Текст книги "После солнца"

Мексиканская шавка

В пляжах для меня есть что-то особенное, потому что я пляжный мальчик. На пляже непременно должно что-то произойти. Я помню пляжи в Эс-Сувейре, Марселе, Сан-Хуане, где ничего не происходило и каждую ночь я смотрел сквозь силовые кабели на небо, такое синее, что у меня сводило лицо. Не потому, что в небе есть что-то особенное, – просто оно как очень жесткое одеяло, я натягиваю его на голову и словно неумолимо отдаляюсь: будь я в небе – и смотрел бы на синюю землю сквозь силовые кабели. Мне пятнадцать, я худой парень с каштановыми волосами и зелеными глазами. Я хожу прямо, немного выгибая спину, как пантера, маленькая и неуловимая, потому что меня никто не замечает. Сейчас я нахожусь в Мексике, в городе Канкуне, долго стою перед стойкой, и меня никто не видит. За окном раннее утро, и хозяин спорит с женой о пляжном мальчике, который как раз сегодня без предупреждения уволился. Я выбрал этот пляжный клуб, потому что лев на его флаге напомнил мне английского туриста с густой бородой, который давал хорошие чаевые в Эс-Сувейре, Марселе, Сан-Хуане. Хозяин смотрит на меня с раздражением, но, пока он не обругал меня, я успеваю спросить:

– Это правда, что вам нужен пляжный мальчик?

– Помощники нам нужны всегда, – отвечает хозяин. – А ты настоящий пляжный мальчик?

Я говорю: да, я как раз то, что надо, и перечисляю свои предыдущие занятия.

– Тогда иди за мной, – говорит он, обходит заднюю часть квадратного бамбукового домика, где размещаются бар и стойка регистрации клуба, и открывает дверь в вытянутую кладовую. Там лежат полотенца, веера, солнцезащитный крем и средство после загара. Пол-литра натуральной минеральной воды в холодильнике. Утреннее солнце смотрит сквозь дыры в плетеной стене, оставляя пятна у меня на коже. Хозяин бросает на скамейку черные плавки и белую майку и говорит, что мне нужно переодеться. Затем он выходит из комнаты, а я переодеваюсь и сквозь дыру в стене у барной стойки смотрю на небо и море между шезлонгами, такие синие, что у меня щекочет между ног. Я здесь для чего-то, я должен что-то сделать. В песке перед скамейкой прорыта длинная канавка с голубым пластмассовым дном, какое бывает в бассейнах. На воде, точно живые, пляшут маленькие медузообразные пятна. У меня слишком короткие ноги, чтобы дотянуться до них, но я чувствую слизистый пар под подошвами.

– Ты знаешь условия? – кричит хозяин и открывает дверь, когда я натягиваю плавки. – Чаевые оставляешь себе. Все остальное – мое.

Я отвечаю утвердительно, и он надевает поясную сумку поверх моих плавок. В нее я сложу кремы, а еще тут есть специальное место для четырех бутылок с водой. Закрепляя ремень, хозяин волосатой грудью задевает мое плечо. Он говорит, что другие пляжные мальчики расскажут все, что мне нужно знать о жизни на этом пляже.

Шезлонгов всего четыреста восемьдесят, двадцать четыре ряда по двадцать штук, а нас, мальчиков, шестеро, то есть каждому достается четыре ряда, или восемьдесят шезлонгов. Если секция у тебя под контролем, если ни одному из твоих купальщиков ничего не нужно – втереть крем, что-нибудь выпить, зонтик или веер, – то можно попытать счастья у входа. Именно на двадцатиметровой деревянной дорожке, которая тянется от стойки регистрации до шезлонгов, можно произвести нужное впечатление. Здесь я получаю возможность увидеть других мальчиков в работе, немного познакомиться с их стилем. Здесь я вижу Иммануэля.

