Текст книги "Скорцени – лицом к лицу"

Скорцени – лицом к лицу
Рассказ-быль

До того момента, пока я не пришел в назначенное место и не спросил «чико» – мальчугана, работающего полушвейцаром-полупосыльным, – «здесь ли длинный», и мальчуган ответил мне, что сеньор «длинный» поднялся на лифте «арриба» «вверх», – я не очень-то верил, что встреча состоится.

На всякий случай я опоздал на три минуты: я помню, как Черчилль описывал свое нежелание подниматься навстречу входящему русскому премьеру и как тот – тем не менее – каждый раз вынуждал его к этому.

В огромном пустом зале, на последнем этаже нового дома, сидели четыре человека: три мужчины и женщина. Я сразу узнал «длинного». Я шел через зал, буравил его лицо взглядом, который – казалось мне – должен быть гипнотическим, и видел глаза, зелено-голубые, чуть навыкате (не очень-то загипнотизируешь!), и шрам на лице, и громадные руки, лежавшие на коленях, и за мгновение перед тем, как человек начал подниматься, я почувствовал это, и он поднялся во весь свой громадный рост:

– Скорцени.

– Семенов.

– Моя жена, миссис Скорцени.

– Хау до ю ду?

– Хау ар ю?

– Миссис Скорцени из семьи доктора Ялмара Шахта, – пояснил «любимчик фюрера», штандартенфюрер и командир дивизии СС.

(Ялмар Шахт – рейхсминистр финансов Гитлера. Он дал нацистам экономическое могущество. «Осужденный к восьми годам тюрьмы, он вышел из камеры семидесятишестилетним. „У меня в кармане было две марки, – вспоминал Шахт. – Назавтра я стал директором банка“.)

– Что будете пить?

– То же, что и вы.

– Я пью «хинебра кон тоник» – джин с тоником, мой дорогой друг.

(Мы встретились в семь вечера, а расстались в три часа утра. Скорцени больше ни разу не произнес моего имени. Я стал его «дорогим другом». Безыменным «дорогим другом». Стародавние уроки конспирации? Стародавние ли?)

Два моих испанских знакомца, взявших на себя функцию гарантов нашей встречи, побыли те обязательные десять минут, которые приняты среди воспитанных людей. Поняв, что разговор состоится, они откланялись, пожелав нам хорошо провести время.

– Что вас будет интересовать, мой дорогой друг? – спросил Скорцени.

– Многое.

– Меня тоже будет кое-что интересовать. Меня особенно интересуют имена тех генералов в генеральном штабе вермахта, которые привели Германию к катастрофе. Кто-то из десяти самых близких к фюреру людей передавал в Берн по радио, вашему Шандору Радо – через Реслера – самые секретные данные. Кто эти люди? Почему вы ни разу не писали о них?

Когда я был в Будапеште, в гостях у товарища Шандора Радо, профессора географии, выдающегося ученого-картографа, трудно было представить, что этот маленький, громадноглазый, остроумный, добро слушающийчеловек руководил группой нашей разведки в Швейцарии, сражавшейся против Гитлера.

Он мне рассказал о Рудольфе Реслере, одном из членов его подпольной группы в Женеве:

– Я мало знал об этом человеке, потому что поддерживал с ним контакт через цепь, а не впрямую. Но я знал про него главное: он был непримиримым антифашистом. Казалось бы, парадокс – агент швейцарской разведки; состоятельный человек из вполне «благонамеренной» баварской семьи; разведчик, передававший по каналам лозаннского центра сверхсекретные данные в Лондон – пришел к нам и предложил свои услуги. Объяснение однозначно: Лондон ни разу не воспользовался его данными, а эти данные – Скорцени был прав – поступали к нему из ставки Гитлера после принятия сверхсекретных решений генеральным штабом вермахта. Единственно реальной силой, которая могла бы сломить Гитлера, был Советский Союз – поэтому-то Реслер и пришел к нам, поэтому-то он и работал не за деньги, он никогда не получал вознаграждений, а по долгу гражданина Германии, страны, попавшей под страшное иго нацистов.

