Текст книги "Марш Радецкого"

Однажды Тротта навестил капитан Вагнер, довольно долго просидел у его постели, проронил два-три слова, поднялся и снова сел. Наконец он со вздохом вытащил из кармана вексель и попросил Тротта подписать. Тротта подписал. Сумма равнялась полутора тысячам крон. Каптурак настойчиво требовал гарантии Тротта. Капитан Вагнер оживился, со многими подробностями рассказал историю о беговой лошади, которую он собирался купить по дешевке и пустить на бега в Бадене, прибавил к этому еще парочку анекдотов, внезапно поднялся и ушел.

Через два дня старший врач, бледный и расстроенный, сообщил Тротта, что капитан Вагнер застрелился в пограничном лесу. Он оставил прощальное письмо всем товарищам, в котором передавал сердечный привет и лейтенанту Тротта.

Лейтенанту ни на минуту не пришла в голову мысль о векселях и возможных последствиях своей подписи. Он впал в лихорадочное состояние. Он бредил и в бреду говорил о том, что мертвые призывают его и что ему пора расстаться с этим миром. Старый Жак, Макс Демант, капитан Вагнер и неизвестные ему убитые рабочие выстраивались в ряд и манили его. Между ним и мертвецами стоял пустой рулеточный стол, на котором без конца катался ничьей рукой не пущенный шарик.

Две недели продолжался бред. Для военной прокуратуры это был желанный повод отодвинуть следствие и сообщить в высшие политические инстанции, что армия тоже понесла потери, что за это ответственно политическое управление пограничной области и что жандармерия должна была своевременно получить нужные подкрепления. Возникли безмерно огромные акты касательно дела лейтенанта Тротта, акты эти распухали, и каждая инстанция каждого учреждения еще поливала их небольшой толикой чернил, как поливают цветы, чтобы они росли, и все дело в конце концов было передано в военную канцелярию императора, так как один особо пытливый обер-аудитор доискался, что лейтенант приходится внуком герою Сольферино, состоявшему, правда, в давно забытых, но интимных отношениях с императором, и что, следовательно, этот лейтенант заинтересует его величество, а потому лучше повременить со следствием.

Поэтому-то императору, только что вернувшемуся из Ишля, пришлось в одно прекрасное утро заняться неким Карлом Йозефом, бароном фон Тротта и Сиполье. И так как император был уже стар, то, хотя пребывание в Ишле и освежило его, он никак не мог понять, почему при чтении этого имени ему вспомнилось Сольферино; и он встал из-за своего письменного стола и мелкими, старческими шагами засеменил взад и вперед по своей рабочей комнате, взад и вперед, так что его старый камердинер удивился, забеспокоился и постучал в дверь.

– Войдите! – сказал император и, увидев своего слугу, спросил: – Когда же приедет Монтенуово?

– В восемь часов, ваше величество!

До восьми оставалось еще полчаса. Императору показалось, что он больше не в состоянии переносить неизвестность. Почему, почему имя Тротта напоминает ему битву при Сольферино? И почему он никак не может вспомнить, в какой это находится связи? Неужто он уже так стар? Со времени возвращения из Ишля его занимал вопрос, сколько же ему, собственно, лет; ему вдруг показалось странным, что для того, чтобы узнать свой возраст, нужно вычесть год рождения из текущего календарного года, тем более что годы начинаются с января, а его день рождения приходится на восемнадцатое августа! Вот если бы годы начинались с августа! Или если бы он, например, родился восемнадцатого января, тогда бы ничего не стоило это высчитать! Но так невозможно было установить, сколько же ему – восемьдесят два – восемьдесят третий или восемьдесят три – восемьдесят четвертый! А он, император, не хотел спрашивать! У всего мира было и без того немало дел, да в конце концов и неважно, моложе человек на год или старше. Окажись он даже моложе, все равно не удастся вспомнить, почему этот злосчастный Тротта напоминает ему о Сольферино. Обер-гофмейстеру это известно. Но он придет только в восемь часов! Впрочем, может быть, это известно и камердинеру?

Император перестал бегать трусцой по комнате и обратился к слуге:

– Скажите-ка: известно вам имя Тротта?

Собственно, император хотел сказать «ты» своему камердинеру, как делал это обычно. Но тут дело шло о всемирной истории, а он уважал даже тех, кого спрашивал об исторических событиях.

– Тротта, – повторил камердинер императора, – Тротта!