Когда француженка в широкополой шляпе доходит до середины, он решительной походкой направляется прямиком к ней, но двигается без малейшего напряжения, мягко переступая ногами – длинными и худыми, обтянутыми желто-коричневой кожей, – я вижу это словно в замедленной съемке. Я вижу в мелочах каждый шаг: вот опускается пятка, вот прикосновение перекатывается от подушечек стопы к пальцам, вот вокруг ступни разлетается песок. Мой взгляд снова скользит вверх, к бедрам. Я вижу, как они раскачиваются из стороны в сторону, и думаю о ракообразных и пятнистых рыбах, плавающих в бассейне, в голубом море, что омывает лобковую кость. Бедра у Иммануэля очень мощные, они раскачивают набережную, в то время как все остальное в нем тускнеет, его длинные черные волосы и загорелая кожа, а метрах в четырех от дамы в шляпе он делается старообразным, словно пожилой официант в бистро.

– Мадам, добро пожаловать в клуб. Могу ли я быть вашим личным помощником, пока вы здесь отдыхаете? Зонтик, солнце, солнцезащитный крем, массаж, холодные напитки – что желаете?

И дама в шляпе благосклонно говорит «спасибо» и передает свою сумку Иммануэлю, а тот, когда они проходят мимо, подмигивает мне. Он хорошо на ней заработает – это как пить дать. Затем моя очередь: я иду по дорожке прямо, слегка выгибая спину, как кошка, к паре англичан, чтобы они не могли меня не увидеть. Но они не видят меня, пока мы не оказываемся в метре друг от друга, и я говорю:

– Доброе утро! Могу ли я быть вашим личным помощником…

Но я уже упустил возможность естественно возникнуть у них на пути и предложить свои услуги, чтобы они знали, что я им нужен, не зная, что они нужны мне. Поэтому я в отличие от Иммануэля не попал в такт, и поэтому мужчина останавливает меня жестом.

Напрашиваться кому-то в помощники и зарабатывать тем самым хорошие деньги разрешено один раз в день. Так что я беспокойно обегаю свои четыре ряда по двадцать шезлонгов, предлагая гостям крем и веера. Я меняю полотенца и поворачиваю зонтики вслед за солнцем, скучаю, пока оно в зените. Во второй половине дня еще больше гостей выходит на солнце, и я мажу их тела солнцезащитным кремом и кремом после загара. Сидя на спине лежащего шведа – у него целых два пояса из жира, – я наблюдаю, как Джинджер, английский пляжный мальчик, пытает удачу на дорожке. Он белее песка – притом что песок белый, как кокосовая масса в шоколадке «Баунти», – а его волосы сияют на солнце, как медь. Он красивый, этот Джинджер, но походка у него чересчур бычья, колени очень тонкие, и он совсем не излучает ловкости и легкости, которых ждут от пляжных мальчиков. Мне кажется, мальчикам следует скрывать, что они тоже подчиняются силе тяжести. Жировые пояса шведа скользят между моими пальцами. Когда я крепко сжимаю и разделяю их, чтобы можно было как следует втереть крем ему в спину, то вижу, как Цзя, китайчонок, небрежно, словно его кости и суставы еще не совсем развились, вразвалку шагает к двум немкам. Из-за выпуклого живота и узких бедер он похож именно на мальчишку – возможно, больше всех нас. Немки тут же клюют на удочку. Моя рука тонет в жире – он смыкается над запястьем. Я ощупываю внутренние органы, вытаскиваю почку и швыряю ее в небо, а потом вижу, как пускаюсь вслед за ней, точно падающая звезда или, может, чайка. Но я пляжный мальчик – здесь обязанности у меня такие.

Наступает вечер, и я сижу в раздевалке, на скамейке рядом с Иммануэлем. Кожа у него плотная и гладкая, как лакированное дерево. Он чистит апельсин и режет ножом мякоть, и аромат заполняет комнату. Солнце садится в море и сейчас висит прямо передо мной. Иммануэль дает мне нарезанную мякоть, на лезвии ножа подносит куски к моему рту: вкус твердого металла под свежей сладостью. В другой руке у него вырезные лодочки с длинным белым ошметком, безвольно торчащим посередине и держащимся буквально на волоске. Иммануэль немного разворачивает лодочки, раскладывает их на блестящие щупальца: «Полип, – говорит он и тянет за белый ошметок. – Смотри, это член», – ухмыляется он, и я тоже ухмыляюсь, а он все это разом съедает, и по подбородку у него течет сок. После этого мы замолкаем, и Иммануэль хватает мой член. Я кладу руку ему на плечо и повторяю с ним то же самое, взад-вперед. Сквозь дырку в стене солнце бросает квадратный луч на его живот. Сквозь нее я вижу море. Моя рука чувствует толчок. Брызги густого белого сока, сначала у Иммануэля, а следом у меня, окрашиваются на солнце в оранжевый цвет и падают в голубой бассейн под нашими ногами. Как будто горизонт вырастает из наших шагов. На мгновение я вспоминаю пространство, лежащее за морем. Я что-то должен сделать, чего-то достичь, пока я здесь.

