Текст книги "Город, которого нет"

Раздался треск. Это не выдержали опоры котла. Чан опрокинулся, и густое ароматное варево хлынуло на землю. Воздух наполнился винными парами.

Настроение стремительно улучшалось.

Стражники отпрянули. А толпа напирала: всем хотелось увидеть финальное шоу праздника урожая. Я заметил, как серый Морт отдавал распоряжения арбалетчикам.

В ту же секунду яростный вопль перекрыл шум толпы.

Орал дракон. Кипящий глинтвейн ошпарил бедолаге хвост. Ящер встал на дыбы, вздыбил чешуйчатый гребень и выдрал железную цепь вместе с опорой. Потом расправил крылья и взял вертикальный старт, к счастью, не обратив внимания на лишний груз.

Этим грузом были мы четверо. Плюс цепь.

Обиженная рептилия описала дугу, подставив нас под стрелы арбалетчиков, мстительно плюнула огнем в котел, так, что остаток пойла моментально вскипел, и набрала высоту, унося нас из города прочь.

Я не стану описывать этот полет. Многое отдал бы, чтоб его забыть. Из познавательных моментов отмечу один: оказалось, кроме клаустрофобии, у меня еще и боязнь высоты.

Спустя четверть часа оскорбленный ящер добрался до моря и сбросил нас на мелководье.

Мы валялись на песке. Двигаться не хотелось. Дракон маячил черной точкой, взяв курс на линию горизонта.

– Я ведь, Витя, тоже студент, – рассказывал Тор. – Пару сезонов назад застрял тут на практике. Знаешь, как оно бывает: сперва времени вагон, и вдруг – бац! ничего не готово. Ну, и взял академку…

– Тут можно столько материала нарыть, – подхватила Магда, – особенно по зверушкам. Видал, как зелененький меня слушал? и теперь драконологию сдам с закрытыми глазами.

– Экстерном, – кивнул я. – Угу.

Магда прищурилась. Чтобы сгладить бестактность, я спросил:

– А что за балаган вы в храме устроили?

– У них там портал. Во внутренних покоях, куда тело после отпевания помещают. Древний канал, раньше практиканты им пользовались. На голосовые вибрации настроен. Когда погребальные псалмы поют, он активируется. Зашел – выйдешь в нейтральной зоне, а там уже и до дома рукой… раз в сезон мы одного из наших и отправляли. Чаще нельзя – Морт пасет. Этот гад неместных нюхом чует. То ли дар у него, то ли стучит кто…

– Думаешь, нам тут легко? – хобот Никодима загнулся знаком вопроса. – Формально нам тут нельзя. Заповедник же. Но преподы закрывают глаза на многое, если материал им привозишь. Главное – не спалиться. Но мимикрию и стенохождение на первом курсе проходят… А теперь, – он начертил хоботом на песке руну, – домой пора. Послали мы Евдокима, проявитель в Универе выклянчить… ну и за пивом заодно. Озвереешь тут без пива, одно вино…

– Вы похожи с ним? – спросил я.

– Близняшки.

– Видел я его, – и рассказал ДПСнике с Московского проспекта.

– Бабло значит, с водителей рубит. Ну-ну. Этот не пропадет. Ладно, теперь бы домой. Давай, Вить, еще раз попробуем.

– На вашем месте я бы на него не рассчитывал, – раздался голос.

На пригорке стоял Морт. Пики стражников за его спиной золотило солнце.

– Не дергайтесь, – серый человек усмехнулся. – Вы умеете ходить сквозь стены – увы. Я не буду строить для вас зачарованную темницу. Дорого, ненадежно. Чтоб не разорять казну, я буду вынужден вас убить.

– А, может быть, отпустить? – я услышал собственный голос. – Мы и так собирались уйти. Дайте нам пару минут, и больше вы нас никогда не увидите.

– Не будет вас, придут другие, – сказал Морт. – Я хочу сберечь этот край в неприкосновенности. Чтоб чужаки никогда не ступали на эту благословенную землю.

– Мы сами уйдем, и другим накажем, – сказал Тор.

Я видел, как он незаметно подгребает ногой поближе к себе увесистый сук.

– Не шевелиться, – приказал Морт. – Никто не покинет этого берега!

Он сделал знак страже.

