Текст книги "Автобиография"

Юлий Буркин
Автобиография

Искусство, прежде всего, должно быть ясно просто; значение его слишком велико для того, чтобы в нем могли иметь место «чудачества».

Максим Горький.

Я нахожу, что действительность есть то, о чем надо меньше всего хлопотать, ибо она и так не преминет присутствовать с присущей ей настырностью.

Герман Гессе.

Родиться меня угораздило в 1960 году. Слово «угораздило» я употребил не потому, что этот год был чем-то особенно ужасен. Вовсе нет. Год как год. «Угораздило» я употребил к самому факту своего рождения.

Дом, в котором меня угораздило, был деревянным и одноэтажным. В садике росли малина, крыжовник, яблоня и черемуха. Именно с черемухой связано мое первое в жизни трагическое воспоминание.

Соседские пацаны лазали в наш сад и обирали его. Папа с мамой гоняли их. В моем детском сознании четко зафиксировалось: «Это – враги». И вот однажды, будучи в саду один, я увидел, как «большие мальчишки» снова лезут через забор.

Я стал кричать: «Уходите, это наш сад! Я сейчас папу позову!»

Мальчишки взяли меня за ноги, за руки, перетащили через забор и, посадив на бесконечный зеленый теннисный стол, принялись всячески по-детски измываться надо мной. Но я не обижался, даже, наоборот: при ближайшем рассмотрении «большие мальчишки» оказались вовсе не такими уж монстрами, как я их себе представлял, а, напортив, довольно симпатичными ребятами, и их внимание льстило моему тщеславию.

Под конец один из них спросил меня:

– Хочешь, никто у вас больше черемуху воровать не будет?

Я ответил:

– Ага.

– Тогда запомни: если только полезет кто-нибудь через забор, кричи… – и он произнес мне на ухо некую волшебную и совершенно непонятную мне фразу. Чтобы не забыть, я, к великому восторгу пацанов, дважды повторил ее вслух.

Естественно, едва появившись дома, я немедля сообщил близким радостную весть: «Папа, мама, я теперь знаю, как сделать, чтобы у нас черемуху не крали!» «Ну и как?» «Нужно просто сказать: «Х… тебе, а не черемухи!».

– Хм, – сказал папа задумчиво, – что ж, может быть…

Но вот реакция мамы была самой, что ни на есть не соответствующей моим благим намерениям.

С тех пор я никогда не прислушивался к советам людей. Но советчики у меня все же были.

Дело в том, что такой ничем вроде бы не примечательный снаружи дом наш имел таки достопримечательности: в подвале его жил Мерцифель – старый злыдень, а на чердаке – крылатый мечтатель Лаэль. Но об их существовании не знал никто кроме меня. Так получилось. Вот их-то советы были всю жизнь для меня значимы. Возможно, что и к сожалению.

С годами стало заметно, что не очень-то я вышел ростом. И, может быть потому, я так полюбил деревья. В школьном уже возрасте я не знал большего наслаждения, чем забраться на высоченный тополь (они росли вдоль проезжей части нашей улицы) и смотреть на жизнь сверху.

Всегда, даже просто проходя мимо высокого дерева, я испытывал странное щемящее чувство. И я не любил смотреть вперед. Я любил смотреть по сторонам и вверх.

 
Я видел большие деревья,
Мне чудилась странная вещь:
Будто я ветром наполнен весь.
Ветром лиловых небес.
 

Музыка такая:

Moderato

Единственное, что росло в соседнем дворе – подсолнухи.

И еще там жила девочка Дина.

Звонкое чувство высоты испытывал я, встречая ее. «Мы живем», – сказала она однажды, и я ощутил, как это важно.

Мерцифель Дину недолюбливал; он вообще высоты боялся. А если он чего боялся, то и ненавидел. Но если он чего-то очень сильно боялся, то и ненавидеть по-настоящему опасался; а потому он Дину, на всякий случай, только недолюбливал.

