Текст книги "Город, которого нет"

Спокойствие и только спокойствие.

В родном дворе поверх льда насыпали соль. Высокая девушка шла навстречу Семенову. Лицо, тронутое косметикой, показалось знакомым. Ба, это же Лыжа. Собачница похорошела.

Семенов остановился, глядя вслед. Кроме шапочки и торчащих из-под нее светлых волос он ничего не увидел. А если так?.. Он прищурился, будто пытаясь разглядеть особо мелкую деталь, и…

Дивный механизм экс-Лыжиной головы появился. Алое полыхание у виска исчезло, и розоватым светился отголосок прежнего… воспаления? Дефекта? Не спуская глаз с видения, Семенов мысленно капнул смазки на розовый островок. Девушка обернулась и погрозила ему пальцем.

На следующей неделе благоговейно упакованный сверток с часами уехал к заказчику. Семенов вышел из конторы. Апрель распогодился, нахально отбив у марта привилегию считаться первым весенним месяцем. Лужи, трамвайные стекла и грязь сияли. Пока он чах в мастерской, в город прокралась весна.

Прошелся вдоль Крупы, раскланиваясь с книжниками, прикупил шавермы. На обратном пути его накрыли. Знакомая администраторша из театра Грез попросила глянуть часы в фойе.

– Конечно, – ответил Семенов. – Скоро буду.

На входе девушка всучила ему листовку. Реклама предлагала окунуться в оазис самопознания.

– Я по работе, – виновато улыбнулся он.

Справился довольно быстро. Это тебе не антиквариат. На душе было легко, в голове даже крутился мотивчик, вроде канкана: «та-тра-тата-тата-там-там».

– Кассир скоро будет, – извинилась администратор. – Подождите в зале, там кресла мягкие, подремать можно.

– А кто там у вас? Гербалайф или харе кришна какой-нибудь? – заосторожничал Семенов.

– Нет, сегодня смирные, – улыбнулась дама.

В крохотном зале было темно. Он подумал, что театрик переживает не лучшие времена, если сдает храм искусств в почасовую аренду.

Пристроился на сидении. Соседка взглянула недобро: маргинальный дух шавермы коснулся ее трепетных чакр. Далеко еще до просветления массам, подумал он благодушно.

Ведущая, лет сорока, в расшитой крестиком блузе и юбке до пят, была неуловимо похожа на собаку породы мопс. Зрители массировали третий глаз. Он заметил у соседки синяк меж бровей. Послушал про живую пищу, молитвы, режим дня… и задремал.

– Совершать омовения не менее шести раз в день… – бубнила ведущая, и ему стало сниться, что он в мастерской, с бутылкой минеральной воды «Архыз», под недобрым взглядом Н. К. Крупской, совершает омовение.

– Девочки! – взвизгнул кто-то, – я снова живу! мне дарят цветы, я похудела на пять килограммов, я чувствую, что скоро выйду замуж!

Семенов вздрогнул. Зрители аплодировали. Где же кассирша, черт ее дери? Дородная дама рассказывала со сцены, как увеличилась у ее мужа зарплата, после того, как она пришла в этот зал.

Что тут впаривают? Таблетки для зарплаты? Бюстгальтеры от сглаза? Лисьи хвосты для замужества?

Еще несколько женщин, лучась, рассказывали, как горбатились на постылой работе, разводились, кричали на детей… но теперь живут иначе! Они благодарны школе, богу и всем-всем-всем…

Делать-то что?! – мысленно вопросил Семенов. Не тяните, дайте уже мне волшебную таблетку от кармы и астральную припарку на счастье. Я ваш. Я созрел!

– Ииииюююююубочкииии! – голос ведущей, как у циркового конферансье, взлетел до сопрано.

– Мы говорим наше «Да» юбкам и женственности!

– Да! – подхватил зал.

– Мы говорим «Нет» брюкам и грубости! – напирала женщина-мопс.

– Нет!

– Юбочкам – да, да, да! Брюкам – нет, нет, нет!

А сказали, сегодня тихие. Вот она, фабрика по производству светлых человечков… Зрители, от первого до последнего ряда, ведущая, охранник за кулисой, билетерша на стульчике вдруг предстали ему как разветвленный механизм, полный сложных колебаний, в котором каждый винт подчинялся общему ритму.