Время вдруг растянулось, замедлилось, ворочаясь, будто муха в янтаре. Я видел, как медленно опускалась рука Морта, и синхронно поднимали арбалеты стражники. Заметил, что на воде играет бликами закатное солнце, и даже стрелу, летящую прямо в сердце, успел разглядеть. Миг растягивался, отмеряя последние секунды жизни.

И вдруг – остановился.

В воздухе висели стрелы. Воины не успели опустить оружие. Застыл в прыжке Никодим, сбивая Магду с линии огня, два рта Тора синхронно раскрылись в неслышном крике. Я видел пестрое оперение висящей у сердца стрелы, но не мог шевельнуться.

А из воды прямо к нам выходил господин в строгом костюме, галстуке и безупречно начищенных штиблетах. К правому ботинку прилипла водоросль. Он брезгливо смахнул ее носовым платком. Неодобрительно оглядел мизансцену и щелкнул пальцами.

Стрелы попадали.

– Эту благословенную землю, – передразнил он Морта. – Неплохо для эколога-недоучки, – он сжал кулак и резко расправил пальцы, выбросив пятерню в сторону инквизитора.

Мрачная фигура Морта окуталась дымкой. Миг – и туман рассеялся. На его месте стояло, потупив голову, коренастое существо в коротких шортах. Мохнатые ноги были босы, глазки из-под нависших бровей смотрели с испугом.

– Чтоб мне провалиться! – выдохнул Никодим.

– Морт, вам не кажется, что академический отпуск несколько затянулся? – холодно сказал человек. – Вы чуть не лишили жизни студентов! Ваших товарищей. Я возмущен. И мы не говорили еще о несданных библиотечных книгах!

Мохнатый потупил голову.

– Вы, вы, и вы, – он обратился к моим друзьям, – идете со мной. – У меня, чтоб вы знали, масса работы, и разбираться с встревоженными родителями…

– С восторгом, профессор! – выпалил карлик.

Магда прошептала:

– Домой! сауна с жидким азотом, плинг, маски из розовых лепестков…

– Вынужден забрать у вас Проявитель, инвентарный номер 1792-дк, – обратился профессор ко мне.

Не без сожаления я протянул фотоаппарат.

Носком штиблета он нарисовал на песке прямоугольник и сделал приглашающий жест:

– Не смею вас задерживать.

Я обернулся к друзьям.

– Бывай, Витя! Будешь в наших краях – забегай!

– Букет ромашек Сереже на кладбище отнеси, – шепнула Магда и поцеловала меня в щеку.

Я махнул им на прощанье и вступил в портал.

Утро встретил на пороге деканата:

– Иван Андреевич, можно забрать заявление?..

– Забрать? – замдекана долго смотрел на меня из-под очков. – Ладно. Но чтоб через две недели сдал все хвосты!

В его начищенных штиблетах сияло солнце.

Травести

Безголовое платье ворковало со мной весь день

Вязаное и шёлковое, увязалось и шло за мной

Ольга Туркина

Странное было место – комиссионка на Некрасова.

Николай Иванович привычно здесь задержался. Лавировал меж стеллажей, цеплял макушкой китайские фонари и чихал от пыли.

Магазинчик знавал лучшие времена. Раньше тут было светлей, толпились охотники за подержанной техникой. Сейчас пространство капитулировало перед хламом.

Напротив старинного зеркала он увидел часы. Настенные, похожие на замок, с остроугольными башнями поверху и тончайшей вязью на циферблате – такие провожали Золушку с бала.

Часы стояли.

Словно бес толкнул пожилого фотографа: оглядевшись, он ногтем приподнял крючок на дверке, открыл. Взял ключ, провернул на один оборот и тронул маятник.

Тик-так.

О последствиях седой джентльмен не догадывался.

Он вышел из магазина, пересек улицу и устроился в сквере у перекрестка. Смеркалось. Это значило, что комиссионка опять украла у него час. С давних лет он приметил, как магазинчик ворует время. Стоило только войти, полистать книги, поглазеть на безделушки… и часа, в то и двух, как не бывало. Похищенное время, конечно, пряталось на полках меж старых книг, складывалось в укромные уголки.

А вечер тем временем прихорашивался. Включал фонари, опускал жалюзи в магазинах, подсвечивал витрины и окна квартир.

Магазинчик закрылся. Продавец запер дверь и ушел.

Николай Иванович тоже было собрался. Огляделся: велосипедисты, влюбленные пары, голуби, обсидевшие голову памятника…

И вдруг – дверь комиссионки открылась вновь.