– Почему вы назвали одного из ведущих информаторов Реслера, который передавал наиболее ценные данные из Берлина, «Вернером»? – спросил я тогда товарища Радо.

– «Вернер» созвучно «вермахту». Реслер никогда и никому не называл имена своих друзей в гитлеровской Германии. Его можно было понять: ставка была воистину больше, чем жизнь, – он не имел права рисковать другими, он достаточно рисковал самим собой.

(Видимо, у Реслера остались в рейхе серьезные друзья. Можно только предполагать, что он, мальчишкой отправившись на фронт, встретился там с людьми, которые – в противоположность ему самому – продолжали службу в армии, остались верны касте. Рудольф Реслер, «Люси», подобно Ремарку знавший войну, оставил иллюзии в окопах западного фронта и начал свою, особую войну против тех, кто ввергает мир в катастрофу. Можно только предполагать, что он тогда еще познакомился с лейтенантом Эрихом Фельгибелем, который во времена Гитлера стал генералом, начальником службы радиоперехвата в абвере. Он был повешен в 1944 году, после покушения на Гитлера. Можно предполагать, что Реслер был давно знаком с германским вице-консулом Гизевиусом, который также был участником заговора против Гитлера; если взять это предположение за отправное, то Реслер обладал двумя необходимыми радиоточками: из Берна он связывался по рации Гизевиуса, то есть по официальному каналу рейха, и – соответственно – по такому же официальному каналу генерального штаба получал информацию из Берлина.)

– Мои передатчики, – продолжал между тем Скорцени, – запеленговали станцию Радо, и я передавал каждое новое донесение Вальтеру Шелленбергу. Его ведомство расшифровывало эти страшные радиограммы из сердца рейха, и они ложились на стол двуликому Янусу, и тот не докладывал их фюреру, потому что был маленьким человеком с большой памятью.

– Двуликий Янус – это…

– Да, – Скорцени кивнул. – Гиммлер, вы правильно поняли. Мерзкий, маленький человек.

– И Гитлер ничего не знал обо всем этом?

– Нет. Он не знал ничего.

– Почему?

– Его не интересовала разведка – он был устремлен в глобальные задачи будущего рейха.

– Значит, инициатива по проведению операции «Грюн» исходила не от Гитлера?

– Нет.

– И Гитлер не слыхал о ней?

– Я тогда не был в ставке. Меня представили фюреру в сорок третьем.

(Здесь Скорцени явно «подставился»: зачем ему нужно было подчеркивать, что впервые он был у Гитлера в 1943 году? Работая против группы товарища Радо, он, естественно, не мог не знать о «великом шантаже», начатом летом и осенью 1942 года, когда Гитлер – по предложению Гиммлера – отдал приказ о разработке плана оккупации Швейцарии. Это понадобилось имперскому управлению безопасности для того, чтобы проверить эффективность работы противников рейха, затаившихся где-то в штабе. Дезинформация, санкционированная Гитлером, дала немедленные плоды: пеленгаторы Скорцени засекли радиопередачу из Берлина в Швейцарию – сообщались все подробности «плана Грюн». Для того чтобы установить тех, кто передавал эти сверхсекретные данные, следовало узнать людей, которые эти данные принимали в Швейцарии: по замыслу Шелленберга цепь следовало начинать разматывать с другой стороны, за кордоном, на берегу Женевского озера. Именно для этого Гитлер и отдал приказ генеральному штабу.)

– Значит, об этой игре со Швейцарией Гитлер не знал? – снова спросил я.

– Нет. Не знал.

– Это инициатива одного лишь Шелленберга?

– Видимо. Сейчас судить трудно. Во всяком случае, это – инициатива «середины», а не Гитлера. Зачем фюреру было нужно начинать игру со Швейцарией?

(Через несколько дней, получив данные агентуры из Швейцарии, которые свидетельствовали о панике в высших сферах страны, – в Берне понимали, что противостоять армиям Гитлера невозможно, – Шелленберг и предложил Роже Массону, руководителю швейцарской службы безопасности, провести тайную встречу. Шелленберг начал игру: он хотел предстать в глазах Массона другом Швейцарии. При этом само собою подразумевалось: дружба предполагает взаимность. «Игра» Шелленберга продолжалась год, но, несмотря на разгром группы советской разведки и арест Реслера, передатчик в Берлине продолжал работать, его не смогли обнаружить до конца войны.

