Текст книги "Море изобилия. Тетралогия"

4

16 июня с утра уже стояла невыносимая жара. Так бывает, словно на один день вдруг наступает разгар лета – об этом возвещает палящее солнце. Председатель суда прислал машину, и Хонда, выйдя из дому в семь утра, отправился в Сакураи. В содержавшемся на средства казны храме Оомива, в просторечии Мивамёдзин, поклонялись самой горе Мива. Ее еще называли почтительно «Хозяин». Гора высотой 467 метров и почти 16 километров в окружности у основания, густо заросла деревьями: растущие здесь кипарисовики, криптомерии, сосны не вырубались, и простым смертным всходить на гору не дозволялось. Один из храмов древнего государства Ямато был самым старым в Японии, полагали, что здесь сохранились изначальные формы верований, и ярые приверженцы религии синто считали своим долгом хотя бы раз в жизни совершить сюда паломничество.

Существовало два объяснения слова «мива»: одно возводило его к просторечному наименованию высокого сосуда грубого обжига, в котором прежде изготовляли саке, по второй версии считалось, что это корейское «мион» – забродивший рис. Сосуд для саке почитался наравне с богом, так что для его обозначения стали употреблять просто иероглиф, означающий слово «бог». Божество, которому поклонялись в храме Оомива, воплощало дух главного бога древней страны Изумо и издавна считалось покровителем виноделов.

На территории храма Оомива находился и храм Саи, посвященный духу мятежного громовержца, – его особенно чтили военные, многие приходили сюда помолиться за их судьбу, а пять лет назад глава местного общества военных предложил проводить здесь турниры кэндо в память тех, кто посвятил себя военной службе. Однако территория самого храма Саи была небольшой, поэтому состязания стали проводить на площади перед главным храмом. Всю эту историю председатель суда и поведал Хонде.

Хонда вышел из машины у высоких храмовых ворот «тории», на которых висела табличка, извещавшая о том, что въезд запрещен.

Засыпанная гравием дорога, делая плавный поворот, вела к храму. По обе стороны дороги в рощицах криптомерий на веревках, протянутых по веткам, слегка колыхались белые полоски, прикрепленные в определенном порядке. На выступавших из-под земли корнях сосен и дуба сочно зеленел, напоминая водоросли, мокрый от вчерашнего дождя мох. Вскоре дорога пошла вдоль реки, в зарослях бамбука и папоротника усилился шум воды, а с неба, пробивавшегося сквозь ветви деревьев над головой, на траву лились жгучие лучи солнца. За мостом, на вершине выщербленной каменной лестницы где-то в глубине впервые мелькнул краешек белого с пурпурным узором занавеса храмового помещения.

Хонда одолел каменную лестницу и вытер пот. На склоне горы Мива возвышался величественный храм. На площадке перед храмом гравий расчистили и засыпали песком прямоугольную арену, с трех сторон вокруг этого места для состязаний были расставлены стулья и скамьи, а слева и справа над ними натянули большой шатер. Свое место почетного гостя Хонда обнаружил как раз под этим шатром.

Появился жрец в белой одежде и объявил Хонде, что настоятель с нетерпением его ожидает. Хонда, оглянувшись на светившуюся розоватым цветом арену, подготовленную для турнира, последовал за жрецом в служебное помещение храма.

Хонда привык ко всему подходить серьезно, но особенно набожным не был. Глядя на то, как в утреннем небе величаво сияют вершины необычных деревьев, растущих на возвышающейся за храмом божественной горе, он не мог не почувствовать, что там обитают боги, но нельзя было сказать, что им постоянно владели благочестивые мысли.

Чувствовать, что тайна, словно чистый воздух, переполняет этот мир, и, признавая тайну, считать это явлением случайным – совершенно разные вещи. Конечно, Хонда питал к тайне нежные чувства, его отношение к ней напоминало отношение к матери. Однако ощущение, что можно прожить и без матери, полагаясь на самого себя, свойственное молодым, было для Хонды наполовину врожденным, оно владело им с девятнадцати лет.