Миниатюрная женщина, хорошенькая, с мелкими, чуть мальчишескими чертами, пересекла улицу и прошла мимо фотографа совсем близко. Он не почувствовал запаха ее духов. Светлые волосы с начесом на затылке, в его юности такие прически называли «бабетта». Синее, колокольчиком, платье. Что-то знакомое чудилось в ней, но за долгие годы фотограф видел столько прекрасных лиц…

Маленькая женщина пошла через сквер, в сторону Лиговки. Николай Иванович тоже поднялся и двинулся следом, домой. Она обернулась и досадливо повела плечом, будто он был докучливым ухажером.

Откуда она взялась, размышлял фотограф. Не воришка же, в самом-то деле? Так, в раздумьях, дошел до концертного зала «Октябрьский», и увидел, как незнакомка скрылась за дверью служебного входа.

Вряд ли разбойницу пустили б в театр, решил он и выбросил происшествие из головы. Тем более, что с афиши концертного зала ему укоризненно улыбалась Лилия Б., неувядающая прима Театра дождей, дававшего сегодня в БКЗ спектакль.

В его коллекции звезд, личном фотоархиве, который он собирал с первых шагов в профессии, Лилечке отводилось почетное место. А сегодня предстояло, по заказу «Театрального вестника», пересмотреть старые негативы, чтоб отыскать кадры шестидесятых годов с юной Лилей.

Дома, на стеллаже, в конвертах, разрезанные по шесть кадров, аккуратно хранились негативы. Основой коллекции звезд был каталог, желтая канцелярская тетрадь, где снимки были расписаны по годам, событиям и персонам. Он записывал всех. Молодые статисты со временем приобретали популярность, и редкие архивные кадры были нарасхват.

Он достал конверт с надписью «1968, ТЮЗ». Мелкими буквами была написана фамилия Лили, а крупно – «Смирнова». Кто такая Смирнова? Почему вызывала тогда интерес? Сейчас и не вспомнить.

Он загрузил негативы в сканер и наблюдал, как на мониторе проявлялась картинка. Лиля, молодая, худенькая, совсем не похожая на нынешнюю, в летнем костюмчике, с озабоченным лицом что-то говорила, стоя вполоборота к камере. Ее собеседница смотрела прямо в кадр: платье-колокольчик, светлые волосы, мелкие, чуть мальчишечьи, черты лица…

Сердце забилось. На фотографии рядом с Лилей стояла та самая незнакомка, которая вышла сегодня из дверей комиссионки.

Он смотрел в экран, и прошлое оживало, воскрешая в памяти ту картину.

…Дзынь! – вещи из раззявленной сумочки разлетелись по площади: флакончик духов, кошелек, помада… Он поднял тюбик и протянул хозяйке.

Маленькая женщина машинально оскалила зубки в улыбке и обернулась к подруге.

– Они не смеют! – кричала она. – Травестюшка, – вот как эти меня называют! «Мальчик-с пальчик, на выход», – передразнила она. – Все эти, толстомясые, грудастые бабищи – вот они у меня где будут! Вооот!

Она сжала крохотный кулачок. По щекам со следами туши катились слезы.

– Идем, не позорься, – подруга пыталась ее увести. Она была чуть выше, фигуристей. Лилия Б.

Но малышка разбушевалась не на шутку.

– Тра-вес-ти, – кричала тоненько, – это ж музыка! Все эти Эсмеральды, Дездемоны, Офелии мизинца мальчика-с-пальчика не стоя-яя-т!.. Они узнают! Мы с Илюшей будем строить новый театр! Театр дожде-еей!..

– Иди уже, – тянула ее Лилия, – товарищи, что уставились? Вам больше заняться нечем? И не смейте снимать! – закричала она.

– И, правда, пойдем, – прошептал юному фотографу приятель, – от греха. – Актерки – они нервные. Тем более – Смирнова. Рожу может исцарапать…

Он успел тогда отщелкать несколько кадров. Смирнова же! Ее называли второй Жеймо. Прочили славу. Крошечная, как соловей, своей игрой она поднимала в овации огромные залы. О Лилечке тогда никто и не слышал.

А потом как-то тихо исчезла с горизонта. Что-то еще было с ней связано…

Николай Иванович долго не мог заснуть, ворочался, но так и не вспомнил.