Он тоже был стар, этот слуга, и ему только смутно мерещился какой-то хрестоматийный отрывок с заголовком «Битва при Сольферино». Вдруг он вспомнил, и лицо его просияло.

– Тротта, – воскликнул он, – Тротта спас жизнь вашему величеству!

Император подошел к столу. Сквозь открытое окно в кабинет проникало ликующее утреннее пение шенбруннских птиц. Императору показалось, что он снова молод; он вновь услышал треск ружей, почувствовал, как его схватили за плечи и бросили на землю. И слово «Тротта» сразу стало ему таким же знакомым, как слово «Сольферино».

– Да, да! – произнес император, махнул рукой и написал на полях троттовского дела: «Благоприятно уладить!»

Затем он снова поднялся и подошел к окну. Птицы заливались, и старик улыбнулся им, словно они пели для него.

Глава пятнадцатая

Император был стар. Он был старейшим императором на земле. Вокруг него бродила смерть и косила, косила. Все поле было уже пусто, только император, как позабытый серебряный стебель, еще стоял и ждал. Его череп был обнажен, как пустынный холм. Его бакенбарды были белы, как крылья из снега. Морщины на его лице образовали путаные заросли, в них гнездились десятилетия. Его тело было худо, его спина согнулась. Дома он ходил семенящими маленькими шажками. Но, выходя на улицу, пытался придать своим ляжкам твердость, коленям упругость, шаги делал легкими, а спину прямой… Глаза свои он наполнял искусственной добротой – подлинным свойством императорских очей: они, казалось, обращались на каждого, смотревшего на императора, приветствовали каждого его приветствовавшего. На деле же все лица только мелькали и расплывались перед его глазами, а они смотрели прямо на ту, едва заметную и тонкую черту – границу между жизнью и смертью, на край горизонта, который всегда видят глаза стариков, даже когда дома, леса или горы заслоняют его.

Хотя он отдохнул и лейб-медик был доволен его пульсом, легкими и дыханием, но со вчерашнего дня его мучил насморк. Ему не приходило в голову дать заметить этот насморк. Ему могли бы воспрепятствовать посетить маневры на восточной границе, а он хотел еще раз, хотя бы один день, понаблюдать маневры. Дело этого его спасителя, имя он опять позабыл, напомнило ему Сольферино. Он не любил войн (так как знал, что их проигрывают), но любил армию, военные игры, маневры, фехтование, парады, дефилирование полков и ротное учение. Его иногда уязвляло, что шлемы у офицеров были выше, чем у него, что они носили лакированные сапоги, брюки со складками и чересчур высокие воротники на мундирах. Многие из них были даже гладко выбриты. Ах! Он любил звуки труб, но делал вид, что его интересуют только военные планы. И хотя знал, что Господь помазал его на престол, в минуты слабости его все же огорчало, что он не фронтовой офицер; штабных он недолюбливал. Он был убежден, – но кому можно это сказать! – что десять хороших фельдфебелей способны сделать больше, чем двадцать офицеров генерального штаба. Он жаждал маневров!

В деревне Ц., расположенной не более чем в десяти милях от русской границы, в старинном дворце ему приготовили квартиру.

