Текст книги "Ледовая книга"

5 ноября
Северное море

Погода по-прежнему штормовая. Ветер восемь-девять баллов. Сильная встречная волна. Сообщили по радио свои координаты – мы все ещё в Северном море. Из-за встречного ветра «Кооперация» проходит всего-навсего от четырех до пяти миль в час. Вчера потеряли около ста миль, сегодня потеряем ещё больше. Капитан сказал, что из-за плохого винта «Кооперация» теряет каждый час одну-две мили. Хотя проектная скорость судна двенадцать миль, мы проходим при нормальных условиях лишь десять – десять с половиной. Если в прошлом году корабль покрыл расстояние до Мирного за сорок пять дней, то на этот раз мы, по самым оптимистическим расчётам, доберёмся туда за пятьдесят – пятьдесят пять.

Наконец-то мы провели собрание редколлегии. Дела обстоят не так безнадёжно, как казалось вначале, и к утру 7 ноября газета будет готова. В редколлегию вошли чудесные люди – наверно, ни одна эстонская газета не может похвастаться столь квалифицированными сотрудниками. Как и я, все заинтересованы в том, чтобы из нашего предприятия вышел толк. Даже стихи будут. Только вот беда с художниками. Никак их не разыщем, хоть они и есть. На дверях чьей-то каюты наклеена отличная и очень похожая карикатура на одного из руководителей экспедиции. Она немало всех позабавила. Но кто автор? Никто не знает. Пропадают в безвестности такие таланты!..

Палубу по-прежнему заливает водой. Лишь на подветренном борту можно избежать омовения. На ванты и тросы кормы, где громоздятся всевозможные ящики и мешки, садятся мокрые и усталые, оглушённые бурей скворцы. Мы пытаемся по форме клюва определить их родину. Откуда они? Наверно, из Норвегии. Люди смотрят на скворцов с сочувствием. Птицам совсем не легко попасть на корабль. Предварительно приходится делать над ним несколько кругов – шторм сносит птиц в сторону. Они устали и от усталости осмелели. Много пернатых погибло вчера и сегодня в Северном море.

Мой товарищ по каюте Константин Васюков проводит весь день на палубе. От качки он чувствует себя неважно. Это первое плавание Васюкова, и началось оно достаточно серьёзно. Но, насколько я понимаю в этом деле, к концу плавания он станет моряком. У Васюкова есть некое «что-то», столь необходимое для сопротивления морской болезни. Дело в том, что при морской болезни человека охватывают невероятная апатия и скепсис: и мир, и жизнь, и прошлое, и будущее – все кажется чёрным и противным. Думаю, что некоторые критики, в глаза не видавшие моря, страдают от самого рождения до смерти морской болезнью! Ничем иным не объяснишь их жёлчности и злобности. Но Васюков сделан из другого теста: он успешно сражается с той самой апатией, от которой слабодушные сваливаются на койку и не встают с неё до тех пор, пока погода не становится хорошей, море не успокаивается и не появляется аппетит.

У Васюкова, старшего научного сотрудника метеорологической группы, направляющейся с партией зимовщиков в Мирный, лицо крестьянина. Я уже несколько дней ищу и не нахожу того слова, которое бы точно его охарактеризовало. Про него можно сказать: «Светлая личность». У эстонцев редко встретишь столько сердечности, теплоты и отзывчивости, сколько их у Васюкова. Они есть и у нас, но мы как бы стыдимся их даже тогда, когда их проявляют по отношению к нам другие, и поначалу испытываем скрытое стеснение. Так же было между мной и Васюковым. Его характер – это открытая книга, в его жизни, в его судьбе нет ничего такого, что следовало бы утаивать, его доброта – это доброта большого ребёнка. Но при этом он отличный, уже известный метеоролог.

