Текст книги "После солнца"

Йонас Эйка
После солнца

Алвин

Я очутился в Копенгагене, потный и не совсем в себе, после совершенно ненастоящего перелета. Этим словом я бы, честно говоря, назвал любое путешествие на самолете, но на этот раз, вскоре после того, как он поднялся в воздух, меня даже слегка залихорадило и в мыслях я снова пережил некоторые прошлые поездки. Сначала возвращение домой из Непала с бывшей женой, тогда еще моей девушкой. Это было наше первое путешествие вдвоем, и мы, возможно от скуки, ежились на сиденьях и жестами изображали различные сексуальные сценарии, которые нужно было угадать и записать на листе бумаги. Бумагу мы потом разрезали на кусочки, а из кусочков собирали новые сценарии, которые, опять же, нужно было воспроизводить, чтобы игра продолжалась бесконечно. Заодно мне вспомнился отъезд из Копенгагена шесть лет спустя: жена изменила мне с коллегой и примерно тогда же забеременела, а я из-за ревности впал в такие горе и панику – даже если ребенок мой, жизнь все равно, похоже, кончена, – что собрал вещи, приехал в аэропорт и сказал «Малага», почему-то именно «Малага», человеку за стойкой. А еще через несколько лет было возвращение из командировки, когда я не мог ни работать, ни даже вымолвить ни слова, потому что вид из окна при взлете меня полностью парализовал. В конце зоны вылета находилась смотровая площадка с видом на взлетно-посадочную полосу, и дети разного возраста вместе с родителями наблюдали оттуда, как взлетают самолеты. В одном углу, спиной к перилам, стояла женщина – морозный свет падал на ее длинные темные волосы – и смотрела, как к ней бежит мужчина. Когда мы пролетали мимо, он упал на землю, будто его сразила пуля. Услышать выстрел, если он вообще был, я не мог, но самолет продолжал набирать высоту, а я до самой посадки словно окаменел в кресле, силясь понять, что же все-таки увидел. Неприятным, лихорадочным в той дремоте, в которой я снова переживал эти путешествия, было то, что она скользила по поверхности сна, точно при низком давлении, там, где у меня сохранялось смутное ощущение первоначального полета – того, который я проживал сейчас и который, как и салон, тележка с едой, мои попутчики и облака за окном, скрылся за прошлыми, вспомнившимися и, таким образом, тоже совершенно ненастоящими полетами. Я почувствовал чью-то руку на своем плече и, подняв глаза, увидел лицо стюарда. Все покинули самолет, в салоне было сказочно тихо и пусто. По пути к выходу я оглядел окна и ковер, багажные полки и знаки аварийной службы, потрогал толстые швы кожаных сидений. На паспортном контроле я быстро прошел через коридор для граждан Европы. Доехал на метро до Конгенс Нюторв и поспешил в главный офис банка, чтобы в тот же день попасть на первую встречу с администратором отдела цифровых коммуникаций. Повернув за угол, я почувствовал запах плесени и гари, смешанный аромат дыма и растений, а когда увидел красно-белые оградительные ленты, ускорил шаг. Здание банка обрушилось, превратившись в крупные обломки мрамора, стали, светлого дерева, офисной мебели и материалов, распознать которые не получалось. Под самыми дальними обломками я рассмотрел край ямы – места, где земля круто западала внутрь, как западают старческие губы. Как смешно, подумалось мне: три или четыре сервера торчат между половицами и маркерными досками – теперь, когда полы выше, чтобы обезопасить людей от повышения уровня воды. Охранник сказал мне, что причина аварии неизвестна, но предполагалось, что здание провалилось в яму, разверзшуюся из-за взрыва в цепи питания. Отключилось электричество, сотрясение разбудило чуть ли не всю улицу. Это случилось ночью, никто не пострадал. Его глаза мерцали, когда он говорил, он как будто смотрел на что-то позади меня. У него за головой висел плотный рой насекомых, окрашивая небо над осколками в черный цвет. Я позвонил администратору из банка и, закурив в ожидании ответа, зашел в ближайшее кафе и сел за столик у окна. Я сидел и ел свое чили кон карне, как вдруг открылась дверь и холодный воздух обдал левую сторону моего лица. Кто-то подошел и сел рядом со мной. Я оторвался от чили и посмотрел на отражение в стекле: молодой брюнет лет двадцати, с короткими, зачесанными набок волосами, высокими висками и в прозрачных круглых очках без оправы. Сквозь его отражение я видел улицу, но и сама его кожа была бледной, почти прозрачной. «Эй», – позвал он официанта и заказал то же, что и я. Кофейная кружка была такой большой, что мне приходилось держать ее обеими руками. Кухонная дверь открылась, пар от сэндвичей заполнил помещение и капельками пота осел у меня на шее. «Откуда вы?» – внезапно спросил парень. «Гм, отсюда, – сказал я, оглядывая себя, – но я жил за границей несколько лет. Что меня выдало?» «Одежда, чемодан, очки, – сказал он. – Да все, сама ваша внешность. Вы не отсюда». – «Мне кажется, я вас уже видел», – сказал я и тут же пожалел, попытался объяснить ему, что имел в виду не его, а отражение