Задавал этот ритм некто, далекий от карм и чакр, отстукивающий сценарий на клавишах ноутбука. Текли гигабайты в сеть. Лилась глина в уши неофитов. Капали сборы на банковский счет. Красиво работают. Молодцы.

Ведущая протянула руки, приглашая, и первый ряд уже понимался на сцену: необъятная тетка в серебристом платье, брюнетка в красном, тощая, нелепая в мини, баскетболистка, блондинка с косой… Стоп. Алена?!

Алена. Эльфийская коза в сарафане светилась восторгом. Семенов смотрел несколько секунд и тут увидел… Иру.

Картинка сложилась. Юбочки, значит, пробормотал он. Семинар. Омовения, третий глаз… Ирка здесь. Не с его ли подачи? Лоб покрылся испариной. Он закрыл глаза, чувствуя себя белкой, попавшей в башенные часы.

Суки, обругал он неизвестно кого. Я вам покажу. Жилка на лбу пульсировала в такт мелодии – та-тра-та-та-та-та-там-там.

Открыл глаза, почувствовав, как в зале что-то изменилось. На сцене ведущая и барышни отплясывали канкан. Выражение лиц у них было недоуменное. Он поднялся и вышел в фойе.

– Часто тут у вас? – спросил он администраторшу.

– Такое – впервые.

…Ира светилась. Пекла пироги, слушала классику и даже достала вязание: неровно окрашенную бордовую нить с кровавыми узелками. Жуть – будто мозг трепанированный.

– Что это? – интересовался он.

– Шарфик, – кокетливо отвечала жена.

Это совсем на нее не похоже. Так не бывает.

– Все хорошо-ооо? – тянула она, – я так рада, что ты дома…

Это заговор. Или прикол. Или она издевается?

Какой бес занес его в тот день на Литейный? Не мог он домой, хоть режь. Идиллия вымотала душу. Свернул на Пестеля.

Ты ее сделал такой. Этот домострой, юбочка, ясные глазки – искусственное. А по-настоящему?

По настоящему… облажался ты, Семенов, демиург доморощенный, сказал внутри кто-то спокойно. Облажался, как всегда.

Как тогда. Помнишь?

Помнил Семенов. Не хотел, а помнил. Тот жесткий постельный облом, глупый, непоправимый, как все в пятнадцать. Он бежал в ночи по сырому асфальту, кляня себя за дурость, безнадежность, окончательно пропащую жизнь. А на канале Грибоедова затормозил вдруг. Стоял и слушал, как на мосту залихватски, бесшабашно посылал армстронговское «Summer time» луне бродячий саксофон.

А потом, в каникулы, рванул в Карелию. Там все и случилось, и она была старше, семнадцатилетняя, с широким, простым и гладким, как у рыбины, белым телом, с конопушками вокруг маленьких, круглых грудей, широко посажеными глазами и лицом плоским, чухонским, будто лопатой скроенным.

Добродушная, знала, что делать, и не пялилась в упор, как та, первая. Имя еще было, совершенно чудовищное для крестьянской внешности… Бьянка, во! Откуда в этих Лоухах – и вдруг Бьянка?

Он думал, как классно это – хотеть и мочь, без единой частицы «не». А Ирка, нервная и злая, нравилась ему во сто крат больше, и если б вернуть назад…

Что теперь? Как быть с этой новой?

И это бытовое зомбирование: человека живого, со своими странностями и тараканами, превращение в человека удобного – его же рук дело! Хотя…

Подруга Алена… если разобраться, хотят они все одного: счастья. И чтоб любили. Девочки готовы мяконькими быть и удобными. Алена вон как старается. А Ирка?..

Ирку ты сам сделал такой.

«Не выходи из дома, не совершай ошибку», – прочел на стене дома Бродского.

Позняк метаться. Уже.

Вдруг овладела им лихость, как в школе, когда учитель смотрит в глаза, считая, что теперь-то ты прекратишь озорство, а ты, леденея от предчувствия казни, вскакиваешь и орешь так, что класс грохает со смеху.