Сейчас он ведёт длительный и покамест неравный бой с волнующимся морем. Над его кроватью целая картинная галерея. Семейная фотография – его жена Мария, его тесть, сам Васюков и его сын Гриша. Затем маленькая карточка жены. Затем большая фотография Гришеньки. О Грише я уже знаю столько, сколько вообще можно знать о шестилетнем мальчике, о его характере, о его вопросах и ответах, о его неожиданных поступках, о его остротах, озадачивающих старших.

В первый вечер на «Кооперации» Васюков, прежде чем лечь спать, достал из чемодана карточку Гриши и долго смотрел на неё. Его глаза блестели. Затем он повесил Гришеньку над своей койкой и сказал:

– Ну, Гриша, карауль папин сон.

Мы ещё долго говорили о Грише, о том, что он выглядит на карточке необычайно серьёзным (снят он в шубке и с лопаткой), что у него лицо и осанка военачальника. В конце концов мы пришли к выводу, что он несколько похож на одного маршала. И маршал, ставший Гришей, или Гриша, ставший маршалом, охранял сон отца. Правду сказать, ночью Гриша упал со стены, и проснувшийся Васюков нашёл его у себя под боком довольно помятым. Но все же Гриша – это Гриша, хороший сын хорошего отца, и он охраняет по ночам отцовские сны.

Счастливы те жены, чьи мужья похожи на Васюкова!..

В отношении товарища по каюте мне просто повезло. А когда он вчера вечером долго смотрел на свою Марию, я подумал о том, как будет не хватать этому славному человеку во время долгой тяжёлой зимовки своей жены и своего сына. И разве только ему?

6 ноября
Ла-Манш

Погода хорошая, волна слабая. С правого борта Англия.

Плывём вблизи берега. В 14.00 минуем Дувр. Низкие скалистые берега, местами белеет мел. Очень много судов, по преимуществу нефтеналивных танкеров. Не очень-то приятно смотреть, как многие нас обходят, – у них скорость больше. Но и мы сегодня делаем десять миль в час. Суда, суда, суда… Мой бинокль все время исчезает и с невероятной скоростью перелетает из конца в конец корабля, с борта на борт. У нас много молодёжи, плавающей впервые, и на неё Ла-Манш производит мощное впечатление. Это в самом деле одна из главнейших торговых артерий. Понятно, что корабли могут пробудить интерес и даже вызвать известное воодушевление у самого апатичного человека. Только не смотрите на них ночью, во тьме. Нет ничего печальней того чувства, которое пробуждают корабельные огни, исчезающие вдали. Мне это слишком знакомо.

Несмотря на свою незавидную скорость, «Кооперация», белая словно лебедь, выглядит на фоне других кораблей красавицей.

О «Кооперации» и о кораблях вообще

Чтобы описывать корабль, надо быть либо профессиональным моряком, либо полным профаном, не отличающим носа от кормы. Профессиональный моряк дал бы точные сведения о судне, перечислил бы все детали, назвал бы все машины, привёл бы все цифры, обозначающие площадь и объём всех помещений, число лошадиных сил, оборотов винта, вес и т. д. Профан смотрит на корабль в гавани сквозь флёр поэтичности, а во время морской болезни – сквозь призму ненависти, судно для него – то красавица, то ведьма. Все зависит от обстоятельств и в значительной степени от характера воспоминаний.

