Текст книги "Море изобилия. Тетралогия"

Обученный Хонда приблизился к водопаду, и вдруг его взгляд задержался на левой стороне груди юноши. Левее соска, в месте, обычно скрытом под рукой, ясно были видны три маленькие родинки.

Хонда с трепетом всматривался в такое дорогое для него сейчас лицо. Юноша, часто мигая, смотрел на него из-под сведенных бровей.

Хонда вспомнил прощальные слова Киёаки: «Мы снова встретимся. Обязательно встретимся. Под водопадом…»

6

В тихой комнате гостиницы в Наре, куда снаружи доносилось лишь кваканье лягушек в пруду Сарудзава, Хонда, погрузившись в воспоминания, провел бессонную ночь, так и не притронувшись к разложенным на столе судебным бумагам.

…Он вспоминал, как сегодня, уже в сумерках уезжая на машине из храма Оомива, он встретил на краю поля, озаренного вечерней зарей, тележку. Тележку, доверху нагруженную красными лилиями, напоминавшими своим цветом о рассвете в горах. Тележка была перевязана поверх вороха цветов священным соломенным жгутом симэнава, и везли ее трое юношей в студенческих фуражках и белых налобных повязках – один тянул, а двое толкали сзади; впереди шел жрец в белой одежде, он должен был совершить приношение. Заметив в машине Хонду, Иинума, который тянул повозку, остановился и, сняв фуражку, поклонился, его товарищи повторили за ним то же самое.

После удивительного открытия, сделанного им под водопадом, Хонда потерял душевный покой, и весь прием в храме прошел для него как в тумане. И вот новая встреча с молодым человеком, который появился в тени лилий, мерцавших под лучами заходящего солнца, – и Хонда окончательно впал в прострацию. Оставшийся в пыли от промчавшейся машины юноша ни чертами лица, ни оттенком кожи не походил на Киёаки, и все-таки само его существование говорило о том, что это, вне всякого сомнения, был он, его друг.

…Вернувшись в гостиницу, Хонда никак не мог отделаться от мысли о том, что его прежний мир с сегодняшнего дня кардинальным образом изменился; не в состоянии усидеть на месте, он сразу же вышел из номера и отправился ужинать, но съел поданный ему набор стандартных блюд, не замечая того, что ест. Опять вернулся в номер. В слабом свете настольной лампы светился белым откинутый край простыни на приготовленной ко сну постели, напоминая загнутый уголок белой страницы в большой книге.

Хонда зажег верхний свет, намереваясь стряхнуть наваждение, но это не помогло. Мир, в котором он жил, не допускал существования подобного чуда, и Хонда просто не мог представить, что произойдет дальше.

Более того, таинство возрождения, которое Хонда так живо узрел, с самого начала становилось тайной, которую он не может никому открыть. Скажи Хонда об этом кому-нибудь, и сразу решат, что он повредился в уме, пойдут слухи о его профессиональной непригодности.

При всем этом тайна имела рациональное объяснение. Как Киёаки восемнадцать лет назад и обещал, сказав: «Мы снова встретимся. Обязательно встретимся. Под водопадом…», Хонда встретил под водопадом юношу, с такими же и там же расположенными на теле родинками.

К тому же, если исходить из того, сколько лет прошло с момента смерти Киёаки, то, как следовало из буддийских сочинений, тех, что Хонда прочел после проповеди настоятельницы храма Гэссюдзи и из которых узнал об учении о четырех стадиях возрождения, Иинума, которому в этом году исполнилось ровно восемнадцать лет, точно подходил для этого по продолжительности цикла возрождения.

Четыре стадии цикла возрождения – это четыре временны`х периода: промежуточный – период после смерти живого существа до переселения души в новое тело, момент рождения в новой ипостаси, собственно жизнь от рождения до смерти и момент смерти – так описывался круговорот жизни всего сущего. Между завершением одной и началом другой жизни бывает промежуток, длительность которого составляет минимум семь и максимум семьдесят семь дней, поэтому, пусть даже день рождения Иинумы-младшего неизвестен, вполне может быть, что он родился в промежутке, границы которого составляют семь и семьдесят семь дней после смерти Киёаки, последовавшей ранней весной 1914 года.