И приснился сон. Как в старом зеркале сгустился силуэт. Блеснул уличный фонарь – и фигура ожила, сделала шаг из рамы.

Невидимки, мороки белых ночей, закружили, пошли обряжать. Перстень с аметистом на безымянный палец, и фиалковый огонь зажегся в глазах. На венском стуле возникло тонкое, как паутинка, белье и чулки. Синее платье – следом.

Неживые, пеплом подернутые, волосы невидимый куафюрных дел мастер зачесал под Бабетту. Теперь – макияж: коралловая помада, черные стрелки по моде, махровая тушь. Осталось вдохнуть… нет, не жизнь. Каплю времени. Подсобрать в закутках, вынуть похищенное днем.

Тик-так. В кармашке – ключ от часов. Качается маятник. Незнакомка уходит в ночь. Кто найдет хрустальную туфельку?..

Проснулся от телефонного звонка.

– Отбой по Лилечке, – приветствовал его старый товарищ, ныне главред «Театрального вестника», – интервью накрылось: вчера мадам увезли с инфарктом. Странная история. Мистика. Какая-то деваха просочилась к Лиле в гримерку. Все ее видели, но никто не пропускал. Заглянули – Лиля лежит, белая, и больше в комнате никого. Я б заподозрил пиар-ход, если б она в реанимации не валялась…

Толком не проснувшись, Николай Иванович задал вопрос:

– Ты помнишь Смирнову?

– Ну, ты спросил, – хохотнул друг, – я с ходу с дюжину Смирновых назову. Тебе какую?

– Смирнова, – терпеливо повторил фотограф. – Начинала с Лилей. Маленький принц… травести.

– Травести? – задумался друг, – а! Так это ж золушка! Семьдесят третий, кажись, когда мы с тобой в «Вечерке» шакалили. Суицидница! Актриса, квартира в центре… она?

Друг говорил, а картинка вставала у Николая Ивановича перед глазами.

…Выбитая дверь квартиры на Греческом. За ней – антикварный бедлам. Мутное зеркало в рост в золоченой оправе. Бутылки в углу. Запах.

Крохотная женщина лежит на кушетке. При макияже, в концертном платье. На туалетном столике – стакан, упаковки из-под таблеток. И туфелька. Маленькая атласная балетка…

Что за чудная музыка, пальчиком, тонко, по клавишам черно-белым:

Тра-ве-сти…

Ирина Смирнова… крошка, соловушка, ей предрекали сногсшибательный успех. Молодой Илья Р., теперь маститый режиссер, будущий худрук Театра дождей, забрасывал цветами.

И вдруг – уход из театра. Пара-тройка точечных анонимок и – вуаля! Пытались дело замять, да слишком много интимных подробностей… Никто за нее не вписался: советские времена, своя шкура дороже. А сдали свои, не иначе.

Две золушки на одном балу – не слишком ли много? Тот, кто носил ей охапки роз, очень быстро ушел к другой. С тех пор бессменная прима театра – Лилечка.

А Смирнова? Барахталась. Ступеньками, как пальчиками по клавишам, вниз. Сезонная халтура на утренниках. Озвучка. И в снегурочки пока берут, хотя зеркало барахлит все больше: то мешки под глазами покажет, то кожу выбледнит до цвета древесной личинки. А нужно ходить на просмотры. Сейчас бы сказали – кастинги. Да хоть смотринами назови – без толку.

И напоследок, словно чтобы добить, кто-то прислал бандероль – золотую туфельку…

– Сожрали девочку, – заключил друг. – Амплуа слишком узкое, двоим не развернуться. Поговаривали на Лилю. Но победителей не судят. Ладно, бывай. Карточки прикопай, помрет еще, неровен час, Лилечка, они на вес золота будут…

Николай Иванович вышел на улицу. Побрел сквозь дворы, мимо Октябрьского, где с афиш улыбалась постаревшая, грузная Лиля.

Маятник утихал, события вчерашнего вечера будто подернулись дымкой.

Ноги привели его на Некрасова. В комиссионку он не зашел. Смотрел с улицы, как продавец выставляет манекен в витрину.

На кукле было синее платье-колокольчик и парик с прической, которую в его юности называли «Бабетта».

Часовщик

Мракобесие и джаз

Эдмунд Шклярский

– Опять стоят, – сокрушалась дама, – с тех пор, как муж, – она промокнула платочком глаза, – только он мог с ними сладить. А я… я только чуть-чуть стрелки подвела.

