Текст книги "Бриллианты для диктатуры пролетариата. Пароль не нужен"

Операция

Сначала Оленецкая не очень-то обратила внимание на эту телеграмму: ее принесли из секретариата и попросили зашифровать вне очереди, как особо секретную. Она думала о Викторе, ждала каких-то сведений о нем, а Нолмар назначил встречу только на следующий четверг, потому что, сказал он, «следует проявлять максимум осторожности во всем, если мы хотим помочь Воронцову».

Но, вчитавшись в телеграмму, подписанную, как и первая о Викторе, кодовым номером «974», Оленецкая поняла, что эта телеграмма дает ей повод пойти к Нолмару. В телеграмме говорилось: «По сведениям, поступившим из информированных источников, следует предполагать приезд в Ревель трех высших представителей из Лондона для встречи с нашими европейскими торговыми агентами. О месте встречи сообщается, что, вероятно, это произойдет в Нымме, в доме барона Грауерса. 974».

«А зачем ждать вечера? – подумала Мария Николаевна. – Телеграмма такова, что следует рисковать. А может быть, что-нибудь есть от Виктора. Я схожу к нему во время обеда».

– Убежден? – переспросил Роман собеседника. – Не путаешь?

– Я не путаю. С Воронцовым сидел вот этот, – и человек указал на фотографический портрет Пожамчи.

– Вот так фокус… Дядя Коля?..

– Что?

– Ничего… Я встречался с этим человеком. Более того, я его знаю. Ладно. Спасибо тебе, Ян.

В квартире Нолмара раздался телефонный звонок:

– Отто Васильевич, наш знакомый идет по городу.

– Где вы?

– Возле Домской церкви.

– А он?

– Пошел вниз.

– Куда – вниз?

– К городу.

– Стойте там, сейчас за вами приедут.

Нолмар позвонил своим людям в полицию и бросился к машине.

Оленецкая подошла к его дому с текстом исаевской «дезы» через две минуты после того, как он уехал.

– Роман, – услышал резидент в телефоне голос того, кто отвечал за пост наблюдения за Нолмаром, – Карл побежал куда-то, наверное за доктором, очень торопился.

– Бедный Карл, – ответил Роман задумчиво, – ладно, я попробую помочь ему сам.

– А мне что? Идти к тете Линде?

– Нет. Побудь дома, вдруг ты понадобишься… Может быть, кто-нибудь приедет к нашему Карлу.

Второй сигнал был еще более неожиданным. К Роману прибежал Ханс («Сколько раз я его просил не пыхтеть по улице – нет более запоминающегося человека, чем тот, кто бежит», – подумал Роман), организовавший наблюдение за нолмаровской квартирой. Он сообщил, что только что довел до русского посольства женщину, которая довольно долго звонила в пустую квартиру немца.

– Немолодая, лет сорока… Ничего приметного…

– Глаза?

– Серые. Или голубые. Одним словом, светлые.

– Родинки на лице, особые приметы?

– Родинок нет. Губы такие, обыкновенные…

– Сережки? Очки? Сумка?

– О! Сумка была. Коричневая, тоненькая.

– Из чего сделана?

– Сделана из этого… ну… как его… а Африке живет…

– Крокодил?

– Точно!

– Во что одета?

– Коричневая курточка и туфли коричневые. А пряжки золотые.

Коричневую курточку из материала в пупырышках сразу узнали в раздевалке: она принадлежала шифровалыцице Оленецкой. На ней были коричневые туфли с «золотыми» пряжками, а раскрытая плоская сумочка крокодиловой кожи лежала на столе в ее комнате.

Простившись с Боссэ возле Вяйке-Карья – Исаев сказал ей, что дальше пойдет к себе на явку проходными дворами, – он юркнул в парадное, вышел на другую, пустынную улицу и неторопливо двинулся к центру.