Согласно буддийскому учению, промежуточный период есть не просто существование духа, он имеет и физическую ипостась – облик пяти-шестилетнего ребенка. Этот ребенок чрезвычайно подвижен и сообразителен: он слышит самые отдаленные звуки, проникает взглядом сквозь любые стены и мгновенно оказывается в том месте, где хотел бы быть. Он невидим для людей и животных, и только кристально чистым, наделенным ясновидением людям удается увидеть фигуру ребенка, плывущую в воздухе. Прозрачные дети, блуждая в воздухе, питаются ароматами. Поэтому промежуточный период еще называют «ищущий аромат», название восходит к санскритскому Gandharva – «бог аромата».

Ребенок, витая в воздухе, высматривает фигуры мужчины и женщины, которые в будущем должны стать родителями, и, увидев подходящих, склоняет их сердца друг к другу. Если блуждающая душа принадлежит мужчине, то в качестве матери ее привлекает любая женщина, а при выборе отца она очень капризна; как только семя мужчины попадает в лоно женщины, душа воспринимает его как свое вместилище, прекращает блуждания и поселяется там. Этот момент и есть момент зарождения.

Так толковало учение. Когда-то Хонда, читая буддийские сочинения, воспринимал их всего лишь как сказку, но сейчас неожиданно вспомнил это.

Он подумал, что способ, каким тайна, независимо от его воли, вдруг вторглась в его душу, очень походил на действия души в период блуждания. Он получил опасный дар. Казалось, будто в холодное, строго функциональное здание закономерностей и разума забросили снаружи яркий, многоцветный шар. В том, как на шаре чередовались цвета, был какой-то свой закон, только этот закон отличался от законов нашего разума, и потому шар нужно было спрятать от людских глаз.

Независимо от того, признавал он ее или нет, тайна уже оставила в душе Хонды свою печать. И не было способа бежать от тайны. Если и был такой способ, то он состоял не в том, чтобы бежать, а в том, чтобы найти кого-нибудь, с кем ее можно было бы разделить. Одним из таких людей был сам Иинума-младший, другим – его отец. Нет явных доказательств того, что они знают эту тайну. Определенно, пожалуй, то, что Иинума-отец, которому в свое время приходилось видеть Киёаки обнаженным, знает о таких же родинках на теле сына. Но может быть, зная, скрывает это. Как выяснить это у отца и сына? Да и не глупо ли вообще выяснять? Во-первых, даже если они и знают тайну, захотят ли они ею поделиться? Если не захотят, то тайна навечно ляжет тяжелым грузом на сердце одного Хонды.

Хонда и сейчас не мог не чувствовать того резкого следа, который Киёаки оставил своей жизнью в его молодости. Хонда никогда не испытывал желания прожить другую жизнь, но промелькнувшая, как миг, прекрасная жизнь Киёаки пустила свои корни в определяющий период жизни Хонды – так орхидея, распускаясь нежно-сиреневыми цветами, погружает свои корни в дерево, вокруг которого обвилась, поэтому жизнь Киёаки в некотором смысле была жизнью Хонды: Хонда вырастил цветы, которым не суждено было распуститься. Что будет дальше? В чем смысл этого возрождения?

Теряясь в множившихся загадках, Хонда тем не менее ощущал, как в душе его, словно пробивающийся источник, рождается радость. Киёаки вернулся! Молодое дерево, неожиданно срубленное в начале жизни, снова пустило молодые побеги. Восемнадцать лет назад они оба были молоды, теперь же молодость Хонды ушла, а его друг по-прежнему в расцвете юности.

У Иинумы не было красоты Киёаки, но зато у него была мужественность, которой тому недоставало. По первому впечатлению понять это было трудно, но вместо высокомерия Киёаки в Иинуме были простота и твердость, которыми Киёаки не обладал. Они отличались друг от друга, как свет и тень, но взаимодополняющие особенности олицетворяли молодость каждого, и это делало их похожими.

Хонда вспоминал дни, которые он когда-то провел с Киёаки, печаль и нежность переплелись в душе, и он снова питал смелые надежды. Он чувствовал, что в таком состоянии способен без раскаяния отбросить свои прежние убеждения, замкнутые пределами разума.

И все-таки какими судьбами ему удалось прикоснуться к чуду возрождения здесь, в Наре, месте, связанном с Киёаки?

