Текст книги "Война Катрин"

5

Жанно оглоушил нас дикой идеей: сейчас он пойдет и подслушает все, что говорится на собрании у старичков. Он пообещал нам все рассказать, если только мы согласимся и никто из класса его не выдаст.

Понятно, что на нас с Сарой можно положиться, но кое-кому из девчонок в нашем классе я бы доверять не стала. Однако любопытство взяло верх, и все до одной поклялись молчать. Мы проследили, чтобы они не скрещивали за спиной пальцы, иначе любая клятва полетит к черту. Нет, все в порядке, всем хотелось знать, что еще случилось, если собираются учителя.

Жанно убежал от нас бегом и нырнул в туалет по соседству с директорским кабинетом. Недавно выяснилось, что этот туалет – отличный наблюдательный пункт. Открытие совершила Сара и, конечно, совершенно случайно. Дело в том, что три дня подряд мы чуть ли не поголовно страдали поносом. Туалеты на этажах народ брал приступом, а иной раз кое-кому становилось невтерпеж ждать, когда кабинка освободится. Сару скрутило от боли, и она вспомнила о туалете рядом с кабинетом Чайки. Она помчалась туда, не сомневаясь, что очереди в директорский туалет не будет. И без всякого на то своего желания явственно услышала разговор Чайки с Мышью, которых узнала по голосам. Они говорили о людях из Сопротивления, эти люди вышли с ними на связь. Сара не стала там задерживаться и слушать, чем их разговор закончится. Она чувствовала страшную неловкость, выходило так, будто она тайком подслушивала под дверями.

Нам она, само собой, все рассказала, и Жанно, как видно, намотал на ус.

В общем, он убежал, а мы остались присматривать за младшими. Отвели их в парк поиграть, а сами устроились под старыми дубами, но так, чтобы вся ватага была на виду. И хотя поворчать мы себе позволяли, но поручения исполняли всегда добросовестно. Этому в Доме детей обучались все очень быстро.

Учителя наверняка обсуждали утреннее событие. Я видела, Чайке было скверно, хоть она сохраняла обычный ледяной вид. Не сомневаюсь, был момент, когда она впала в настоящую панику. Да и мы все были как на раскаленных угольях и ожидали худшего, только не осмеливались произнести это вслух.

Сара принялась напевать маршальский гимн, изменив в нем слова: «Маршал, пошел вон! Ты нам надоел…» Мы с ней дико расхохотались и стали придумывать самые нелепые, дурацкие, обидные слова. Малыши смотрели, как мы с хохотом катаемся по траве, и тоже смеялись.

Никто, кроме нас с Сарой, не знал, что Жанно по дороге заглянул в редакционную комнату и прихватил с собой магнитофон, на который мы записывали интервью, голоса природы, пение нашего хора и музыку для спектаклей. Жанно заперся в туалете и сидел, прижав ухо и микрофон к стене, стараясь не пропустить ни единого звука из кабинета.

Прошел час, а то и больше, прежде чем учителя появились в парке и освободили нас от присмотра за малышней. Мы с Сарой побежали искать Жанно, а когда нашли, он ничего не захотел нам рассказывать.

– Вечером. Вместе с остальными, – сказал как отрезал.

Видно, рад, что может нас помучить. Мы на него обиделись и ушли. И тут Саре пришла в голову замечательная мысль: пойдем-ка мы на кухню помогать Мыши.

– Мышь сама не заметит, как сольет нам все как миленькая, – сказала Сара, – надо только похитрей к ней подъехать.

Мы развеселились: нечего Жанно задирать нос.

– Она так нам обрадуется, – сказала Сара, – что уже через пятнадцать минут мы будем знать все, о чем они там говорили. Пусть Жанно сколько хочет важничает, а мы к вечеру будем знать даже, может, больше него.

Но мы плохо знали Мышь, если так про нее подумали. Мышь вокруг пальца не обведешь. Она увидела в окно кухни, что мы идем, и, уверена, тут же сообразила, с какой целью. Улыбнулась про себя и решила, что мы за здорово живешь почистим ей и морковь, и фасоль, которые ей удалось вырастить летом на огороде.

Мы с Сарой из кожи вон лезли, расхваливая на все лады нашу повариху: и стряпает-то она лучше всех, и огород-то у нее замечательный, и обед она может приготовить из ничего. Толку никакого.