– Вы подводили стрелки? – простонал Семенов, – я же вам говорил! Нельзя этого, понимаете?..

Вот сколько раз объяснять. Нельзя. На старинных часах стрелки не подводят. Ну, руки же ты себе не выкрутишь, чтобы маникюр сделать?

– Надо тихонько. Маятник снимаем. Без утяжеления стрелочки сами побегут. Быстро-быстро. Глядишь, минут через десять и догонят получасовое отставание. Сами дойдут! Са-ми.

– Вы говорите в точности, как покойный муж, – всхлипнула мадам.

– Через неделю приходите, – отрезал Семенов.

Прикрыл глаза. На секунду показалось, что под седыми буклями дамы, как и в несчастных часах, тоже вращаются колесики и шестеренки.

Хватит на сегодня. Домой.

Семенов осторожно открыл дверь.

По телевизору передавали «Клуб разгневанных жен». Ира смотрела, как дама в бирюзовом костюме, с красивым каре и желчной складкой у губ самозабвенно тыкала какого-то мужика в овощное рагу мордой. Цветастая смесь превращала его в туземца дикого племени. На лице бирюзовой мадам застыло мечтательное выражение. Зал аплодировал.

Семенов просочился на кухню, заварил чай. Из комнаты послышался хохот и свист. Значит, мужика сейчас выбрасывали из студии через специальное окошко.

Ира вошла и села напротив, сложив руки, как школьница.

– У нас вакансия открылась. Шефа возить.

– Ну? – Семенов отхлебнул из кружки.

– Что – ну! Я говорю, не берите никого, у меня есть.

– А, – протянул Семенов. – Это хорошо, что есть.

– Семенов, – жена мгновенно потеряла терпение, – завтра сходишь и устроишься.

– Я уже работаю, – напомнил он.

Температура в кухне понизилась, занавески подернулись инеем, и в тишине каждое слово вышло хрустким, как антоновка на морозе.

– Ты знаешь, сколько там платят? – спросила жена и сама ответила.

Сумма была на десять штук больше, чем у него.

– Значит, у главбуха муж будет курьером на побегушках, – сказал он.

– А сейчас ты кто? – Ира прищурилась. – Кудесник колес и шестеренок? Вот скажи, – карие глаза уперлись в переносицу, – почему, если один не хочет шевелиться, другая должна пахать за двоих?! Почему один ковыряется в своих игрушках, а другая – улаживает и выкручивается?

– Увольняйся, – как обычно, сказал он то, что говорить было не надо.

– Умница! – голос жены взвился, – буддист! У каждого свой самолет! Да, Семенов? Да?

Откуда у нее эти брыли, подумал он. Как у собаки породы боксер. Когда кричит, трясутся. А она-то не знает.

– Что, не нравлюсь? – она почти перешла в ультразвук, – что смотришь?! Где блондиночка-одуванчик, которую ты замуж брал? Съели, Семенов. Ты вот и съел!

– Начинается, – вздохнул он.

Но все уже кончилось. Ира поставила на плиту кастрюлю. Сказала тускло:

– Мусор вынеси.

На этаже из мусоропровода торчала елка. Март, самое время, угу. Он чертыхнулся.

Спустился во двор и побрел к помойке, оскальзываясь в тапках и балансируя ведром. Под лужами белел лед.

Торнадо налетел откуда-то сбоку, стегнул жестким, как прут, хвостом и крепко боднул башкой под колени. Мраморный дог, щенок, здоровый, как теленок.

Семенов взмахнул ведром и с хрустом приложился затылком о лед. Блеснула в ватной выси желтая линза, прищурился чей-то, моноклем усиленный, круглый глаз. Мировой часовщик взял пинцет, поддел черепушку, как крышку серебряного брегета, и тыкнул отверткой в открытый, беззащитный семеновский мозг. Боль окрасила под веками алым, и он отрубился.

Когда открыл глаза, пятнистый лопух азартно жрал из ведра. Чьи-то ноги в кроссовках торчали прямо перед лицом.

Он сел, потряс головой и прислушался. Проклятия сверху адресовались ему. Носатая лыжа в спортивном костюме вопила, что Семенов накормил дрянью ее сыночка. Рот на худом лице распахивался, замирая в овале, как рассерженный ноль.

С трудом отогнав образ толстого младенца, жующего дуст, он понял, что речь идет о собаке.