Эта прогулка с Лидой была разыграна не зря – женщина была маяком для тех людей Романа, которые организовали наблюдение за возможными чужими наблюдателями. Они-то и дали ей условный сигнал, что опасности нет, за Исаевым никто не «топает», только поэтому она его и оставила…

Исаев так строил свои беседы, встречаясь в Ревеле с кадетами и эсерами, что давал им повод присматриваться к себе самым тщательным образом. Легенда его была точной, не подкопаешься: действительно, в девятнадцатом году он семь месяцев служил в пресс-группе Колчака, и алиби его понадобись, было абсолютно надежным. Он справедливо полагал, что эмигранты после того, как он в первый раз легко ушел от их «наружки», станут в будущем обращаться за помощью. К кому? Это интересовало и Романа и Максима как в связи с возможной изменой в посольстве, так и на будущее. Эксперимент был рискованным. Роман поначалу отверг было его, не считая возможным разрешить Исаеву стать «подсадной уткой», но тот выдвинул свои доводы. Алиби с Колчаком и Ванюшиным – на крайний случай; умение уходить от наружки; надежда на своих людей, которые в критический момент, если он настанет, придут на помощь.

Операция, которую так незаметно, спокойно, исподволь проводили Исаев и Роман, развивалась в трех направлениях. Во-первых, «деза», которая затрагивает интересы немцев (а потом французов и англичан), была «пропущена» через посольство так, что о ней стало известно довольно широкому кругу людей. Если там действительно сидит враг, он обязательно пойдет на срочный контакт со своим руководителем. Во-вторых, поскольку Стопанский утверждал, что дипломата готовили к вербовке монархисты, Исаев повел с ними игру довольно тонкую: он «темнил», позволял думать о себе всякое и по-разному толковать свое поведение здесь, в Ревеле. Он считал, что эмиграция пойдет на контакт с одной из разведок, работавших в Эстонии: у тех возможностей побольше, им легче установить, кто же такой на самом деле Максим Максимович Исаев – представитель кадетского подполья, действующего в России, или же агент ЧК. «Приманка» была рассчитана точно – эмиграция в Ревеле жила без связей с Москвой, поэтому всякий человек «оттуда» был для кадетов и эсеров сущим кладом. Под такого надежного человека можно просить деньги у англичан и французов – под разговоры деньги платить перестали. И наконец, в-третьих, Исаев допускал возможность «промежуточной» связи завербованного дипломата с иностранной разведкой через соплеменников, которые – чем дальше, тем больше – начали захаживать в советское посольство: кто наводил справки о судьбе родных, а кто заводил осторожные разговоры о том, как бы податься назад, на родину.

Во всех трех направлениях поиска чужого агента Исаев намеренно приоткрывал себя. Это был риск, но риск необходимый и оправданный, потому что Ревель стал узловым пунктом, через который наша дипломатия налаживала контакты с Лондоном и Стокгольмом, а присутствие в посольстве чужака ставило под угрозу проведение этих столь необходимых республике акций, целью которых был прорыв экономической блокады.

Исаев помнил слова Кедрова: «Когда разведчик Начинает палить из револьвера и бегать по крышам – он кончился, и нет в этом подвига, а лишь одно неумение. Даже если ему грозит провал, он обязан и провал обернуть в свою пользу».

– Максим Максимович, – окликнул Исаева кто-то, очень четко выговаривающий каждую букву в его имени-отчестве, – добрый день.

Исаев неторопливо обернулся: за рулем спортивной машины сидел Нолмар.

– Здравствуйте. С кем имею честь?

– Меня зовут Отто Васильевич. Я торговый атташе Германии.

– Очень приятно, но торговля не по моей части, – ответил Исаев, заметив, как на другой стороне улицы, шагах в двадцати, трое квадратнолицых мужчин деловито разглядывали витрины бакалеи.

– Как знать, как знать, – улыбнулся Нолмар, – вы не согласились бы побеседовать со мной?

– Завтра в пять я буду обедать в «России».

– Господи, – удивился Нолмар, – да разве в наше время можно жить завтрашним днем? Нет, я просил бы вас выкроить для меня время сейчас.

– К сожалению, сейчас я занят, господин Нолмар.

– Ваш отказ только усложнит вашу жизнь на сегодня, да и вообще на ближайшее обозримое будущее, – сказал Нолмар и чуть кивнул головой на тех троих, которые по-прежнему настороженно изучали витрину, и Максим Максимович ощутил напряженное ожидание, сокрытое в затылках этой троицы.