в стекле, то, как я смотрел на него и сквозь него. От него пахло эвкалиптом и еще каким-то растением. Остальные посетители ушли, и кафе оказалось пустым, как самолет, когда меня разбудил стюард. Только официанта тоже не было, и на кухне воцарилась тишина. «Пойду покурю», – парень встал. «Лишней сигареты не найдется?» – спросил я, хотя никогда не курил. Он снял куртку с крючка и сказал: «Найдется», а я понял, что он просто хотел постоять на улице – в кафе было чертовски тихо – и, вероятно, предпочел бы выйти один. «Хорошо, когда на холоде можно покурить», – сказал я. Он кивнул и посмотрел на меня, в морозном свете его лицо стало голубовато-белым. Я посмотрел на отражение наших ног в стекле и вытащил телефон – хотел поискать отель. Планировалось, что я остановлюсь в квартире при банке, то есть в одной из комнат, которая теперь лежала в руинах, как и все остальные. «Где вы будете сегодня ночевать?» – спросил он. «Хм. – Я хотел было сказать «у друга», но, если он спросил бы адрес, вышло бы неловко, а ни одного отеля мне на ум не пришло. – Пока не знаю». – «Можете переночевать у меня, из-за саммита все гостиницы заняты». Взгляд равнодушный, а глаза сияют, как гайки на морозе. Я посмотрел на свой телефон. «Проверять незачем, я говорю правду». Он жил на чердаке в переулке рядом с Бредгаде. В комнате – никакой штукатурки и плинтусов, резкие переходы между поверхностями, как на его лице при тусклом освещении. Свет исходил от торшера, обращенного вверх, так что на потолке вырисовывалось солнце с двумя глазами посередине – нитями накала. В квартире имелись душевая кабина, стальная раковина, холодильник и переносная плита, двуспальная кровать, два стула и складной письменный стол. Трещины вокруг узкого окна были замазаны шпатлевкой немного более желтоватого оттенка, чем стены. С двух сторон не было мебели, но одну стену покрывала пестрая паутина упаковок: пакеты из-под конфет и чипсов, упаковки от завтрака, бумага и пластик от леденцов, жвачек, закусок и безалкогольных напитков. Ни одного из этих брендов я не знал, как будто они принадлежали параллельному миру, где каждый продукт немного отличается от аналогичного продукта в нашем мире, чтобы мы могли распознать его – например, плитку шоколада, – но в то же время почувствовали, что этого слова на самом деле недостаточно, потому что мы точно видим предмет впервые и он сияет, стена сияет цветами, которых я никогда раньше не видел. «Сувениры», – сказал Алвин (так его звали), вешая пиджак на спинку стула. Я повторил за ним. Алвин сел на кровать и снял ботинки, я тоже. «Жарко здесь», – сказал он, снимая носки и кладя их на батарею. Зимой ноги источают тяжелый, сладкий запах. Комната была около двадцати квадратных метров, очень равносторонней и так скудно обставленной, что в ней улавливалось любое движение. Я поднял глаза и увидел небольшую металлическую бутылку с мягким пластиковым носиком для питья. Невидимой нитью она была пришита к ткани, которая сшивала все упаковки в пестрое покрывало на стене. Матовый безличный предмет – бутылка нейтрального синего цвета с белыми волнистыми полосами, предназначенная для хранения и потребления безалкогольного напитка под названием «Покари свит», – сиял перед моими глазами яростно возбуждающим блеском. Я моргнул и внезапно почувствовал себя измученным, точно после болезни. «Я хочу вздремнуть, если вы не против». – «Чувствуйте себя как дома», – сказал Алвин. Я увидел страшный сон: мне отвешивала пощечины парящая рука, а тело исчезало у ее локтя в белом тумане или дыме – и проснулся от звука воды. Алвин принимал душ. Занавеска прилипла к его ногам, тонким и хрупким, и крохотным, по-куриному выпирающим бедрам. «Пусть только не ждет чего-то взамен», – подумал я, и только потом меня осенило, что он просто делает то, что и прежде, до моего появления. Это подействовало на меня успокаивающе, непринужденная нагота как бы говорила: «Я не боюсь тебя», и мне тоже не нужно было бояться. Пахло эвкалиптом. Алвин молчал, и догадаться, где он, можно было только по звуку воды, бьющейся о тело и каплями осыпающейся на пол. Когда он выходил из душа, я из вежливости отвернулся и притворился спящим, а потом, через десять минут, зевнул и сказал: «Хорошо немного вздремнуть». – «Сходи в душ. Если хочешь», – сказал он, и я сходил. После этого – Алвин курил за столом спиной ко мне – я оделся и хотел выйти на улицу, но обнаружил, что уже три часа ночи. Из банка так и не позвонили. Алвин предложил мне сигарету. Я сел на стул рядом с ним и закурил. То, что происходило на его компьютере, было во многом похоже на внутреннюю операционную систему, помочь банку с запуском которой я как раз и приехал. Когда крупная компания покупает такое программное обеспечение, ей заодно приходится оплачивать его установку, и в итоге я ездил из Малаги в Копенгаген шесть раз, это был четвертый. В целом мне нравились командировки, даже несмотря на то, что они наполнили меня чувством случайности, как будто