Пес на секунду поднял башку и выдернул из ведра остатки пакета. Мотая мордой, стал сеять ошметки вокруг.

– Нет, Лордик! – возопила Лыжа.

Почему она пса зовет сыночком, думал Семенов. Шарики за ролики в мозгах, не иначе.

Сидя на льду, он вдруг увидел под обесцвеченными волосами собачницы словно бы часовой механизм: шестеренки-винтики, колесики-камушки. Все в нем крутилось так шустро и ладно, что Семенов залюбовался.

Вот только один винтик, над левым ухом, полыхал красным и будто не в такт. Когда тетка орала, словно бы распухал и вихлял с недопустимым эксцентриситетом. То ли винтику не нравились Лыжины вопли, то ли, наоборот, его движение их вызывало.

Чумной после удара, пребывал Семенов в состоянии полусна, слыша звуки издалека, словно сам был обложен ватой, как антикварный брегет.

В полусне он почувствовал в руках часовую отвертку. Механизм в голове Лыжи приблизился. И он тихонько, безо всякого нажима, колесико дефектное подцепил, подождал, когда утихнет болезненное полыхание, и на место поставил.

Затикало – любо-дорого! Женщина провела над ухом рукой, оглянулась и густо, до кончиков ушей, покраснела. Схватила собаку и умчалась с площадки прочь.

…Неладно было с Семеновым: голова кружилась, подташнивало. Не сотрясение ли мозга вчера схлопотал? А, было б, чему трястись…

Вспомнил, как полгода назад был в поликлинике. Просидел два часа в обществе старух, болтавших «за политику»:

– Эта лешая Меркель мне никогда не нравилась!..

– А Лавров-то вчера, на брифинге, слышали?..

И сам получил от них по полной:

– Ишь, приперся! Молодой, а туда же – по врачам сидеть!

Да ну их к черту. Само пройдет.

Трясясь в маршрутке, он наблюдал затылок водителя, черный, как воронья душа. И вдруг опять накатило, как с Лыжей.

Сперва Семенову показалось, что в голове у водителя всего одна шестерня, но большая. Потом, напрягшись, разглядел еще, малюсенькие, по краям. Водитель остервенело зачесал голову. Двумя руками.

Маршрутка вильнула. Семенов подумал вдруг, что наимельчайшая из всех шестерней – как раз та, что отвечает в этой голове за правила дорожного движения. Будущее пассажиров тут же представилось в черном свете. На ближайшей остановке он вышел.

На работе отпустило: инструменты по местам, яркий свет лампы, тихое журчание приемника. Хорошо.

Он арендовал комнатушку на первом этаже крохотного бизнес-центра, напротив Крупы. Семенов любил этот муравейник. Молодая нежить на входе с неохотой меняла на деньги Толкиена, а упыри постарше, в седых гривах и фенечках, еще с улицы зазывали прохожих на книжки серии «залечи себя сам». Сверху глядело, бесприютно и тоскливо, одутловатое лицо товарища Крупской.

Век бы не уходил.

В выходной, пока жена спала, Семенов, стараясь ступать как можно тише, выскользнул из дома, тихо закрыв дверь. Перекусил пирожком на Московском вокзале, «ласт-фуд», называли они их с Борькой, взял билет до Шапок и почувствовал себя свободным человеком.

За окошком плыл лес. Жидкое небо то и дело проливалось дождем. Пассажиров почти не было. Зато попался настырный коробейник. Втюхивал стеклорезы:

– Кафель режет! – и показывал, как. – Стекло? Пожалуйста!

Молодой, улыбчивый – юная акула маркетинга. Закалял характер, вырабатывал стрессоустойчивость. Похоже, поставил себе задачу – найти неудобного клиента и дожать.

Семенов прикрыл глаза: не видишь, спит человек, отвяжись по-хорошему. И опять накрыло.

Он увидел голову сопляка и даже вздрогнул. Квадратный, едва ли не чугунный шатун качался меж податливых, юрких, пытавшихся обойти его в движении колес. Кто ж такое с парнем учудил? Тут же вспомнились объявления в интернете, школы саморазвития, шок-тренинги и прочие думай и богатей.

Н-да. Задача. А ну как шевельнешь, он крышей-то и поедет? Но шатун смотрелся чудовищно. А если, к примеру, подтесать? Под мысленным взглядом квадрат стал крошиться, скругляться. Колеса облегченно задвигались. Он открыл глаза.