Присутствующие – гости и местные деятели – обменялись визитными карточками, прозвучали длинные приветствия, и настоятель повел всех к храму. Около храма под навесом две жрицы лили из черпаков на руки гостям воду для очищения. В храме уже устроились спортсмены – пятьдесят человек в бойцовской форме казались синей глыбой. Хонду усадили на самое почетное место.

Музыкант извлек высокие ноты из инструмента, похожего на флейту, и священник в просторном одеянии и высокой, напоминающей птичий гребень шапке начал читать обращенную к богам молитву: прогоняя злых духов, он провел над головами присутствующих слева направо и снова налево веткой священного деревца сакаки, с которой гроздью свисали молитвенные полоски белой бумаги.

Вслед за устроителями Хонда как представитель почетных гостей поднес в дар богам такую же ветку сакаки, а от спортсменов ветвь на алтарь возложил пожилой, лет шестидесяти, мужчина в выцветшей форме. Жара становилась все сильнее, и Хонда ощутил под рубашкой неприятно щекотавший кожу пот. После церемонии все спустились во двор и расселись: почетные гости – на стульях под шатром для почетных гостей, спортсмены – на циновках под шатром для спортсменов. Места под открытым небом, предназначенные для паломников, уже были заполнены, здесь люди сидели, повернувшись на восток, лицом к храму и священной горе, поэтому утреннее солнце светило им прямо в лицо. От солнечного света прикрывались веерами и полотенцами. Потянулись многословные приветствия и речи, Хонда тоже, поднявшись, произнес подобающие случаю слова. Из выступлений стало понятно, что пятьдесят спортсменов разделены на две группы по двадцать пять человек – «красные» и «белые», и состязания пройдут в пять туров, в каждом туре среди пяти спортсменов от каждой команды победу одержит тот, кто выиграет все пять встреч. Пока продолжалась бесконечная речь председателя местного общества военных, сидевший рядом настоятель прошептал на ухо Хонде:

– Взгляните на молодого человека, крайнего справа в первом ряду. Он на первом курсе колледжа при университете Кокугакуин, но от команды «белых» будет выступать первым. Присмотритесь к нему: в мире кэндо на него возлагают большие надежды. Девятнадцать лет, а уже третий разряд.

– Как его зовут?

– Иинума.

Это имя вызывало какие-то ассоциации, и Хонда переспросил:

– Иинума… Его отец тоже кэндоист?

– Нет. Сигэюки Иинума держит известную в Токио частную школу националистической организации, он ревностный поклонник этого храма, но сам не фехтует.

– Отец сегодня будет здесь?

– Я слышал, он хотел посмотреть, как будет выступать сын, но, к сожалению, из-за деловой встречи в Осаке приехать не сможет.

Вне сомнения, это тот самый Иинума. Имя Сигэюки Иинумы теперь стало достаточно известным, а каких-нибудь двадцать три года назад Хонда знал прежнего Иинуму – воспитателя и секретаря Киёаки. Когда в рабочей комнате судей пошли разговоры об идейных движениях, Хонда взял почитать последние журнальные материалы у сослуживца, изучавшего эти движения. Среди них была статья «Деятели правого направления», где о Сигэюки Иинуме говорилось следующее:

«Выдвинувшийся в последнее время Сигэюки Иинума действительно отмечен лучшими качествами человека из Сацумы – верностью и преданностью; в школьные годы у себя на родине в провинции Кюсю считался самым способным учеником, но семья была бедной, поэтому он не мог учиться дальше и по рекомендации местных властей отправился в столицу воспитателем молодого наследника маркиза Мацугаэ; он с рвением занимался образованием своего воспитанника и самообразованием, но воспылал страстью к служанке семьи Мацугаэ – Минэ, бежал с ней и после долгих лишений достиг видного положения, организовав свою школу Сэйкэн, которой занимается с необычайным энтузиазмом. Женат, естественно, на Минэ, у них есть сын».