здания, люди и машины вокруг меня – не обязательно то, чем кажутся. Невероятное совпадение – я уехал в Малагу, и именно в Малаге оказалась компания, разработавшая операционные системы, которые большинство скандинавских финансовых предприятий сочли прямо-таки сказочно совместимыми с их внутренней структурой, поэтому меня – со знанием датского я вполне мог работать со шведским и норвежским – наняли консультантом по внедрению без каких-либо особых навыков в этой области. Вереница случайностей, приводившая меня в Копенгаген, или Берген, или Уппсалу, определяла и то, как я воспринимал эти города: мне казалось, будто я не совсем там. Вся моя рабочая жизнь иногда выглядела одним большим совпадением или закономерностью в системе взаимосвязей, за которые отвечал не я, а рынок, рынок внутренних банковских операционных систем. Алвин щелкал по вкладкам с разными суммами – аккуратными, головокружительными, – идентификационными номерами со ссылками на другие номера, и свет экрана серебрил его лоб. «Акции, – сказал я, – вот чем вы живете? Я иногда устанавливаю системы управления для инвестиционных фондов, но сам никогда не мог понять…» – «Деривативы, – сказал Алвин. – Я не гадаю, что принесет будущее, а торгую с ним». – «Облигации?» – спросил я. «Ну что ж, начнем с фермера», – вздохнул он и рассказал мне о деривативах – механизмах, которые я теперь принимаю как неотъемлемую часть экономики, но которые в то время взорвали мне мозг. Фермер, договорившийся с покупателем продать свой будущий урожай по заранее определенной цене в определенное время в будущем, был первым примером торговца деривативами. Он способен был таким образом финансово обезопасить себя от рыночных изменений и неопределенных погодных условий. И наоборот, покупатель получал возможность заработать, если урожай окажется дороже согласованной цены. До 1970 года торговля деривативами была в целом запрещена, она считалась азартной игрой, но теперь, в том году, когда я встретил Алвина, спекулятивный капитал намного превысил тот, что был получен от производства и продажи товаров и услуг, в том числе акций. Ведь деривативы указывали уже не на будущую стоимость мешка муки или тонны риса, а на что угодно – цены на товары, разницу процентных ставок, курсы обмена, кредитные рейтинги целых корпораций или наций. В будущем, конечно. И они были сшиты, встроены друг в друга и перепроданы большими пачками. «Будущее за будущим, – сказал Алвин, передавая мне бумажное полотенце. – Забудьте о силах свободного рынка, мой друг. Цены на сырьевые товары больше не отсылают к какой-либо стоимости в прошлом или настоящем, это призраки будущего». Утром, когда за окном поднялся туман и Алвин заснул с ноутбуком на животе, я знал, что он говорил правду. Через полчаса мы поменялись местами: мне разрешалось щелкать, а он говорил куда. Не знаю, было ли дело в сопротивлении мыши, ее гладкой, жирноватой поверхности, или в суммах, которые перемещались, исчезали и снова появлялись неотделимо от своих идентификационных номеров и в такт моим щелчкам; или в том факте, что мы сидели рядом и мне и впрямь было довольно уютно. Алвин подогрел суп карри и взял несколько сигарет, и на каком-то этапе мы много смеялись, потому что я получил право купить через несколько месяцев иерусалимскую курицу на миллион долларов. В торговле деривативами я почувствовал себя как рыба в воде, как будто она ждала меня, а я – ее. Мы взяли ноутбук в кровать – Алвин положил его себе на живот – и продолжили делать покупки. Глядя на экран, Алвин рассказал мне – свойственным ему ровным голосом, – что осиротел, но унаследовал определенную сумму и, торгуя акциями, достаточно ее увеличил, чтобы иметь возможность заниматься такой торговлей деривативами, которая не заканчивается на покупке рассматриваемой акции: договор всегда перепродается до даты совершения транзакции. Затем он пробормотал что-то про депозитарий и «торговлю без привязок» и заснул. Я лежал рядом с ним в тусклом дневном свете, радостный и напряженный, как в те времена, когда мама была в декретном отпуске и шла по утрам в душ, разрешив мне присмотреть за младшим братом. Опершись на локоть – мое лицо было всего на несколько сантиметров выше, – я затаил дыхание и прислушивался, как он вдыхает воздух, я боялся, что, потеряй я хоть на миг бдительность, и это прекратится, и я радовался каждый раз, когда действие повторялось. Перед этим я расставил всех его плюшевых мишек вокруг нас, лапа к лапе, чтобы они ждали, когда он проснется. Заснуть не получалось, но я не переживал: лежать и смотреть, как подергивается лицо Алвина, как дрожит под его веками сон, я тоже был не против. Тонкая кожа обтягивала его глазные яблоки, по-своему обнажая их, и меня осенило: а что, если мы спим со смутным осознанием, что кто-то рассматривает нас? В какой-то момент Алвин повернулся и перебросил ногу через мой пах, и у меня совершенно неожиданно случилась эрекция. Клянусь, никакого сексуального возбуждения я не