В его спальне закрыли окна. Ночью, когда он не мог заснуть, а вокруг спало все, что должно было его охранять, император в длинной ночной рубашке вылез из постели и тихо, тихо, стараясь никого не разбудить, открыл узкое, высокое окно. С минуту он постоял неподвижно, вдыхая прохладный воздух осенней ночи, вглядываясь в звезды на темно-синем небе и красноватые огоньки военного лагеря. Однажды ему случилось читать книгу о себе самом; там имелась такая фраза: «Франц Иосиф I – отнюдь не романтик». Они пишут обо мне, подумал старик, что я не романтик. Но я люблю огни лагеря. Ему сейчас хотелось быть обыкновенным лейтенантом и молодым. Может быть, я не романтичен, думал он, но я хотел бы быть молодым! Если не ошибаюсь, продолжал размышлять император, мне было восемнадцать лет, когда я вступил на престол. «Когда я вступил на престол», – эти слова показались императору очень смелыми, в этот час ему было трудно считать себя императором! Да, так! Конечно, это стояло в книге, которую поднесли ему с обычным почтительным посвящением. Без сомнения, он был Франц Иосиф I! Перед его окном поднимался бесконечный, темно-синий, звездный свод ночи. Плоские земли уходили вдаль. Ему сказали, что эти окна выходят на северо-восток. Итак, значит, он смотрит в сторону России. Границы, само собой разумеется, нельзя было разглядеть. А императору Францу Иосифу хотелось в этот миг увидеть границу своего государства. Его государство! Он улыбнулся. Ночь была синей, широкой и полной звезд. Император стоял у окна, худенький, старый, в белой ночной рубашке, и перед лицом необозримой ночи казался себе крохотным. Последний из его солдат, патрулировавших вдоль палаток, был могущественнее его. Последний из его солдат! А он стоял во главе этой армии! Каждый солдат именем всемогущего Господа присягал на верность Францу Иосифу I. Он был император «Божьей милостью» и веровал во всемогущего Бога. За усыпанной золотыми звездами синевой неба таился он, всемогущий… Непостижимо! Это его звезды мерцали на небе, и это его небо простиралось над землей, и часть этой земли, а именно Австро-Венгерскую империю, он уделил Францу Иосифу I. А Франц Иосиф I, худой старик, стоял у раскрытого окна и каждую минуту боялся быть застигнутым своими телохранителями. Кузнечики стрекотали. Их песня, бесконечная, как ночь, возбуждала в императоре такое же благоговение, как и звезды. Моментами ему казалось, что это поют звезды. Его немного знобило. Но он боялся закрыть окно, вдруг ему не удастся сделать это так тихо, как раньше. Его руки дрожали. Он вспомнил, что когда-то, давным-давно, уже был на маневрах в этой местности. Даже эта спальня вынырнула из давно забытых времен.

Проснулся он, как обычно «в походе» (так он называл маневры), ровно в четыре утра. Камердинер уже стоял в комнате. А за дверью, он знал это, ждали флигель-адьютанты. Да, надо было начинать день. За весь день ему не удастся и часа побыть одному. Зато он всех их перехитрил этой ночью и добрых полчаса простоял у открытого окна. Он думал теперь об этом ловко украденном удовольствии и улыбался. Он ухмыльнулся камердинеру и вестовому, который только что вошел и замер в неподвижности, испуганный ухмылкой императора, подтяжками его величества, которые он видел впервые, и еще спутанными бакенбардами.

Это был трудный день. Франц Иосиф просмотрел записку, на которой план дня был распределен час за часом. В этой местности имелась только православная церковь. Сначала в ней отслужит мессу римско-католический священник, потом обедню православный. Больше всего императора утомляли церковные обряды. Ему казалось, что он должен быть всегда собранным перед Богом, как перед начальством. А Франц Иосиф был уже стар! «Он мог бы быть ко мне и поснисходительнее! – думал император. – Впрочем, Бог еще старше меня и, может быть, его воля кажется мне такой же неисповедимой, как моя – солдатам и офицерам. Да, но что получится, если каждый подчиненный начнет критиковать начальство!» Сквозь высокое сводчатое окно император видел, как восходит солнце.

Император поднялся. Пришел парикмахер. Регулярно, каждое утро, подбородок императора брили, подстригали, тщательно расчесывали его бакенбарды. Около ушей и под ноздрями щекотал холодный металл ножниц. Время от времени император чихал. Сегодня он сидел перед небольшим овальным зеркалом и с живым интересом наблюдал за движениями худощавых рук парикмахера. После каждого упавшего волоска, каждого прикосновения бритвы или гребенки парикмахер отскакивал назад и дрожащими губами шептал: «Ваше величество!» Император не слышал этого слова. Он видел только непрестанно движущиеся губы парикмахера, не отваживался спросить, в чем дело, и решил наконец, что тот немного нервничает.

– Как вас зовут? – осведомился император. Парикмахер (он был в чине капрала, хотя всего полгода служил в регулярных войсках, – но он так безукоризненно обслуживал своего полковника, что пользовался неизменной благосклонностью начальства) одним прыжком отскочил к двери, изящно, как того требовала его профессия, но в то же время и по-военному. Это был прыжок, поклон и оцепенение в одно и то же время. И император благосклонно кивнул.

– Гартенштейн! – выкрикнул парикмахер.

– Почему вы так скачете? – осведомился Франц Иосиф. Но не получил ответа. Капрал снова робко приблизился к императору и торопливо закончил свою работу. Ему хотелось уйти и быть уже в лагере.

– Останьтесь! – сказал император. – Ах, вы уже капрал? Давно служите?

– Полгода, ваше величество, – пролепетал парикмахер.

