Текст книги "Война Катрин"

Я обещала им сделать фотографию для афиши к выступлению, которое они так старательно репетировали. Снимала я их уже не первый день, но ничего хорошего пока не получалось. Впрочем, мне к неудачам не привыкать. Когда что-то не ладится, я брожу с места на место, присаживаюсь на корточки, встаю на стул – ищу нужную точку. Где же она, моя картинка? Образ, который я ищу? Помнится, я где-то читала, что все образы-картинки уже существуют, нужно только их отыскать. Мысль поразила меня, запала в душу. Я и сама чем дальше, тем больше убеждаюсь, что я всего только инструмент, благодаря которому люди могут обратить на что-то внимание. Но если я инструмент, то в чьих руках? Я хоть и из семьи иудеев, но родители у меня не слишком религиозные люди, и сама я тоже никогда особо не верила, что каждого из нас ведет по жизни Бог. Ну а теперь и подавно сомневаюсь. А вот праздники у нас дома любили, Хануку[14]14
  Ханука (ивр. «освящение», «обновление») – праздник, установленный во II в. до н. э. в память об очищении Храма после изгнания греко-сирийцев. Празднуется восемь дней в декабре, и в память о чуде – кувшине священного масла для светильников, которого хватило на восемь дней, – каждый день зажигаются свечи, почему он еще называется «праздник огней».


[Закрыть] например. Так поэтично – посреди зимней тьмы горят огоньки свечей. Или Йом-Кипур[15]15
  Йом-Кипур – День искупления. День строгого поста и молитв; согласно Талмуду, в этот день Бог выносит свой вердикт, оценивая деятельность человека за весь прошедший год.


[Закрыть], когда можно полакомиться кускусом с простоквашей. Иногда праздновали субботу, чтобы не позабыть, что мы иудеи. Но больше я ничего не знаю о религии, к которой, считается, принадлежу. Я никогда не чувствовала, что живу в особом, отделенном от других мире, просто жила себе и жила.

Золотистый свет на закате – мой самый любимый, и мне ни за что не хотелось бы упустить мгновение, когда все вокруг станет вдруг пронзительно хрупким и засветится. А потом свет понемногу померкнет, и наступят сумерки. Девчонки балерины обо мне забыли: они хохочут и выделывают невероятные антраша. Они отдыхают от безупречно отточенных балетных движений, от музыки, которой подчинялись, они просто дурачатся, но до чего грациозно! Я тоже хочу в компанию девочек-мотыльков! Но рядом с мотыльками чувствую себя жутко нескладной, у меня появилась грудь, и она мне мешает выделывать кульбиты. Придется делать словесные пируэты, рассуждая о высоких материях, а потом проходиться колесом, смеша всех шутками!

Ана и Грациэлла подняли вверх Элеонору. Секунду они поддерживают ее хрупкое тельце в воздухе, а Элеонора, раскинув руки, с вытянутым носком изящной ножки, с откинутой головой и улыбкой, летит – она вся в полете. Она сама полет. Вот тут-то я и щелкнула. И на этот раз не сомневалась: фотография получится. Редко когда у меня бывает такое чувство уверенности. Жаль, конечно, что снимок не пригодится для афиши, но для меня он гораздо ценнее, он – тот самый образ, какой я искала столько дней! Или это он наконец-то меня нашел?

Смеркается. Сара и Жанно все еще валяются в траве, они все так же хохочут, они близко-близко. Секунду я наблюдаю за Жанно в мерцании гаснущего света и застываю в нерешительности. Имею ли я право фотографировать его самозабвенное счастье? Не буду врать, Жанно мне нравится больше, чем по-дружески, но он выбрал Сару, а не меня. И я его понимаю. Сара удивительная девушка. Будь я мальчиком, я бы тоже, конечно, выбрала ее! Так что и думать об этом нечего, мы дружим втроем, мы тройка неразлучных, и я каждый день в этом с радостью убеждаюсь. Это для меня главное. Разве просто найти друзей? Да еще таких замечательных, таких близких и настоящих? Раньше у меня никогда таких не было. Были подружки во дворе, в школе, но никогда и никто не значил для меня столько, сколько Жанно и Сара. И я знаю, мы нужны друг другу, мы заперты в этом пансионе. В прекрасной, чудесной, но все-таки тюрьме, откуда нельзя выйти по своей воле. Тюрьме, отрезавшей нас от всего мира, от наших семей. Я не люблю говорить об этом. И сержусь на Сару, когда она говорит. Но от правды никуда не денешься, хоть я ее и избегаю: мы живем в замкнутом мирке, мы отрезаны от настоящей жизни. Саре необходимо говорить о войне, о Сопротивлении, о своей ненависти к нацистам. О страхе перед будущим.

