил Лаус. – Тогда им, должно быть, не велено было драться с немцами. А на ученье офицеры всегда говорят: «Вот когда придут русские…» Они только о русских и толкуют.

* * *

Наступило лето.

Мартин идет вдоль лодочной пристани, солнце палит вовсю, ни ветерка, несколько белых чаек лениво кружат над гладью фьорда, на берегу сушатся рыбачьи сети, пахнет свежей смолой, у самого причала плавает раздувшийся труп собаки – никто его не убирает. Мартин любуется стройными яхтами, которые стоят вплотную друг к другу, и маленькими яликами. Заслонившись ладонью от солнца, он следит за спасательной лодкой, которая вот уже четвертый день ищет утопленника.

Несчастье случилось ночью, кто-то слышал крик о помощи, и теперь в городе только и разговоров, что об утопленнике. Происшествием заняты все газеты, поэтому военным сообщениям пришлось потесниться на вторую полосу.

Мартин вприпрыжку взбегает по каменным ступенькам набережной, где высятся громады складов, пропитанных всевозможными запахами. На железнодорожных путях стоят товарные составы. На них надпись: «Дейчес рейх». Маленькие окошки затянуты заржавленной колючей проволокой, оттуда несет хлоркой, тяжелые двери можно открыть только снаружи. «Раз протянули проволоку, стало быть, хотят, чтобы из вагона нельзя было выбраться, – размышляет Мартин. – Ни коровы, ни лошади в высокие окошки не полезут, значит, в этих вагонах перевозят людей».

Мартин идет дальше вдоль пристани, пьет воду у почты. Возле небольшого домика, увешанного снаружи рекламными объявлениями пивоваренных заводов всего мира, сидят несколько мужчин.

В дом ведет одна маленькая дверь, внутри всегда полумрак. Не раз в плохую погоду Мартин видел, как оттуда, пошатываясь, выходят человек двадцать. Уму непостижимо, как они все там помещаются. Сидящие возле дома мужчины побагровели от выпитого пива, им жарко, они расстегнули рубахи, но продолжают пить, вокруг валяются горы пробок и пустых зеленых бутылок. Пьяницы говорят очень громко, но некоторые уже еле ворочают языком. Какой-то коротышка-оборванец затянул непристойную песню, остальные шумно гогочут, кричат: «Заткнись» – и тут же требуют: «Валяй дальше!» Мартин всегда обходит пивную стороной, он не любит пьяных, он даже не глядит в их сторону, знает, что они ни с того ни с сего затевают ссоры. Отец говорит, что это самая большая пивная в городе, многие спускают здесь свой недельный заработок.

Мартин подходит к больверку, где несколько парнишек с длинными желтыми удочками пристально глядят на воду.

– Поймали чего-нибудь? – спрашивает Мартин.

– Тише ты, болван, – обрывают его.

Мартин осматривает ведра рыболовов: в одном – дождевые черви для наживки, в другом красуется тощий окунь. Мартин молча опускается рядом и затаив дыхание ждет, наблюдая за красным поплавком на поверхности воды. Но случаются происшествия, когда даже рыболов может позабыть про свои удочки. Спасательная лодка что-то поймала в свою сеть, спасатели втаскивают это что-то на борт и, повернув к берегу, швартуются у пристани. И сразу все бегом устремляются туда. Бегут пропыленные рабочие пакгауза, семенят служащие пароходства в потертых костюмах и крахмальных воротничках, шоферы грузовиков в темно-коричневых фартуках выпрыгивают из кабин, бросая прямо посреди дороги свои фыркающие машины; даже пьяницы, сидевшие перед пивнушкой, встают и, пошатываясь, направляются туда, где причалила лодка. Прибывшая скорая помощь ревет во всю мочь, с трудом – пробивая себе дорогу сквозь толпу, и все толкаются и лезут вперед, чтобы хоть одним глазком взглянуть на утопленника.