– Иммануэль? – говорю я.

– Чего? – отзывается он. – Слушай, зови меня просто Мануэль, а то с первым слогом так тяжеловесно.

– Мануэль, как ты ловишь гостей у входа?

– Я угадываю. Угадываю, откуда они и сколько у них денег, а потом подражаю персоналу из их страны. Но самого себя приходится выкинуть из головы. Чтобы подражать образу, надо стать этим образом.

– И что, всегда работает?

– Если гости старые, то им, по крайней мере, нравится безопасный вариант. Но те, кому меньше тридцати или сорока, не хотят знать, что ты притворяешься ради них… они не против, если ты будешь говорить с ними на ломаном английском и вести себя соответственно. Поэтому, когда я читаю в их глазах: «Тощий мексиканский паренек», то решаю для себя: «Значит, таким я и буду» – и его и изображаю.

Итак, утром следующего дня я стою и смотрю на пляж с четырьмястами восьмьюдесятью шезлонгами, двадцать четыре ряда по двадцать штук. Они напоминают гигантских ленточных червей, каждый шезлонг – как отдельное звено или реки талой воды, текущие по песку, стремясь в море. Это – ребра побережья. Я осознаю, что имел в виду Мануэль, и говорю себе это у стойки регистрации, когда против света по дорожке идет немка. Я становлюсь пустым и позволяю ей оглядеть меня с головы до ног. Спереди мне становится очень жарко, а спину мне холодит ветер. Я приветствую немку с бодрым мексиканским акцентом, и она говорит, что да, берет меня в помощники. Следующие пять часов я мажу ее кремом и таскаю ей холодные напитки из бара. Когда ей становится жарко, она поднимает руку и указывает себе на лицо, тогда я сажусь на колени и обмахиваю ее веером. Потом она говорит, что отойдет минут на десять. Я чувствую холод в спине, как будто солнце отвернулось от меня. Я бегаю туда-сюда по своим четырем рядам по двадцать шезлонгов, присматривая за другими гостями, пока есть возможность. К счастью, следить за секцией мне помогают Цзя и Джинджер. Мануэль обслуживает француженку в шляпе. Она попросила именно его. В полдень мы очень заняты: всем нужны вода, легкий ветерок и солнцезащитный крем. Джинджер, у которого заняты обе руки, спотыкается и падает на девушку, лицом между ее ягодицами. Она кричит. Джинджер встает и, схватившись за голову, извиняется, а парень девушки вскакивает и хватает его за шею. Я бегу и кричу, что это случайность, но парень меня не слышит, он видит только «оборванца-извращенца, который сует нос между ног моей девушки». Он забывает, что Джинджер – пляжный мальчик, мы таким не интересуемся. Джинджер валится на бок, изо рта у него течет кровь, длинные красные брызги, позолоченные в свете солнца, падают на белый песок. Парень садится верхом на Джинджера и бьет его по лицу. В ярости он хватает камень, и рядом с головой Джинджера растекается густая красная лужа. Затем парень встает, разворачивается, бежит по пляжу, и девушка бежит за ним. Мы с Цзя спешим отнести тело Джинджера в раздевалку, пока гости не успели увидеть дыру у него в голове.