«Дождусь утра, а там нужно идти не в храм Идзагава. Прежде всего надо на машине ехать в Обитокэ, рано утром посетить в женском монастыре Сатоко, просить прощения, что не встречался с ней после смерти Киёаки, и сообщить ей о возрождении; пусть даже мне не поверят, но сообщить – это моя задача. Где-то мелькало, что после кончины прежней настоятельницы Сатоко теперь занимает этот пост и пользуется всеобщим уважением. Может быть, на этот раз мне доведется увидеть на прекрасном, печальном лице неподдельную, открытую радость».

Эти мысли были полны молодого задора, но, поразмыслив, Хонда решительно пресек собственное безрассудство, которым были чреваты подобные действия.

«Нет. Я не должен этого делать. Я и сейчас не имею права нарушать ее покой, полученный благодаря решимости отречься от мира, решимости столь твердой, что она не появилась даже на похоронах Киёаки. Сколько бы Киёаки ни возрождался, это события суетного мира, который Сатоко уже отринула, эти события, как и всякие другие, не имеют к ней никакого отношения. Какие бы неопровержимые доказательства возрождения ни были бы ей предоставлены, она, разумеется, отвергнет их без обсуждений. В ее мире чуда как такового не существует. Не следует поступать так, чтобы в одночасье нарушить ее мир, спутать все связи. Воздержусь от визита. Если чудо этого перевоплощения действительно предопределено свыше, то Сатоко представится случай встретиться с возродившимся Киёаки и без моих хлопот. Лучше подождать, пока этот случай созреет и тихо где-нибудь произойдет».

Эти размышления окончательно прогнали сон. Подушка и простыни были горячими, пропало всякое желание заснуть.

…Окно посветлело.

В стекле, заключенном в резную деревянную раму, луной отражался свет горевшей в комнате лампы. На фоне белеющего неба бросался в глаза силуэт пятиярусной пагоды храма Кофукудзи, спрятавшегося в лесу, что рос вокруг пруда. Отсюда были видны только три яруса и шпиль, пронзающий предрассветное небо. Однако силуэт в уголке еще не освещенного неба и изгибы крыш словно повествовали о наслаивающихся друг на друга снах, когда, вроде бы окончательно проснувшись, снова оказываешься в другом сне; отринув одну несообразность, замечаешь, что оказался в плену другой, более явной. Сны с вершины пагоды стекали по девяти кольцам шпиля и орнаменту крыши и, как слабый дым, растворялись в начинающем алеть небе. Наблюдая все это, Хонда не был уверен, что он окончательно проснулся. Может быть, проснувшись, он снова провалился в другой сон, удивительным образом напоминавший реальность.

Щебетание птиц стало громче. Хонде вдруг стало казаться, что воскрес не только Киёаки. Может статься, что воскрес он сам. Воскрес, избавившись от того оледенения души, от той смерти, от боли безразличия, когда чувствуешь себя завернутым в тысячи листов бумаги, от постоянно повторяемых слов: «Моя молодость ушла…»

Именно потому, что жизнь Хонды когда-то так тесно сплелась с жизнью Киёаки, стала частью жизни друга, воскрешение их связи напоминало утро, когда заря освещает ветку за веткой.

Эти мысли принесли некоторое успокоение, и Хонда наконец впал в забытье, похожее на легкий обморок.

7

Хонда забыл предупредить, чтобы его разбудили, поэтому, когда он утром вскочил с постели и, быстро приведя себя в порядок, приехал в храм Идзагава, праздничная служба уже началась. Хонда, пригнувшись, пробрался между притихшими людьми, опустился на оставленный для него под шатром складной стул и, не имея времени оглядеться, сосредоточился на проходящей перед глазами церемонии. Храм Идзагава находился в черте города, недалеко от станции Нара: в глубине территории стояли три здания, центральное – храм божественной принцессы Химэтата-раисудзу – охраняли с двух сторон храмы бога отца и богини матери. Обнесенные красными перилами три небольших прелестных святилища были соединены подобием ширмы, где на белом поле густо-синим цветом и золотом были изображены сосны и бамбук. К каждому из храмов вели три чистые каменные ступени, а к самому входу поднималась деревянная лестница в десять ступенек. В глубокой тени нависающей крыши, где тонули киноварь перил, охра и кобальт карниза, белые полоски, свисающие с соломенного оберега, натянутого под стрехой, казались белыми клыками.

Сегодня по случаю праздника на каменных ступенях были расстелены новые циновки, а гравий перед храмом хранил следы метлы. С этой стороны был первый храм – к нему вела галерея колонн ярко-красного цвета – слева и справа расположились жрецы и музыканты, публика наблюдала праздник как действо именно в этом храме.