Прочитав это, Хонда впервые узнал что-то об Иинуме, встречаться им не приходилось, и в памяти сохранилась только внушительная, обтянутая унылой дешевой тканью спина, которая маячила впереди в длинном темном коридоре резиденции маркиза Мацугаэ. По этим воспоминаниям Иинума всегда представлялся Хонде бледной, неясной тенью, тонущей во мраке.

Огромный слепень, бросая тень, собрался сесть на чисто подметенную площадку для состязаний, но передумал и переместился к покрытому белым полотном столу, где сидели почетные гости, загудел над ухом одного из гостей. Тот, раскрыв веер, отогнал его. Достоинство, с которым он открыл веер и отмахнулся от слепня, напоминало о его звании, указанном на врученной Хонде визитной карточке, – наставник в кэндо, имеющий седьмой разряд. Многословный председатель местного общества военных все еще продолжал говорить.

От прямоугольника перед глазами, нет, от самого пространства, поднималось горячее, прерывистое дыхание к нависающей крыше главного храма, к зелени священной Горы, к блистающему небосводу. Когда это повисшее молчание, которое вот-вот должны были взорвать боевые выкрики и звуки ударов бамбуковых мечей, шевелил редкий ветерок, его призрачное дуновение было наполнено предчувствием героической схватки и постоянно движущихся призраков.

Взгляд Хонды был прикован к лицу сына Иинумы, сидящего прямо против него. Двадцать лет назад Иинума, всего лишь воспитатель из деревни, был на каких-то пять лет старше его и Киёаки, а сейчас он отец такого взрослого сына: это неожиданно заставило Хонду, у которого не было детей, подумать о собственном возрасте.

Во время нескончаемых речей юноша неподвижно сидел на циновке в официальной позе. Трудно было определить, слышит ли он то, что говорится. Он смотрел прямо перед собой – его глаза напоминали сталь, в которой отражался внешний мир.

Брови вразлет, смуглое лицо, твердая линия губ, будто зажавших клинок. Несомненно, в юноше было что-то напоминающее отца, но размытые, тяжелые, мрачные черты Иинумы-старшего приобрели у его сына определенность, смягчились, стали просто строгими. «Вот лицо человека, еще не знающего жизни, – подумал Хонда. – Лицо человека, который пребывает еще в том возрасте, когда трудно поверить, что только что выпавший снег вскоре станет грязным и растает».

Перед каждым спортсменом на циновке, поверх вытянутых в аккуратную линию налокотников, лежала прикрытая полотенцем маска. Кое-где из-под полотенец видна была поблескивающая проволока. Это мерцание, то тут, то там бросавшее блики на обтянутые синей материей колени, вполне соответствовало напряженному тягостному ощущению перед схваткой.

Поднялись судьи – судья передней линии и судья задней линии, вызвали: «Команда белых, Иинума», – облаченный в доспехи юноша ступил босыми ногами на горячую землю и почтительно поклонился богам.

Хонде почему-то очень хотелось, чтобы этот юноша выиграл поединок. Из-под маски, словно крик спугнутой дикой птицы, вырвался боевой клич.

Этот крик разом перенес Хонду в дни его отрочества. Помнится, он как-то разъяснял Киёаки, что через несколько десятков лет молодое поколение начального периода Тайсё, к которому они принадлежали, будут отождествлять, не делая различий в тонкости чувств и ощущений, с группой их сверстников-кэндоистов и объединять всех в поколение почитателей грубого, примитивного бога, глупой идеи, – так оно и произошло. Однако неожиданно для себя Хонда теперь с нежностью вспоминал это слепое почитание и чувствовал, как в нем крепнет ощущение того, что этот примитивный бог много привлекательнее той благородной, возвышенной силы, в которую он прежде, сам того не сознавая, верил. Теперь это определенно была другая пещера, не та, куда его втолкнули в юношеские годы.