испытывал и у меня не было никаких фантазий об Алвине – он был красив только холодным, скульптурным образом, – мой пенис поднялся просто рефлективно, независимо от того, чем прикосновение было вызвано или что в него вкладывалось. Мы проснулись поздним утром и вышли перекусить. По дороге мы выкурили по сигарете, и я почувствовал, как в горло возвращается давно покинувшая меня хрипота. На Стуре Конгенсгаде выстроилась автомобильная пробка, и белые выхлопные газы беззвучно поднимались в воздух. Холод морозил велосипедистам лица. Здесь, как всегда, шли дорожные работы, из песчаных ям поднимался пар, и Алвин на несколько секунд скрылся в нем. Он заказал пять порций завтрака с апельсиновым соком и попросил принести их одновременно. Он десять минут рассматривал одну тарелку за другой, словно со всех сторон изучая мясное ассорти, йогурт и яйца. Внимание в его взгляде граничило с недоверием, так что казалось, будто он оскорблен. Каждые две минуты он решительно отодвигал очередную порцию и в конце концов принялся за одну из них, а на остальные не обращал больше внимания. «Тебе лучше привыкнуть», – сказал он и пояснил, что это единственный способ насытиться. Речь не о том, чтобы иметь возможность выбирать, и не о том, чтобы выбросить лишнее, не представляющее интереса. Просто знать, что таких порций на самом деле было сто, для него невыносимо, поэтому он и заказывает пять, всегда только пять. Таким образом он представляет, будто ограничивает предложение, а затем выбирает четыре наименее настоящих варианта, «отделив настоящую порцию от копий» – так он объяснил. Я подумал, что это шутка. Алвин достал телефон и показал мне свои фотографии, на которых он сидит за блестящими пластиковыми столами, перед тарелками с фастфудом. Он был болезненно бледен, что часто можно увидеть на фотографиях 90-х. «Это я в «КФС», когда он только открылся в Дании… Я в первом «Бургер Кинге»… Ты слышал, что «Бургер Кинг» предложили «Макдоналдсу» объединить воппер с Биг Маком во имя мира во всем мире? Вот я сижу в «Сабвее»… «Доминос»… «Бейгл Компани», когда они открыли свой первый магазин на Готерсгаде в 94-м. Клянусь, когда я впервые попробовал эти штуки, они были совершенно – как бы сказать? – особенными. Как будто я только их и ел, и больше ничего. В первый раз я всегда фотографирую». Снимки явно делал кто-то другой. Мне было до странного грустно думать, что Алвин подходил к стойке и просил его сфотографировать, а сотрудник из вежливости и потому, что в такое время суток других клиентов нет, идет к столу и выполняет просьбу. Алвин выглядел на всех фотографиях таким одиноким и счастливым. Когда пришло время расплачиваться, моя карточка – та, которой я обычно пользовался, прилетая в Данию в командировку или навещая младшего брата, – не сработала. Я часто задавался вопросом, по-прежнему ли моя бывшая жена живет в деревне. Каково было бы снова встретиться с ней сейчас, когда исчезла ревность, которая в первые несколько месяцев в Малаге полностью перекрывала тоску по ней? Это было самое худшее в ее неверности: гнев, беспомощность и все остальные презренные чувства заставляли меня растворять память о ней в облаке порнографических изображений, а когда они наконец оставили меня, появилось чувство, будто она умерла. Пока Алвин разбирался со счетом, я повернулся, подбежал к нашему столу и закинул в рот яйцо и немного пастрами из забракованных им порций. Вернувшись в комнату, он спросил, не нужно ли мне немного денег на расходы, ведь мой кредитный счет полетел к черту. Я ответил «нет»; мне было более чем достаточно, что он пустил меня переночевать. «Это не милостыня, – сказал он. – Я думаю, мы можем помочь друг другу. Вечером я собираюсь посмотреть немного серебра». Через два часа я купил через свой испанский счет товарные акции на серебро за чудовищную сумму, которую он мне перевел. Вскоре после этого он заключил соглашение о покупке такого количества серебра, что в течение следующих 24 часов мои акции выросли почти на тридцать процентов. Это побудило многих других инвестировать в серебро, что повысило стоимость дериватива Алвина, и, когда он перепродал его два дня спустя, мы оба получили ежемесячную зарплату, по крайней мере я получил. Ночью мы провернули тот же трюк на другом активе и его деривативе. В таком духе – когда один процесс перетекал в другой, а ночи превращались в единый поток, окутанный сигаретным дымом и озаряемый экранами наших компьютеров, – мы проработали неделю. Было нечто трогательное в том, как Алвин перед важной сделкой хватался за экран обеими руками, будто глядя ему в глаза, а затем, когда сделка уже совершилась, – никакого ликования, только кивок. Его незначительные движения тоже отложились во мне, движения в гармонии с линиями комнаты или в их продолжение: постукивать правой ногой по ножкам офисного стула, держать правую руку на мышке, предплечье – параллельно краю стола и стенке, ходить по комнате осторожно и опасливо, как будто с тарелкой супа в