В школе мы сидели за одной партой. Но когда в третьем классе у нас началась мода «щупать» девчонок, Дина была единственной, кого я не решился тронуть. А когда в седьмом мы, наоборот, стали влюбляться, я, конечно, в нее влюбился. И остальные мальчишки тоже.

Но она была так высоко, что это не имело значения. Только Лаэль, летая, умел быть столь же.

Школа кончилась однажды. И однажды же, порвав связующие с окружающим канатики, я побрел.

– Смотри, – крикнул мне вдогонку Мерцифель, – утонешь послезавтра!

Быть может, это он просто пошутил так, но, возможно, что и правда предвидел что-то. Он способен. Если так, то спасибо ему. Ибо с тех пор я купался только со спасательным кругом и так и не утонул.

Я после заметил: он всегда хотел мне напакостить, а на самом деле – выручал. А Лаэль, наоборот, добра мне желал.

И вот еще что занятно: они, сама противоположность, в конечном счете, одно и то же делали. Вот и тогда. Школа кончилась однажды, я забрался на чердак и спросил Лаэля:

– Нужно ли мне уходить? Деревья перестали расти. А я хочу выше.

– А Дина? – спросил Лаэль, покрываясь голубыми пупырышками.

– Конечно, – ответил я, – но я ведь и не видел никого больше.

– Иди, – сказал Лаэль и закутался в крылья: боялся, что, уходя, я открою дверь и промелькнет сквозняк.

Я спустился в подвал:

– Нужно ли мне уходить? Деревья перестали расти. А я хочу выше. Конечно, Дина. Но кроме нее я никого и не видел.

– Потеряй же и ее, хе-хе, – проскрипел Мерцифель, пахнув мне в ноздри зубовной гнилью. – Иди.

Один желал счастья мне, другой – гибели. Но «иди» сказали мне оба.

Когда узнала Дина, заплакала. И моя беззащитность отразилась в ее слезах. А потом она вынула из кармана семечко подсолнуха. И сказала:

– Возьми.

Я взял. А ее поцеловал в мокрые веки, чувствуя, как земля становится шаткой.

– Зачем ты идешь? – спросила она. Что я мог ответить? Только то, что я должен увидеть многое.

 
Я слышал, есть дивная птаха,
В крутом магаданском краю,
Так поет, как не поют в раю
Ангелы песню свою.
 

(Музыка та же)

Сперва я шел пешком. После случилось заскочить на платформу поезда. Вокруг были ветер и деревья. Они переполняли меня и изнутри. Ветер и деревья!

Ветер, деревья и звезды.

В городе, куда я попал, я сразу увидел высоченные стволы. У меня дух захватило. Но, чуть приглядевшись, я понял, что веток-то на стволах нет. Это же просто-напросто столбы.

– Почему? – спросил я у первого встречного.

Чтобы единообразие, – объяснил тот.

– Но ведь столбы – не деревья.

– Деревья. Если подразумевать. Мы подразумеваем.

– А как это делать?

– Конечно, по команде. Команда делится на две части – предварительную и исполнительную. Предварительная – «Подразуме…», исполнительная – «…вать!» Понял?

– Понял.

– Ничего ты не понял! Если бы понял, ответил бы: «Так точно!» Теперь-то понял?

– Теперь-то так точно. Только у меня не получится.

– Будем тренироваться. Становись! Равняйсь! Смир-р-рна! Под зелеными столбами деревья подразуме-е-вать!

Я попробовал. Честно попробовал. Ничего у меня не вышло.

– Не могу, – признался я.

– Не можешь – научим, не хочешь – заставим. Хватит разговоры говорить, продолжим занятия. Равняйсь. Смир-р-рна! Подразуме-е-вать!!!

Я напыжился изо всех сил. Но безрезультатно.

– Столбы, – констатировал я.

– Уклоняться?! – двинулся на меня горожанин. – Да за такое, знаешь, что бывает?

– Я же не виноват, что это – столбы, – сделал я шаг назад.