Не дотягивает? Ща! Теперь они будут люди-братья, сплошные светлые человечки. Он присел на скамью в сквере Спасо-Преображенского собора. Охранник у посольства бдительно зыркнул глазом.

Ничего, потерпишь, пробормотал Семенов. Задрал голову, глядя, как светится купол в вечернем небе. Не совершай ошибку, вкрадчиво повторил в голове кто-то. А пошел ты, ответил Семенов. Гулять, так гулять.

Зеркало бы. А, в конце концов, экстрасенс он как?

Прикрыл глаза. Представил, как над бровями, под самой макушкой ворочается неповоротливо, пробуксовывая, набухший от переживаний, намаявшийся, рассинхронененый, замученный неразрешимыми задачами родной семеновский мозг.

Не надо, пискнули последние предохранители сознания. Надо, Семенов. Даже кураж появился, когда рассмотрел он собственную башку со всей проницательностью.

Одновременно он видел себя как бы со стороны. Сидит мужик на скамейке у церкви – ждет кого или отдыхает. Бывает. Сейчас уже нормально, если человек просто сидит: не курит, не бухает. Может, поэму пишет. Как Бродский. Это Питер, детка.

Эх, славно самому себе аппендицит вырезать! Почувствовал, как дернулся, тренькнул в мозгу упрямый узелок. Развяжи его – и все в Семеновской жизни изменится. А что – все? Вскрытие покажет.

Он не ведал, что делает, и уже чувствуя, что делает не то, дернул.

Чаячьим криком взрезала голову боль. Ударило по глазам, под дых, скрючило. Он сполз по скамье на раскисший песок церковного садика. Купол накренился и чуть не придавил Семенова. Колокол басовито прокашлял «Боммм».

– Нельзя стрелки подводить, сказал он колоколу, – понимаешь? Нельзя!

Колокол понял.

Охранник сказал кому-то:

– Припадочный. А может, сердце…

– Боммм, – согласился колокол, – все может быть.

– Не выходи из дома, не совершай ошибку, – картаво прокаркал кто-то.

Поздняк метаться.

Уже.

Очнулся в больнице. Клиника неврозов. Медленно, словно шестеренки в часах, двигались люди. Время замедлилось.

Приходили гости: жена Ирка с сияющими глазами, под руку с другом Борисом. Мы ждем тебя, милый, сказали они. Волнуемся. Спасибо Боре, добавила Ира. Он не даст пропасть. Он настоящий друг, дружище.

Дружище отводил глаза и смущенно улыбался.

Молодец, Семенов. Хотел Ирке счастья – получи-распишись. Главное – результат. Зачет тебе, Семенов, отдыхай и не парься.

Вот Дима, сосед по палате, не парится. В миру Дима – приличный человек, бизнесмен. Только в клинике и может расслабиться. Сейчас вот спрятал под подушкой свой мобильник, и теперь крадется к нему, чтоб украсть. Дима – клептоман. Тут он счастлив: внимательные врачи, уход и забота. Никто не дергает.

– Смотри, – сказал Семенов новому приятелю.

На площади Бехтерева прохожие, как по команде, остановились. Взялись за руки, как детишки в хороводе. Мигая аварийкой, тут же парковались машины. Люди вылезали из авто, обнимались с пешеходами и брали их за руку. Человеческая цепочка вытянулась напротив клиники, а потом, словно по команде, слаженно стала перестраиваться, образовав гигантские буквы «Семе…»

Но тут Семенов соскучился и лег на кровать.

– Вот так, – сказал он.

– Ну, ты гигант! – восхитился Дима. – Пойдешь ко мне? Такие дела замутим!

Семенов отвернулся к стене.

– Будет дело, – бормотал сосед, щелкая украденным у самого себя калькулятором…

Ночью Семенов проснулся. Светился круг фонарей на площади Бехтерева. Дрых уставший от дневных краж бизнесмен Дима.

Бежать! Мысль взметнулась веселым Роджером. Поманила дворцами и пальмами неведомых Зурбаганов.

Бежать. Мимо санитаров с остекленевшими лицами, охранника, зачаровано глядящего в монитор. На улицу, к молочным светом затопленной площади.