Коробейник сидел напротив и вертел в руках стеклорез.

– Хороший аппарат? – спросил Семенов.

– Этот? – парень вздрогнул. – Дерьмо китайское. Одноразовый. Но на презенты покатит. Нафиг я их столько набрал? Вот ручки у этой фирмы качественные. Сам такую юзаю. Надо?

Семенов помотал головой. Парень подхватил сумку.

– Ручки гелевые!.. – донеслось из соседнего вагона.

Слякоть в Шапках была несусветная. Семенов шел, проклиная прелести российской глубинки.

– Салют беглым каторжникам! – приветствовал друга Борис.

Встречались они всегда явочным порядком. Ира Борьку не жаловала. Обиды молодости.

Классика жанра: Ира, Борька и он, Семенов. Но не срослось: треугольник, в котором бы Ирке царить, а им, бывшим друзьям, бодаться до крови, раздвинул границы до ромба. И Борис счастливо втюрился в Иркину подругу.

А Ирка замуж за Семенова вышла. Назло. Он знал, но любил за двоих. Он готов был тогда луну ей на блюде вручить. Новенькую, блестящую… прямо с неба, предварительно отполированную пастой гои…

Ладно, дело прошлое.

Борька нынче разводится. На даче сидит. А жена дома вещи пакует.

– Женщина мягкой должна быть, – говорил друг, – это характером. И мяконькой – в остальных смыслах. Вот Ирина твоя, резкая, как «Нате». Командовать любит. Я б с ней и дня не выдержал.

– Вот так номер, – растерялся Семенов. – Ты ж ее Ленке в пример ставил: вот, какая самостоятельная.

– Не-не-не, – замахал руками Боб, – это ж я так, поддразнить… баран! – он помрачнел. – Что хотел, то и получил по итогу… Ленка же сперва была мягкой, мяконькой… потом теща: ты с ним построже! ведешь себя, как тряпка! Сама, главное, сто лет в разводе. Надо, чтоб и дочка по мамашиным стопам… ненавижу! Ленка во вкус и вошла. Сперва смешно было. Она же девочка! Ласковая, а старается построже. Трогательно даже, блин. А потом насобачилась…

Бестолково все как-то, неладно, думал Семенов обратной дорогой. И Борьку жаль.

Когда вернулся, Ира уже спала. Ему казалось, он чувствует ее сны, тягучие и тоскливые, как шпинат. Как консервы из морской капусты.

Ей все время чего-то не хватает. Живет, по отсроченным обязательствам: вот сдадим баланс, и… накопим на отпуск, и… кредит выплатим, и… бесконечные и, и, и… А что «и»?

А ничего.

А ведь когда-то…

Острая, как игла, яркая, неприступная. Он – верный паж, безотказная жилетка для редких слез, «настоящий друг, дружище, и пожалуйста, давай не испортим это всякими глупостями». Дружил. Слушал. Не портил. И что? Добился своего. Только…

Где эта девочка, где эти бантики?

Сейчас другая. Брыли эти, когда орет… складка у губ тоже новая. Бухгалтерское клеймо. Летучки, семинары. Звонки по вечерам. Консультации. Чудовищные слова-новоделы. Фыркают, лают, жужжат: лизинги, фьючерсы, маржа, факторинги…

Обидно, да? Будто не он мерз в парадной, встречая и провожая. Не он шел по перилам моста лейтенанта Шмидта, а Нева шумела, примерялась, как проглотить половчее, если он бултыхнется. Ирка смеялась: «Равновесие держать – ума не надо», хотя он видел, что гордится тем, какой рядом с ней отважный придурок.

Вот какие тогда, десять лет назад, колеса крутились, что заставляли Иркины глаза так сиять?

И вдруг понял, какие.

Увидел в темноте новым зрением, как пульсировали, крутились, двигались в неустанно механизмы Иркиной души, в которой ему, Семенову, был отведен узкий чулан. Пыльный закуток, едва светящийся желтым.

Иркина вселенная лежала на ладони. Подправить?.. А если разладится что?

Он ворочался с закрытыми глазами, и, проваливаясь в сон, вновь почувствовал этот свет и мысленно повернул что-то, словно в лампадке фитилек раскрутил. Это ж во сне, не считово. Затрепетало веселей, оранжевым, будто костер на снегу.

Ирка повернулась к нему, обхватила за шею, пристроила голову на плечо и засопела в ухо.