«Странное дело, – думает Мартин, – никто не жалеет погибшего». Женщины гадают, свалился ли покойник в воду с пьяных глаз или сам себя порешил, не вытерпев нынешнего житья. Ахают, как страшно раздулся труп. И тут же толкуют о ценах на рыбу и о том, как управиться с обедом, пока пьянчуга-муж не вернулся с работы. Какой-то гнусавый тип объясняет, что полиция повезет труп в институт вакцины проверить, не убийство ли это.

– Не вакцины, а судебной медицины, – поправляет другой, и все смеются.

Мартин потом долго думает об утопленнике, о том, как странно, что вот жил человек и умер и всем на это наплевать.

* * *

Вернувшись домой, Мартин застал на кухне дядю Вигго. Дядя стоял, склонившись над раковиной: его рвало. Мартин подбежал к нему, дернул за рукав и участливо спросил:

– Ты заболел, дядя Вигго?

Вигго осоловело взглянул на племянника, от него несло винным перегаром. Мартин сразу все понял. Дядя Вигго опять напился и пришел к сестре – в такие дни он боялся возвращаться прямо домой, жена встречала его далеко не ласково.

Мартин вошел в комнату. Там сидели Карен и Вагн, оба молчали.

– А дядя напился! – сообщил Мартин, осклабившись во весь рот.

– Он больной, – сердито крикнула Карен и для пущей убедительности отвесила сыну такую затрещину, что он в полной растерянности уставился на мать, а потом опустился на стул. До сих пор Мартина били только в школе. Якоб пальцем до него не дотрагивался.

Карен со вздохом вышла на кухню к брату.

– Ну, скоро ты? – сказала она. Голос у нее был сердитый, ей вовсе не хотелось, чтобы соседи заметили, в каком виде приходит к ней в гости брат.

– Ты ведь обещал, что перестанешь пить, – сказала она. – А сам опять за свое. Стыда у тебя нет. Сколько раз я тебе говорила: мужчине, который пьет, грош Цена.

– Да не злись, Карен, что с того, если я разок сорвался. Я боюсь идти домой, к Анне, мне надо малость протрезвиться. Погоди немного, жаль тебе, что ли, если я посижу еще минутку.

– А сюда прийти ты не побоялся?

– Так ведь ты мне роднее, – ныл Вигго. – Ты мне сестра. И потом, ты побранишься и дело с концом. А Анна молчит, по целым дням слова не скажет…

– Вот и плохо, – сказала Карен. – Анна должна тебе быть ближе всех, но она всегда думает только о себе. Помню, когда Якоб пил, я не ждала, пока он приплетется домой, а сама шла его искать. Я не считала зазорным тащиться из трактира в трактир. Лауса я вела за руку, а Вагна везла в коляске. Так и ходила с двумя детьми, пока, бывало, не отыщу Якоба. Вот и отучила его. И уж будь спокоен, я не допущу, чтобы хоть один из моих сыновей пошел по этой дорожке. Скольких людей погубила эта проклятая водка, сколько семей разрушила.

– Ну, обещаю тебе, Карен, это в последний раз, – сказал Вигго.

– Ты уже много раз обещал.

Вигго, шатаясь и держась за стенку, побрел в комнату и грузно опустился на диван. А потом вдруг стал расспрашивать Вагна, как его дела и нравится ли ему ученье в конторе. Видно, мало-помалу он протрезвлялся.

С работы возвратился Якоб, молча кивнул шурину – он сразу все понял.

Якоб взял газету, развернул ее на столе и два раза внимательно просмотрел с начала и до конца.

– Чего ты там ищешь? – спросила Карен.

– Чего я ищу, того в газетах нет… Они взяли нынче ночью Красного Карла и Хольгера Йенсена, – сказал Якоб. – Они хватают сегодня коммунистов по всей стране, потому что немцы напали на Советский Союз. А в газетах ни слова о том, что арестованы сотни людей. Говорят, приказ полиция получила от датского правительства и чуть ли не от самого Стаунинга.