Интерес Скорцени к этому вопросу двоякий: с одной стороны, его, участника провокации Шелленберга, не могла не интересовать тайна, так и не раскрытая нацистами, тайна, ушедшая вместе с Реслером. С другой – многие гитлеровцы, перешедшие после разгрома фюрера на работу к новым хозяевам – в штабы НАТО, с невероятной подозрительностью присматривались друг к другу: «А не ты ли передавал данные в Швейцарию? А не ты ли мнимый нацист?» Подозрительность – плохая помощница в работе, особенно когда в подоплеке секретности – страх перед мифической угрозой, стародавний, патологический страх.)

– Гитлер не знал об этом, – повторил Скорцени.

– А Борман?

– Что Борман?

Скорцени закурил; ответил не сразу и отнюдь не однозначно, не так, как о мертвом Гиммлере.

– Когда я первый раз был вызван к фюреру, Борман десять минут объяснял мне, что я могу говорить Гитлеру, а что – нет. Он просил меня не говорить ему правды о положении на фронтах, о настроении солдат, о скудном пайке, о том, что карточная система душит нацию, о том, что люди устали. Но я не внял советам Бормана. Когда я посмотрел в глаза великого фюрера германской нации, я понял, что ему нельзя лгать. И я сказал ему правду, и поэтому он любил меня.

– А Борман?

Скорцени пожал плечами:

– Поскольку он был верен фюреру, у нас всегда сохранялись добрые отношения.

– Генерал Гелен заявил, что Борман был агентом НКВД…

– Гелен – идиот! Маразматик, сочиняющий небылицы. Штабная крыса, которой захотелось на старости лет покрасоваться на людях. При всех отрицательных качествах Бормана, у него было громадное достоинство – он любил нашего фюрера так же искренне, как и мы, его солдаты, сражавшиеся за его идею на фронте. Борман был предан Гитлеру, по-настоящему предан.

Это верно. Жизнь свела Бормана и Гитлера в начале тридцатых годов, когда «великий фюрер германской нации» уничтожил свою племянницу Гели Раубаль, предварительно – шестнадцатилетнюю еще – растлив ее. Гели Раубаль говорила близким друзьям незадолго перед гибелью: «Он – монстр, это просто невозможно представить, что он вытворяет со мною!» Гитлер сделал цикл фотографий обнаженной Гели, которые – даже по буржуазным законам – могли стать поводом к аресту «великого фюрера германской нации». Фотографии попали в руки одного мюнхенского жучка. Борман выкупил этот компрометирующий материал за огромную сумму: партийная касса НСДАП находилась в его ведении, он был бесконтролен во всех финансовых операциях. Он доказал свою преданность «движению» еще в начале двадцатых годов, убив учителя Вальтера Кадова, обвинив его перед этим в измене делу арийской расы; он доказал свою умелость, заявив на суде: «Где есть хоть один подписанный мною документ? Где зафиксировано хотя бы одно мое слово? Я действительно обвинил Кадова в том, что он продался большевикам, но я не имел никакого дела с оружием и с самим актом убийства». Борман получил год тюрьмы с зачетом предварительного заключения. Тот, кто убил, – преданный ему исполнитель Рудольф Франц Гесс, – схлопотал десять лет строгого режима. Но он ни словом не обмолвился на процессе о том, кто был истинным организатором казни Кадова. (Борман никогда ничего не забывал. За этот «подвиг» Рудольф Франс Гесс был назначен комендантом концлагеря Освенцим, уничтожил там миллионы людей, скрылся после войны в Западной Германии, был схвачен, опознан, судим, приговорен к казни, повешен. Перед смертью он написал подробные, сентиментальные, но при этом мазохистские мемуары. Он называет сотни имен. Он молчит лишь об одном имени – о Бормане.)