Каждый раз, как мне приходится спускаться по железному трапу в холодную полутьму трюма, у меня по спине пробегают мурашки. Перед глазами возникают шесть человек, которые играют в очко, я вижу засаленные карты в дрожащих от азарта руках, кучу смятых бумажек в банке – четыре тысячи рублей, слышу стук пуль по металлической палубе, крики людей и разрывы бомб. Это было в августе 1941 года в Финском заливе, в грузовом трюме большого торгового парохода из Латвии, на котором мы, мобилизованные островитяне, плыли из Таллина в Ленинград. Немцы атаковали нас с воздуха. Самолёты проносились над мачтами. А мы – несколько сот человек – сидели на чугунных канализационных трубах, которыми был загружен корабль, и понимали, что любое прямое попадание фугаски большого веса отправит нас прямо на дно. Трюм был мышеловкой – ведь если бы у нас и имелись спасательные пояса (их не было), мы все равно не выбрались бы наверх по узкому железному трапу, а насмерть затоптали бы друг друга. Мы не знали, что происходит наверху, не знали, что в первые же минуты налёта с командного мостика было сметено все. Большинство из нас и не сознавало всей величины опасности. Не сознавал и я. И поскольку политрук запретил нам азартные игры, то я в течение всего налёта стоял у трапа, чтобы картёжники могли доиграть кон. За это мне с каждого банка платили по пятнадцати рублей, а тогда это были для меня довольно большие деньги. К чести игроков следует сказать, что они не прекратили игру даже после того, как перед самым носом корабля упала бомба и со стен трюма посыпалась ржавчина. Может быть, азарт являлся для них своего рода шорами от страха. Лишь когда мы снова вышли на палубу после конца налёта и увидели разбитую в щепы шлюпку, изрешечённые пулями стены временной уборной и пожар на одном пароходе из нашего каравана, то наконец поняли, что тут происходило. И если бы немцы повторили налёт, то нас, пожалуй, только пулемётами удалось бы снова загнать в трюм. Мы стали его бояться.

Корабли производят самое разное впечатление и пробуждают самые разные мысли. При всей своей уютности и механизированности сельдяной траулер часто казался мне похожим на сааремааскую лошадку с прогнутой спиной – маленькую, крепкую и сильную духом. «Арктика», одна из наших крупнейших сельдяных плавбаз, которую я долго разглядывал в Клайпедском порту, походила в своей огромности на большой рыбозавод, втиснутый в стальной тупоносый корпус. Крошечные, словно букашки, люди на нём выглядели будто рабочие какой-то фабрики или плавучего дока, как бы отрешённые от всего, что существует за бортом.

Однажды июньской ночью 1955 года мы проплыли в Скагерраке мимо английской авиаматки, стоявшей на якоре. Длинная – больше трехсот метров – взлётно-посадочная палуба делала корабль сверху широким, словно пирог. Командная вышка, расположенная в дальнем от нас конце этого плавучего аэродрома, придавала асимметрию не только стальному прямоугольному полю, но и всему кораблю. Узкая стрела корпуса, прятавшаяся под широким пирогом, врезалась в воду, как нож. Корабль весь был обвешан моторками. Серый и тёмный, без единого огонька, он вглядывался во тьму и ощупывал нас своими спрятанными окулярами. В ночном спокойном море эта многотонная громадина казалась ненужной, враждебной и опасной. Нацеленная носом на восток, она снова напоминала о том, что война, окончившаяся в 1945 году, была не сном, а явью и что на Западе кое-кто мечтает о её повторении. Любой корабль в открытом море вызывает у людей оживление, пробуждает в них мысли о далёких берегах или об оставленном доме, но, проплывая в Скагерраке мимо этого авианосца, мы ощутили дыхание мертвецкой.

«Кооперацию» я знаю покамест плохо и не могу предвидеть, какие воспоминания о ней останутся у меня после плавания. Наверно, самые разные – и грустные и весёлые, и бурные и спокойные. То, что происходит во мне, передаётся кораблю, а то, что происходит на корабле, передаётся мне. Сейчас длинные коридоры наполнены тишиной, спокойным светом расположенных рядами ламп, – там тянется строк дверей и покачиваются в такт портьеры. Все дышит спокойствием и домашним теплом. Спокойствие может исчезнуть, но чувство дома останется.

Прежде чем послать «Кооперацию» в Антарктику, в Главсевморпути и в Академии наук долго спорили, достаточно ли пригоден и достаточно ли мощён этот корабль для такого плавания. Многие встали на отрицательную точку зрения. Но затем «Кооперация» совершила удачный рейс в сложных и трудных условиях Северного Ледовитого океана, и споры прекратились – выбор пал на неё.