– Так, так! И уже капрал? В мое время, – тоном ветерана произнес Франц Иосиф, – так быстро дело не делалось! Но вы молодцеватый солдат. Хотите остаться в армии? – У парикмахера Гартенштейна была жена, ребенок и прибыльное дело в Ольмютце, и он уже не раз пытался симулировать суставной ревматизм, чтобы поскорей демобилизоваться. Но императору не говорят – нет.

– Так точно, ваше величество, – отвечал он, зная, что в этот момент проворонил всю свою жизнь.

– Отлично. В таком случае вы фельдфебель!

Так. Одного император уже осчастливил. Это его радовало, очень радовало. Гартенштейн дал ему повод совершить благое дело. Теперь мог начинаться день. Коляска уже ждала его. Медленно подымалась она по склону холма, на вершине которого стояла православная церковь. Ее двойной золотой крест сиял в лучах утреннего солнца. Военные оркестры играли национальный гимн. Император вылез из экипажа и вошел в церковь. Он преклонил колена перед алтарем и задвигал губами. Но он не молился. Невольно он все время думал о парикмахере. Всемогущий не мог так внезапно ниспослать милость императору, как император капралу, и это было досадно. Король иерусалимский: это высшее звание, которое Господь мог даровать величеству. А Франц Иосиф был уже королем иерусалимским!

Он не понимал сути маневров. Он знал только, что «синие» сражаются против «красных». Он заставлял все объяснять себе. «Так, так», – повторял император. Операции уже сильно продвинулись. Левый фланг «синих», стоявший сегодня в полутора милях за деревней Ц., уже два дня отступал под натиском кавалерийских частей «красных». Главные силы сосредоточились на участке близ П. – пересеченной местности с непроходимыми подступами, хорошо приспособленной для обороны, которая в то же время могла легко оказаться в окружении, в случае, если бы противнику удалось отрезать правый и левый фланг «синих» от центра. На этом-то и сосредоточивалось теперь все внимание «красных». В то время как левый фланг уже начал отступать, правый держался стойко, более того, медленно продвигался вперед, так при этом растягиваясь, что становилось очевидным его намерение в свою очередь окружить фланг противника. По мнению императора, эта ситуация была довольно банальной. Если бы он стоял во главе «красных», он бы непрерывным отступлением так далеко заманил растянувшееся крыло «синих», одновременно сосредоточив свои основные силы на крайнем его фланге, что в результате между последним и центром неприятельского фронта образовался бы обнаженный участок.

Но император ничего не говорил. Его огорчал тот невероятный факт, что у полковника Лугатти, триестинца (согласно твердому убеждению Франца Иосифа, столь тщеславным мог быть только итальянец), воротник на шинели был многим выше, чем полагалось иметь на мундире, и что он, желая, чтобы все видели его чин, еще к тому же кокетливо распахивал этот отвратительный высокий воротник.

– Скажите, господин полковник, – обратился к нему император, – где вы шьете ваши шинели? В Милане? К сожалению, я перезабыл тамошних портных. – Полковник генерального штаба Лугатти отдал честь и застегнул воротник. – Теперь вас можно принять за лейтенанта, – сказал Франц Иосиф. – Вы очень молоды на вид!

Сказав это, он дал шпоры коню и поскакал в направлении холма, где, по образцу старинных битв, столпился весь генералитет. Он твердо решил прекратить «военные действия», если они чрезмерно затянутся. Ему поскорее хотелось посмотреть на дефилирование полков. Франц Фердинанд, несомненно, поступил бы по-другому. Он всегда держал чью-нибудь сторону, становился во главе «синих» или «красных», брал на себя командование и, разумеется, всегда побеждал. Ибо где сыщется генерал, способный победить наследника престола? Император окинул своими старыми голубовато-белесыми глазами окружающие его лица. «Сплошь пустые парни!» – подумал он. Года два назад это его бы огорчило. Но сегодня уже нет, нет! Он не знал точно, сколько ему лет, но, глядя на других, чувствовал, что очень стар.

Теперь он действительно «прервал военные действия», и дефилирование полков должно было наконец начаться. На безбрежных полях выстроились полки всех родов оружия. К сожалению, в шинелях защитного цвета (модная штука, не пришедшаяся по сердцу императору). Яркая алость кавалерийских рейтуз все же вспыхивала над блеклой желтизной скошенных полей, вырываясь, как огонь из туч, из серых рядов пехотинцев. Бледные и узкие молнии сабель сверкали впереди марширующих колонн. Красные кресты на белом фоне светились позади механизированных отрядов. Как древние боги войны, подкатывались артиллеристы на своих тяжелых повозках, и прекрасные гнедые или буланые кони становились на дыбы в своей могучей и гордой покорности. Франц Иосиф видел в бинокль движения каждого отдельного взвода. На несколько минут он преисполнился гордости за свою армию, но тут же начал сожалеть об ее утрате. Ибо он видел ее уже разбитой и рассеянной, поделенной среди многочисленных народов своего обширного государства. Для него «золотое солнце Габсбургов» уже заходило, распадалось на множество мелких солнечных шариков, которые снова, уже как самостоятельные светила, будут озарять самостоятельные нации. «Видно, им не по сердцу быть под моей державой!» – думал старик. «Тут ничего не поделаешь!» – тихо добавил он.