Мышь поглаживала руками передник на животе и прятала лукавую улыбочку. Стоило нам задать наводящий вопрос, как она охотно принималась разводить турусы на колесах, но все ни о чем. А когда мы перечистили всю фасоль и всю морковь, наверстали потраченное на собрание время и Мышь поняла, что ужин поспеет вовремя, то спровадила нас из кухни: занимайтесь, мол-де, своими делами. И мы пошли себе ни с чем, а Мышь, стоя на пороге, вслед нам крикнула:

– Спасибо, девочки! Приходите, не стесняйтесь, всегда рада поделиться секретами.

Мы так и застыли на месте, открыв рот. Мы всегда считали ее простоватой и недалекой, думали, ей что ни скажи, она всему поверит. Даже по-хорошему иногда над ней посмеивались, когда видели, что до нее далеко не все доходит. (Или она притворялась?) И вот эта-то простоватая Мышь водит нас битых два часа за нос, причем с самым простодушным видом, а мы на нее пашем, хотя уже отдежурили на кухне целую неделю и наплакались досыта от ее лука. Сначала мы просто онемели, а потом рассмеялись и помахали ей на прощание, а она стояла и потирала руки, довольная, что подложила нам такую свинью.

6

Только поздним вечером нам удалось собраться всем классом в общем зале. Мы тихо-тихо уселись кружком вокруг магнитофона. И, уставившись на пленку, перетекавшую с одной бобины на другую, жадно вслушивались в голоса, которые добыл Жанно.

«Утренний визит – тревожный знак, это очень серьезно, – сказала Чайка. – Носить желтую звезду теперь обязательно для всех евреев с шестилетнего возраста, а это значит, что при первой же проверке документов у нас по новому закону заберут больше трети детей. Но, разумеется, пока я жива, ни один ребенок не наденет тут желтую звезду. Нацисты установили норму: они собираются увезти сто тысяч евреев в Германию и Польшу. Начальник французской полиции Буске готов помогать Гитлеру. И как там с ними поступят? Боюсь даже думать. Нам необходимо найти выход. Я отвечаю за жизнь наших учеников, мне их доверили. Родители некоторых исчезли, во всяком случае, вестей от них нет. Другие пишут мне письма, умоляя сберечь их детей. Медлить нельзя, нацисты не должны захватить нас врасплох, нужно действовать. Сегодня нам повезло благодаря вам, Землеройка, и я навсегда у вас в долгу. На этот раз кретин полицейский позволил себя одурачить, но мы не имеем права искушать дьявола, надеяться на удачу и на присутствие духа у кого-нибудь из нас. Все, кто здесь сейчас собрались, должны решить для себя, готовы ли они сознательно нарушить закон и рисковать своей жизнью, спасая детей-евреев. Кто чувствует, что не может себе это позволить, пусть скажет об этом сразу и сразу уволится. Я попрошу этих коллег во имя нашей дружбы, во имя той семьи, какой мы жили и работали до сих пор, во имя ни в чем не повинных детей, за которых мы в ответе, молчать за стенами школы о том, что здесь делается. Молчать значит никогда никому ни слова. Во внешнем мире нет надежных людей, мы вынуждены опасаться каждого. Франция вывернулась наизнанку, не забывайте об этом ни на минуту. Петен не единственный предатель, множество граждан готовы доносить и обвинять соседей, если это принесет им немного денег или позволит быть на хорошем счету у полиции. Сейчас вы должны принять решение. Кто хочет остаться? Те, кто хочет уйти, могут сделать это сейчас, я не буду в обиде, я уважаю каждого из вас и полагаюсь на вашу честность. Я понимаю, что многие в первую очередь думают о своих семьях. Желающие уйти, уходят сейчас».

Мы каменели, слушая голос в хрипящем магнитофоне. Никто не шевелился. Но тишина, которую мы теперь слышали, совсем придавила нас, лишая сил.

Первой заговорила Мышь, мы сразу узнали ее глуховатый голос и привычку брать быка за рога.