– Хольгер Йенсен! Да у него полон дом детей! И во что же он мог быть замешан? – воскликнула Карен.

– У него было свое собственное мнение по некоторым вопросам, – ответил Якоб. – Как видно, этого достаточно, чтобы угодить в тюрьму.

– Я всегда говорила, от политики лучше держаться подальше, – сказала Карен.

– Что ж они все-таки сделали? Что-нибудь незаконное? – спросил Вагн.

До этой минуты Вигго сидел, опустив голову, и глубокомысленно изучал рисунок на линолеуме, но тут он вдруг встрепенулся.

– Коммунисты сами виноваты, – заявил он. – Они не хотят сидеть тихо. Какая они демократическая партия?! Они сеют смуту по прямому приказу из Москвы. Я-то знаю.

– Я работал с Хольгером Йенсеном много лет, – сказал Якоб, – и никогда не видел, чтобы он причинил кому-нибудь вред или сеял смуту. Наоборот, он забывал о себе, когда надо было помочь другим. Он стал коммунистом после первой мировой войны, и никто не объявлял, что это незаконно, до нынешней ночи, когда полиция схватила его, потому что немцы напали на Советский Союз. Говорят, Хольгер Йенсен отказался впустить полицейских в дом, пока они не предъявят ему ордер на арест и обыск. Так полагается по конституции, а Хольгер знает законы. Но они избили его дубинками, а когда он упал замертво, выволокли из квартиры. А потом перерыли весь дом и унесли все книги, в которых говорится о рабочих, даже «Дитте, дитя человеческое». А на Красного Карла надели наручники, точно он убийца какой. А газеты и радио как воды в рот набрали, и родным никто ничего не сообщает.

– Что поделаешь – война, – заявил Вигго. – Во время войны иначе невозможно. Я всегда считал, что люди имеют право думать, что хотят, но уверен, что наше правительство поступило так ради общих интересов – ради интересов всей страны, ради интересов самих коммунистов. Я полностью доверяю Стаунингу и правительству.

– А я нет, – заявил Якоб, стукнув кулаком по столу. – Вот уже больше года немцы хозяйничают в нашей стране. Выкачали из нее тысячи тонн мяса, масла и всяких товаров и ничего нам за это не платят – грабят и точка. А наши политики лижут немцам зад и пикнуть боятся. Только депутаты-коммунисты и Кристмас Меллер поднимали свой голос против немцев. Но от этих людей теперь избавились. В Польше и Чехословакии фашисты небось не церемонятся – убивают и жгут, не щадя ни женщин, ни детей. А здесь им выгоднее действовать с осторожностью. Еще бы, Дания – образцовая оккупированная страна! Правительство из кожи лезет вон, помогая немцам выиграть войну. Только напрасно эти предатели надеются спасти свою шкуру и думают, что им всегда удастся ладить с немцами, – аппетиты немцев растут день ото дня.

– Ох, Якоб, любишь ты спорить, – сказал Вигго. – Нашей страной в эти тяжелые времена правят опытные люди. И не вздумай коммунисты водить дружбу с русскими, никто бы им ничего плохого не сделал.

– Пока что в стране хозяйничают не русские, а немцы, – отрезал Якоб и пошел умываться.

Вигго поглядел ему вслед, качая головой. Мартин вышел на кухню за отцом и слышал, как Вагн сказал дяде: «Старик зол, как черт, в первый раз таким его вижу».

Постояв возле отца, который умывался над раковиной, Мартин задумчиво спросил:

– Отец, а теперь, когда немцам придется воевать еще и с русскими, неужели они не проиграют войну?

– Все зависит от того, много ли на свете таких типов, как твой дядя Вигго.

Пришлось Мартину довольствоваться этим ответом и остальное додумывать самому.