Итак, он, к вящему ужасу всех командиров, спустился с холма и начал делать смотр неподвижным полкам, останавливаясь почти перед каждым взводом. Он проходил по рядам, рассматривал новые ранцы и вещевые мешки, время от времени вынимал оттуда консервную банку и спрашивал о ее содержимом, подходил то к одному, то к другому солдату, осведомляясь, откуда он родом, как зовут и чем занимается, и едва дослушивал ответы. Иногда он протягивал свою старческую руку и похлопывал ею по плечу лейтенанта. Так он дошел и до батальона егерей, в котором служил Тротта.

Четыре недели прошло с тех пор, как Тротта выписался из госпиталя. Он стоял впереди своего взвода бледный, худой и безразличный. Но когда император приблизился к нему, он начал замечать свое безразличие и сожалеть о нем. Ему казалось, что он не выполняет какой-то обязанности. Чуждой стала ему армия! Чуждым стал император! Лейтенант Тротта походил на человека, который утратил не только родину, но и тоску по ней. Он испытывал жалость к белобородому старику, который подходил все ближе и ближе, с любопытством ощупывая ранцы, вещевые мешки и консервные банки. Лейтенанту хотелось вновь испытать то упоение, которое он ощущал во все торжественные часы своей военной жизни и там, дома, в летние воскресные дни, на балконе отчего дома, на каждом параде, на каждом смотру, и еще несколько месяцев назад, в Вене, на празднике тела господня. Ничто не шевельнулось в лейтенанте, когда он стоял в пяти шагах от своего императора, ничто не шевельнулось в его выпяченной вперед груди, кроме жалости к этому старику. Майор Цоглауэр проревел обязательную формулу рапорта. У Франца Иосифа мелькнуло подозрение, что в батальоне, которым командует этот тип, не все благополучно, и он решил поближе приглядеться к нему. Он внимательно всмотрелся в окаменевшее лицо майора, показал на Карла Йозефа и спросил:

– Он болен?

Майор Цоглауэр доложил о происшествии с лейтенантом Тротта. Это имя ударило в уши Франца Иосифа как что-то знакомое и в то же время досадное. В его воспоминании встал случай таким, каким он был изображен в деле, а вслед за ним пробудилось и то давно уснувшее событие, имевшее место в битве при Сольферино. Он еще ясно видел этого смешного капитана, который во время аудиенции так настойчиво просил об изъятии отрывка из хрестоматии. Это был отрывок № 15. Император вспомнил цифру с удовольствием, которое ему обычно доставляли как раз незначительные доказательства его «хорошей памяти». Майор Цоглауэр тоже показался ему теперь более приятным.

– Я хорошо помню вашего отца! – обратился император к Тротта. – Он был очень скромен, наш герой битвы при Сольферино!

– Ваше величество, – возразил лейтенант, – это был мой дед!

Император отступил на шаг, как бы теснимый могучим временем, внезапно выросшим между ним и юношей. Да, да! Он помнил номер отрывка, но не помнил больше непомерного количества времени, им прожитого.

– Ах, – произнес он, – значит, это был ваш дед! Так, так, а отец, кажется, полковник?

– Окружной начальник в В.

– Так, так! – повторил Франц Иосиф. – Постараюсь запомнить, – добавил он, как бы в извинение за ошибку, которую только что допустил.

Он постоял еще немного перед лейтенантом, но не видел ни Тротта, ни всех других. Ему больше не хотелось шагать по рядам, но это было необходимо проделать, чтобы люди не заметили, что он испугался собственного возраста. Его глаза опять, как обычно, смотрели вдаль, где для него уже всплывали края вечности. И император не заметил, что на кончике его носа повисла кристально-прозрачная капля, которая наконец упала на густые серебряные усы и невидимо угнездилась в них.

И всем стало легко на сердце. И дефилирование полков могло начаться.