«Надо принимать драку, – понял Исаев. – Звать полицию глупо. А то, что он мной столь стремительно заинтересовался, означает, что мы с Романом на верном пути.

Исаев сел рядом с Нолмаром и спросил:

– Бензину жрет много?

– Что? – не понял Нолмар.

– Я спрашиваю – много ли жрет бензину ваш мотор?

– Спортивные автомобили прожорливы, огромное сгорание… Восемь цилиндров, что ни говорите.

– А руль? Устойчив? – спросил Исаев и, резко положив руки на баранку, несколько раз крутанул из стороны в сторону.

– Осторожней! – крикнул Нолмар, и лицо его враз побледнело. – Я же могу на тротуар въехать!

Он затормозил около своего подъезда.

– Здесь я живу.

– Хороший дом?

– Теплый – это его главное достоинство.

Они вошли в парадное и стали подниматься по деревянной лестнице. Исаев неожиданно крикнул:

– Ого!

– Что вы? – снова дрогнул лицом Нолмар. – Что случилось?

– Ничего. Проверяю акустику. У нас дома поразительная акустика: консьерж чихнет, а я просыпаюсь.

Нолмар, конечно, не мог знать, что Исаев прокричал свое «ого» для тех, кто сидел здесь рядом, в одной из освободившихся недавно квартир, и имел связь с Романом. Он, подстраховываясь, хотел привлечь внимание (вдруг зазевались) к Нолмару и себе, и он своего добился: Артур Крейц внимательно наблюдал за тем, как лощеный молодой мужчина пружинистой походкой поднимался вместе с громадным Нолмаром.

– Алло, можно Романа?

– Он скоро будет. Что передать?

– Пусть позвонит к тете Розе, она себя очень плохо чувствует, к ней только что пришли на консилиум врачи.

Но Роман мотался по городу, а оставленный им связник не имел права выйти из квартиры. Поэтому сцепление случайностей оставило Исаева один на один с Нолмаром и с теми четырьмя агентами полиции, немцами по происхождению, которые сидели в небольшой спальне, соседствующей с кабинетом, где сейчас беседовали двое. Фонографы были включены агентами полиции после того, как зажглась лампа возле кровати: это Нолмар нажал сигнализацию у себя под столом. Потом загорелись две лампочки возле трельяжа: Нолмар любил изящную мебель. Эти две лампочки означали, что сейчас надо начать секретное фотографирование его самого, беседующего с посетителем, а потом отдельно посетителя: анфас и в профиль.

– Выпить не желаете? – спросил Нолмар.

– Желать-то еще как желаю, – ответил Максим Максимович, – но, увы, не могу.

– Отчего? Язва?

– Отменно здоров. Боюсь, споите. Знаю я вас, дипломатов…

Нолмар придвинул свое кресло поближе к Исаеву и сказал:

– Спасибо, что вы помогаете мне начать беседу без всякого рода необходимых в нашем случае прелюдий…

– Вы что, получили музыкальное образование?

– Просто образование. Оно предполагает определенное знакомство с культурой, которая без музыки невозможна.

– Ну что ж, вашу формулировку я приму, – снова усмехнулся Максим Максимович. – Чтобы не затягивать время: у меня еще есть дела, слушаю вас.

– Даже не знаю, с какого бока к вам подступиться.

– Ну, это, видимо, неплохо.

– Для меня – плохо. Вы не типичны, с вами можно проиграть.

– Или неожиданно выиграть.

– Вы из Москвы?

– Да.

– Можно вопрос?

– Пожалуйста. Да вы смелее! Выйдет так выйдет, а на нет – суда нет.

– «Нет» меня не устраивает. Вы говорили, что письмишко вам Урусов написал в коридоре?

– Именно так.

– Экспертиза показала, что записочка написана на суконном столе. На столе зеленого сукна…

«Верно, – отметил про себя Исаев. – Именно зеленый стол был на той явке, где писал Урусов. Ай да немец!»

– Ну и что?

– Ничего… Маленькая ложь рождает большое недоверие.