Дни шли, и Мартин узнавал из газет, что немцы вторглись глубоко в пределы Советского Союза. «Нацистская армия непобедима, – захлебывались от восторга газеты. – Остановить ее невозможно. Красная Армия отступает все дальше перед храбрыми немецкими солдатами». И газеты печатали карты, где было показано, как далеко проникли немцы. Фюрер Адольф Гитлер заявил, что захват восточных районов – дело каких-нибудь трех месяцев, не более.

Двести вооруженных до зубов, обстрелянных немецких дивизий под восторженные вопли буржуазии маршировали по земле великой социалистической страны. Густой черный дым тянулся от сожженных городов над вытоптанными полями. Каждый час гитлеровцы уничтожали тысячи мирных советских граждан. Нацистская раса господ строила свою империю. Ужас и горе нависли над страной, которую Георгий Димитров назвал величайшей и лучшей страной мира.

Глава четвёртая

Время шло; миновало лето, миновала осень, близилось рождество.

Немцам сопутствовала военная удача – они проникли глубоко на территорию Советского Союза. Они хвастливо трубили о своих победах, о наступлении, о поражении Красной Армии и ее огромных потерях.

Немцы уже видели в бинокли башни Кремля. Ленинград был в блокаде. Фашисты захватили весь юг России и рвались к кавказской нефти.

Консервативные и социал-демократические газеты, сообщая последние фронтовые новости, с пеной у рта спорили, у кого из них больше прав называться самым ярым врагом коммунизма.

Фолькетинг уже давно принял закон, запрещающий коммунистическую партию.

– Не могу больше читать газеты, – говорил теперь часто Якоб. – С души воротит!

Впрочем, Якобу и без газет было над чем поразмыслить – он уже больше месяца сидел без работы. Нельзя сказать, чтобы безработица грянула как гром среди ясного неба, в последнее время с работой то и дело были перебои. Якоб и Карен отнеслись к несчастью довольно спокойно. Пожалуй, они больше боялись безработицы в ту пору, когда работа еще была. Бич казался страшнее, пока он еще только свистел в воздухе. Карен нанялась на фабрику готового платья, где работала Гудрун, – это был тяжелый кусок хлеба. Хочешь поспеть за конвейером – не зевай. Не поспеешь – скатертью дорога!

Теперь по утрам Карен всегда торопилась, не то что прежде, когда она, бывало, не спеша собирала в дорогу по очереди всех своих мужчин; а когда они возвращались вечером домой, их уже ждал ужин и горячая вода для мытья, и Карен не уставала расспрашивать и выслушивать каждого, потому что у каждого был за плечами долгий рабочий день. А теперь дома была вечная спешка.

– Слышишь, Мартин, вставай! – кричала Карен, расчесывая свои густые волосы.

Мартина нелегко было стащить с постели, он нежился под своей перинкой, жаловался, что у него болит голова или живот, но все напрасно: Карен сдергивала с него перинку.

– Ты не болен, а просто лентяй, – возмущалась она. Мартин нехотя вставал, одевался, смачивая водой свои рыжие вихры, а потом садился к столу, где стояла его чашка. Карен наливала в нее жидкость, которая называлась кофе, но ни запахом, ни вкусом его не напоминала. Теперь вместо всех продуктов были эрзацы. Сам-то Мартин не помнил вкуса настоящего кофе, но он часто слышал, как взрослые рассказывали о нем.

В комнате было холодно, печь по утрам не топили, только вечером немного подтапливали – уголь вздорожал, и достать его было трудно. Иногда жизнь казалась Мартину очень мрачной, но все-таки он не терял надежды на лучшие времена.

Якоб, уже одетый, молча сидел у стола, покуривая трубку. Он рано вставал, чтобы идти в порт, – там иногда требовались люди для разгрузки судов. Каждый день он шел туда с надеждой – а вдруг удастся подработать!

– Как ты думаешь, будет сегодня работа? – спрашивала мужа Карен.