Поэтому невыносимо резкий боевой клич Хонда воспринял как огонь души, вырвавшийся наружу через узкую щель. Страдания души, охваченной бушующим в груди огнем, сейчас так явственно ожили, словно он сам в свое время испытывал их (хотя на самом деле в те годы Хонда почти не знал душевных страданий).

Время заставило человеческое сердце исполнять странную роль. Эта была попытка, не счищая с памяти патины лжи, покрывшей серебро прошлого, сыграть себя самого целиком, с мечтами и страстями, глубоко проникнуть в ощущения, которых не знал в прошлом. Это было равносильно тому, будто смотришь на деревню, где некогда жил, с высокого перевала: если пренебречь деталями, то осознаешь смысл тогдашней жизни, и выбоины на камнях, которыми была вымощена площадь, доставлявшие в свое время столько неприятностей, отсюда, с высоты, сверкают, заполненные водой, и становятся чарующе прекрасными.

В тот миг, когда Иинума издал первый боевой клич, тридцативосьмилетний судья вдруг до резкой боли ощутил, как этот выкрик, словно стрела, пронзил грудь юноши. Хонде никогда не приходилось проникать так в душу молодого человека, сидящего на месте обвиняемого.

Противник Иинумы из команды красных появился тоже с угрожающим криком, поднимая плечи под спускающейся на них маской, что делало его похожим на раздувающую жабры рыбу.

Иинума был спокоен. Соперники, будто примеряясь друг к другу, сделали один круг, затем другой.

Когда Иинума поворачивался к Хонде лицом, то в глубине проволочной маски, пропускающей свет, подобно бамбуковой шторе, видны были четко очерченные брови, блестящие глаза, а при выкриках мелькал ряд белых зубов; со спины из-под аккуратно подложенного под маску полотенца с перекрещивающимися на нем синими шнурками маски выглядывал стриженый крепкий юношеский затылок.

Неожиданно возникло движение, словно столкнулись бросаемые волнами корабли, затрепетал прикрепленный у Иинумы сзади белый лоскут – знак принадлежности к команде, и в тот же миг противник получил сопровождаемый резким звуком удар по голове.

Раздались аплодисменты: Иинума вывел из строя одного из соперников. Следующего противника, казалось, сдерживало само бесстрашие Иинумы, который, присев на корточки, неожиданно вытянул от бедра меч.

Даже Хонда, который ничего не понимал в кэндо, сразу обратил внимание на правильность выбранной юношей позиции. В самые опасные мгновения его поза не менялась – юноша напоминал вырезанную из синей бумаги фигурку, приклеенную к пространству. Тело его не клонилось к земле, не теряло равновесия. Даже окружающий его воздух казался прозрачной, текущей водой, а не горячей клейкой массой.

Когда Иинума выступил из тени, отбрасываемой шатром, зеркало его нагрудника залила голубизна отразившегося в нем неба.

Противник отступил на шаг. Верхняя, застиранная часть формы резко контрастировала со штанами хакама насыщенного синего цвета, на спине, там, где перекрещивались завязки нагрудника, материя вытерлась, выцвела, образовав покосившийся белый крест. В этом месте свисал яркий красный лоскут.

Хонде, который уже начал ориентироваться в приемах, было хорошо видно, как опасно напряглись в налокотниках руки Иинумы, сделавшего еще один шаг вперед.

Руки, которые выступали между налокотником и отверстием рукава, были крепкими, уже не юношескими: с внутренней стороны бугрились напрягшиеся мускулы; на белую кожу изнанки налокотников переполз кобальт лицевой стороны, и она приобрела лирический цвет рассветных сумерек.

Острия скрестившихся мечей, несмотря на свою толщину, казались обнаженными нервами.

– Я-а-а, – надменно выкрикнул противник.

– Аря-аря-аря, – громко и чисто отозвался Иинума.