Борман сделал карьеру, женившись на Герде Буш, дочери «фюрера суда чести НСДАП» Вальтера Буша. Сына, родившегося в 1930 году, он назвал Адольфом. Герда родила ему десять детей. Она писала: «Славяне будут в этом мире рабами арийцев, а евреи – это животные, не имеющие права на существование».

После женитьбы Борман стал руководителем «фонда НСДАП». Нужно было создавать цепь тех, кто отвечал бы за поступления в нацистскую партию. Эта цепь оказалась той схемой, которая – после прихода Гитлера к власти – привела Бормана к незримому могуществу: вся Германия была разделена на 41 округ, во главе которого стоял гауляйтер – полный хозяин всех и вся; в свою очередь округа были разделены на 808 районов, во главе которых были постайвлены «крайсляйтеры»; районы делились на 28376 «подрайонов», те – на городские участки – их было 89378, а уже эти городские участки разделялись на «домовые блоки», во главе которых стоял «блокляйтер», и было этих блокляйтеров в ведении Бормана более пятисот тысяч душ.

Так вот, когда надо было вывести Гитлера из скандала, вызванного убийством Гели Раубаль, а была она убита из револьвера фюрера – это доказано, – дело это взял на себя Борман и прекрасно его провел. Он вызвал к себе полицейского инспектора мюнхенской «крими» Генриха Мюллера и попросил его «урегулировать» это дело. Тогда еще, в 1931-м, он не мог приказывать «папе-гестапо» Мюллеру, тогда он мог просить инспектора Мюллера и просьбу свою хорошо оплачивать.

Мюллер выяснил, что убийство состоялось после того, как Гели сказала Бригите, жене двоюродного брата фюрера Алойза, что она беременна от еврейского артиста, который хочет на ней жениться. Судя по всему, она сказала и Гитлеру, что хочет уехать в Вену, – ее номер в самом дорогом отеле «Принцрегентплатц» был похож на поле битвы. Никто, впрочем, ничего не слышал: Гели убили в те часы, когда в Мюнхене было безумство – народ праздновал «Октоберфест», шумную и веселую ярмарку. Что послужило причиной убийства: ее желание уехать или психический криз Гитлера? Никто ничего не знает – знает Борман, один Борман. Впрочем, ходили слухи, что Гели была убита не столько потому, что собиралась уйти к другому, – легче было убить того, к кому она собиралась уйти. Перед самоубийством актриса Рене Мюллер рассказала режиссеру Цайслеру историю своего «романа» с Гитлером. Когда она пришла к нему в рейхсканцелярию и они остались одни, «великий фюрер германской нации» начал просить Рене избивать его, топтать ногами. Личный доктор фюрера Моррел, после того как бесноватый сдох, свидетельствовал, что он давал ему в день огромное количество наркотиков: немецким народом правил сумасшедший – что может быть страшнее в век машинной техники?!

Скорцени, впрочем, поправил меня:

– Фюрер принимал сорок пять таблеток в день – он сам мне называл точную цифру.

– Что это были за таблетки? Наркотики?

– Что вы! Это были желудочные лекарства. Фюрер был больным человеком, он сжигал себя во имя нации. Он не ел даже рыбы – у него был поврежден пищевод во время газовой атаки на западном фронте в 1918 году.

(Неужели Скорцени до сих пор верил в «желудочную болезнь»? Хотя о Гитлере он говорил охотно и с любовью. Он молчал лишь об одном человеке – о Бормане. Он говорил о нем односложно и скупо. Кроме «верности» Бормана своему хозяину – никаких подробностей. Страх? Осторожность? Приказ молчать?

Брат Гели – Лео обвинил Гитлера в предумышленном убийстве. Но он жил в Вене, а Вена тогда была столицей Австрии. Он обратился с просьбой к канцлеру Австрии Дольфусу провести расследование, поскольку Гели Раубаль была австрийской подданной. Дольфус согласился. Этим он подписал себе смертный приговор: спустя три года он был убит. Убийство планировал Борман.

Именно Борман подставил Гитлеру следующую «модель» для утешения – это была Энни Хофман, дочь «партийного фотографа», того, который впоследствии откопал Еву Браун. Энни, «чтобы не было разговоров», Борман выдал замуж за Бальдура фон Шираха – гомосексуального вождя «гитлерюгенда».