Глядя в лицо полной луне, силясь заметить в ее голове привычные зубцы и шестеренки…

Пройти по аллейке, открыть калитку…

От близости Лавры шаг ускорился, Семенов почти бежал. Пустынные улицы, арки проходных дворов, промзона, мост.

Запахло Невой. Пересечь проспект Качалова, напоминавший о Есенине и собаке…

Неслышно шурша шинами, белая машина с красным крестом на боку подъехала к человеку в полосатой пижаме, бредущему посреди проспекта Качалова, обратив лицо к полной луне.

Добрые руки и тихий, совсем не больной укол – и Семенов уснул.

Спал Семенов. Ворочалась во сне Евразия, убаюканная морями. Спал город. Дремал на столбе ангел, спрятал голову под крыло чижик-пыжик, гранитным клубком свернулся сфинкс. Сонно моргали огоньки многоэтажек Гражданки, спали кошки и грачи, пожарники и полиция, помолодевшая жена с новым старым любимым другом, главврач с внимательными глазами…

…Почти всегда вы можете встретить его у ДК Крупской, больше известной в народе как Крупа. Он еще не стар, но нелюдим и очень несговорчив. Его будка – через улицу, под скромной надписью «Ремонт часов». Поговаривают, что он там и живет.

Он может оживить даже самые безнадежные экземпляры. Но не дай бог вам сказать, что вы торопитесь. Срочной работы он не выносит.

Вздохнет сокрушенно, покачает головой и вернет назад. Скажет:

– Не возьмусь. Не время еще.

И добавит:

– Нельзя стрелки подводить. Понимаете? Не-льзя.

Зал ожидания

Оля из Сети,

Я не могу ни есть, ни спать.

Я лишь считаю до десяти,

Иду тебя искать.

Владимир и Сергей Кристовские

Никита стоял у первого вагона на Пушкинской. Ждал, как дурак, под часами, хотя время давно уже вышло. Ждал…

В голове издевательски вертелось: «Оля из сети, я не могу ни есть, ни спать. Я считаю до десяти и иду тебя искать».

В самом деле, глупо. Откуда он знает, что человек, которого он ждет, действительно, существует. И что она – девушка, а не какой-нибудь сетевой шутник.

Была одна фотография. Обычная девчонка, не красавица, не урод, глаза ясные. Ему бы заподозрить подвох – не знал он ни телефона, ни адреса. Только электронную почту.

Развели тебя, как лоха, подумал Никита. Лучше бы забили стрелку в какой-нибудь кофейне на Лиговке. Хоть чаю бы выпил, как человек.

Прошел еще час. «До станции Автово» – светилась табличка на следующем поезде. И черт с ним, решил Никита и сел.

Через три станции он остался в вагоне один. Развалился на сидении и дремал, представляя, как Марина выходит на платформу сразу после того, как за ним закрылась дверь. Идиот, подумал он не мог еще подождать…

Задремал. Во сне почудилось, что поезд идет под уклон, и летят вагоны вниз, все глубже.

– Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны!

Он протер глаза и вывалился на станцию. Поезд клацнул дверьми и ушел.

На скамьях в вестибюле сидело человек двадцать сонных пассажиров. Никита, толком не просыпаясь, побрел к выходу. Мельком отметил, что на Автово совсем не похоже. Он никак не мог разглядеть названия станции.

Дошел до конца вестибюля и уперся в барельеф. Странная мешанина профилей – он узнал Ленина, Пушкина, Ломоносова. Гипсовые колосья, знамена, алая мозаика с Маяковской и нефритовая зелень Лесной.

Никита двинулся в обратную сторону, но вместо эскалатора на подъем обнаружил гладкую стену. К ней привалился мужчина, совсем не по погоде одетый в гавайку. В Питере, сегодня и ежедневно, транслировали тринадцать градусов жары.

Мужчина посмотрел на Никиту. Мрачно сказал:

– С прибытием, – и подвинулся, освобождая место.

Никита присел рядом. Огляделся. На соседней скамье клевала носом старушка, хмурая тетка читала газету, толстый гражданин в костюме смотрел себе под ноги. Девчушка, молоденькая, похожая на лошадку, с прямыми желтыми волосами и челочкой, грустно ему улыбнулась.