– Кто его знает, – отвечал Якоб. – Все зависит от десятника. Как только он выходит – мы всей гурьбой к нему. А он выбирает, кого ему заблагорассудится. Ткнет пальцем в тех, кто ему пришелся по вкусу, а остальные отправляйся домой ни с чем. У нас там столько же прав, сколько у скота на воскресном рынке.

– А может, этому парню стоит поднести пива или там сигарет, что ли… – сказал как-то Вагн.

– Короче, дать ему взятку? Может, кое-кто так и делает, но я не стану.

– Взятка взятке рознь, – улыбаясь, сказал Вагн. – Сам знаешь: не подмажешь – не поедешь.

Тут все четверо рассмеялись. Очень уж забавный вид был у Вагна: положил ногу на ногу, щурится на кончик сигареты, одет с иголочки – ни дать ни взять герой его любимых фильмов.

– А мусорщик устроился на аэродром в Ольборге, – сказала Карен, наливая себе чашку суррогата. Она пила на ходу, присесть ей было некогда – у нее теперь времени было в обрез.

– Стало быть, и он тоже, – сказал Якоб. – Ну что ж, кое-кто ради наживы ни перед чем не остановится.

– Что поделаешь! Многие на это идут, да у них и нет другого выхода, если они не хотят умереть с голоду, – сказала Карен и, подойдя к шкафу, стала собирать свою сумку. А потом, не оборачиваясь, добавила: – Его жена говорит, что он зарабатывает уйму денег.

– Гм, – сказал Якоб, косясь на спину жены и постукивая трубкой о пепельницу. – Сколько бы он ни заработал, все равно он все пропивает, а потом колотит жену.

– Но ты-то ведь мог бы тоже работать на аэродроме, – сказала Карен, обернувшись лицом к мужу.

– Не стану я немцам помогать.

– Не поможешь ты – помогут другие.

– Это не мое дело.

– Мы сидим без гроша, а профсоюз из-за твоего упрямства скоро отнимет у нас пособие, – сказала Карен, собрала со стола грязные чашки, поставила их одна в другую и понесла на кухню.

Потом вернулась и стала вытирать клеенку.

– Кто хочет прокормить семью, должен работать, – сказала она.

– Нет, – ответил Якоб. – Не имеем мы права брать работу, от которой польза немецкой армии. Мы можем вредить немцам только одним способом: не помогать им – и точка. Хотят строить аэродром – пусть сами возятся с этим вонючим делом.

– В войне я ничего не смыслю, но зато знаю, чего стоит в наши дни прокормиться и одеться, и вижу, как поступают другие, – сказала Карен. – Например, мусорщик или каменотес, что живет этажом ниже. Скоро все наши знакомые наймутся туда, да и кто станет отказываться от работы, раз за нее хорошо платят? Ты один, Якоб, воротишь нос и навредишь себе этим. Думаешь, немцы ничего не замечают?

– Не возьмусь я за эту работу, даже если нам придется голодать.

– Так, стало быть, ты допустишь, чтобы и дети наши голодали? – резко сказала Карен и выпрямилась.

– Да, – ответил Якоб.

– Скажи спасибо, что у меня есть работа и я могу вас всех содержать, – сказала Карен.

Мартин видел, что на лбу у отца бьется жилка, а его глаза потемнели от гнева. Карен молча вышла на кухню, но по тому, как она там двигала кастрюлями, было ясно, что и она еле сдерживается.

Якоб встал, отодвинув стул так резко, что он чуть не упал. Потом снял в прихожей кепку с крючка, набросил куртку и вышел, не простившись и так хлопнул дверью, что под обоями посыпалась штукатурка.

Вагн и Мартин притихли. Но им тоже досталось под горячую руку.

– Нечего прохлаждаться, идите занимайтесь своими делами! – в сердцах закричала мать.

* * *

В это утро было холодно. Промозглый ветер пощипывал кончик носа, уши и пальцы на руках и ногах. Было еще темно, но над фьордом уже брезжил слабый рассвет.