Во второй половине дня темп работы снижается вместе с солнцем. Я сонный, и меня это устраивает. Голова пульсирует, словно в висках у меня пляж, кровь бежит под песком. Немка прощается и оставляет хорошие чаевые, не замечая, что пронзивший мне спину холод превратился в дыру внутри меня. В последние рабочие часы я много раз останавливаюсь, чтобы взглянуть на то, что считаю красивым: шезлонги, четыреста восемьдесят, в двадцать четыре ряда по двадцать в каждом. Зонтики у шезлонгов, которые мы поворачиваем вслед за солнцем. Остальные мальчики, обходящие ряды в своих секциях и обслуживающие гостей. Море, покрытое волнами. Вездесущая красота как будто проникает в мое тело и оборачивается болью, которая держит дыру открытой. Я думаю: море неспособно сохранять бирюзовый оттенок и открыточный вид вечно, и все равно оно прекрасно. Оно не желает щадить корабли, плывущие по нему ночью, и тем не менее оно прекрасно. Оно – огромная, полная покорность. Оно должно выполнять свои обязанности. В то же время я знаю, что у моря есть стороны, которых я не вижу. У шезлонгов и зонтиков есть стороны, которые отступают и поворачиваются ко мне спиной. А дыра есть во всех пляжных мальчиках.

Мы с Мануэлем переодеваемся – апельсин в раздевалке, солнце в окне, море, синий бассейн с белыми каплями апельсинового сока в нем – и выносим тело Джинджера на пляж. Песок, море, небо – все одинаково черное. Холодный ветер дует в лицо и заставляет флагштоки пляжного клуба скрипеть, а предметы, которых мы не узнаем, – издавать звуки, смешивающиеся с шумом моря. Мы проходим мимо шезлонгов, и они по одному проступают сквозь темноту. Песок бьет о наши голые ноги. Я держу Джинджера за руки, Мануэль – за лодыжки, и, пока мы вот так идем, с телом между нами, у меня возникает странное чувство. Не романтическое или нежное, потому что оно не сосредоточено в каком-то конкретном месте, например в животе или в паху, а присутствует сразу во всем моем теле. Как будто в раздевалке я надел костюм, незаметный, обтягивающий костюм уверенности. Уверенности в том, что я здесь с Мануэлем и что завтра я увижу его снова.

Мы становимся на колени и кладем тело Джинджера на песок. Вскоре Цзя с двумя другими мальчиками приносят шесть ведер, наполненных водой из мини-бассейна в раздевалке. Мы выкапываем яму в том месте, где парень расколол голову Джинджера камнем, и заливаем ее водой. Сотни маленьких белых брызг плавают в ней, словно вода живая. Мы обхватываем тело за руки и ноги и опускаем его в ванну. Сначала вода немного разбрызгивается, а потом успокаивается и полностью его покрывает, лицо и живот – тонким слоем. На прохладном воздухе от нее идет пар. Вокруг ямы втыкаем вверх ногами пять зонтиков, просверливая песок до глинистого слоя. Встаем на колени, смазываем ручки, торчащие сантиметров на пятнадцать, кремом после загара, и медленно пускаем их внутрь себя через анус. Мы смотрим на тело Джинджера, а Мануэль монотонно поет:

Мы верим в Джинджера / труд наш монотонен и терпелив / много часов в дыре в нас самих / наше желание отделяется / от Джинджера / проходит сквозь дыру на величайшее / расстояние / и не принадлежит нам / мы верим в Джинджера…

Мануэль повторяет эти фразы, а остальные подстраиваются, раскачиваясь на ручках. Мы поем и смотрим на тело Джинджера. Наше пение длится много часов. Иногда пар приобретает кислотный оттенок – синий, красный, пурпурный. Иногда капли густого, белого сока оживают. И когда крем после загара и наш секрет на ручках зонтиков высыхают, из нас начинают струиться боль и кровь. Белые брызги в воде подплывают к коже Джинджера и сливаются в желейный костюм, линии тела теряют четкость, тело мерцает. Мой голос – он сливается с другими, сливается с анусами, он живет в отверстии, в самой глубине, там, откуда боль и кровь стекают по полым ручкам зонтиков в песок, а оттуда – в яму. У наших коленей кружится лужа со смешанными в ней оттенками. Вдруг голос Мануэля диссонансом выбивается из хора. Остальные распеваются, по звуку за раз, и вот слова обретают форму, и мы поем в унисон:

Желание возвращается через нас / мы желаем Джинджера / таким, какой он есть: желание создать его / Джинджера / таким, какой он есть / создать его / двое становятся одним.

Вода светится и меняет цвет с кроваво-красного на фиолетовый и оранжевый с розовыми вкраплениями. От нее поднимается слизистая дымка тех же цветов и конденсируется в неопределенную форму тела с сетью прожилок. Над ямой теперь видно светящееся существо. Я ловлю себя на том, что думаю о Джинджере как об умершем, а не о том, что он должен ожить, и в тот же момент существо обретает плоть и с плеском падает в воду.