руках. Так часто и бывало: он приносил мне суп, садился и рассказывал о торговле деривативами. Он хотел, чтобы я понял, что это «эффективное искусство обещания и ожидания». «Ты должен научиться думать о товарах как о чем-то заранее существующем. Как будто ты с нетерпением чего-то ждешь. Как только представление о вещи появляется на рынке, оно начинает пускать ростки. К нему прокладывается тоннель из будущего, где эта вещь будет продаваться, и назад во времени, обратно к нам. Тоннель, по которому мы можем идти, конечно, только в одну сторону – против течения, так сказать, – но внутри которого на каждом метре можно остановиться и продать свое место с прибылью или убытком, в зависимости от того, насколько яркий свет сияет нам в конце этого тоннеля в конкретный момент. Прости за такой грустный образ – смерть тут ни при чем. Чаще всего, как я уже сказал, можно выбраться наружу раньше времени, через более или менее ржавый и финансово привлекательный люк в стене или поменяться местами с кем-то другим, это еще называется «своп», поэтому свет никогда не бывает смертью, а бывает товаром и у него тоже есть жизнь, его тоже можно продать, забывать об этом не стоит». Было ощущение, будто мы лежим в палатке на вершине высокого и унылого здания. Ночи пролетали мимо. «Алвин, – сказал я осторожно, когда на несколько минут воцарилась тишина и я понял, что теперь к нему можно обратиться. – Алвин?» – «Да?» – «Ты спишь?» – «Если бы я спал, как бы я с тобой тут болтал?» – «Да, точно… но, Алвин, сегодня ты что-то крутовато! Ты же этот муниципалитет разорил – взял и впарил им кредитный своп. Как только рыночные процентные ставки начнут расти, сработает пусковой механизм, и тогда…» – «Но, дружок, – ответил он, – ясно же, что мы зарабатываем деньги, которые теряют другие. С деривативами иначе не бывает. Впрочем, это не значит, что мы стараемся ради их потери». – «Значит, это просто-напросто финансовый рычаг…» – «Да, так и есть, без него рынка вообще бы не было… Это настолько очевидно, что тут и думать нечего». Для меня подобное было невозможно, но я вполне представлял себе, что тот, кто варится в этом уже много лет, вполне способен удержаться от злорадства в адрес тех, кто вынужден нести потери. Способен вывести их за скобки; для этого нужно лишь задействовать волю, которая медленно приходит в движение и скрывается в самом человеке, так что в конце остается только его собственная победа. Вынесенные за скобки и сами об этом не подозревают. Откуда берется эта способность? Как от нее можно избавиться? Когда окно запотело и комнату заполнил белый свет дня, Алвин заснул, а я осторожно закрыл и опустил его ноутбук на пол. Процессорный кулер затих, словно перестав дышать. Суровое лицо Алвина казалось разительно белым на фоне темных волос, а плотно сжатые губы лишь слегка напоминали рот. Меня охватила грусть, большое серо-белое ощущение, где на внешнем краю парил темный объект, который я не мог удержать. Иногда я замечал угол или излом, но, как только направлялся к нему, чтобы рассмотреть этот объект, он исчезал, и когда я собирался вернуться к зыбкой исходной точке, он тоже исчезал. Хотелось плакать. Я скучал по бывшей жене и по нескольким друзьям, которые у меня здесь когда-то были, по всем тем, кто от меня отступился, или тем, кого я сам покинул, хотя они давали понять, что нуждаются во мне. Внезапно мне в голову закралась мысль, что тогда я потерял свою жизнь, передал управление кому-то другому. А теперь я одинок, и мне все равно. Руки Алвина были не сложены – они скорее запутались в вынужденной хватке, как будто с наступлением сна бросились искать друг друга. «Я никогда не был в Румынии». От удивления я вздрогнул под одеялом. «Ты когда-нибудь был в Румынии?» – губы Алвина шевелились. «Нет, – прошептал я. – Никогда». Мы прибыли в Бухарест поздно вечером и взяли такси от аэропорта до отеля. Полупьяные после полета, мы бросились на бордовое покрывало и смяли два полотенца, сложенные в виде лебедей. Лежа с ноутбуками на животе, проверяя цены на акции и получая заявки на деривативы, мы как бы освещали комнату. Через час, когда из ванной полился аромат эвкалипта, смешиваясь с запахом наших носков на батарее, я почувствовал себя как дома и совершенно забыл, что мы в Румынии. «Я все!» – крикнул Алвин. Я сбросил одежду, проскользнул мимо него у раковины и вошел в ванную. «Почему ты не берешь бесплатный шампунь?» – спросил я через занавеску. «Пускай им еще кто-нибудь воспользуется, – сказал он, протягивая мне маленькую бутылочку в форме торса. – Я наткнулся на эту штуку в ЮАР в 2008 году и после этого не пользовался ничем другим. Попробуй сам». Я выдавил небольшую каплю из бутылки – «Ароматерапия: снятие стресса» – и втер ее в голову. Мощная прохлада проникла под кожу, как внутренняя шапочка из сотни крошечных массирующих рук. «Потрясающе», – сказал я, чувствуя, как пар очищает мои дыхательные пути, и выдавил еще шампуня. «Да, скажи? – ответил Алвин. – И кстати, у