– Не холодно? – поинтересовался Никита у гавайца.

Тот выругался.

– Вделся, как дурак, – объяснил он. – Три пятницы подряд торчал на Горьковской. У спуска с эскалатора, как договорились. Думал, она с работы пойдет, меня заметит. Мы в Балаклаве встретились, в Крыму. Оказалось, она тоже из Питера. Я уехал, она еще оставалась. Ни номера, ни адреса… Пошутила как-то: жди в пятницу на Горьковской, на спуске. Я и ждал. Последний раз эту рубашку надел – вдруг не узнает в другой одежде? Стоял до последнего поезда. Сел и приехал. Сюда…

– Где мы? – спросил Никита.

Мужчина кивнул на табло в центре зала. Никита подошел и увидел щит, такой, на каких обычно изображают схему линий метрополитена.

«Правила пользования залом ожидания», прочел он. Не курить, не сорить, уступать места – все, как обычно. Не препятствовать входу-выходу, быть вежливым… а это что? «Запрещается вовлекать других пассажиров в свою зону ожидания».

Он вернулся на место и засыпал соседа вопросами – а как тут? Вообще? Ну, там спать? пить? Есть, или – наоборот?

Гаваец усмехнулся:

– На часы глянь.

Никита достал мобильник. Сети не было. Электронные цифры показывали десять минут первого. Такое же время было на табло. То самое, когда он сел в последнюю электричку.

– Бред, – Никита ругнулся, – и делать-то что?

– Ну… – мужчина потянулся, – можно орать. Рыдать. Рухнуть на пол, устроить митинг. Поговорить, как надо действовать. Ты валяй, не стесняйся – мы потерпим, не в первый раз…

– А… сами?..

– Да было. Все проходили! А толку-то? Сиди и жди. Ты-то кого? Хотя… какая разница. Может, дождешься…

– А что, – оживился Никита, – бывает?

– Редко. Был тут один… мерчендайзер, – гаваец выплюнул слово, – всех задолбал со своими пылесосами. Знаешь, ходят такие – по-моему, они и спят пиджаках. Говорливый – сил нет. До всех докапывался – даже до бабушек, все вкручивал, предлагал. Чтобы навык не растерять, что ли? Ко мне подошел, я не выдержал, нервы сдали. Стукнул, легонько – больше не приставал. Правда, такой концерт нам потом закатили, чуть перепонки не лопнули. Так вот. Этот – дождался. Представляешь, именно он! Приехал к нему другой, такой же. В пиджаке. С пылесосом. Как наш обрадовался! Подскочил, сует блокнот, цифры показывает, так увлекся, чуть поезд не пропустил… хотя мы бы сами его затолкали – достал…

– Будьте внимательны, – раздался из динамиков голос, – прибывает поезд.

Пассажиры напряженно вытянулись на скамьях. Никита вскочил. Нужно просто запрыгнуть вагон и слинять отсюда куда подальше. Поезд замедлил ход, но двери были закрыты. Открылись только в последнем вагоне. Выпустили женщину.

Никита побежал, но двери захлопнулись, и поезд, набирая ход, втянулся в тоннель.

Женщина стояла на платформе и растеряно оглядывалась.

Мужчина в гавайке встал. Беззвучно замахал руками, и бросился ей навстречу. Она засмеялась, протянула руки, узнавая, и плечи ее, в вырезе открытого летнего платья, были в мурашках.

– Бывает же, – завистливо сказал кто-то.

На него цыкнули.

Гаваец и женщина, вдвоем, не отрывая друг от друга взглядов, перешли вестибюль и встали у платформы. Подъехал поезд.

Двое мужчин крепко взяли Никиту за плечи, не давая двинуться с места. Никита рычал, видя, как состав уносит тех, которые дождались.

Поезд ушел. Руки, державшие его, разжались. Пассажиры тихо заняли свои места.

Никита побрел к скамейке. Почему он здесь застрял?

Вспомнились слова приятеля:

– Ты задрот, понял? Ты стал настоящим сетевым задротом! Сидишь, тут, как в склепе! На улицу не выходишь! Найди себе нормальную девчонку! Не эльфийку, не электронное чучело, а живую, обычную телку!