Священник начал обряд очищения: над склоненными головами присутствующих позвякивали три колокольчика, прикрепленные к стволу священного деревца сакаки. Зазвучали молитвословия, настоятель храма Оомива, одетый в белое, выступил вперед, подняв над головой золотой ключ на алом шнуре, преклонил колени на деревянных ступенях храма: на его спине четко обозначилась граница между светом и тенью; стоявший рядом помощник дважды громко произнес «оо-у, оо-у». Настоятель сделал еще шаг, вставил ключ в замочную скважину двери из кипариса и, почтительно склонившись, распахнул ее. Темно-лиловым блеснуло священное зеркало. Раздалось несколько неверных звуков, словно музыканты еще не играли, а забавлялись.

Помощник расстелил перед храмом циновку, потом вместе с настоятелем они поставили на стол темного дерева, обнесенный священными полосками, еду, прикрытую дубовыми листьями, которая предназначалась богам. После этого началась самая красивая часть праздника. Саке – белое и черное – ждало своей очереди, это было удивительно красивое зрелище. Белое саке было в бочонках из белого дерева, черное – в неглазурованных горшках, но разглядеть их форму было невозможно: все украшали лилии, и сосуды с саке выглядели как огромные букеты цветов.

Бочонки были сплошь обвиты зелеными крепкими стеблями, а стебли оплетены сверкавшими белым древесными волокнами. Крепко завязанные стебли перемежались с цветами, листьями, бутонами, они путались, рвались, лопались. Зеленовато-красные бутоны выглядели простовато, а у раскрывшихся цветов на бледно-зеленых, почти белых лепестках стыдливо проступал нежно-красный цвет; в глубине лепестки были испачканы кирпичного цвета пыльцой, на концах же, загибаясь и закручиваясь, просвечивали, пропуская свет. Из трех тысяч лилий, принесенных Иинумой с товарищами, самые красивые украшали бочонки и горшки с саке, заполняли вазы, расставленные перед храмом. Все доступное взгляду было связано с цветами: ветерок был наполнен ароматом лилий, тема лилий настойчиво повторялась везде, казалось, мировой смысл заключен в лилиях. Жрецы собственноручно принесли саке. Они были в белых одеждах, черных высоких шапках, завязанных под подбородком черными шелковыми лентами, и над всем этим, покачиваясь, возносились лилии, обвивающие сосуды с саке, предназначенного богам. Цветы сияли чудными красками, а бутоны на вершине стебля побледнели, словно перед обмороком.

Заливались флейты, рокотали барабаны. Расставленные у почерневшей каменной ограды лилии вдруг вспыхивали румянцем.

Один из священнослужителей преклонил колена, раздвинул стебли цветов и, зачерпнув саке, разлил его по бутылочкам из белого дерева, которые уже держали другие жрецы; бутылочки понесли в храмы – всё это, сопровождаемое звуками музыки, напомнило о том, что у богов праздник, и воображение рисовало картины пиршества там, во мраке, за распахнутыми створками.

Тем временем перед первым храмом начали свой танец молодые девушки. Все как на подбор красавицы в венках из веток криптомерий, их черные волосы были завязаны бело-красным с золотом шнуром. Поверх широкой красной юбки на каждой девушке было белое шелковое одеяние, украшенное серебряным узором из длинных листьев, на груди сходилось несколько слоев красного и белого.

Девушки появились из цветочной тени – немыслимого количества лилий, выставивших тычинки черепахового цвета, прямых, распустившихся, надломленных, – в руках девушки сжимали букеты лилий.

Зазвучала музыка, и девушки в четырех углах начали свой танец: высоко поднятые цветы опасно закачались – они гордо взмывали вверх, потом клонились в сторону, встречались, расходились, и прочерчивающая воздух мягкая белая линия становилась жесткой, похожей на клинок.

Поднявшие такую бурю цветы понемногу никли, и, хотя музыка и движения были спокойными и утонченными, лилии в руках танцовщиц выглядели игрушкой жестокой забавы.

…Бывший в числе зрителей Хонда словно опьянел. Он никогда еще не видел столь редкостного по красоте действа.