Во время похорон Гели, когда Гитлер был в прострации (он был в любовных прострациях неоднократно: Ева Браун травилась – с трудом отходили; и еще одна пассия, Митфорд, бросалась из окна, – большой «ходок» был этот фюрер!), вместе с ним постоянно находились его «братья» по руководству партией – Эрнст Рем и Грегор Штрассер. Они знали все. Через три года они были казнены своим «братом»: материал к их «процессу» готовил Борман. Рем интересовал Бормана особенно: кадровый офицер, капитан, он после разгрома кайзера уехал в Боливию и там стал инструктором новой армии. Под его командой служил лейтенант Стресснер – в 1947 году, в результате переворота, он стал диктатором Парагвая. Поскольку отец Стресснера – немец, именно Борман подготовил в 1943 году документ, подписанный фюрером: Гитлер удостоверял «арийскую полноценность» парагвайского национал-социалиста (я нашел этот документ в Перу, в архиве моего друга, антифашиста Сезаря Угарте), Борман, как истинный аппаратчик, всегда исповедовал постепенность. Он готовил позиции всюду – впрок. Он занимался проблемой «мирового владычества» не на словах – на деле. Он готовил опорные точки гитлеризма по всему миру загодя.

– Кто был сильнее Бормана? – спрашиваю Скорцени.

Он усмехнулся:

– Гитлер.

– А еще?

– Никто.

– Гесс?

Скорцени снова закуривает – он курит одну сигарету за другой.

– Гесс – интересный человек, – отвечает он. – Он – жертва жестокости союзников: это бесчеловечно держать в тюрьме человека тридцать лет.

(А создавать вместе с Гитлером расовую теорию, по которой миллионы людей были обречены на уничтожение – человечно?!)

– Вы согласны с версией Гитлера, что Гесс совершил полет в Англию, находясь в состоянии помешательства?

Скорцени помахал пальцем – словно пудовым маятником. Я чувствую, какой сильный этот его палец, я ощущаю, с каким спокойствием он лежал на холодном металле спускового крючка.

– Это ерунда, – говорит он, – это был необходимый политический маневр. Вам известны особые обстоятельства, при которых фюрер поручил мне освободить дуче Италии Бенито Муссолини?

– Нет.

– Когда я был у него на приеме вместе с офицерами СС, «зелеными» СС, – подчеркнул Скорцени, – фюрер спросил: «Кто из вас знает Италию?» Я был единственным, кто посмел ответить «знаю». Я дважды путешествовал по Италии, один раз я проехал на мотоцикле всю страну – от оккупированного Тироля, являющегося частью Германской империи, и до Неаполя.

– Тироль и Германская империя? – я не удержался. – Это же предмет спора между Австрией и Италией.

Скорцени вмиг изменился, улыбка сошла с его лица, и он отчеканил:

– Австрии нет. Есть Германия. Аншлюсс был необходим, это был акт исторической справедливости, и незачем поносить память великого человека: даже Веймарская республика, столь угодная социал-демократическим либералам, стояла на такой же точке зрения. Мы довели до конца то, что не решались сделать гибкие. Я австриец, но я ощущаю свою высокую принадлежность к Великой Римской империи германской нации…

– Я оставляю за собой право считать Австрию суверенным государством…

– История нас рассудит.

– Я в этом не сомневаюсь. Однажды история нас уже рассудила.

Миссис Скорцени подняла бокал с «хинеброй»:

– Джентльмены…

На лицо Скорцени сразу же вернулась обязательная, широкая, столь открытая и располагающая улыбка (как же умеют бывшие играть свою роль, а?! Впрочем, бывший ли Скорцени? Зря я его перебил, надо слушать, пить и помнить, все помнить, для того чтобы составить реестр лжи. По лжи всегда можно выстроить версию правды).

– Мы остановились на том, что Гитлер…

Скорцени снова закурил:

– Мы остановились на мне. (Улыбка – само очарование.) Так вот, когда я ответил про то, что знаю Италию, фюрер спросил меня, что я думаю об этой стране. Я промычал что-то неопределенное, а потом решился и выпалил правду: «Отделение юга Тироля – это кинжал, пронзивший сердца всех австрийцев». Всех без исключения, – добавил Скорцени, глядя куда-то в мое надбровье. – И навсегда.