После этого мы заходим в одно из первых открывшихся кафе, кафе с грязным кафелем и белым светом, где бетонщики и таксисты пьют кофе. Мне нравятся те, кто работает по ночам. Мы кладем наш заработок в руки Цзя, и на все деньги он идет и покупает яйца, тосты и апельсиновый сок. Сок очень холодный, мякоть липнет к горлу. В миске на столе – залежавшиеся апельсины. Мануэль вырезает из них мелкие коралловые полипы. «Это Джинджер!» – кричит Джинджер и расплющивает один пепельницей. Редкие брызги желтого сока, серого в электрическом свете, падают на плитку. Мы смеемся, просовываем пальцы между щупальцами наших животных, тянем за длинные белые ошметки, чтобы посмотреть, у кого самый длинный, и снова смеемся. Затем мы играем в игру – изображаем гостей клуба.

– Мануэль? – говорю я в темноту, когда мы идем домой.

– Что? – отзывается он. – Зови меня просто Ману, а то с последним слогом так тяжеловесно.

– Ману, как мы провернули эту штуку с Джинджером?

– Он сам решил вернуться.

– Но как?

– Не знаю, просто так бывает. Большинство людей хотят вернуться, хоть после этого они и забудут, что видели, пока были в отлучке. Такие у них здесь обязанности. Ну, вот тут я живу.

Он кладет руку мне на шею и обнимает меня, а потом сворачивает на пыльную улицу с бетонными зданиями – я сам на такой живу. Он желает спокойной ночи, подмигивает и, повернувшись ко мне спиной, удаляется, сжимаясь до размеров котенка. Я бы хотел убежать с ним – тогда мы лежали бы в его постели, два маленьких котика, и разговаривали.

Потом я иду и разглядываю небо сквозь силовые кабели. Оно очень синее и в то же время чуть-чуть озарено тайным светом: солнца еще нет, но оно шепчет из другой полусферы, что уже в пути. У меня немного сводит лицо – слабое напоминание о том, что на пляже должно произойти что-то важное. О пространстве позади другого пространства. Я все-таки не могу вернуться домой, поэтому нахожу возле клуба скамейку и засыпаю на ней на полтора часа. Мне снится, что наступил вечер, а гости еще не ушли домой. Они как лежали неподвижно с закрытыми глазами или в солнечных очках, так и лежат, как будто не понимая, что солнце село и стало очень холодно. Тогда на запах разгоряченной кожи, от которой прохладным вечером идет пар, стекаются большие кошки, они прыгают с деревьев на пляжный бульвар и разрывают всех гостей на куски. Мясо и внутренности свисают гирляндами с шезлонгов, двадцать четыре ряда по двадцать штук.

Я хожу прямо, немного выгибая спину, как пантера, но не напоказ, потому что я пляжный мальчик. В каком-то смысле я занял место Ману, потому что последние три недели он обслуживает француженку в широкополой шляпе. Каждый день она платит ему фиксированную зарплату, и между ними завязались отношения, которые, по-моему, называются личными. Он заучивает по десять новых французских слов в день. Она расспрашивает его о жизни, в том числе о жизни до клуба. Она как бассейн на заднем дворе, говорит Ману, который ни для чего не нужен, а потому в него можно сбросить мусор и старую мебель. Когда гости проходят по дорожке, я становлюсь пустым и встречаю их. «Значит, таким я и буду», – говорю я, если читаю в их глазах, например, «тощий мексиканский паренек» или «скандинавская простота», но про себя и таким и становлюсь. У меня хорошо получается – может, так же хорошо, как у Ману, и я знаю, что хозяин это заметил. Он нанял еще одного пляжного мальчика и однажды вечером отозвал меня в сторону, чтобы спросить, не хочу ли я еще подзаработать. Конечно, я отвечаю «да». Он дает мне сумку с видеокамерой и официальными документами. Он показывает мне фотографии молодой пары и подробно объясняет, что я должен сделать. Он даже напечатал инструкцию на пишущей машинке, и я много раз перечитал ее в постели перед сном. На следующий день, когда приходит эта пара, я напрашиваюсь им в помощники, делаю в точности то, что сказал хозяин, трюк срабатывает, у меня коробка отснятого материала.