– Опровергать вас не входит в мои планы, господин Нолмар. Замечу только, что писать можно в коридоре на бумаге, которая перед этим лежала на столе, покрытом зеленым сукном. Что еще?

– Вам тоже небезынтересно продолжать этот разговор.

– По чьему поручению вы его ведете?

– Это моя инициатива… Теперь второй вопрос: вам известно, что Урусова очень тщательно опекает ЧК?

– Известно.

– Что вы можете сказать о Леониде Юрьевиче?

– Какого Леонида Юрьевича вы имеете в виду?

– Возле Урусова находился один Леонид Юрьевич…

– Ах, этот старик? Бывший его дворецкий? Ничего я о нем сказать не могу.

– Зато я могу вам сказать, что этот его дворецкий был замечен в связях с большевиками еще в тринадцатом году. Так что ежели вы его знаете, то меня удивляет, как вы могли уйти из России без помощи ЧК?

– Ну а если я ушел с помощью ЧК, какие будут вопросы?

– Извините меня, я вас оставлю на мгновение…

Нолмар вышел в соседнюю комнату и показал глазами на руки: «Приготовьте оружие». Один из шпиков протянул Нолмару несколько мокрых еще фотографических оттисков.

Нолмар вернулся и бросил на стол фотографии.

– Если вы пришли с помощью ЧК и не искали встреч со мной, то ЧК, видимо, будут шокировать эти фотографии…

– По-моему, наоборот. Это бы их очень заинтересовало.

– Это если вы их перевербованный агент. А если вы из кадров ЧК?

– Черт его знает… Тут мне судить трудно…

– Мне тоже. Хотя предполагать кое-что я могу.

– Я тоже, – ответил Исаев и поднялся. – Увы, мое время истекло.

– Мое тоже. Поэтому я выдвигаю вам предложение: вы берете ручку и пишете обязательство – форму я продиктую.

– И…?

– Потом рассказываете о ваших связях, явках, задачах, средствах. Засим мы расстаемся.

– Фонографы нашу беседу записывают?

– А как вы думаете?

– Увы, предложения вашего принять не смогу.

– Вы живете на нелегальном положении, у вас возможны неприятности с полицией, и потом – документы… Вы говорили – у вас их нет…

– Отчего вы думаете, что у меня нет надежных документов?

– Так мне сдается? Если бы они у вас были, вам было бы удобнее остановиться в отеле.

– Было занятно познакомиться с вами, господин Нолмар.

В это время в кабинет ворвались четверо полицейских. Двое бросились на Исаева, полезли в карманы – искали оружие, – а двое других держали его за руки.

– Я оружия не ношу, – сказал Исаев, не оказывая ни малейшего сопротивления. – А вот протест я заявляю.

– Ладно, – согласился Нолмар, рассматривая его портмоне, которое агенты сразу же ему передали. Там лежал паспорт РСФСР и разрешение эстонского консульства в Москве на въезд М. М. Исаева в Ревель сроком на шесть месяцев.

Нолмар сунул паспорт в свой карман и сказал:

– Господа, этот человек пытался ограбить меня, угрожая смертью. Я требую его ареста. Я задержал его и обезоружил, и я настаиваю на тщательном разбирательстве этого дела.

– Паспорт верните, – попросил Исаев, – и портмоне.

– У вас не было паспорта, – сказал старший из агентов, – а портмоне, пожалуйста, вот оно.

Его посадили в одиночку. Нолмар уговорился с шефом политической полиции Неуманном, что этот московский агент будет обвинен в попытке грабежа – время на проверку его показаний о выданных в Москве (выданных ли?) документах позволит посмотреть самым тщательным образом за здешней московской агентурой – те наверняка заворочаются, а этого министерству внутренних дел только и надо: месяц назад ЧК арестовала в Москве семерых эстонцев – из их миссии.

– Вам надо будет выменивать своих людей, а советских в ваших тюрьмах, насколько мне известно, нет – закончил Нолмар. – Этот Исаев не может не потащить за собой еще нескольких человек. Вот вы и будете квиты. Гонорар за добрые услуги я не беру, – улыбнулся Нолмар. – И последнее – встречался здесь этот господин с коммерсантом по фамилии Шорохов. План того места, где они виделись, я вам представлю сегодня же, но считайте этот документ вашим секретом.