Миссис Скорцени потянулась за сигаретой. Отто сразу же протянул ей зажигалку – он был очень галантен и учтив.

– Так вот, – продолжал он, – фюрер отпустил всех офицеров, а мне приказал остаться. Он сказал мне, что его друга и брата Бенито Муссолини вчера предал король, а сегодня – нация: он арестован. «Для меня дуче – воплощение последнего римского консула, – говорил фюрер. – Я верю, что Италия будет оказывать нам посильную поддержку, но я не имею права оставить в беде основателя итальянского фашизма. Я должен спасти его как можно скорее, иначе его передадут союзникам. Я поручаю эту миссию вам, Скорцени. Это задание носит чрезвычайный характер. Об этом задании вы имеете право говорить лишь с пятью лицами: Борман, Гиммлер, Геринг, Йодль, генерал Люфтваффе Штудент». От фюрера я отправился к генералу Штуденту. Он познакомил меня с Гиммлером. Больше всего меня поразили в рейхсфюрере старые учительские очки в железной оправе. Потом пришла очередь поразиться памяти Гиммлера. Он начал вводить меня в курс дела: дал анализ политической обстановки в Италии. Он сыпал именами, как горохом по столу, он называл министров, генералов, руководителей банков – я не мог запомнить, естественно, и сотой части того, что он говорил. Полез за ручкой и блокнотом. Гиммлер изменился в долю мгновения. «Вы с ума сошли?! – чуть не крикнул он. – Беседы со мной – это государственная тайна рейха, а тайну надо помнить без компрометирующей записи!» Рейхсфюрер вдруг снова улыбнулся – он, я потом в этом убедился, часто встречаясь с ним, умел переходить от улыбки к окрику в долю секунды – и сказал: «Итак, мы убеждены, что Бадольо долго не продержится у власти. Итальянское правительство „в изгнании“ только что заключило договор с союзниками в Лиссабоне – это достоверные донесения агентуры, базирующейся на „пенинсулу“. Этот факт нельзя упускать из вида никоим образом. Вам отпущены считанные часы, Скорцени». Я закурил. Гиммлер воскликнул: «Неужели нельзя не курить?! Не думаю, что с таким умением вести себя вы сможете выполнить наше задание. Не думаю!» И – вышел. Я посмотрел на генерала Штудента. Тот поднялся: «Начинайте подготовку к операции». Когда все было готово, я прибыл к фюреру и рассказал ему мой план во всех тонкостях. Он одобрил план и поручил гросс-адмиралу Деницу и генералу Йодлю провести координационную работу. «Их части перейдут в ваше полное расположение, Скорцени». На прощание фюрер сказал мне то, что я запомнил на всю жизнь: «Если вам не удастся спасти Муссолини и вы попадете в руки союзников, я предам вас еще до того, как петух прокричит в первый раз. Я скажу всему миру, что вы сошли с ума, я докажу, как дважды два, что вы безумец, я представлю заключения десятков врачей, что вы – параноик. Я докажу, что те генералы и адмиралы, которые помогали вам, действовали из чувства симпатии к дуче, став жертвами коллективного психоза. Мне надо сохранить отношение с Бадольо. Ясно?»

Скорцени откинулся на мягкую спинку кресла и спросил:

– Еще «хинебры»?

Я даже не успел заказать – неслышный официант словно бы ждал: он появился из темноты зала, поставил два высоких бокала и растворился – будто его и не было.

– Значит, Гесс летел в Англию с ведома Гитлера? – спросил я.

– Не с ведома, а по указанию Гитлера, – уточнил Скорцени. – Это был приказ фюрера. Гитлер верил в немецко-английское единство. Он понимал всю сложность похода на восток, он искал мира с Англией. Он был прав, когда поступал так, – я в этом убедился, когда жил под Москвой осенью 1941 года. Я рассматривал в бинокль купола церквей. Мы вели прицельный артиллерийский обстрел пригородов вашей столицы. Я был назначен тогда руководителем специального подразделения, которое должно было захватить архивы МК (он точно произнес эти две буквы). Я также отвечал за сохранность водопровода Москвы – я не должен был допустить его уничтожения.