«Рассиживаться недосуг, пора на кухню ужин готовить, а то не полицейские, а голодная ребятня покажет нам, почем фунт лиха. А что делать? Думаю, мой брат поможет, пришлет парнишку, и он сделает всем правильные удостоверения. Чем не выход? Уберет еврейские фамилии, и будут они Дюпоны, Дюраны, Мартены. Хоть Петены, почему бы нет? И звезд никаких пришивать не надо. В общем, я пошла, остальное вы мне расскажете. А я пока фасоль приготовлю, давненько ее у нас не было. Как поедите фасольки с морковкой, так вам и полегчает, дурное выветрится, хорошее придет».

Послышался смех, наверное, засмеялся кто-то из учителей, может быть, даже Чайка.

Жирафа, учительница младших классов, заговорила, как обычно, очень застенчиво. Мы узнали ее по высокому тонкому голоску. Первые ее слова едва слышались из-за смеха, но смех тут же смолк, как только Жирафа призналась, что у нее самой фальшивые документы и совсем другое имя, чем в удостоверении. Ее зовут Эстер, а не Вероника, и уж конечно, не Жирафа. В полной тишине – только чуть потрескивала магнитофонная пленка – она рассказывала, в каком страхе живет. Ей надо забыть свое настоящее имя, но она никак не может и боится допроса, если вдруг ее вызовут. «Никак, никак не могу перестать быть собой», – сказала она и вздохнула.

Ни за что не забуду ее слова, обязательно запишу их в дневник. Перестать быть собой… Я понимаю, что она имеет в виду. Очень хорошо понимаю. Дальше – и я чувствую по ее голосу, что она улыбнулась, – она заговорила о прозвище, каким ее наградили в Севре, в Доме детей. Она не против, что ее зовут Жирафой, симпатичное прозвище, и ей подходит, с ее-то длинной, как у балерины, шеей. А тут она подумала, может, смешные прозвища – это способ помочь и другим учителям евреям спрятаться? Но Чайка напомнила, что учителя получили прозвища из-за традиции, которая есть у скаутов. Скауты выбирают животное-тотем и называют свой отряд его именем.

«Ребята охотнее зовут нас птичьими именами, чем обращаются “месье” или “мадам”. Мы проверяли. А если теперь наша небольшая причуда может кому-то помочь…»

Перешептывание, смех, а потом опять тишина. Долгая. Почти с минуту. Мы замерли, прижавшись друг другу, склонив головы над магнитофоном, не произнося ни слова. Само молчаливое ожидание. Кашлянув, Жирафа прибавила: «Как помочь детям, которым изменят фамилии и дадут другие документы, не выдать себя, если взрослые начнут задавать им вопросы? Смогут ли они выдержать натиск полицейского дольше двух секунд? Поймут ли самые маленькие, что надо забыть имя, каким их звали дома мама с папой, и называться теперь совсем другим? Я сама себя все время спрашиваю, способна ли я…»

Неотчетливый шум голосов, и снова голос Жирафы, она говорит, что идея ей кажется неосуществимой. Если она и годится, то только для подростков. А для малышей она очень и очень рискованная.

И я с ней сразу же соглашаюсь.

Громкий резкий голос Чайки перекрывает все голоса, она немедленно отвечает. Говорит, что она в нас не сомневается: мы, дети, всё поймем, все от мала до велика, все, кто живет у нас в Доме. Она знает: в каждом есть сила выживания, желание жить придаст нам сил, чтобы сопротивляться и обманывать взрослых. Она верит в нас и готова доходчиво объяснить каждому, зачем ему поменяли имя.

Чайка и правда в нас очень верила, она растрогала меня своей верой и даже убедила.

«Перед войной я имела возможность следить за исследованиями одной женщины-психолога, ее звали Франсуаза Дольто[19]19
  Дольто, Франсуаза (1908–1988) – французский психоаналитик, одна из основательниц детского психоанализа, участвовала в подготовке Конвенции прав ребенка, внесла большой вклад в то, чтобы голос ребенка был услышан взрослыми.


[Закрыть]. Я ходила на ее лекции, в которых она делилась результатами своей работы. Дольто изучала младенцев, и они изумили ее заложенной в них силой жизни и еще тем, как важны для них слова и общение с первых дней рождения. По ее мнению, разговор взрослых необходим младенцу задолго до того, как он начинает говорить. Младенцы понимают разговор по-своему, так, как нужно им. Слова взрослых помогают их формированию. Слова делают возможным то, что воспринимается ребенком как невозможное. Дольто утверждала, что дети – совершенно особые существа, они хорошо понимают все, что касается именно их, усваивают и берут на вооружение. Дети знают, что для них хорошо, а что плохо или опасно. Каждый ребенок – личность. И я уверена, в наших малышах тоже достаточно силы жизни, чтобы защищаться от смерти».