«Кооперация» – небольшой корабль. При полном грузе её водоизмещение равно 5560 тоннам. Длина судна 103 метра, ширина 14 метров. У него имеются два дизеля марки «Man» в 1400 лошадиных сил каждый. Максимальная скорость судна (которой мы пока не достигали и, наверно, не достигнем) – 11, 6 мили в час. Кроме помещения для команды, на «Кооперации» есть тридцать семь пассажирских кают общим числом на сто двадцать мест. Имеются четыре трюма. Рефрижераторные трюмы могут вместить больше тысячи тонн скоропортящихся продуктов. Рулевое управление и якорная лебёдка приводятся в движение электричеством. На корабле имеется солидная радиоаппаратура, приёмная и передаточная, гирокомпасы, радиолокатор. У него, что очень важно, крепкий корпус, выдерживающий давление льда. Конечно, две тысячи восемьсот лошадиных сил – это для Южного Ледовитого океана маловато. И «Кооперация» отнюдь не современное молодое судно, она скорее – средних лет или даже пожилая.

Корабль построен в 1929 году на ленинградских судоверфях, – тогда он был одним из самых современных по конструкции. С 1929 по 1937 год он регулярно курсировал на линии Ленинград – Гавр – Лондон, перевозя пассажиров и грузы. Затем следует наиболее красочная и славная часть его биографии, в 1937 году «Кооперация» доставляла грузы республиканской Испании.

Впоследствии незримые нити прочно связывают её с Севером и льдами. После перелёта Валерия Чкалова через Северный полюс «Кооперация» привозит из Франции в Советский Союз самолёт Чкалова. Когда через Северный полюс перелетал Владимир Коккинаки, «Кооперация» работала радиомаяком. Во время Великой Отечественной войны «Кооперация» входила в состав Северного военного флота и служила базой для торпедных катеров. В 1947-1948 годах судно возвращается к спокойной будничной жизни перевозчика пассажиров и грузов на линии Ленинград – Щецин.

В 1949-1952 годах усталый и потрёпанный корабль стоял в Висмаре на капитальном ремонте. После ремонта «Кооперация» курсировала до 1954 года между портами Балтийского моря и Западной Европы. С 1954 года она работает в Арктике. По окончании Московского фестиваля молодёжи она доставила на родину делегацию Исландии.

А в 1956 году «Кооперация» отвозила в Мирный вторую комплексную антарктическую экспедицию. Сейчас она совершает второе плавание к шестому континенту. Не так уж много кораблей, которым бы столько доверялось.

Конечно, «Кооперация» могла бы быть побольше, попросторней, помощнее, могла бы иметь дизели поновее, а скорость – выше. Словом, она могла бы быть моложе. Но опыт её команды в шестьдесят человек, опыт её капитана Анатолия Савельевича Янцелевича, её испытанный во льдах корпус, неторопливое и спокойное вращение её шеститонного винта – все это тоже чего-то стоит! Рядом с молодым и крепким человеком, который вечно торопится, вечно спешит, хорошо шагать лишь до тех пор, пока дорога лёгкая и приятная. Но лишь встретятся трудности и помехи, как он мрачнеет и падает духом. А наш корабль – многоопытный ходок, неторопливый, упорный и спокойный. На него можно положиться.

Сегодня делали стенгазету. В общем ничего получилось. Народ здесь очень сговорчивый. Отыскались даже художники. Особенно помогли радист Борис Чернов, долго работавший на Севере и хорошо рисующий (к тому же хорошо пишущий на машинке, как все радисты), опытный полярный лётчик Всеволод Иванович Фурдецкий, аэрологи Олег Торжуткин и Владимир Белов и будущий начальник складов Мирного Сергеев.

На корабле царит предпраздничное, приподнятое настроение. Пышут жаром утюги, стрекочут электрические бритвы. Завтра состоится торжественное собрание, праздничный обед и концерт самодеятельности.