(Я сразу вспомнил моего отца, который на случай прорыва гитлеровцев в Москву должен был остаться в подполье: он долго хранил в столе маленькое удостоверение: «юрисконсульт Наркомпроса РСФСР Валентин Юлианович Галин». Мою мать зовут Галина – отсюда конспиративная фамилия отца. К счастью, ему не пришлось воспользоваться этим удостоверением – Скорцени и его банду разгромили под Рузой и Волоколамском.)

Скорцени приблизил ко мне свое огромное лицо, словно бы собираясь сказать самое главное.

– Май френд, – тихо, с чувством произнес он, – я никому не мешаю восхищаться военным гением Сталина, отчего же вы лишаете права нас, немцев, преклоняться перед фюрером? Это теперь не опасно. Со смертью Гитлера история национал-социализма кончилась, навсегда кончилась…

(Как же тогда объяснить документ СФ-ОР-2315, переданный 18 апреля 1945 года в Управление военно-морской разведки Аргентины? Документ гласил, что агент «Поталио» извещает о деятельности агента III рейха Людвига Фрейда, который занят размещением значительных вкладов в банках «Алеман», «Трансатлантико Алеман», «Херманико», «Торнкист» на имя Марии Евы Дуарте. Еще 7 февраля 1945 года в Аргентину доставили на подводной лодке груз ценностей, предназначенных для возрождения нацистской империи.)

Скорцени отхлебнул джина. Он много пил. Глаза его постепенно становились прозрачными, водянистыми.

– Что вам известно о роли Бормана?

Он сразу же откинулся на спинку кресла:

– Какой роли?

– Которую он сыграл в подготовке полета Гесса…

– Он не играл никакой роли.

– Вы убеждены в этом?

– Абсолютно.

Борман сыграл главную роль в полете Гесса. Он подбросил идею. Он первым сказал фюреру, что никто, кроме Гесса, родившегося в Александрии и говорившего по-английски так же, как на родном языке, не сможет повернуть англичан к сепаратному миру. Борман посетил основоположника мистического общества Туле профессора Гаусхофера, и тот составил звездный гороскоп, который «со всей очевидностью подтверждал необходимость полета наци №2 в Англию». Гитлер верил Гаусхоферу – большинство идей профессора геополитики вошло в «Майн кампф». Учитель Гесса профессор Карл Гаусхофер понял силу Бормана, его незримую организующую силу, – ту, которой был лишен Гесс, полубезумец, страдавший сексуальными кризами, и – вовремя переориентировался на Бормана.

– Гаусхофер вошел в астральную связь с герцогом Хамильтоном, – сказал Борман фюреру. – Тот ждет прилета Гесса, они подпишут мир для рейха. Последние дни Гаусхофера посещают осязаемые видения нашего триумфа, мой фюрер. Он не ошибается.

(Гаусхофер ошибался. Он дорого заплатил за свои ошибки. В августе 1944 года после неудачного покушения на Гитлера был казнен самый его любимый человек на земле – сын, Альберт. В его окровавленном пиджаке, после того как офицеры СС выстрелили ему в затылок, а затем – контрольно – в сердце, были найдены стихи-проклятие:

 
Отец, верь, с тобою говорила судьба!
Все зависело от того, чтобы вовремя
Упрятать демонов в темницу…
 
 
Но ты сломал печать, отец,
Ты не побоялся дыхания дьявола,
Ты, отец, выпустил демона в наш мир.
 

После войны Карл Гаусхофер убил свою жену и себя – ему больше не для чего было жить. Но это случилось не сразу после нашей победы. Целый год он ждал, веруя в чудо, – он все же верил, что Гитлер возродится из пепла. Воистину – слепая убежденность страшнее цинизма.)