Хотела бы я когда-нибудь познакомиться с этой мадам Дольто! Раз ей удалось так подействовать на Чайку, она и вправду необыкновенная. На нашу начальницу повлиять трудно, так что, если она так вдохновилась, значит, выводы этой исследовательницы совпали с ее собственными идеями. В общем, начальница еще раз сказала, что всегда в нас верила, не собирается отказываться от своей веры и берется поговорить с нами, чтобы всё точно и ясно объяснить.

«В языке наше спасение от варваров, и дети способны это усвоить. Главное, чтобы они нам доверились. И потом, скажите, у нас есть другой выход?»

Чайка закрыла собрание, сказав, что разузнает все подробности относительно фальшивых удостоверений. Мы слышали, как задвигались стулья, и вдруг раздался голос Кенгуру, нашего молоденького красавца режиссера, который кроме театральной студии вел еще и занятия пантомимой. У него очень низкий голос, он будто поднимается из глубин его существа, я всегда волнуюсь, когда его слышу. И все сразу замолчали, ждали, что он скажет.

«И меня зовут не Кенгуру, и я тоже ищу уединения по вечерам в субботу».

Жанно нажал на «стоп», и кассеты замерли. Мы сидели подавленные тем, что услышали, и немного смущенные своим подслушиванием. Что ни говори, мы совершили кражу, граждане республики так не поступают. Хотя, впрочем, во всех республиках есть своя секретная служба.

7

Через день после того не совсем обычного вечера, когда мы разошлись по спальням молча, удрученные новостями и своим не слишком благовидным поступком, кое-кого из нас вызвали к начальнице. Нас было человек двадцать, в том числе мы с Сарой. Но не Жанно. Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить: позвали только евреев.

Жанно уселся на траву в парке и чуть не плача сказал, что хочет быть евреем. Он и правда в отчаянии. Мы с Сарой посмотрели на него, простили ему выходку с кассетой и пообещали, что сами вредничать не будем, он первый узнает все, что нам скажут.

Я взяла с собой «роллей». Мне спокойнее с фотоаппаратом. Может, и снять удастся что-то интересное у Чайки в кабинете. Поймаю какой-нибудь знаменательный момент, получится хорошая фотография. А вообще-то я просто меньше волнуюсь, если смотрю вокруг через видоискатель. Сейчас мне очень не по себе, я-то знаю, о чем учителя говорили на собрании.

И вообще, я совсем не люблю быть на людях, хотя, глядя на меня, этого, может быть, и не скажешь. И вот что я недавно еще поняла: фотоаппарат отдаляет от меня окружающее, все, что больно задевает. Он отгораживает меня, защищает, и я очень этому рада.

Но я недооценила начальницу. Чайка сразу лишила меня возможности оказаться хоть на секунду в стороне. Как только я вошла в кабинет, она велела отложить подальше мой «роллей» и не браться за него во время разговора.

Пингвин тоже сидит в кабинете, он подмигнул мне, а я в ответ насупилась. Могла бы ему язык показать, но удержалась. Из-за Чайки. Она не терпит фамильярностей. Она прирожденный диктатор и не выносит никаких посягательств на свой авторитет. А какой она будет в гневе, подумать страшно. Понятно, все мы видели ее недовольной или сердитой, но пока нам еще не приходилось видеть ее разгневанной. По-настоящему. Всерьез. И увидеть это мне бы не хотелось. В общем, я сердито покосилась на Пингвина, а он мне ответил широкой улыбкой.

Чайка объявила, что нам всем, кого она здесь собрала, придется поменять удостоверения личности.

К нам придет человек, он нас сфотографирует, а потом поработает несколько дней у нас в подвале и сделает каждому новое удостоверение. Само собой, фальшивое.