Соперник нацелился на нагрудник, но Иинума отвел меч вправо – раздался треск, похожий на треск ломающегося бамбука. Противники сошлись маска к маске, судья развел их.

– Начали! – подал команду судья передней линии, и бросившийся в атаку Иинума, не останавливаясь, надвигающейся синей волной обрушил на соперника серию ударов.

Это был прием, в котором удары раз за разом становились все более совершенными, резкими, тщательно подогнанными один к другому, поэтому противник, отражавший их слева и справа, в третьей серии сам подставил себя под прямой удар.

Судья передней линии и судья задней линии одновременно подняли белые флажки.

Таким образом, Иинума вывел из борьбы и второго соперника; вместе с аплодисментами раздались возгласы восхищения.

– Энергично теснить, преследовать и нанести удар! – важным тоном произнес сидевший по соседству с Хондой наставник кэндо. – «Красный» следил за кончиком меча «белого». Этого нельзя делать. Нельзя смотреть на кончик меча противника. Это сбивает с толку.

Абсолютный профан в кэндо, Хонда тем не менее хорошо понимал, что в Иинуме словно сидела пружина, излучающая глубокий пурпурный свет. Движения его души, не имея цели, находили выход в скачках, движениях тела и, не встречая ответа, мгновенно создавали в душе соперника подобие вакуума.

Вероятно, меч Иинумы спокойно, словно через открытую дверь, достал противника, потому что открывшаяся у соперника щель, необходимая для того, чтобы заполнить воздухом этот вакуум, сама затянула меч Иинумы.

Третий соперник приближался, раскачиваясь телом влево и вправо, с воплем «Ия-ия», напоминающим плач младенца.

Полотенце под маской у него сбилось: ровная белая линия не пересекала лба, один конец почти падал на правое плечо. Своей сгорбленной спиной он напоминал хищную экзотическую птицу.

Однако он был из тех противников, с кем следовало считаться, – искушенный в соревнованиях, где доставлял соперникам немало неприятностей своей манерой фехтования. Подобно тому, как птица, схватив корм, убегает, он издали нацеливался на налокотники соперника, часто ему удавалось задеть их, тогда он опять отбегал на приличное расстояние и издавал победный крик. Это был искусный фехтовальщик, который ради обороны не боялся принимать самые уродливые позы.

Изящные ответные движения Иинумы, который, выпятив грудь, словно скользил по воде, выглядели опасно уязвимыми. Казалось, на этот раз он может погубить себя своими изяществом и умением.

Противник все время уходил на недосягаемое для меча расстояние. Он замышлял заразить соперника своим уродством, своим нетерпением.

Хонда забыл о жаре, забыл о папиросах, которые постоянно курил: он обратил внимание на то, что в стоящей перед ним пепельнице совсем мало окурков.

Он протянул руку, собираясь разгладить сморщившуюся материю на столе, и в этот момент сидевший рядом настоятель ахнул. Оказывается, судьи скрестили флажки и потом снова взмахнули ими.

– Обошлось. Сейчас чуть было не получил удар по налокотнику, – пояснил настоятель.

Иинума старался преследовать соперника, который держался на расстоянии. Иинума делал шаг вперед – противник на шаг отступал. Защита была прочной: тело «красного» казалось обвитым причудливыми водорослями.

– Яа… – Иинума сделал выпад – соперник немедленно с холодной улыбкой прикрылся, и они сошлись в решающей схватке.

Скрестились поднятые почти вертикально мечи, они слегка подрагивали, словно мачты сошедшихся кораблей. Нагрудники сверкали, как днища кораблей, казалось, соперники сейчас объединили свои силы в одну и преподносят ее общему, недосягаемому голубому небу. Это прерывистое дыхание, пот, чуть ли не скрежет мускулов, перегоревшее недовольство выкипевшего соперничества… – все это переполняло застывшую симметричную композицию из двух тел.