Мартин прохаживался по школьному двору и уныло думал о предстоящих уроках. Что в школе, что дома – одни неприятности. И все-таки Мартин обрадовался звонку – хорошо было очутиться наконец в тепле. Классный наставник Берге Хансен развесил на стене большую карту, хотя урока географии по расписанию не было.

– Кто из вас знает, что изображено на этой карте? – спросил Берге Хансен. Один только Мартин мог ответить, что это Тихий океан. Якоб часто рассказывал сыну о морях и странах, которые повидал в молодости.

Учитель с минуту рассматривал свои холеные ногти, покусал верхнюю губу, поправил очки, а потом сказал:

– Дело в том, дети, что нынче ночью, восемнадцатого декабря сорок первого года, Соединенные Штаты Америки объявили войну Германии и Японии. Я не стану высказывать свое мнение о происшедшем, а просто немного поясню события.

Все прекрасно поняли учителя – теперь приходилось держать язык за зубами и помалкивать насчет того, что думаешь. Берге Хансен рассказал ученикам о нападении японцев на Пирл-Харбор, о Филиппинах, о Китае, который вот уже много лет борется против японского угнетения. Берге Хансен водил указкой по карте, показывая, где, по его мнению, развернутся военные операции. Но он не мог скрыть свою радость по поводу того, что Америка вступила в войну.

– Таким образом, с сегодняшнего дня война стала мировой войной в самом прямом значении этого слова – она охватила весь земной шар, – сказал Берге Хансен. – Мы с вами, дети, очевидцы самой большой войны, какую знала история человечества.

Учитель произнес эти слова таким тоном, точно сделал комплимент всему классу.

* * *

Вечером, когда все члены семьи вернулись с работы, об утренней размолвке никто и не вспоминал. Якоб затопил печь, и холодная, застоявшаяся сырость медленно уползла из комнаты. Карен накрыла стол, поставила еду, зажгла все газовые горелки. Вагн напевал и насвистывал в комнате, облачаясь в свой лучший костюм. От Лауса пришло письмо.

Но самое приятное состояло, пожалуй, в том, что Якоб собирался мыться. Он был весь в грязи – и недаром: он целый день проработал на разгрузке кормов и получил дневную плату.

После ужина Карен позвала Мартина – она мыла на кухне посуду.

– Вечером тебе придется пойти на собрание в союз, – сказала она. – Тебе пришла повестка.

– Ой, мне не хочется, – захныкал сын.

– Сам виноват, записался туда против воли отца, а теперь терпи – нельзя иметь семь пятниц на неделе.

– Мне там скучно, не хочу я сидеть и читать молитвы, лучше я помогу тебе вытирать посуду.

– А я хочу, чтобы ты пошел на собрание. Собрание происходило в нижнем этаже приходского клуба.

– Здравствуй, Мартин, – сказал председатель, протягивая Мартину руку. – Что-то тебя давно не видно, ты пропустил уже несколько собраний. В чем дело, может, ты болел или дома что-нибудь стряслось?

Мартин замялся, он не решался выложить председателю всю правду, не хотелось его обижать – председатель славный человек и принимает союз всерьез. В конце концов, Мартину ничего не стоит посидеть на собрании – просто чтобы доставить председателю удовольствие. Зато Мартин терпеть не может его заместителя – долговязого тощего человека в толстых очках, который днем работает в сберкассе – вписывает цифры в пухлые книги. У него бледное злое лицо, и он все замечает – сыщик проклятый.

После того как собравшиеся спели псалом и выслушали всякие полезные наставления, председатель рассказал им об Иисусе и Варраве. Потом снова пели. А затем председатель погасил свет и рассказал страшную историю о мертвеце, который являлся за своей золотой рукой. Это было куда интересней всяких притч. На этом программа вечера была исчерпана, оставался последний номер – молитва. Но в эту минуту заместитель подошел к председателю и что-то тихо шепнул ему на ухо. Председатель кивнул и, подняв руку, чтобы водворить тишину, объявил:

– Дети, прежде чем окончить сегодняшний вечер, я должен сказать вам одну важную вещь, поэтому прошу вас сидеть тихо.