Паспорт Исаева он эстонцам сейчас не отдал, рассчитывая сохранить этот козырь на будущее, – всякое может случиться, кто знает… И если «орешек» окажется трудным и Неуманн придет к нему, Нолмару, за помощью, он, Нолмар, потребует за помощь встречные услуги, а это будет весьма серьезная победа, если услуги ему станет оказывать сам шеф секретной полиции Эстонии.

Неуманн сразу же связался с министерством иностранных дел: подстраховка – лучшая гарантия успеха, и попросил консульский отдел запросить соответствующее ведомство в русском посольстве, числится ли некий Максим Максимович Исаев сотрудником каких-либо советских учреждений в Ревеле, и если да, то каких именно, с каких пор, где проживает и кто может дать за него поручительство, поскольку в настоящее время против него возбуждается уголовное дело.

Консул ответил звонившему чиновнику, что справки об Исаеве наводятся.

– Однако мы готовы взять его на поруки, поскольку вы утверждаете, что он является гражданином РСФСР, – добавил консул.

– Значит, он лицо официальное? – спросил чиновник МИДа.

– Мы наводим справки.

– Господин консул, я уполномочен получить от вас официальный документ. Лишь это даст нам возможность предпринять какие-либо шаги в установленном международным правом порядке.

– Ну что ж, давайте решать этот вопрос в обычном порядке, – согласился консул, – в конце концов вопрос об этом человеке подняли вы, а не мы.

С Виктором Кингисеппом, членом подпольного ЦК, Роман встретился уже под утро.

– Они взяли Максима, – сказал Роман. – Я опоздал. Я не думал, что он с первого раза попадет в яблочко своей «дезой».

– Я его хорошо знаю… Славный парняга. Он работал в инотделе. По-моему, с Кедровым, а потом с Бокием.

– Я-то с ним познакомился только здесь.

– Кое-что мне уже рассказали наши товарищи: его сработал немец. Зачем он пошел на контакт с ним? Это же риск.

– Он знал, кто такой Нолмар и как он нам интересен. И потом он попал в такое положение, когда не мог уйти от разговора. Так или иначе, нам бы пришлось заниматься Нолмаром… Виктор, может понадобиться хороший адвокат.

– Адвоката подберем, Эрик Лахме, ты, наверное, слыхал о нем. Поищем подступы и к тюрьме…

– Я уже кое-что в этом направлении предпринимаю. Я опасаюсь только одного – беру худший вариант… В случае провала, если они установят нашу с тобой связь, начнется мировой скандал – эстонские коммунисты выполняют задания Москвы…

– Эстония связана с Россией общностью революции – ты знаешь нашу позицию в этом вопросе. Эстония была колонией России, но мы стали республикой после революции в Питере. Тут двоетолкований быть не может, и не надо, пожалуйста, оглядываться ни вам, ни нам на всякого рода сволочь – так мы подменим идею межгосударственным политиканством.

– Эрик – дорогой адвокат?

– Наших товарищей он защищал бесплатно.

– То ж ваши, – сказал Роман. – А этот наш. Это я к тому, что о деньгах вопрос не станет.

– Надеюсь, – усмехнулся Виктор хмуро, одним ртом. – От нас связь с тобой будет держать товарищ Юха.

– Хорошо. Спасибо.

– Не надо торопиться с признанием Исаева советским подданным – это крайний случай, если мы не сможем его вытащить иным способом. Им бы очень хотелось получить признание Москвы… Попробуем не дать им этого козыря. А на Исаева, я думаю, можно надеяться – он товарищ крепкий и, помнится мне, с юмором.

– Теперь последнее: мне нужны все данные о Неуманне.

– Август Францевич, – сказал Неуманн своему старому сослуживцу Шварцвассеру, – у меня к вам разговор… Как поживает ваш строптивый русский литератор? Что с ним?