Затем она сказала, что законы для евреев ужесточаются с каждым днем и на данный момент наилучшим выходом будут новые удостоверения, – так она решила вместе с другими учителями. Мы получим другие фамилии, а некоторым придется поменять и имена. На время войны нам придется забыть, как нас называли родители. Вместе с другими ученицами нашего класса я слушала, опустив голову, чтобы никто не заметил, что я-то уже все знаю. Самые младшие очень удивились и стали шепотом переговариваться. Морис спросил вслух:

– А друзья в школе будут звать нас как обычно? Это ведь только для немцев, да?

Пингвин сказал: нет, для всех. Нас это поразило. Нас все будут называть новыми именами, друзья тоже. А иначе как мы к ним привыкнем? Если полиция или немцы придут с проверкой, у них не должно возникнуть сомнений, что мы называем свои настоящие имена и у нас настоящие удостоверения. Нужно выработать рефлекс откликаться и оборачиваться на новое имя.

– Для вас это вопрос жизни и смерти, – жестко заключил он. – Придется забыть свои имя и фамилию.

– А можно я сама выберу себе имя? – спросила маленькая черненькая девочка из новеньких, которая недавно громко пела гимн маршалу.

Чайка на секунду задумалась, словно не предполагала такой возможности, потом предложила всем, кто хочет, выбрать новое имя самим. Еще она попросила нас ничего не говорить друзьям до тех пор, пока она не разрешит. Это она сказала, сурово сдвинув брови, непререкаемым тоном.

Мы, как обещали, едва выйдя из кабинета, побежали искать Жанно. Но я, получив обратно «роллей», поняла: мне необходимо сделать хоть несколько снимков. Выплеснуть эмоции, которые душат меня после беседы с начальницей. У меня крутило живот, я чувствовала, что меня стошнит, если я сейчас же не примусь за дело. А Сара и без меня все расскажет Жанно, и с тем большим удовольствием, что нам это запретили строго-настрого. Будет даже лучше, если я их оставлю, а сама отлучусь ненадолго.

Заняться делом, заняться снимками и не думать о чужом имени. Я даже не подозревала, что на меня это так подействует. Не хочу остаться без своего. Не хочу жить под чужим.

Не думать о маме с папой.

Не думать, как они меня найдут, если я буду не я.

Не думать, что они могут обидеться, если я сама выберу себе имя вместо того, какое они выбрали для меня еще до моего рождения.

Не вспоминать, почему они назвали меня Рашель, – это имя созвучно с «украшением», дочка – украшение их жизни.

Ни о чем не думать, ловить закатный свет, забыть все вопросы, не слушать Сару, которая выбирает между Сабиной, Симоной и Соней, чтобы сохранить начальную букву.

Я уже поняла, что не буду сама выбирать себе имя, в глубине души я не хочу с собой расставаться.

Человек, который делает удостоверения, расположился, как нам и сказали, в подвале. Когда нас с Сарой позвали фотографироваться, мы его увидели, он сидел за большим столом и выводил на бумаге буквы. Он поднял на нас глаза и сдвинул на кончик носа очки, чтобы рассмотреть нас повнимательнее. Я сразу обратила внимание на его фотоаппарат: «люмирекс» 6 × 9 с объективом «фидор» 6,3.

– Благодаря затвору возможности уникальные, – сказала я вкрадчиво и погладила «люмирекс». – А на резкость вы наводите вращением фронтальной линзы, так ведь?

Я такого фотоаппарата никогда в руках не держала, и эта модель меня очень заинтересовала. Я видела ее только в журнале, который мне как-то раз дал Пингвин. И я стала разглядывать фотоаппарат со всех сторон, потом взвесила на ладони, прикидывая, сколько он весит и что я могла бы снять с его помощью. Люк, так звали этого человека, сначала потребовал, чтобы я немедленно положила фотоаппарат на место, но я все говорила и говорила, и он наконец понял, что я не новичок. Мне очень хотелось произвести на него впечатление, и я говорила мягким грудным голосом, который появлялся у меня, когда я хотела привлечь внимание. Я заметила, что, когда я так говорю, собеседники начинают ко мне прислушиваться.

Люк позволил мне и дальше рассматривать фотоаппарат, и ему стало любопытно, откуда я такая взялась. Уговаривать меня не пришлось, я сама ему быстренько рассказала, как научилась фотографировать и как фотография стала главным смыслом моей жизни. Я показала ему «роллей» и сбегала за несколькими лучшими снимками. Жаль, еще не успела напечатать фотографии с танцующими девочками, мне бы очень хотелось их ему показать.