– Это деревья, понимаешь, деревья, кретин ты этакий?! – фальцетом закричал он, наступая. Вокруг нас уже образовалась недобрая толпа любопытствующих. Горожанин продолжал: – А, обзывая наши деревья столбами, ты наносишь оскорбление всем нам. А мы-то и народ – едины! Понял?

– Так точно!

– Еще издевается! – крикнул кто-то из толпы.

– Чего с ним толковать, на губу его!

– Ишь салаги, распустились совсем, на шею скоро сядут.

– Эт-точно, им только дай волю… Пустите, я ему по роже стукну.

– Позор!

– С наше тут поживет пусть сначала, а потом уж рассуждает. Рассуждать-то мы все умеем.

– Ну можно, я ему по роже стукну?..

… На гауптвахте кормили старой капустой. Сыро было и довольно грустно. А грязно не было: я все время тем и занимался, что ползал по камере с мокрой тряпкой в руках. И все время я про себя пытался подразумевать. Временами казалось, что выходит. А временами – что нет.

Ночью я услышал шелест. Лаэль протиснулся между прутьями:

– Жаль, ты так не можешь. А то бы я тебя вынес. По-моему, сумел бы поднять.

Тут земляной пол камеры зашевелился, набух бугорок, затем он лопнул и из отверстия на свет божий показалась голова Мерцифеля.

– Привет, салага, – осклабился он, – гниешь? Ну-ну, давай. Кое-кому полезно.

– Что ты его дразнишь, – нахохлился Лаэль, – лучше скажи, подземный ход долго копать?

– За месяц управимся. Ну, если ты, чистоплюй, поможешь, тогда быстрее. Поможешь, а?

Лаэль потоптался на месте, не зная, что ответить. Жалко ему было своих белоснежных перышек.

Я спас его вмешавшись:

– Не надо ничего. Будем подразумевать.

– Это как? – хором спросили они.

– А вот так, – я закрыл глаза и скомандовал себе вслух: – Под гауптвахтой другой город подразуме-е-вать!

И у меня получилось. Наверное, оттого, что, проведя столько времени с половой тряпкой в слиянии, я сумел влезть в шкуру жителя этого города. Или оттого, что уж очень мне хотелось быть свободным и путешествовать дальше. В мире столько странного.

 
Я знаю, на дне океана
Цветет синим цветом цветок,
Вожделеть стал его осьминог,
Хочет сорвать лепесток.
 

(Музыка та же).

Город встретил меня громадным, писанным белыми буквами по алому полотнищу транспарантом: «ДОСТАНЕМ И ПЕРЕСТАНЕМ!».

– О чем это? – спросил я прохожего.

– Сейчас позвоню и спрошу, – быстро ответил прохожий, и, быстро заскочив в будку таксофона, быстро набрал номер.

– Сейчас приедут и расскажут, – быстро сказал он, выйдя из будки и засеменил дальше.

И правда, не прошло и полминуты, как прямо надо мной затарахтело. Задрав голову, я увидел зависший желтый вертолет с синей полосой по корпусу. Двое задрапированные в серость сползли вниз по эластичной лестнице и обратились ко мне. Хором:

– Пройдемте, гражданин!

Я вспомнил гауптвахту и ответил:

– А в чем дело?

– А не ваше дело, в чем оно! – хором рявкнули серые. – Полезайте, да побыстрее. Энергетика должна быть энергичной.

– …Так-так-так, – постучал ногтем по столу человек, одним глазом глядя на меня, другим – на толстую папку с надписью «Дело». – И вы, значит, утверждаете, что впервые у нас. Пришелец, так сказать. Уж не космический ли? Астрофизика должна бы быть астральной. Ну, что ж, допустим, допустим. И… перепустим.

– А какие у вас деревья? – спросил я.

– А это вам зачем? – насторожился Косой. Даже побледнел. Но, быстро собравшись, заговорил угрожающе: – Исследуете наши, так сказать, ресурсы, значит. Ландшафтом интересуетесь!

– Нет, что вы, просто деревья для меня – символ.