А я ее чувствую, думал Никита. Когда она в онлайне, я знаю, что она здесь. И от этого тепло.

Какой бред. Ждать встречи и надеяться, что она не придет. Потому что живая может быть хуже той, виртуальной. Стремно. А кнопки «on» и «off» в жизни не работают. Остается ждать. Это даже удобно…

Вот оно! Вот в чем дело! Все эти люди, и я. Хотим дождаться и… не хотим? Что-то может пропасть, если дождемся. У меня что? Надежда. А у той старухи с поджатыми губами – наверно, обида. Забыли ее – и хорошо, и можно ворчать…

А как только дождемся, надо будет что-то делать. А пока не определился, торчи тут. Как дурак. Вот оно!

Он понял. Он встал и сказал речь. О том, как все просто: надо только разобраться, чего ты на самом деле ждешь…

Голос гремел под облицованным сводом. Соседи молчали.

Он тормошил их, уговаривал. Орал.

Ничего, пусть. Главное, он сам все понял. Он не захотел садиться с ними на одну скамью. Лег прямо на гладкий пол.

– Не надо, – немедленно сказали ему, – ты лучше сядь, а хочешь – ляг, мы подвинемся.

Но он выругался и остался лежать.

И тут бесстрастный оглушающий голос начал зачитывать правила пользования метрополитеном. Со всех сторон на Никиту кричали, чтоб немедленно встал, и он поднялся. Но пытка продолжалась еще какое-то время, пока механическая женщина не перечислила свод всех правил и нарушений.

Девушка-лошадка подошла к нему и присела рядом.

– Не расстраивайся, – сказала она, – все будет хорошо.

Никита промолчал.

– Когда он уходил, я спросила: «ты скоро придешь?», а он не ответил. И тогда я решила, что вечером пойду в метро, сяду на станции и буду ждать, пока он не вернется. Так и встречала его несколько дней, – девушка вздохнула.

Старуха, сидевшая на соседней скамье, с лицом фрейлины ее императорского величества, вдруг посерела и стала заваливаться на бок.

– Человеку плохо! – зашумели вокруг.

– Сделайте что-нибудь! – взвизгнул кто-то.

В зале стало темнеть.

– Прибывает санитарный поезд, – объявил механический голос, – отойдите от края платформы.

Свет погас совсем, только мощный прожектор освещал туннель. Весь состав был темен, кроме одного вагона. Он сиял нестерпимо-белым, медицинским светом. Взволнованная женщина выбежала и воскликнула:

– Мама! Куда вы пропали! Идемте скорее!

Старуха величественно покачала головой:

– Леночка должна была вернуться к одиннадцати, я ждала ее час. Что случилось?

– Да забыла она, загулялась! Мама, не волнуйтесь, с ней все в порядке, вам нельзя нервничать!..

Все следили за спором, а Никита заметил, что первая дверь после освещенного вагона приоткрыта. Или щель между створками ему померещилась? Он сжал узкую ладошку девушки и тихонько стал пробираться к платформе.

Женщина уговаривала мать, пихала лекарство, тащила в вагон. Старуха сердилась и отчитывала дочь за поведение внучки.

Никита с девушкой скользили к приоткрытой двери. Резиновые створки поддавались с трудом. Ему удалось затолкать свою спутницу и влезть самому.

Состав лязгнул, двери клацнули и закрылись. Он услышал, как громовой женский голос заорал о правилах, и понял, что их засекли.

Но поезд уже набирал скорость и шел на подъем. Уклон становился все круче. Мы же перевернемся, подумал Никита. Вагон стоял почти вертикально.

Никита кубарем полетел вниз и стукнулся о металлический поручень. Это конец, подумал он, встречая вспыхнувшую под веками темноту.

– Конец, – подтвердил женский механический голос.

– Конец, – согласился другой, мужской, и уточнил:

– Конечная. Вставай, дома выспишься.

Грубоватый толчок разбудил Никиту. Служащий в форме склонился над ним и повторил:

– Конечная. Автово.

Никита протер глаза и увидел, что в вагоне последнего на сегодня поезда больше никого нет.

Только на плече у него дремала попутчица – желтоволосая девушка с чуть лошадиным лицом.