Люк профессиональный фотограф, начал работать задолго до злосчастной войны. Мои снимки, похоже, его удивили.

Он сказал, что у меня зоркий глаз и есть чувство композиции. Некоторые работы он критиковал за то, что они слишком неумелые, слишком контрастные, в них мало оттенков, но все равно говорил, что у меня талант, только надо много еще работать со светом и с людьми в движении. А потом спросил, не помогу ли я ему делать фотографии для удостоверений. Кажется, меня принимают в мир взрослых. Человек, в котором я находила все больше достоинств, проникся ко мне доверием и поручает серьезную работу! Он прибавил, что моя помощь серьезно его выручит, он сэкономит много времени. В общем, чудо что за человек!

Я поговорила с Чайкой и тогда уже смогла сказать, что согласна. Меня просто трясло при одной мысли, что я буду работать с профессионалом. Я решительно взялась за фотографии для удостоверений и предложила Люку проявлять и печатать их в «моей» лаборатории. Да, так и сказала, совершенно бессовестно. Люк согласился с удовольствием и пообещал кое-чему меня научить, когда мы будем печатать. Так вот и вышло, что я сама стала участвовать в изготовлении фальшивых удостоверений, одна мысль о которых вызывала у меня страх и отвращение.

Я наскоро оборудовала фотостудию, затянув одну стену большим куском черной ткани, и Сара привела сниматься самых маленьких. Когда она усаживала их по одному на стул, то гладила по головке, всячески успокаивала, а потом становилась у меня за спиной и просила улыбнуться. Но малыш готов был скорее расплакаться, ведь фотография так изменит всю его жизнь. Сара веселила их как могла, строила разные гримасы, а потом начала ставить мне рожки – я догадалась, потому что, поглядев на меня, малыши начинали хихикать.

Люк в это время печатал на машинке, ставил фальшивые печати, выдумывал подписи, и белые листки бумаги превращалась у него под руками в удостоверения личности. Потом он их тер и мял, чтобы они не выглядели слишком новенькими. Эта часть работы была особенно деликатной: в зависимости от возраста ребенка документ не должен был выглядеть ни слишком потрепанным, ни только что выданным. Некоторые из них Люк опускал в воду, «купал», а потом сушил между двух промокашек.

Под конец Люк сфотографировал и меня.

В тот же вечер мы закрылись в лаборатории и стали проявлять пленки. Непривычно было чувствовать рядом чужого человека в моей знакомой наизусть лаборатории. В темноте я ощущала это соседство, и по мне пробегала дрожь, становилось тревожно и приятно, тепло и странно. Мы работали практически молча, я угадывала движения Люка, опережала их, помогала как могла, передавая проявитель и фиксаж, подвигая ванночки еще до того, как он попросит. Время от времени он давал мне советы, что-то объяснял по ходу дела, и я слушала, стараясь запомнить, чтобы все записать в свой синий блокнотик, как только выйду из лаборатории. Переходя с места на место, мы невольно натыкались друг на друга, встречались наши руки, я чувствовала его дыхание затылком. И, как ни старалась, мне не удавалось иногда избежать случайного беглого соприкосновения. Мы друг друга не видели, мы чувствовали, и меня это волновало. Люк спросил, какое имя я себе выбрала для удостоверения, а я ничего не смогла ответить, так была напряжена из-за близости наших тел, так старалась избежать ее, неуклюже ударяясь то о ванну, то о шкаф в своем знакомом до сантиметра пространстве. Мне было жутко жарко, щеки у меня пылали. Хорошо, что в темноте ничего не видно. В конце концов я промямлила, что согласна на любое, какое дадут, потому что сама просто не могу кем-то притворяться.

Он сказал шепотом, будто делился со мной секретом, что его младшая сестренка Катрин чем-то на меня похожа. Она тоже темненькая, тоже живая, мечтательная и такая же нежная, ласковая и красивая, как я. И я сразу же согласилась, пусть будет Катрин. Да, из-за намека на сходство с младшей сестрой настоящего фотографа, которого наверняка никогда в жизни больше не увижу. Потому что я тоже… мечтательная, нежная… И красивая.