– Символика должна быть символичной! – обличающе вскричал Косой, затем набрал в легкие побольше воздуха и затараторил, – деревья являются важнейшей отраслью нашего хозяйства. В нынешнем году валовый привес древесины на тринадцать процентов превысил уровень тринадцатого года, что, несомненно, является величайшим достижением наших героических лесных братьев; все передовое человечество рукоплещет их трудовому подвигу. «Нет» говорим мы мышиной возне, «да» – триумфальному шествию!.. – Он остановился и, переведя дух, закончил: – Мы из деревьев материальную базу строим. И мы достроим. И… перестроим.

– А какие они у вас? – настаивал я, – высокие или низкие? Я люблю высокие.

– Это вы мне бросьте, – сказал Косой. – Вопросы тут я, так сказать, задаю. И вы нам все расскажете. Мы добьемся…

– И перебьемся, – подсказал я.

– Вы и за эти ваши шуточки ответите! – взбесился Косой, – у нас тут все записывается. И… переписывается. – Он постучал пальцем по крышке громоздкого диктофона, выполненного в форме трех источников и трех составных частей. – Электроника должна быть электронной.

В этот момент лязгнуло стекло в маленьком окошке под потолком. Косой, не сводя с меня одного глаза, другой оборотил туда. И увидел то же, что и я: в проем, пожелтев от натуги, лез Лаэль.

– Эт-то что такое? – озадаченно привстал косой.

– Это я, – объяснил Лаэль, спрыгнул на пол и принялся, как большая курица, отряхивать с крыльев известку. А в углу комнаты, возле двери начал шевелиться и взбухать паркет.

– Государственность должна быть безопасной! – вскричал Косой, потянувшись к ящику стола.

– Руки вверх! – взламывая паркет, вынырнул наружу Мерцифель и, вытянув за собой здоровенную, облепленную глиной допотопную пушку, пуганул:

– Ба-бах!

– Товарищи химеры, – пролепетал Косой, – прошу учесть тот факт, что всю свою сознательную жизнь службу я нес достойно. И… перестойно.

Но его уже никто не слушал. Лаэль подсадил меня к окну. А затем, взяв меня к себе на спину, кинулся вниз с седьмого этажа, на котором мы, оказывается, были. Где-то в районе четвертого, когда я уже попрощался с жизнью, он расправил крылья, и мы круто взмыли в поднебесье.

– Смотри вниз, – сказал мне Лаэль назидательно, – видишь хоть одно дерево? Так-то. Все уже давным-давно на материальную базу пошло. А что, может, на базу и махнем? Там все есть.

– Нет, давай в следующий город.

– Хозяин – барин.

Тут только я заметил, как он изменился. А мне-то казалось, что времени прошло совсем-совсем мало. Сейчас ему, старику, наверное, очень тяжело.

– Может, я лучше пешком? – спросил я, – что-то не очень выглядишь.

– Ничего, – усмехнулся он, – дотянем.

– И перетянем, – не удержался я.

Мы долго летели. А в конце пути Лаэль сказал:

– Тебе привет от Дины.

– И ей от меня привет, – сказал я. И вспомнил, как мы прощались.

 
Я видел в глазах ее слезы,
А в них – беззащитность свою
Видел я. Так, будто я стою
Неба на самом краю.
 

(Музыка та же).

В этом городе деревья ценили очень. Были они густыми ветвистыми, мясистыми. Но очень низкими. Оказалось – это специально. Деревья тут нужны были такие, чтобы побольше листьев и легко было собирать. Листья квасили в кадках.

По прибытии я был определен помощником бригадира четвертого участка. В мои обязанности входило докладывать бригадиру о готовности бригады к укладке листьев в кадки. Ставки помбрига и ежемесячной десятипроцентной надбавки за честность вполне хватало мне на то, чтобы трижды в день покупать в столовой свою порцию квашеных листьев.