– Никандров? После того как он покушался на побег и чуть не угрохал меня канцелярским предметом – по-моему, в инвентарной описи у нас так значится чернильница, – он сидит в карцере. Была еще одна попытка: нападение на конвоира, тот, сопротивляясь, помял его несколько, хотя и сам пострадал…

В разговоре друг с другом они никогда не снисходили до того низкопробного цинизма, который отличал тюремщиков и рядовых сотрудников следственного аппарата политической полиции. Те говорили в открытую, смаковали детали, вышучивали поведение арестованных и с какой-то обостренной жестокостью ждали случая, когда можно будет подвергнуть того или иного человека утонченному моральному унижению.

Неуманн как-то сказал Шварцвассеру:

– Знаете, в чем высокий трагизм политика? В том, что, выстраивая линию, намечая кардинальные повороты в международных делах или внутри своей страны, он оперирует теоретическими догмами. Вопросы практики низменны, и не стоит ему даже видеть их или знать – это удел исполнителей. На них в конечном-то счете можно возложить вину в случае неудачного эксперимента, а для этого им надо позволить полную свободу действий в русле его, политика, замысла. Это, и только это, даст возможность политику смотреть в глаза своим согражданам чистым взором и не знать за собой личной вины за содеянное.

Этот разговор произошел в самом начале их совместной работы в политической полиции, когда надо было зачинать все наново после предоставления Кремлем независимости эстонскому государству. До революции Шварцвассер и Неуманн работали в департаменте русской полиции и, естественно, как никто, знали всю слабость этой организации, которая «заземлила» себя, низвела – стараниями политиков, делавших ставку на государственный абсолютизм, балансированием между черносотенцами и умеренными либералами – до некоего регистрационного бюро, улавливавшего настроения общества.

– Это не для нас, – говорил тогда Неуманн. – Мы должны пойти – поначалу конечно же – на поводу у обывателя, который падок до секретных агентов, раскрытых заговоров и скандальных процессов. После того как мы настроим обывателя, станем на путь европейской законности.

За нами – линия, за нашими исполнителями – проведение в жизнь этой линии. А нигде не оседает так много черни самого низкого пошиба, как в нашем ведомстве: в этом залог нашей удачи и возможной трагедии одновременно. Мы должны разрешать нечто неизвестное нам жестокое ни письменно и ни словесно, но лишь закрывая глаза на это, увы, необходимое жестокое и кровавое. Я сказал про это лишь вам, и повторять этого я не стану, и лучше нам с вами это сказанное мною сразу же и позабыть. Давайте нести крест свой молча, мы некое промежуточное звено между политиком и тюремщиком. Мы знаем все, но знать нам всего не надо – стоит об этом уговориться раз и навсегда и принять обет, тяжкий, но необходимый…

И сейчас, когда зашел разговор о Никандрове, Шварцвассер изучающе посмотрел на Неуманна: открыв в себе призвание литератора, он стал отдаляться от старого знакомца – внутренне, конечно, потому что внешне их отношения были ровными и доброжелательными. Почувствовав в себе дар рождать сюжет, придумывать историю, вызывать к жизни из темной пустоты некую ощутимую им самим реальность, он начал испытывать чувство превосходства над теоретизирующим, аккуратным Неуманном. Один раз он поймал себя на мысли, что Неуманн не та фигура, которая может и дальше возглавлять политическую полицию Эстонии. «Он сам говорил мне о русской заземленности, а его линия так же заземлена и лишена какой бы то ни было дерзости, – думал порой Шварцвассер. – Он забыл свои слова о том, что сначала надо пойта за обывателем… Он вообще ни за кем не идет, он топчется на месте, он боится что-либо предпринять, он лишь пытается локализовать содеянное врагом…»

– Каково моральное состояние Никандрова?

– Он занимает вас с точки зрения делового использования? – поинтересовался Шварцвассер.

– Да.

– Пожалуйста! Только хотел бы просить вас – заберите его у меня вовсе: я потерял к нему интерес…

– Нет, забирать у вас этого человека я не вправе, – ответил Неуманн, отлично понимая, отчего Шварцвассер с такой легкостью отдает ему избитого, замученного литератора, которого так или иначе надо куда-то списывать – и сделать это предстоит Шварцвассеру, а Неуманн брать на себя эту выбракованную работу никак не хочет. – Я думаю, что после отдыха в хорошей камере он может измениться.