Совпадение? Конечно. Не всерьез же, в самом-то деле.

Следующая неделя выдалась заполошной. Ирка возвращалась поздно. Семинары.

– Изменения в налогооблагаемой базе? – блеснул интеллектом Семенов.

– Типа того, – кивала она, милосердно избавляя его от подробностей.

А он получил заказ. Девятнадцатый век, Германия. Работа по мелочи: отладить, почистить. Когда открывал лакированный футляр, руки тряслись от нежности. Долго смотрел, не решаясь прикоснуться: красное дерево, благородная патина маятника, изящная вязь тонких стрелок, золотое тиснение циферблата. Разговаривали часы, казалось, по-немецки: бон, бон. Хорошо, мол, Семенов. Зер гут.

С работы, если честно, уходить не хотелось.

В пятницу они с Иркой внезапно встретились дома.

– А семинар? – удивился он.

– Закончился.

На Ире было платье. Голубое и нарядное. Платье у Иры было одно. Зато брючных костюмов – штук пять. Столько же джинсов. И целый шкаф блузок.

Семенов поднял бровь. На этот раз получилось.

Телевизор был выключен, а в приемнике шелестело любимое радио-Эрмитаж.

– Ты что такая сегодня красивая?

– Да так. Просто. Знаешь. Я тут подумала. Теперь у нас все будет по-другому…

Сидя на кухне, Семенов тихо обалдевал от обрушившихся на него откровений.

– Я больше так не могу, – говорила Ирка. – Эта работа. Постоянный напряг. Не знаешь, перед кем окажешься виноватой. Устала я, понимаешь?

Семенов понимал.

– А еще, я совсем тебя не чувствую. Разве это семья?

Доэкспериментировался, Мессинг хренов. Он промямлил:

– Ириш, все образуется…

На секунду глаза ее вспыхнули, но тут же потухли. Новое выражение появилось в них. Кротость? Покорность судьбе? У главбуха-то. Ну-ну.

– Я благодарна тебе, – вдруг сказала Ира. – Да, благодарна! за то, что ты у меня есть. Мой муж. Супруг. Я хочу, чтоб ты знал…

Семенов неловко обнял ее за плечи. Она привычно хотела отстраниться, но не стала. Будто прежние рефлексы в ней боролись с… новыми?

И пантомима, и рваный этот разговор очень ему не нравились.

– А Борька с женой развелся, – ляпнул он непонятно к чему.

– Да ты что? – она обрадовалась смене темы. – Давай его в гости позовем? Сто лет Бориску не видела. Я Алену приглашу из логистики, такая хорошенькая, помнишь? Для компании.

Чу-де-са.

…Борька явился с двумя роскошными букетами. Ходил гоголем: сыпал комплименты, целовал ручки, короче, вел себя, как отставной полковник, забредший в дом ветеранов сцены.

Алена из логистики была хороша. Девушка-эльф в юбке до пят, с длинной светлой косой. Крашенная небось, ворчливо думал Семенов. Каждое ее движение отзывалось мелодичным звоном: браслеты, серьги, цепочки… Может, и сама она брякает. Что ей в логистике-то делать: видно, что соображает не быстро. Не нравилась она ему.

Вечер тек, дамы смеялись. И Семенов улыбался впопад, подхватывал шутки, наполнял бокалы шампанским, гадая украдкой – что же не так с этой Аленой? Побрякушки, кротость, олений взгляд – раздражал светлый человечек, и все тут.

И, если честно, Ирка тоже. Какая-то она была не та. Не хватало резкости, стремительности. Она, похожая на хищную птицу, сейчас казалась домашней курицей. И еще… нет, господи, ну зачем? Ему показалось, что Ира чуть ли не подражает этой эльфийской козе в сарафане.

Ох-ре-неть.

Поздно вечером они с Борькой стояли у парадной. Жена, улыбаясь, махала в форточку. Борька смотрел с изумлением.

– Как тебе удалось? – пытал он, – бил ты ее, что ли? лечил электричеством?

– Молча, – огрызнулся Семенов, – исключительно силой мысли.

Забить. Это все совпадения. Нет, у тебя, Семенов никаких сверхспособностей. Алена замуж хочет, вот и старается. У Иры – кризис среднего возраста. У Борьки – гон, кобелиный синдром. У тебя – слабоумие и отва… нет, воля и разум.