Гесс выполнил волю Гитлера, сформулированную Борманом. Гесс был удивлен, когда в Англии его отвезли в тюрьму, – он искренне верил, что его ждет герцог Хамильтон в своем замке. Через двадцать часов после вылета Гесса, когда стало ясно, что его миссия провалилась, адъютант Гесса, капитан Карл Хайниц Пинч, был приглашен из Пуллаха, под Мюнхеном, в ставку фюрера – на завтрак. Гитлер был ласков, угощал гостя изысканными деликатесами, сам же ел морковь и сушеный хлеб. Обласкав Пинча, поскорбев о судьбе своего друга и его, Пинча, повелителя, Гитлер посмотрел на Бормана, сидевшего от него по левую руку. Тот обернулся: в дверях стоял его младший брат, Альберт Борман.

– Вы арестованы, Пинч, – сказал Борман. – Следуйте за мною.

Через час семья Гесса была выселена из квартиры на Вильгельмштрассе, 64. Дом, принадлежавший Гессу на Хартхаузерштрассе, тоже был конфискован. (Однако Борман тайно посещал сына Гесса – Вольфа. Мальчик был до невероятного похож на заместителя своего отца.) В тот же день Борман поручил арестовать все бумаги Гесса. Эту работу выполнил тихий и незаметный шеф гестапо Мюллер. С 1931 года он ни разу не был на докладе у Бормана – он лишь выполнял его приказы, мучительно ожидая одного: кто выполнит приказ Бормана о его, Мюллера, аресте. В рейхе не позволяли долго жить тем, кто много знал.

После крушения Гесса вся власть перешла в руки Бормана. Он отныне контролировал все финансы партии. Он руководил всеми заграничными центрами НСДАП. Ему подчинялись все гауляйтеры – и в Германии и в оккупированных территориях. С ним обязан был согласовывать любой внешнеполитический шаг Риббентроп. Ни одно мероприятие армии не проходило без его санкции. Когда начальник имперского управления безопасности Рейнгард Гейдрих попытался отстоять свою автономию, Борман положил на стол фюрера данные о том, что Гейдрих, самый страшный антисемит рейха, виновный в миллионах убийств женщин и детей только за то, что они были рождены евреями, является внуком концертмейстера венской оперетты Альфреда Гейдриха, заказывавшего себе мацу в дни еврейской пасхи. Судьба Гейдриха была решена. Фюрер вызвал его для объяснений. Из кабинета Гитлера шеф РСХА вышел в слезах. Он был назначен протектором Богемии, затем сработал огромный аппарат рейха – данные о Гейдрихе легли на стол английской разведки, и никто из посвященных не помешал убийству. На смену Гейдриху пришел Эрнст Кальтенбруннер, который Борману был предан больше, чем Гиммлеру. Цепь замкнулась. «Тень Гитлера» – Борман отныне обладал реальной властью, большей, чем сам Гитлер. «Бензин ваш, идеи наши» – Борман лимитировал «выдачу бензина» на претворение в жизнь идей фюрера. Он, однако, не лимитировал выдачу денег тем эмиссарам рейха, которые начиная с 1942 года перемещались в Латинскую Америку. Впрочем, это не входило в противоречие с идеями Гитлера: тот сказал еще в начале тридцатых годов: «Наши идиоты потеряли две германские территории – Венесуэлу и Чили. Задача заключается в том, чтобы вернуть эти территории рейху».

Вместе с Кальтенбруннером поднялся его ближайший друг – Отто Скорцени.

– Как вы относитесь к Канарису?

– Гнусный предатель. С ним невозможно было говорить. Он был словно медуза, этот мерзавец, он выскальзывал из рук. За один час он мог десять раз сказать «да» и двадцать раз «нет». Он поил вас кофе, расточал улыбки, жал руку, провожал к двери, а когда ты выходил – невозможно было дать себе ответ: договорился с ним или нет.

– Его оппозиция режиму Гитлера была действительно серьезной?

– Во время войны солдат не имеет права на оппозицию, – отрезал Скорцени. – Любая оппозиция в дни войны – это измена, и карать ее должно как измену. Я ненавижу Канариса! Из-за таких, как он, мы проиграли войну. Нас погубили предатели.

(Занятно. Погубили «предатели», а не Советская Армия?)