– Боюсь, что интереса он во мне не вызовет, – мягко возразил Шварцвассер, – я его просто-напросто боюсь.

– Тогда лучше освободить его, – так же мягко ответил Неуманн, прекрасно понимая, что Шварцвассер на это пойти не может: русский не преминет написать в газеты, как с ним здесь обращались. Неуманн понимал, что русский обречен: либо он должен погибнуть в тюрьме, либо ему предстоит стать его «другом».

– Я готов, – ответил Шварцвассер, – освободить его хоть сейчас, если вы санкционируете освобождение.

– Поскольку не я санкционировал его арест, – сколько помнится, я разрешил лишь превентивный арест Воронцова, – я не вправе разрешать или запрещать вам отпускать его. Впрочем, мое разрешение вообще-то сугубо формально: если я числюсь шефом политической полиции, то вы по праву считаетесь ее светилом.

– А как мы оформим его передачу вам? – спросил Шварцвассер, поняв, что сейчас он проиграл. – Написать прошение?

– Бог мой, при наших-то отношениях – и такая пустая казуистика? Достаточно вашего устного согласия, а я вижу по вашим глазам, что вы мне это согласие дали.

– Присаживайтесь, господин Исаев, – предложил Неуманн легким кивком головы. – Я руководитель политической полиции.

Наступила пауза, которой Неуманн не ждал. Он рассчитывал, что русский сразу же заявит ему протест, но Исаев, чуть покачивая левой ногой, легко переброшенной на правую, тяжело разглядывал Неуманна и молчал, смешливо двигая кончиком носа, словно ему чесали соломинкой ноздри.

– Я хочу быть с вами предельно откровенным…

– Обожаю откровенность.

– Не паясничайте, ваше положение не дает вам повода вести себя так.

– Меня удивляет, отчего слово «паясничать» в русском языке несет отпечаток презрительной снисходительности. Леонкавалло назвал свою оперу о честности и любви – «Паяцы». Не будьте «паяччо» – это звучит уважительно, а «не паясничайте» – презрительно. Вы не задумывались, отчего так?

– Не задумывался, – ответил Неуманн, решив «пойти» следом за русским – иногда это приводило его к успеху. – Отчего же?

– Оттого, что русские баре составляли из своих крепостных театры, аплодировали им, когда те были на сцене, но за провинность били их розгами на скотном дворе. Я думал, что это свойственно только нашим барам, но, оказывается, вы заражены этим же.

– Не забывайтесь!

– Я позволил бестактность? Приношу извинения…

– Послушайте, Исаев, я предпочел бы иметь вас другом. Увы, жизнь свела нас противниками. Против вас я имею трех свидетелей, которые показывают, что Нолмар застал вас в своей квартире и обезоружил, причем револьвер не зарегистрирован, и, главное, у вас отсутствуют документы, а вы иностранец…

– Плохо.

– Что? – не понял Неуманн.

– Я говорю, плохо мое дело…

– Да. Ваше дело очень плохо… Мы не большевистская диктатура, мы обязаны исповедовать демократию во всем, а прежде всего в судопроизводстве. И здесь обнаруживается самый опасный контрапункт нашей партии: можно ли мне вывести вас на открытый процесс, поскольку институт закрытых процессов у нас невозможен? Все станет ясно после того, как я получу ответ на запрос, посланный консульским отделом МИДа в ваше посольство: действительно ли вы гражданин РСФСР или самозванец, темная личность, за которую никто не захочет дать никакого поручительства.

– Третье решение невозможно?

– Это предложение должно исходить от вас.

– Когда я смогу получить обвинение?

– В свое время.

– Могу я потребовать встречи с адвокатом?

– Я рассмотрю это ваше устное ходатайство.

– Хреновое дело-то, а? – улыбнулся Исаев.

– Простите? – снова переспросил Неуманн.

– Я говорю, хреновое дело, господин Неуманн. «Хреново» – вульгаризм, это синоним «плохо».

– Увлекаетесь филологией?

– Филология необъятна. А сравнительную семантику люблю… Позвольте уйти?

– Да. Вы свободны.

– Совсем? Тогда подпишите пропуск.