Судья, чтобы разрешить ситуацию, уже приготовился произнести: «Отставить!» И вдруг Иинума, воспользовавшись силой, с которой соперник сдерживал его натиск, отпрыгнул назад, раздался легкий шлепок – это его меч поразил соперника прямо в грудь.

Оба судьи вскинули белые флажки, а зрители разразились громкими аплодисментами.

Хонда наконец закурил, но сразу же потерял интерес к папиросе, на конце которой тлел слабый огонек, такой слабый, что в солнечном свете, отражавшемся от белой скатерти, было не понять, горит он или нет.

Под ноги Иинумы на землю падали темные капли пота, напоминающие капли крови. Когда он выпрямился, из-под запыленных синих штанин внизу выглянуло, словно выпорхнуло на свет, белое ахиллесово сухожилие.

5

Обладатель третьего разряда Иинума победил пятерых соперников, и на этом первый тур соревнований закончился.

После окончания пятого тура судьи объявили победу команды «белых», а Иинума был награжден серебряным кубком за абсолютную личную победу.

Когда он вышел получать приз, на его лице уже не было пота, на пылающих щеках проступала сдержанная скромность победителя: Хонде давно не случалось встречать в своем окружении такой цветущей молодости.

Ему хотелось поговорить с юношей об отце, но его увлекли в другое здание, повели на обед, и случая поговорить не представилось. Во время обеда настоятель предложил:

– Может быть, подниметесь на Гору?

Хонда некоторое время пребывал в нерешительности, глядя из зала на солнечные лучи, заливавшие двор.

Настоятель добавил:

– Конечно, простым смертным туда ходить нельзя, обычно подняться на Гору разрешается лишь избранным паломникам – это такое внушительное зрелище! Те, кто поклонился богам на священной вершине, рассказывают, что их, словно громом, поразило ощущение таинства.

Хонда еще раз взглянул на лучи летнего солнца, сверкавшие в зелени сада, и соблазнился тем, что сможет соприкоснуться с тайной.

Для него допущение к тайне предполагало прежде всего очевидность, наличие тайного. Если бы она существовала – очевидная всеобъемлющая тайна, он, скорее всего, охотно поверил бы в нее. Как правило, тайна – это нечто необычное, мистическое, скрытое в сумраке, если же существует тайна, которая может быть выставлена под эти безжалостные солнечные лучи, то именно она станет реальной, другими словами, будет принадлежать миру Хонды.

После обеда и короткого отдыха Хонда в сопровождении одного из жрецов начал подниматься по утопающей в зелени храмовой дороге, через несколько минут они подошли к одному из храмов – Саги. Правильное название его звучало много длиннее, указывая на посвящение буйному, свирепому духу; здесь было положено совершить молитву и пройти очищение перед тем, как подниматься на Гору.

Окруженный устремившимися ввысь криптомериями храм, крытый корой кипарисовика, производил ощущение священного места, где смиряется буйный дух; над крышей высоко поднимались тонкоствольные сосны, напоминавшие длинноногих подвижных воинов былых времен.

После обряда очищения жрец поручил Хонду заботам пожилого вежливого проводника, обутого в матерчатые сапоги. Здесь у начала подъема они впервые увидели венок из диких лилий.

– Это к завтрашнему празднику?

– Да. Здесь на Горе три тысячи штук никак не набрать, собрали в ближайших храмах и уже поставили в главном храме, где будет проходить праздник. Студенты, участвовавшие сегодня в соревнованиях, в дар богам повезут цветы на повозке в Нару.

Проводник, предупредив, чтобы Хонда был осторожен на скользкой от вчерашнего дождя дороге, пошел впереди.

Подножие горы Мива, имеющей в окружности около двенадцати километров, расширялось за счет долины Цукумо, обнимавшей запретную территорию, которая включала западную часть Горы позади Главного храма и долину Омия. На плато справа просматривалась заповедная часть, и стволы тонких сосен, растущих в густой некошеной траве, в лучах послеполуденного солнца поблескивали, как агат.