После бессонной ночи сознание воспринимало предметы и явления смутно, сегодняшний праздник лилий и вчерашний турнир кэндо смешались в сознании: мечи воспринимались как букеты лилий, а цветы превращались в белые клинки, тень от длинных ресниц, падающая на густо набеленные щеки мягко двигающихся в танце девушек, походила на блеск маски кэндоистов…

После того как почетные гости совершили подношение священных ветвей, двери в храм были снова заперты, а ближе к полудню церемония закончилась, и празднество продолжалось в помещении для гостей, где было приготовлено угощение. Настоятель подвел к Хонде, чтобы представить, мужчину средних лет, позади мужчины следовал молодой Иинума в фуражке с белой полосой, поэтому Хонда сообразил, что перед ним Сигэюки Иинума. Он отрастил небольшие усики, оттого Хонда сразу его не узнал.

– А-а, так это господин Хонда?! Очень рад встрече. Ведь девятнадцать лет прошло. Я слышал, вы вчера были очень добры к моему сыну Исао, вот ведь совпадение! – С этими словами он достал из кармана пачку визитных карточек и, найдя свою, протянул ее Хонде.

Аккуратного Хонду покоробило, что уголки карточки были слегка обтрепаны и испачканы. На карточке было напечатано «Глава школы Сэйкэн Сигэюки Иинума». Хонду поразила общительность и открытость Иинумы – раньше он таким не был. Неряшливый вид, который придавали ему выглядывавшие из выреза кимоно волосы, росшие на груди, квадратные плечи, мрачные, тоскливые, глядящие чуть исподлобья глаза – все это, если присмотреться, было прежним, но манера держать себя, несомненно, изменилась.

Иинума обратил внимание на должность Хонды, указанную в визитке:

– Позвольте заметить, вы стали выдающимся человеком. Я слышал здесь ваше имя, но постеснялся навязываться на правах старого знакомого. Да, вы совсем такой же, как прежде. Будь молодой господин жив, вы были бы ему лучшим другом. Да что там… я слышал, что вы на самом деле были преданным другом и очень заботились о нем. Все говорили, что вы вели себя достойно.

Хонде казалось, что над ним слегка издеваются, и, слушая, как Иинума свободно говорит о Киёаки, решил, что тот не заметил возрождения своего молодого господина в сыне или, если уж идти в предположениях дальше, делает это специально, вежливо предупреждая: «Не касайся этой тайны».

И все-таки, глядя на Иинуму и стоящего позади него в ожидании молодого Исао, Хонда думал, что все слишком обыденно: жир и чешуйки, скопившиеся за годы на коже Иинумы, издавали сильный «запах бытия», присущий вполне определенным вещам, и бессвязные мысли, преследовавшие Хонду прошлой ночью, представлялись ночными грезами, более того, ему начинало казаться, что он обманулся по поводу увиденных им на теле Исао трех крошечных родинок.

Однако Хонда, несмотря на то что сегодня вечером его ждала работа, неожиданно для самого себя обратился к отцу и сыну с вопросом:

– Сколько вы пробудете в Кансае?

– Мы собирались вернуться в Токио сегодня ночным поездом.

– Жаль. – Хонда секунду подумал, а потом решился: – Может быть, сегодня вечером перед отъездом вы с сыном приедете к нам на ужин? Выдался редкий случай, мы сможем спокойно поговорить.

– Это очень большая честь. Еще и с сыном…

Хонда повернулся к Исао:

– Пожалуйста, без стеснения, обязательно приходи. Ты ведь возвращаешься тем же поездом?

– Да. – Исао нерешительно взглянул на отца, но тот ответил, что они охотно воспользуются любезностью Хонды и посетят его, закончив после обеда дела в Осаке.

– Соревнования, в которых вчера участвовал ваш сын, меня просто поразили. Как жаль, что вы не могли присутствовать! Победа, от которой холодеет в груди, – вот что это было, – сказал Хонда, всматриваясь в лица отца и сына.

В этот момент он заметил, что к ним приближается худой, но с хорошей выправкой старик в пиджаке и красивая, лет тридцати женщина.

– Генерал Кито с дочерью, – прошептал Иинума на ухо Хонде.

– Генерал Кито? Тот поэт?

– Да, да.

Иинума весь напрягся, его тихий голос был исполнен величайшего почтения.

Кэнсукэ Кито был отставным генерал-лейтенантом, но пользовался известностью как поэт. Хонда по совету знакомых как-то пролистал сборник его стихов «Синий небосвод», высоко оцененный критикой, которая увидела в нем возрождение стиля стихов из сборника «Кинкай».