тебя все в порядке со спиной? С напряжением и телесными блоками этот шампунь тоже работает». Дотянуться до больного места под лопаткой было невозможно, и Алвин, должно быть, заметил мои потуги, потому что сказал «позволь мне» и просунул руки в щель между двумя занавесками. «Спокойно, я тут стою, снаружи. Дай мне шампуня». Я выдавил каплю, оливково-зеленую и вязкую, ему на руку и отвернулся. Рука Алвина двигалась вверх от поясницы, пока я не сказал: «Ой-й, да, да, вот тут!» Затем он надавил на кожу, и напряжение исчезло. «Ты вообще очень напряженный». Его рука задвигалась дальше, вверх до моей шеи и снова вниз по левой стороне позвоночника. «Эфирные масла получают из такого вида эвкалипта, который называется деревом лихорадки. Разве это не чудесное название – дерево лихорадки? Дело в том, что раньше их много сажали в районах, где бушевала малярия. Эти эвкалипты способны осушать болота, в которых вылупляются личинки малярийных комаров». Он сел на пол по другую сторону занавески и теперь массировал мне заднюю часть бедер. «Активное вещество в масле довольно сильное… Эвкалиптол… Иногда, в очень жаркие и тихие периоды, эвкалиптовые деревья выделяют столько масляного пара, что небольшая искра, например от сигареты, может вызвать взрыв и лесной пожар. Повернись». Он шлепнул меня по икре, и я развернулся. В комнате было так много пара, что я больше не видел щель между занавесками или то, что было с другой стороны. Я запрокинул голову и смотрел, как вода льется из воздуха – предназначенный для меня горячий дождь. «Еще шампуня». Я выдавил каплю в сложенные чашей руки. Они распределили жидкость между собой и начали массировать меня ото лба вниз. Алвин продолжил говорить, но я больше его не слушал. Слова выныривали из воздуха в виде сгустков голоса и воды, опускались на мое лицо и грудь вместе с руками, подушечки пальцев надавливали на мои мышцы, и я ощущал их нежность. От рук Алвина по моему телу распространялись камфорные тепло и холод. От паха руки двигались дугами вокруг моих гениталий и дальше вниз по бедрам. Эвкалипт, словно живой костюм под кожей, покрывал все мое тело, за исключением тех мест, которые руки оставили нетронутыми: глаз, рта, паха и ягодиц. Но в остальном теле ощущения были такими сильными, что глаза, рот, пах и ягодицы словно исчезли, превратились в ничто, в бездонные дыры, способные поглотить все, что к ним приблизится. Где-то внизу живота появилось давящее чувство, и оно все усиливалось, как будто нечто темное сжималось, стремясь к одной точке, и когда руки Алвина сомкнулись вокруг моих лодыжек, а щека прильнула к занавеске, оно сжалось так сильно, что совсем исчезло. На десять секунд я оказался в воронке времени и увидел на другом конце только себя. Было очень одиноко. После этого мы, обернув вокруг бедер полотенца, легли в постель и выкурили одну сигарету на двоих. На следующий день мы без устали катались по Бухаресту на самокатах, которые Алвин привез в спортивной сумке. На тротуарах не было плитки, и они приятно гудели под колесами самоката. Украшенные орнаментами здания, гармоничные, округлых форм, сменялись большими панельными домами, построенными при социализме. У перехода в метро стоял мужчина, зажав в вытянутых руках ножи для чистки огурцов. С веревки у него на шее свисали длинные полоски темно-зеленой кожуры, высушенной солнцем, – доказательство того, что орудия и впрямь исправно выполняют свою функцию. Другой мужчина вручил мне листок со странной иллюстрацией: на фоне пляжной лагуны в сумерках – похожая на Барби девушка в белом бикини, верхом на ракете, летящей в правый верхний угол; ракета прозрачна, поэтому видны три слоя, из которых она состоит: три члена, вместившие друг друга, постепенно увеличивающиеся в толщине и длине, на что указывает и нарисованная параллельно им измерительная линейка. Я сложил листок и убрал его в карман своих защитного цвета брюк. На пешеходном переходе женщина с глазами цвета ириса уронила арбуз. Небо пряталось за электрическими проводами, натянутыми между деревянными столбами. «CABINET PSIHOLOGIC» – гласила вывеска на желтоватом доме с потрескавшимися стенами. Ватага детей сгрудилась вокруг перевернутой вверх дном стеклянной банки, в которой сидел жук. Из вентилей под навесами кафе на мою горячую кожу пылью падали мелкие капли воды. Пластиковые банкноты в холодных руках Алвина было невозможно порвать, замочить, поджечь. Он сказал: «Все мое – твое». «Спасибо» замерло на моих губах, как будто кто-то прикоснулся к ним длинным холодным пальцем. Я помню все его движения до мелочей: бедра против руля самоката, центр тяжести чуть ниже колен, то, как он наклонялся, преодолевая неровности дороги, едва заметная ироничность, с которой он сжимал в пальцах сигарету. В тот день даже самолеты были красивыми. Грязный воздух. Трава на расколотом асфальте. Терпкий запах говядины и другой убоины на рынке на окраине города. Великолепная мясная лавка, плавающие в крови осы. «Я никогда не