На работе у меня было много свободного времени, потому что после доклада я был абсолютно свободен. Но стоило опоздать хоть на минуту, начинались большие неприятности. А я боялся их точно так же, как боялись меня мои подчиненные. Порой мне казалось, что я ничего не делаю. Но отчего же тогда я так смертельно устаю к вечеру? Устаю до полной потери памяти. Имя свое забываю. Кто я?

И кто делит со мною ложе мое еженощно?

И что за бестелесные гости бывают у меня ежевечерне, с которыми молча поедаем мы квашеные листья, пьем рассол их?

И что произошло со мной? Как сумели меня одурманить?

И почему деревья не растут?

И вот по ночам я стал говорить себе: «Ты свободен. Ты можешь двигаться куда пожелаешь. Ты человек. Ты светел». А по утрам меня стало тошнить от квашенного, и я стал пить по утрам ключевую воду. А вскоре пить воду я стал и вместо обеда, и вместо ужина.

И память возвращалась ко мне по мере того, как истощалось тело мое. И я почувствовал силу. И способность сказать. И я вставал и шел в лес. Там я воздымал очи к звездам и кричал деревьям что есть силы: «Вы свободны! Вы можете расти сколько хотите! Вы – деревья! Вы светлы!»

И я делал так каждую ночь.

Как-то бригадир пришел от начальника хмурый и сообщил, что срывается график. Недопоставка сырья. По неизвестной причине деревья становятся выше, листосбор затруднился. Да и качество листа упало – он становится все тоньше и прозрачнее. От того, наверное, что деревья перестали принимать удобрение (измельченные отходы деревообработки), а признают теперь только чистую воду.

Бригадир поинтересовался, что думаю я. Я ответил, что не умею.

Вечером та, что делила ложе со мной, сказала:

– Если ты и в эту ночь исчезнешь, тебя будут искать специальные люди.

Я испугался. Но когда звезды через оконное стекло заглянули мне в глаза, я ничего не смог поделать с собой. Я поднялся и в страхе побрел в лес.

Физически я очень ослаб за эти дни. Я еле добрался до деревьев. Но когда я вновь увидел, как вытянулись они за последнее время, мне стало полегче.

– Здравствуйте! – крикнул я.

– Здравствуйте, – эхом откликнулись специальные люди в черных плащах, выходя из-за стволов.

– Деревья должны быть высокими! – крикнул я им. Они придвинулись ближе.

– Люди живут, чтобы жить! – крикнул я, и они приблизились еще.

Я сел на траву и прокричал:

– Вы такие же, как я, но вы себя боитесь!

Кольцо сжалось невыносимо

Я позвал:

– Мерцифель, Лаэль! – Я был уверен, что они тут же возникнут передо мной. Но этого не случилось. Неужели они уже так стары? Тут только я испугался по-настоящему. И растерялся. Откуда-то из детства выползло спасительное заклинание. И я сказал в нависшие надо мною маски:

– Уходите. Это мой лес. Х… вам, а не деревья.

Крепкие руки, руки, на которые можно положиться, осторожно подняли меня, ласковыми движениями сняли с меня одежду и бережно облачили в белую рубашку с такими длинными рукавами, что они дважды обвились вокруг моего тела.

И красивая белая машина понесла меня в следующий город.

И красивый белый свет втекал в меня, попадая в машину через стерильные занавесочки.

 
То брат мой – сияющий месяц,
В облезлых гнилых облаках,
Нежен, как в бледных твоих руках
Жемчуга белого прах.
 

(Музыка та же).

– Почему они корнями вверх? – спросил я у одного.

– Потому что они такие, как мы. А мы тут все такие.

– Можно ли уйти отсюда?

– Можно. Но прийти куда-либо нельзя.

Сразу они такими были или стали расти вниз оттого, что их удобряют здесь специальными таблетками?

А мне задавали дурацкие вопросы, я же делал вид, что не понимаю, ибо иначе пришлось бы мне давать дурацкие ответы.

Ночами ж я думал. И понял я: нигде нет выше, чем раньше.