– Милый вы человек, – вздохнув, улыбнулся Неуманн. – Какого черта вы полезли в наши дела? Я недюжинных людей отличаю сразу – видимо, потому, что сам посредственность… Вам бы в сфере художеств подвизаться, а вы туда же… В разведке недюжинные натуры гибнут, ибо они подобны мотылькам, которые тянутся к светильнику. Будущее разведки определит наука.

– Каким образом?

– Хотите заполучить мои секреты? А вдруг сбежите?

– Тюрьма у вас довольно надежно охраняется, и потом меня держат, как я понял, в специальном отделении?

– Верно.

– А секреты, что ж… За них платят хорошо, за серьезные-то секреты.

– Скажите на милость… Предложение небезынтересное… А я думал, вы станете пугать меня неминуемостью гибели эксплуататоров, диалектикой…

– Ну что вы, господин Неуманн, я же не моряк.

– Из бывших моряков среди красных русских в Ревеле мне известен лишь один.

– Кто же?

– Господин Шорохов. Он, верно, потому так любит бродить по земле, что лучшие годы отдал морской стихии.

– Бедный Шорохов…

– Отчего же «бедный»? У него интересная работа.

– А какая у него работа?

– Разная, Исаев… Разная… Как с питанием? Претензий нет?

– Нет.

– Капуста не червива?

– Вы же не станете питать меня пончиками.

– Все зависит от вас.

– Я начинаю чувствовать себя всемогущим.

– Ближе, Никандров. Еще ближе. Не тряситесь, я не собираюсь вас бить, если только вы не станете кидать в меня чернильницу.

Лицо Никандрова задрожало.

– Ну, ладно, ладно, что было, то прошло. Я вызвал вас для приятного разговора. Успокойтесь, пожалуйста.

– Я совершенно спокоен… Я благодарен за ваши добрые слова… Поэтому я разволновался. Спасибо, низкое вам спасибо… Я верил, я ждал, я был убежден, что весь этот кошмар кончится…

– Он может кончиться очень быстро, если вы поможете себе.

– Как же я могу помочь себе? – Никандров снова заплакал. – Я тут стал животным, трусливым животным… Как охотничья собака у злого егеря, который забивает ее до того, что она все время ходит с поджатым хвостом.

– У меня есть племянница, – заметил Неуманн, – она еще совсем маленькая. Когда мы с ней гуляем и она недовольна моим замечанием, она всегда говорит мне: «Неверно сказку сказываешь». Неверно сказку сказываете, Никандров. Человек обязан ощущать себя человеком! Всегда, в любых жизненных обстоятельствах, ведь «человек – это звучит гордо»!

– Спасибо вам… Господи, услышал ты мои слезы…

– Слезы Господь может увидеть, услыхать он может рыдания, – поправил его Неуманн и поймал себя на мысли, что так бы, вероятно, сказал Исаев. – Постарайтесь меня понять верно, Никандров. Мы переведем вас в другую камеру, там будет сидеть ваш соплеменник, тоже русский.

– Счастье! Счастье-то какое! Я уж начал со стенами разговаривать, с нарами, с решеточками на окне…

– Ну, вот видите… Вас будут выводить гулять вместе с арестованными, там, правда, коммунисты гуляют, но вы уж с ними не ссорьтесь. Люди они интеллигентные, милые, но заблудшие, однако «блажен заблудший, он помогает остальным идти верным путем»! А ваш сосед прогулок лишен. Он может спрашивать вас: «С кем гуляете?» – потом вдруг попросит вас о какой любезности. Вы ему не отказывайте, а о его просьбах скажите мне.

– Вы предлагаете мне стать провокатором?

– Только извольте не трепетать крыльями. Во-первых, я могу свое предложение снять и вернуть вас в одиночку, где вы так минорно говорите со стенами, нарами и решеточками. А во-вторых, сидите вы в тюрьме именно из-за этого русского.

– Я сижу в тюрьме из-за произвола, творимого нечестными людьми!

– Будем считать, что наш разговор не получился, Никандров. Я имею вам выразить мое сострадание…

– Почему все так жестоки?! Господи? Почему?!