В запретной части деревья, заросли бамбука и папоротника, пронизывающий их солнечный свет, – все казалось необычайно возвышенным и чистым. И цвет свежей земли у ямы, которая, по словам проводника, была вырыта кабаном, рисовал в воображении древнее животное, воплощавшее неведомое племя.

Однако сама Гора, по которой ступали их ноги, не вызывала ощущения божественного присутствия. Хонда, который, удивляясь легкой походке проводника, едва поспевал за ним, то и дело вытирая пот, радовался тому, что деревья преграждают дорогу солнечным лучам, становившимся после полудня все жарче.

Он был укрыт от солнца, и земля под ногами постепенно становилась тверже. На горе во множестве росли священные деревья сакаки: молодые деревца с более крупными, чем у их городских собратьев, листьями там и тут в тени темной зелени были усыпаны белыми цветами. Хонда с проводником добрались до водопада «Солнце, луна и звезды», воды которого бурно низвергались с высоты. Вид на водопад наполовину скрывала маленькая хижина, предназначенная для тех, кто совершал ритуальное омовение. Считалось, что у водопада лес самый густой, но везде было полно света, создавалось впечатление, словно ты заключен в солнечную корзину.

Поднимавшаяся к вершине дорога становилась труднее. Они карабкались по круче, опираясь на скалы и цепляясь за корни сосен; только было начиналась достаточно ровная дорога, как опять показывалась каменная круча, ярко освещенная послеполуденным солнцем.

У Хонды прерывалось дыхание, пот лил ручьями, и в опьянении своего подвижничества он ощутил предчувствие надвигающегося чуда. Это было бы закономерно.

Взору открылась долина, где толпились сосны, имеющие более трех метров в обхвате. Гниющие сосны, обвитые лозой и диким виноградом, были кирпичного цвета. Криптомерию, повисшую над кручей, паломники, почувствовав присутствие божественного, обвили веревкой симэнава и сделали обителью бога – рядом стояли подношения. Ствол дерева с одной стороны был цвета зеленой меди от покрывавшего его мха. По мере приближения к горной вершине деревьев и кустов, где обитали боги, становилось все больше, казалось, сама природа олицетворяла бога.

Вот крона высокого вечнозеленого дерева роняет под ветром бледно-желтые цветы, и полет этих цветов, пронзающих пространство между деревьями в безлюдном месте глубоко в горах, неожиданно, словно освещенный электрическим светом, озаряется присутствием божественного духа.

– Еще немного. Там уже вершина. Скальная обитель и храм Кономия, – показал рукой проводник, он даже не запыхался.

Обитель возникла на крутой дороге совершенно неожиданно.

Груда огромных бесформенных камней – местами острых, местами с изломом – высилась, словно остов потерпевшего крушение гигантского корабля, обвитая кольцом двух переплетенных соломенных жгутов, отгоняющих злых духов. Это нагромождение каменных обломков, лишенных всякого подобия правильной формы, по виду никак не укладывающееся в представление о привычном порядке вещей, образовалось в глубокой древности определенно в результате ужасной катастрофы.

Камни, будто враги, сцепились между собой, а потом этот гигантский клубок обрушился и раскололся. Отдельные камни раскатились по пологому склону. Все это было так не похоже на мирную божественную обитель, это скорее напоминало следы битвы, последствия страшного потрясения; разве может столь измениться заведенный порядок в месте, где хоть единожды побывал бог?!

Солнце безжалостно освещало мох, лишаями покрывавший камни, в этом месте сразу ожил ветер, и окружающий лес нежно зашелестел.

Храм Кономия, построенный прямо над этим скоплением обломков, находился на отметке 467 метров, скромный облик его маленькой простой молельни усмирял ужас, испытанный при виде хаоса обители. Небольшие, но отчетливо видные, рельефно изображенные рыбы в окружении зеленых сосен под крышей, походившей своей формой на соединенные ладони, бесстрашно цеплялись друг за друга и напоминали налобную повязку хатимаки.