Никто и не предполагал, что я могу. Все полагали, что я уже исчез. А я вылез из окна, пробежал мимо торчащих из земли уродливых корней, забрался на забор, свалился с него по ту сторону, больно стукнувшись о грунт, и кинулся прочь. Я никого не звал в спутники. Я знал: никто не пошел бы.

Брат мой – месяц – помогал мне искать дорогу. Но главным моим вожатым была сестра моя – тоска по дому. Я бежал и бежал, продираясь сквозь грязные лохмотья жизни, которыми обросла тропа назад. Вот и железная дорога. Не та ли, с которой начался мой путь? И я, улучив момент, запрыгнул на платформу. Я мчался через ночь. Я ждал какого-то волшебства вокруг или внутри себя. Но ничего не менялось.

…Вот он. Это он? Эта покосившаяся хибара? Это тележное колесо, невесть откуда взявшееся здесь, хотя ни лошади, ни телеги у нас никогда не было?

Подвал.

– Мерцифель! – позвал я. Но звук без сил пал на пол. Я посмотрел на то место, куда он упал и увидел крысу. Она улыбалась мне и, мертвенея, силилась что-то сказать… Я похоронил его возле крыльца.

В комнаты заходить я побоялся и сразу поднялся на чердак.

Старый, выживший из ума почтовый голубь, воркующий в углу что-то сладкое, только отдаленно напоминал Лаэля. Он даже не заметил меня, и я осторожно вышел прочь.

Пробежав через запущенный сад – через заросли крыжовника и малины, – я миновал то место, где раньше был забор, и очутился в соседнем дворе.

– Дина! – позвал я.

Тишина поспешила ко мне на зов.

– Дина!!! – крикнул я снова, вкладывая в это слово всего себя.

Вновь только тишина назойливо вторила мне. И я подумал в этой тишине: «Нет! Не может быть, чтобы все было зря. Все было зря?» Или это я продолжаю кричать? Да, я кричу. Но слова кончились, и я просто вою, запрокинув голову вверх; и потому, что я вижу: деревья здесь точно такие же, как везде. Вот из-за крон их испуганно смотрит на меня брат мой. А кроны – так близко…

И опять – красивая машина, и опять – город корней.

… Я открыл глаза. За окном – вечер. В комнате – тусклое электричество. Хотел подняться, но оказалось, я привязан к койке. Но не прочно, не хитро, а так, как привязывают беспомощных. Я легко снял с себя путы и сел на постель. Что же делать?

Что же делать?

Что же делать?

И вдруг, я вспомнил. Я сунул руку в карман. Тут. Вот оно – семечко подсолнуха, которое дала мне Дина. А куда же ему деться, ведь прошло-то каких-то дня три. Или три года? Или тридцать? Или вся жизнь?

В палате стонали. Дежурная сестра спала. Я осторожно вышел в сад и, чувствуя комок, подкативший к горлу, закопал семя в землю. И шепнул: «Если ты подведешь меня, я умру…»

Ночью началась гроза. Я проснулся и почувствовал свежесть. Я вышел в сад и увидел огромный светящийся ствол. Он шел прямо из неба. И я побежал. Я бежал к нему, как пьяный, смеясь и плача. Под ногами хлюпала грязь, а я кричал: «Ты поверил мне, поверил!» И пульс его зеленой фосфоресцирующей крови, казалось, отвечал мне эхом: «Ты поверил мне!..».

И я, не боясь соскользнуть в кипящую подо мной грязь, петля за петлей пополз вверх по стволу. Он прохладен и покрыт короткими жесткими волосками.

Что там, наверху? Пока что я еще не знаю, ведь еще не взошло солнце. А может, я уже так высоко, что, взойдя, оно испепелит меня? А может быть, как раз солнцем-то и цветет этот ствол? Но ведь я с самого начала понимал, что добром это не кончится, так чего же мне боятся теперь?..

А что там внизу? Я опустил глаза вниз и увидел.

 
Я видел большие деревья,
Мне чудилась странная вещь:
Будто я ветром наполнен весь,
Ветром лиловых небес.
 

Музыка та же! Та же.