Когда я возвращаюсь ближе к вечеру, в клубе царит хаос: Ману скрючился на животе француженки, и новому мальчику приходится управляться с двумя секциями в одиночку. Я тут же прихожу ему на помощь и за следующий час обмазываю кремом столько тел, что мои руки устают от впечатлений. Тут и гладкая, и твердая, как лакированное дерево, кожа. Эластичная и загорелая кожа с крапинками, липнущая к моим пальцам. Мягкие и трясущиеся, слегка засаленные – хоть для меня это и не имеет значения – спины. Кожа прилипает, песок горит, ступня женщины на ощупь как апельсиновая корка. Нервы у меня сдают, и я не в состоянии им ответить. Остальные мальчики ушли под зонтики, вздернутые загорелые руки зовут меня к себе. Я бегаю туда-сюда, обмахиваю гостей веерами, втираю им крем и приношу напитки. У меня нет сил. Светит солнце.

Мы сидим на скамейке для переодевания – на ноже оранжевые блики от апельсина, луч солнца освещает лодочки и море, – и тут Ману встает и затаскивает меня в бассейн. Другой свет, от флуоресцентного синего тумана, делает мою кожу тугой и склизкой.

– Я не злюсь, – говорит Ману, обнимая меня сзади.

Так мы и лежим, вода покрывает половину моего лица. Ману держит меня, слегка прижимаясь ко мне, его лицо у меня между лопатками, а колени упираются в мои бедра, так что, может, это я держу его. Это длится много часов. Я больше не чувствую отдельные части его тела – грудь, руки, ноги, лоб, – он всего лишь маленькая креветка у меня на спине. Остальные мальчики тоже где-то в бассейне. Все мы очень маленькие. Мне хочется плакать. Я вдыхаю воздух через левую ноздрю, которая над водой, и выдыхаю через правую. Я закрываю левый глаз и оставляю правый открытым – так водное зеркало закрывает мир вокруг крышкой. Пузырьки кислорода выпрыгивают из моей ноздри, словно кошки, снова и снова, но лопаются, едва достигнув поверхности, не в силах удержаться от нее на расстоянии. Зато они дикие и ловкие, а еще немного забавные. Вдруг в левую ноздрю попадает вода, я погружаюсь глубже, кашляю. Поднимаюсь и смотрю, как Ману лежит и беззвучно плачет.

– Ману, – говорю я. – Ману, пойдем домой вместе, я так устал.

– Иди один, – говорит он, не глядя на меня, один его глаз под водой, другой – над ней. – Я еще немного тут побуду.

* * *

Когда мы выходили из пляжного клуба, парень с красивыми зелеными глазами, который отвечал за воду и закуски и постоянно спрашивал, не нужно ли нам чего-нибудь, побежал за нами с сумкой через плечо. Он спросил, можно ли ему рассказать, что у него на душе, и тактично обещал не надоедать, если мы не захотим его выслушать. Мы, конечно, захотели.

Вдобавок к работе в пляжном клубе, где он зарабатывал только на самое необходимое, он изучал кино здесь, в Канкуне, и скоро должен был сдать важный экзамен. Он достал из сумки свои бумаги, удостоверение личности и некоторые учебные документы и сказал, что если все пройдет хорошо, то он получит стипендию в одной из лучших киношкол в Соединенных Штатах, кажется, в Лос-Анджелесе или Нью-Йорке – не помню. Может быть, в Техасе. Он тихо и спокойно рассказал про задание для экзамена: ему надо снять короткие бытовые сценки, в которых он сам играл бы главную роль, на это уйдет максимум час. Но ему требовались статисты.

Мы с Лассе переглянулись и ухмыльнулись.

– Ну что, мы согласны? – спросил он.

– Нет, Лассе, – ответил я.

– Но разве Мелани не согласилась бы?

Тридцатилетняя Мелани была самой крутой женщиной, которую мы повстречали на своем пути, и мы восхищались ею. У нее не было ни работы, ни дома – она только путешествовала. Нас безумно очаровывала ее жизнь.