Вечером я созвал актив стенгазеты – провели время весело и тихо. Так на корабле бывает почти всегда, если приходится выпивать одну или две бутылки коньяка втихомолку. Переборки кают тоненькие, и, хотя соседи тут не мелочные и не придирчивые, шум им всё-таки мешает, особенно поздно вечером. Я вспомнил Иванову ночь 1955 года в Северной Атлантике. Тогда мы сидели вдвоём с капитаном в его маленькой каюте и пели разные красивые песни, но так тихо, что едва слышали самих себя. Здесь так же – тихие голоса, глухое бульканье коньяка, наливаемого в стакан, шуршание яблок, перекатывающихся при ударе волны по бумаге на столе. Ла-Манш спокоен, ветер попутный, плеск моря за открытым окном едва-едва слышен…

Мир, в который я сегодня вечером попал впервые, мир полярных исследователей и путешественников, подавляющий своим одиночеством, снежными бурями и своей, как говорят, редко встречающейся где-либо тишиной, воздействующей на людей прямо-таки физически, – этот мир теперь возник перед моими глазами уже благодаря не книгам Нансена, Бэрда, Шеклтона и Амундсена, а тихим рассказам живых людей.

Фурдецкий рассказал о своих полётах над Северным Ледовитым океаном, о том, как снабжались исследовательские станции «Северные полюсы». Вспомнил он и о нашем эстонском лётчике Энделе Пусэпе, которого знают и помнят все полярные лётчики. У Фурдецкого лицо учёного, и обороты речи у него научные, но он умеет так живо описывать самолёты, воздушный океан, штормы, аварии, хорошие и плохие аэродромы, что видишь их воочию. Может быть, мне удастся полетать с ним в Антарктике. Второй лётчик, Афонин, который, как и Фурдецкий, едет на Южный полюс впервые, уже с 1935 года полярник. Он был с вертолётом на «Северном полюсе-4». Как-то, когда мы играли с ним в домино, он показал на стол:

– Льдина, на которой разместили «Северный полюс-4», была с этот стол. А когда мы с неё ушли, она была меньше этой кости.

У Афонина едкая усмешка, лицо изборождено морщинами, он приземистый и крепкий, ни грамма лишнего жира. Он напоминает мне капитана, чья судьба навела меня на мысль написать поэму «Сын бури». В нашей сравнительно молодой экспедиции он кажется спокойным, как Будда. Лишь когда он заговаривает о своих приключениях, его взгляд становится удивлённым. Об исчезновении одной посадочной площадки в Северном Ледовитом океане Афонин рассказывал так:

– Отыскали хорошую льдину, устроили хорошую посадочную площадку. А на другой день нет площадки – уплыла. Полетел я на вертолёте искать её и нахожу в шести километрах. На третий день она (несколько крепких слов о площадке) уже в двенадцати километрах. Последний раз нашёл её в сорока пяти километрах. И больше уже не находил. Черт её знает, куда она делась?..

И это «черт её знает, куда она делась» опять его озадачило – на лице его выразилось удивление.

Гости ушли. Полночь уже позади, судовые часы показывают 1.00, таллинское время – четыре часа утра. Значит, праздники уже начались. Я разбудил Васюкова, который в продолжение нашего долгого сидения спал, словно у Христа за пазухой, под караулом своего Гриши. Он протёр глаза, оглядел каюту, имевшую весьма разгромленный вид, и спросил:

– Что тут было? Полтавский бой?

Мы поздравили друг друга с праздником, вспомнили о своей родине, от которой мы уходим все дальше, и о своих близких.

«Корабли революции должны быть чистыми!» – говорит боцман из «Гибели эскадры». И я принимаюсь убирать каюту.

7 ноября
Ла-Манш

Сегодня на корабле очень торжественно. Пожимаем друг другу руки, желаем хороших праздников. Общество, собравшееся к завтраку в салоне, одето не хуже, чем публика на иной премьере. Все время поступают радиограммы. Их раздаёт комендант экспедиции Голубенков. Его всегда окружает кольцо нетерпеливых людей. Хотя я знаю, что мне, вероятно, ничего сегодня не пришлют, однако держусь поближе к Голубенкову. Тут видишь, что значат хотя бы два словечка из дому.