пользуюсь общественным транспортом», – сказал Алвин. Мы сидели на темно-зеленых садовых стульях на огороженной стоянке перед киоском и обедали. Это было прямо рядом с широкой подъездной дорогой, многоквартирными домами и автомастерскими – мы добирались сюда битый час после того, как пересекли железнодорожные пути, огибающие город с запада. Под зонтиками в пяти метрах от нас сидела группа мужчин в рабочей одежде. Они пили пиво, курили и смотрели телевизор. Шум транспорта сюда не проникал, а телевизор и мужское молчание создавали ощущение бара или клуба, где время замедляется. Большинство из них были моего возраста, а один – ровесником Алвина. Кожа на их лицах была сухой и твердой, словно на руках. Они повернули головы вслед официантке не старше двадцати лет – судя по всему, дочери хозяина киоска. Каждые десять минут она выходила с новым прохладительным напитком и плиткой шоколада для Алвина и меня, потому что Алвин заранее сделал заказ и доплатил, чтобы она подавала еду постепенно. Теперь официантка наполнила наши пластиковые стаканчики черным напитком, похожим на колу, но оказавшимся ужасно горьким, почти как антибиотик. «Когда ездишь на самокате, видишь целое, – сказал Алвин. – А когда резко перемещаешься из одного места в другое под землей или в салоне самолета, нарушается непрерывность… ох, блин, я пробовал этот напиток раньше! Это же просто чинотто по-румынски!» Он с отвращением поднес стаканчик к лицу. «Ровно это… Я уже пил!» – сказал он и вылил жидкость на тротуар. Немного придя в себя, он продолжал: «И все равно город как будто остается поверхностным. Из-за скорости, я думаю… этого скользящего движения, в котором на все смотришь. Так нечего и надеяться понять хоть что-то». Вдруг кто-то вырвал у меня из руки стаканчик и тоже вылил его содержимое. Я поднял глаза и увидел высокого загорелого мужчину в рабочей одежде. Он поставил мой стаканчик на стол и кивнул, указывая на дорогу. Мы вопросительно посмотрели туда и снова на него. «Yes», – сказал он, глядя мне в глаза. Он скрестил на груди руки и смотрел, словно на ребенка, терпеливо и решительно. Мне сделалось стыдно. «Чего же он хочет?» – спросил Алвин. «Я думаю, он хочет, чтобы мы ушли», – сказал я. «Да мы же просто сидим и едим…» «Yes», – повторил мужчина. Из киоска вышел молодой парень в черной майке и с пакетом в руках. Пакет, в котором лежали все наши покупки, он положил Алвину на колени. «Okay», – сказал Алвин и собрал все, что было на столе, кроме бутылки чинотто. Мы встали, разложили самокаты и покатили прочь. Из карманов Алвина и спортивной сумки торчали бутылки и свертки. Вернувшись в центр, мы оставили позади точную копию Триумфальной арки. Бульвар шириной метров сорок посередине был разделен цветочными клумбами и фонтанами с кислотной подсветкой – синей, розовой и серебристой. На каждом шагу здесь встречались магазины одежды под такими названиями, как, например, «Жертва моды» и «Шопинг дешевле терапии». В старом городе мы остановились у уличного театра, сложили самокаты и встали среди зрителей. Тепло исходило не только от тех, кто стоял рядом, – оно окутывало нас однородным облаком, созданным всеми, кто был вокруг. Зрители не сводили глаз со сцены. Солнце село, но в небе все еще оставался его след – голубой отсвет, немного смягчавший тьму. У кого-то на плечах сидели дети, а кто-то смеялся, запрокидывая голову, когда происходило что-то забавное. На сцене, примерно в двадцати метрах перед нами, стояли на ходулях двое – один с барабаном, другой с маленьким духовым инструментом на шее – и играли средневековую песню, добавляя в нее джазовые нотки. Два человека, в красном и зеленом рыцарском облачении, подошли друг к другу и сердито что-то проговорили. Рядом с музыкантами они походили на гномов. Я повторил их слова вслух. Удивительное сочетание звуков пробежало по моему телу и вышло через рот, и я, хоть и не зная румынского, ощутил радость. Так же машинально я повторил следующую реплику, а Алвин ответил мне, повторив реплику другого рыцаря. Теперь они бросились вперед, сцепились друг с другом за локти и навалились, стараясь повалить противника на землю. Рыцарь в зеленом сдался и, чтобы не упасть, отступил назад и приподнял красного, так что тот на несколько секунд завис в воздухе почти в горизонтальном положении, но потом опустился и тоже приподнял зеленого. Драка переросла в танец, два тела, как лист на ветру, выделывали сальто-мортале, крепко держась друг за друга. Они продолжали кричать – танец был продолжением ссоры, – а мы повторяли. Внезапно рыцари остановились, не разжимая хватки, с которой и начался танец. Их ноги заскользили, а тела напружинились, и тут они оба упали на землю, лицом друг к другу. Повисла тишина. Они подняли головы и посмотрели друг другу в глаза. Один что-то сказал громко и ясно, но нежнее, чем прежде, и, когда я повторял его реплику, вокруг разразились аплодисменты. Я повернулся к Алвину и во все горло выкрикнул эту реплику, а потом еще раз