Парень сказал, что, наверное, мы думаем, что он вполне бы мог попросить о помощи кого-нибудь из своих мексиканских друзей. Но те только посмеялись бы над ним, а западные люди гораздо более открыты для такого рода занятий и могут понять чужой запал. Я улыбнулся ему и сказал: да, что есть, то есть.

Мы пошли за ним в отель на другой стороне бульвара. Отель – большой каменный дом с потрескавшимися и влажными стенами, холодноватый и пустой – выглядел не то чтобы жилым. На самом деле мне было очень страшно, но я ничего не хотел говорить Лассе и поэтому просто фыркнул. Теперь я знаю, что к интуиции нужно прислушиваться всегда, даже если в ее основе лежит страх, – иначе можно сесть в машину и уехать сам не знаешь куда. И даже если ты не помнишь, как это произошло – может, ты стоял на тротуаре, а потом каким-то образом оказался в машине, – каждый раз при мыслях о случившемся возникают дурные ощущения, будто бы чьи-то другие, но на самом деле всегда свои: нельзя покинуть свое тело полностью. Итак, мы пошли за парнем в его номер на третьем этаже. Он вышел на балкон с видом на море и поставил два белых пластиковых стула. Я обрадовался, что мы будем сидеть на балконе: так я в любой момент смогу выпрыгнуть наружу, если парень окажется опасным. Он вытащил свою камеру и положил ее на стул в гостиной, чтобы она снимала меня и Лассе через раздвижную дверь.

Парень включил запись и встал перед нами на четвереньки. Сначала он изображал стол, а мы должны были положить ему ноги на спину и немного поболтать о нашей жизни здесь, в Мексике. Мы поболтали по-английски, глядя на море. Потом он собрался изображать пса. Он подошел к камере и сказал, что мы должны позвать его по-собачьи – по кличке Тикки, кажется, – а затем встал на четвереньки и начал виться у наших ног. Мы сделали вид, что не происходит ничего особенного, немного попихали его ногами и продолжили беседу. Потом мы снова его позвали и попросили вымыть пол. Он пришел с мокрым кухонным полотенцем и заодно протер нам ноги. Плитка сияла.

Каждая сценка длилась не больше двух-четырех минут, и после каждой он подходил к камере и объяснял, что будет дальше. Теперь он спросил у Лассе, можно ли ему облизать наши ноги – собаки ведь так делают. «А, ладно», – сказал Лассе, и парень пополз. Сначала он спокойно и невозмутимо облизал ноги Лассе, от пальцев до щиколотки, но когда настала моя очередь, то мою ступню он словно хотел проглотить! Между пальцами было очень жарко и щекотно, я безудержно смеялся и не мог войти в роль. Парень передал камеру Лассе и спросил, не хочет ли тот немного поснимать. На этот раз мне полагалось держать его на поводке (сделанном из футболки, которую он обвязал вокруг шеи, а я должен был держать за другой конец) и заставлять делать собачьи вещи. Он продолжил лизать мои пальцы и захватывать их губами. Я то и дело дергал ногой и ухмылялся Лассе, но не видел его у камеры. Объектив выглядел как глазок в металлической двери. А теперь парень хотел, чтобы я обращался с ним как со столом, хоть он и изображал собаку. Чтобы я выругал его и наговорил кучу гадостей. Например, «мексиканская шавка». Я попытался вжиться в роль, но он остановил меня и сказал, что я должен пнуть его сильнее и заявить, что не люблю мексиканцев. Этого мне делать не хотелось, я готов был расплакаться и обратился к Лассе: «Солнышко, с меня хватит. Скажи ему, что мы уходим». Лассе постоял с камерой еще пару секунд, а потом отдал ее парню и сказал, что нам пора, а видео, похоже, готовы. Лассе был примерно на две головы выше и спокойно положил руку ему на плечо. Парень поблагодарил нас и пригласил выпить с ним где-нибудь через пару минут кофе.

Мы поспешили прочь. Лассе засмеялся и сказал, мол, хорошо, когда ноги чистые. Я ответил, что слегка расстроен и не хочу об этом говорить. В холле нашего отеля мы наткнулись на Мелани. Вообще-то нам не хотелось ничего ей рассказывать, но я не удержался и попросил у Лассе: «Расскажи ей, что тут произошло». Мелани была потрясена. Она в жизни бы на такое не согласилась!