Торжественное собрание экспедиции. Говорит первый помощник капитана Рябинин. Зачитываются радиограммы с «Оби» – она впереди нас примерно на восемь тысяч миль, – из Мирного, из Главсевморпути, от академика Бардина и т.д.

В два часа – праздничный обед. На четыре человека выдаётся по бутылке водки и по бутылке грузинского вина. Пьём за нашу родину, за успех экспедиции, за здоровье «Кооперации» и её капитана. Начальник рейса Александр Павлович Кибалин поднимает бокал за здоровье тех, кого мы любим, – за наших жён и невест. Аплодисменты, переходящие в овации. Все встают. После обеда настроение у всех приподнятое, но все это не выходит за рамки праздничного веселья. Народ здесь дисциплинированный.

В пять часов в музыкальном салоне начался концерт экспедиционной самодеятельности. Правда, молодой коллектив, созданный лишь несколько дней назад, не смог пока приготовить очень уж обширной программы. Но вес номера исполнялись хорошо и ещё лучше встречались.

У меня есть свои любимые песни. На рыбачьем судне в Атлантике по десять раз в день играли «Рябину»:

 
Ой, рябина кудрявая,
Белые цветы…
 

И я всегда слушал её с удовольствием. И здесь – та же «Рябина». Эта песня словно специально создана для кораблей дальнего плавания, долгой разлуки и скрываемой тоски по дому. Она грустная, красивая и задевает у всех нас почти одни и те же струны.

После концерта в салоне начались танцы. Среди шестидесяти членов экипажа всего семь или восемь женщин – поварихи, стюардессы, уборщицы. По случаю праздника они свободны. Все они в зелёных платьях форменного покроя. Их наперебой приглашают танцевать, окружают вниманием. Корабль покачивается, палуба временами накреняется градусов на десять, но это никого не смущает.

Вечером кино.

В долгом плавании замечаешь, что молодёжь или люди, впервые оказавшиеся вдали от берегов, начинают представлять себе землю, родину несколько иначе, чем на суше. Лицо земли как бы видится им отчётливее, его характерные черты становятся более резкими, над ним золотой дымкой парит возрастающая со временем и расстоянием нежность, с которой мы относимся к своему краю. Вот эта-то самая нежность, эта любовь суровых тружеников и определяет сегодня все наше настроение. Кроме того, выделяется и ещё одна черта, обусловленная составом нашей экспедиции, где чуть ли не каждый – учёный или техник: гордость за свою отечественную науку. Тут отнюдь нет хвастливого пренебрежения к Западу, нет никакого «шапкозакидательства». Но есть твёрдое убеждение в том, что советской науке не приходится конфузиться ни перед кем в мире!

Мои мысли бродят по эстонским городам, дорогам, деревням и проливам. В уме складывается мозаика, составленная из разноцветных осколков: из людей, из их труда, их забот, их радостей и песен, из холмистых озерноглазых пейзажей Южной Эстонии, из каменистых равнин Северной Эстонии, из холодных серо-стальных проливов, из пылающих красок осеннего леса на островах и островках. Возможно, я видел бы все это ещё отчётливей, если бы карта, формирующаяся в моем сознании, не была покрыта броней стёртого поэтического словаря, в котором часто не найдёшь ненависти к тому, что следует ненавидеть, и любви к тому, что следует любить, в котором нередко отсутствует чувство неоплатного долга перед своей родиной, своей страной и своим временем.

А из центра возникшей в сознании карты на меня смотрит продолговатый синий глаз Выртс-озера. И я вспоминаю Уитмена:

 
Земля! Ты чего-то ждёшь от меня?
Скажи, старина, чего же ты хочешь?
 

А старина отвечает:

 
Жду, чтоб мои сыновья изменили меня!