Иинума чрезвычайно учтиво приветствовал генерала, затем представил ему Хонду:

– Это Сигэкуни Хонда, судья Апелляционного суда Осаки.

Было бы еще терпимо, если бы Иинума, представляя его, сказал бы о том, что они давние знакомые, но Иинума представил Хонду официально, желая подчеркнуть собственную значимость, и Хонде волей-неволей пришлось принять подобающий его профессии внушительный вид.

Генерал, однако, воспитывался в армии, весьма требовательной по части субординации, и выглядел человеком, знающим все эти тонкости; легкая улыбка мелькнула в уголках глаз, где выделялись прорезанные смехом морщинки, и он очень естественно произнес:

– Кито.

– Читал когда-то ваши произведения, сборник «Синий небосвод» и еще что-то.

– Вот уж, наверное, были муки.

Старик обладал привлекательностью военного, не скрывавшего своего возраста, без всяких претензий на значительность. Чистота не заполненных на склоне жизни лет у человека, которому профессией было определено умереть молодым, а он продолжал жить, напоминала чистоту бумаги на раздвижных стенах сёдзи со старыми, хорошего качества деревянными рамками, не перекосившимися и не искривившимися, стены, пронзаемые лучами зимнего солнца, стены, за которыми угадываются остатки снега, – вот какое впечатление производил этот крепкий старик.

Пока они беседовали, Хонда услышал, как рядом красивая женщина, которую назвали дочерью старика, обратилась к Исао:

– Говорят, ты вчера одержал блестящую победу: один вывел из строя пятерых? Поздравляю.

Хонда мельком взглянул в сторону женщины, и генерал представил:

– Моя дочь Макико.

Та вежливо склонила голову.

Хонда мгновение с нетерпением ожидал, когда поднимется узел волос и откроется лицо. Вблизи отчетливо были видны и белизна кожи почти без косметики, и просвечивающие, словно морщинки на плотной бумаге, следы возраста; серьезное лицо было неуловимо печально, уголки слишком плотно сжатых губ, казалось, не могли изобразить даже подобие улыбки, но в глазах стоял нежный живой блеск.

Пока Хонда беседовал с отцом и дочерью о красоте праздника, жрецы в белой одежде и штанах хакама соломенного цвета стали приглашать гостей, которые все еще вели разговоры, к столу.

Отец с дочерью, встретившие знакомых, прошли с ними вперед, и сразу толпа людей отделила их от Хонды и Иинумы.

– Красивая женщина. Она, наверное, замужем? – словно рассуждая сам с собой, спросил Хонда.

– Разведена. Ей, наверное, уже года тридцать два, тридцать три. Нашелся же мужчина, который упустил такую красавицу, – отозвался Иинума неопределенным тоном, скривив губы под усиками.

Люди толкались в вестибюле помещения для гостей там, где снимали обувь, кто-то старался пройти вперед, кто-то уступал дорогу. Когда Хонда, увлекаемый людским потоком, вошел в зал, он смог разглядеть за спинами собравшихся огромное количество лилий, украшавших белые скатерти.

Хонду как-то оттеснили от Иинумы; стиснутый толпой, он подумал, что среди гостей затерялся возродившийся Киёаки, но под яркими солнечными лучами наступившего лета это вдруг показалось дикой фантазией. Слишком необычная тайна теперь ослепляла. Где-то сливаются сны и реальность, подобно тому как небо и море сливаются на линии горизонта, но здесь, по меньшей мере в окружении Хонды, все люди существовали в рамках закона или были защищены законом. Хонда выступал в этом мире блюстителем установленного законом порядка, закон словно тяжелая крышка на железной кастрюле прикрывал кипящее варево реальности.

«Человек, поглощающий пищу… переваривающий и выделяющий ее остатки… человек размножающийся… любящий и ненавидящий», – размышлял Хонда.

Все они были под властью закона. Люди, которые в случае ошибки могли оказаться на скамье подсудимых, именно они обладали признаками реальности. Чихающий, смеющийся, с висящим детородным органом… человек… если все без исключения таковы, то она просто не может существовать – эта пугающая тайна.

На столе, за которым его пригласили занять место, были расставлены еда в коробочках, саке, тарелки, мисочки, и через определенные промежутки стояли вазы с лилиями. Макико сидела с той же стороны: иногда он мельком видел ее красивый профиль и прядь волос.

Двор освещали рассеянные лучи летнего солнца. Началось пиршество людей.