и еще, пока кто-то не положил мне на плечо руку. Усмехнувшись, какая-то молодая женщина сказала мне по-английски: «Вы знаете, что только что сказали вашему сыну?» – «Нет, – сказал я, – и это просто мой друг». – «Вы ужасно говорите по-румынски». – «Но что я сказал? Что это значит?» – «Вы сказали: “Брат мой, никогда больше не оставляй меня”». Не знаю, слышал ли это Алвин – он, как всегда, казался равнодушным: вытянутый в линию рот и глаза-гайки. На его лице не дрогнуло ни единой мышцы. Вернувшись в отель, мы по очереди приняли душ. «Возьми мой шампунь», – сказал он, проскользнув в ванную мимо меня. Лежа с ним рядом, физически измученный и неспособный заснуть, я испытывал необъяснимую радость. Густая тишина, тяжелое дыхание – каждый из нас знал, что другой не спит. Эта уверенность, большая и глубокая, наполняла комнату, и если я ее чувствовал, то и Алвин тоже. Ночью я услышал, как он сел, свесил ноги с кровати и натянул одежду. Он встал и осторожно взял заранее уложенную спортивную сумку, но бутылки застучали, и он остановился. Наверное, он стоял и прислушивался, не разбудил ли меня, хотя я предпочел бы думать, что эти несколько секунд он сомневался, раздумывая, не вернуться ли ему, спящему, витающему в своих мыслях. Он ушел, а я еще несколько часов пролежал в темноте. Когда комната озарилась белым утренним светом, я собрал вещи и выехал из отеля на самокате, который он оставил. В аэропорту мне сказали, что у меня нет денег. Ни одного из моих счетов больше не существовало, мои дебетовые карты бесполезны и ни к чему не привязаны. Я положил на прилавок наличные, и мне сообщили, что их хватит на билет на поезд. Непрерывность поездки меня успокоила. Вернувшись в Копенгаген, я пошел в банк в надежде связаться с сотрудником, который знал меня и мог мне помочь. Руины до сих пор не убрали. Я забрался на кусок мрамора и оглядел обломки. Они были раскиданы повсюду, выдаваясь во все стороны, как озеро, полное мусора – серо-стального, серо-белого и желтоватого, с деревянными вкраплениями. Повсюду висел густой рой насекомых и темный сладковатый запах гнилых чайных листьев. Я бегал от обломка к обломку, рассчитывал прыжки и приземлялся точно – тело слушалось меня, как в молодости. Я подошел к щели между двумя большими кусками мрамора, которая растянулась на несколько метров вниз и в которую, казалось, можно было пролезть. Держась за камни, я спустился, отыскав в неровных стенах точку опоры. Воздух стал плотнее, темное от насекомых небо заполняло раскол, мои ноги достигли твердого дна. Я позволил себе упасть, согнулся пополам и продолжил на четвереньках путь через мрачно зияющий передо мной узкий тоннель. На ощупь мрамор был твердым, и то тут, то там мне приходилось подтягивать колени к животу или изгибаться, чтобы не наткнуться на что-то острое. Тоннель сузился и повернул в сторону. Я пополз на локтях, выгнув спину, дальше и вдруг просунул голову во что-то вроде комнаты – большой пустоты, образованной рухнувшим зданием. Крупные глыбы камня удерживали сталь, штукатурку и дерево, но все материалы были настолько неровными и потрескавшимися, валялись так беспорядочно, что точно определить их масштаб было невозможно. Сотрудники банка лежали повсюду, съежившись, согнувшись или обхватив колени руками – в позах, навязанных зубчатыми стенами пещеры, с ноутбуками на коленях и животах. Их лица были грязными и болезненно-бледными, некоторые защищались от грязного воздуха масками. «Вы кого-то ищете?» – спросил молодой человек. Он подошел ко мне и помог мне выбраться из стены. «Нет», – сказал я и пробормотал имя администратора отдела цифровых коммуникаций. «Следуйте за мной». – И он повел меня вперед сквозь трещины и дыры, ползя, карабкаясь или наклоняясь в зависимости от пространственных условий. Он так изгибался, что мне казалось, будто проходы тянут или всасывают его тело. Будто какой-то глубоко залегший разум или воля погрузили банк в руины и теперь вынуждали его сотрудников принимать новые формы. Люди обустроили себе рабочие места в самых неожиданных закутках. Электроэнергия текла вдоль и поперек, четко вырисовывая связи между отдельными частями. Я вообразил чудовищную и дырявую громаду, измельченные строительные материалы, сваленные муравейником и удерживаемые интернет-волнами и движением, органическим дыханием в каждом воздушном мешке. Из глубины донесся хор пальцев, стучащих по клавиатуре. Мы пролезли под отогнутую стальную пластину и попали в другую пещеру. Посередине в позе лотоса сидела на подушке администратор отдела цифровых коммуникаций, а перед ней стояли три монитора. На куске мрамора возле ее правой руки покоилась мышка. «Хороши же вы, – усмехнулась она, – вы еще десять дней назад должны были явиться, разве нет?» – «Да». – Я шагнул вперед и, пнув ногой камушки, пустился в объяснения, непонятные даже мне самому. Секунд через десять камушки поглотила вода. «Забудем об этом, – сказала она, отмахиваясь от моих оправданий. – Давайте к делу».