Хонда отдал дань почтения богам, совершив молитву, отер пот и с разрешения проводника закурил там, где курить запрещалось, глубоко затягиваясь дымом. Давно не испытываемая физическая, подобающая молодым нагрузка, удовлетворение оттого, что он как-то с ней справился, освободили душу, и здесь, в божественном присутствии, которое явно чувствовалось в шуме пробегающего по соснам ветра, он ощутил, что способен поверить в самое невероятное.

Может быть, из-за сходства рельефа и из-за высоты Хонда вдруг вспомнил, как девятнадцать лет назад он летом поднимался на гору, что возвышалась позади «Приюта на крайнем юге». Тогда они с Киёаки еще в душе посмеивались над тем, как сиамские принцы, увидев в просвете между деревьями статую большого Будды в Хасэ, сразу опустились на колени и молитвенно сложили руки: теперь бы он точно не стал над этим смеяться. С шумом колышущий листву ветер на мгновение стих, и словно закапала тишина; в ушах стоял только шелест крылышек оводов. Сияющее небо, пронзенное пиками верхушек криптомерий… Плывущие облака… Листва деревьев, сквозь которую пробиваются солнечные лучи… Неожиданно для себя Хонда ощутил прилив счастья. Даже такое, с легким, беспричинным, словно мятным привкусом горечи ощущение счастья было для него редким.

Спуск против ожидания оказался нелегким. Ноги то и дело разъезжались, красная глина, налипшая на казавшиеся надежными корни деревьев, делала их скользкими. Когда они подошли к дороге, огибающей водопад «Солнце, луна и звезды», Хонда почувствовал, что его рубашка насквозь промокла от пота.

– Может быть, совершите омовение? Прямо сейчас.

– Наверное, неудобно делать это просто для физического удовольствия?

– Вовсе нет. От ударов воды проясняется в голове. Это аскеза, вам не стоит беспокоиться по этому поводу.

Войдя в хижину, Хонда заметил на гвоздях несколько тренировочных костюмов. Кто-то уже был здесь.

– Это, видно, студенты, которые выступали сегодня в соревнованиях. К завтрашнему празднику нужны еще цветы для подношения, вот их и послали сюда очиститься.

Хонда снял одежду и, оставшись в одних трусах, вышел из хижины к водопаду.

В ярко освещенных зарослях высоко в месте падения воды была натянута соломенная веревка симэнава: только там различались цвета – зеленый цвет кустарника, колыхавшегося под ветром, и белый – развевающихся полосок, атрибута священного жгута. Когда же взор скользил ниже, то там все было скрыто темными скалами: крошечная молельня бога огня Фудо пряталась в нише скалы, осыпанные брызгами воды папоротник, кустарник, считавшиеся священными деревья сакаки, – все это было темным, белела только тонкая линия водопада. Шум воды громким эхом отражался от скал.

Под струей водопада, тесно касаясь друг друга телами, стояли трое юношей, падающая им на плечи и головы вода, разбиваясь, разлеталась брызгами в разные стороны. К шуму водопада примешивались хлесткие звуки ударов воды, бьющей по молодой упругой коже, вблизи было видно, как она покраснела на плечах.

Заметив Хонду, один из юношей подтолкнул товарищей и, выйдя из-под водопада, почтительно склонил голову. Он уступал место под струей.

Хонда сразу узнал Иинуму. Хонда занял под водопадом место, которое ему уступили. И отскочил, почувствовав плечами и грудью удары воды, похожие на удары палкой.

Иинума, весело рассмеявшись, вернулся под струю. Встав рядом с Хондой, он, словно намереваясь объяснить ему, как встретить удары воды, высоко поднял вверх, навстречу падающей воде руки и, поддерживая ее пальцами раскрытых ладоней, словно поднимал тяжелую цветочную корзину из буйствующей воды, засмеялся, обратив лицо к Хонде.