Когда мало-помалу мальчики стихли, он сказал:

– В последнее время в нашей стране какие-то люди стали устраивать взрывы на немецких и некоторых датских предприятиях. Кое-где эти взрывы повлекли за собой человеческие жертвы. Так вот, когда вы вернетесь домой, дети, передайте родителям, что молодые люди из порядочных семей, молодые христиане не могут иметь к этому никакого отношения. Эти диверсии – затея коммунистов.

– А теперь сложим руки и помолимся отцу небесному, – благочестиво возгласил заместитель.

* * *

Дни шли.

Лаус явился домой на побывку с двумя нашивками на рукаве – он получил чин капрала. Гудрун очень гордилась своим женихом. Сам Лаус тоже запел на новый лад – ему теперь уже не нравились насмешки над военной службой, он говорил о ней с гордостью и уважением. С восторгом сообщил он, что полковник и другие офицеры его полка записались в добровольческий корпус, который посылают на Восточный фронт сражаться с русскими.

– Черт бы побрал всех этих предателей! – воскликнул Вагн.

– Какие же они предатели, – возмутился Лаус. – Эти люди жизнью готовы пожертвовать ради своих убеждений. Таких героев надо уважать. И, кстати говоря, наше правительство совершенно открыто призвало всех датчан записываться в добровольческий корпус. Может, и я еще запишусь.

– Нет, не запишешься, – быстро сказала Гудрун. Вообще-то она не часто открывала рот.

– Может, вы хотите, чтобы русские явились сюда? – ядовито поинтересовался Лаус.

– Боже сохрани, – сказала Карен.

– Русские сюда не собираются, – твердо сказал Якоб. – Ни один здравомыслящий человек в это не верит. Когда вы только уразумеете, что здесь хозяйничают нацисты, а не русские! К слову сказать, от русских мы никогда ничего плохого не видели, скорее наоборот.

– Не видели, так увидите, – заявил Лаус. – Потому-то самое лучшее, чтобы немцы и русские обескровили друг друга.

– Черт побери, что с тобой сделали – ты совсем спятил, – возмутился Якоб. – Не желаю слушать этот вздор. Всякому терпению есть предел, тебя еще розгами надо учить, мой милый.

– Ну, ну, не ссорьтесь, – сказала Карен. – Мы все теперь злимся из-за каждого пустяка, а все потому, что трудно стало жить. И чем только все это кончится!

– Злость злости рознь, – возразил Якоб. – Нам, может, и впрямь пора бы разозлиться. Вот уже два года нацисты сидят у нас на шее, награбили миллионы, отняли все права, а мы говорим спасибо. Люди совершенно равнодушны – словно отупели. Вы толкуете о русских, потому что об этом трезвонят газеты, ну а кто хозяин газет, кто решает, что в них пишется? Знает кто-нибудь из вас хоть одного коммуниста, который причинил бы вам зло? Нет, не знает! А вы когда-нибудь слыхали, чтобы Советский Союз угрожал Дании? Нет, не слыхали. Все это чистейший психоз – вроде как антисемитизм. А в вас вколачивают эту гнусность, не давая вам даже шевельнуть мозгами. Знаете, что происходит в Германии вот уже восемь лет? А знаете, что происходит теперь во всей Европе? В немецких концлагерях томятся сотни тысяч людей, гетто набиты битком, братские могилы полны, и число их все растет и растет, а вам наплевать, пока вас самих не прижмут к ногтю, – вот тогда вы запоете по-другому. Ну и черт с вами, закрывайте глаза, коли хотите. Только, когда вы разберетесь, где правда, а где ложь и клевета, поздно будет, помяните мое слово.