А я от таких разговоров бегу. Конечно, я тоже об этом думаю, но как же мне хочется, чтобы мир был прекрасен, полон чудес и поэзии. Я хочу забыть, что он ненормален. И еще хочу забыть, с каким облегчением смотрела вслед маме с папой. Яви я предпочитаю грезы. Не ночные. Я знаю, какие сны снятся по ночам, и стараюсь подольше с ними не встречаться. По крайней мере до тех пор, пока светит солнце, пока в доме горит свет. Я боюсь кошмаров, они меня мучают, и я просыпаюсь в поту, а часто в слезах. Иногда кричу так громко, что бужу не только Сару – она спит подо мной на нижней кровати, – но и двух других девочек, куда менее понятливых.

Сара-то понимает причину моих срывов, она не удивляется, что иной раз мне совсем не хочется говорить. Но она охотно смеется со мной, когда на меня нападает смех, и выслушивает все сплетни и истории, которых я набираюсь, пока брожу с фотоаппаратом. Я выуживаю самые вкусные, чтобы их разобрать по косточкам, нам ведь так не хватает пищи для ума и сердца! И Жанно тоже спешит переключить нас на что-то интересное, если чувствует, что мы затосковали или вот-вот затоскуем. Его конек – история Франции и не только, он так много знает, что может часами и даже днями держать нас в тонусе, рассказывая про обычаи древних египтян, о приключениях Гавроша на парижских улицах или жизни крестьян при Людовике XVI. Неиссякаемый кладезь знаний и веселый клоун – вот он какой, наш Жанно. До чего же смешно он изображает учителей, не исключая и Чайки: надвинет на лоб большой лист, прищурит с суровым видом глаза, и он уже наша сердитая директриса в шляпке. Никакие методы новейшей педагогики не помогают нашей начальнице – характер у нее скверный. А как Жанно копирует маршала Петена, произнося старческим голосом с отеческой важностью его любимый лозунг: «Родина, семья, труд»! И тут же переходит на Микки-Мауса, придумывая на ходу слова и жуя их на американский лад. У него они звучат даже натуральнее, чем настоящие английские. Еще Жанно веселит нас, раскачиваясь на ветках, как Тарзан, и оглашая парк обезьяньими воплями. У Жанно покладистый характер, он восхищается нами обеими и всегда чувствует, когда пора нас повеселить, чтобы мы всерьез не затосковали. Мы тройка неразлучных и гораздо чаще строим планы на будущее и хохочем, а вовсе не хандрим, хотя от истории новейшего времени, которая творится за стенами школы, нам то и дело больно достается, несмотря на все старания Жанно.

Скоро ужин, и наша тройка сегодня дежурит. Мы всегда записываемся на дежурство вместе, для нас оно скорее игра – мы расставляем тарелки, раскладываем ложки, разносим по столам кастрюли с горячим супом. И предвкушаем еду, крадем время у ожидания. Но сегодня вечером мне не терпится оказаться в лаборатории, я хочу проявить пленку, которую только что отсняла.

Лаборатория у нас не самая современная, собственно, как все в этом замке, но я в ней хозяйка, это мой мирок с тех пор, как Пингвин оставил меня разбираться самостоятельно. Я за нее отвечаю, ключ ношу с собой, чтобы никто из ребят не добрался до химикатов, которыми можно отравиться. Пингвин частенько напоминает мне об этом. А я ему в сотый раз отвечаю: «Усвоила, вы мне уже говорили, я же не полная идиотка!» Вспомнив об этом, я всегда невольно улыбаюсь. Я же прекрасно вижу, что Пингвин едва сдерживает смех, когда я ему сердито отвечаю. Мне даже кажется, он специально напоминает мне так часто, чтобы я возмущалась и повышала голос.

Пингвин превратил в лабораторию бывшую душевую, в ней так и осталась стоять треснувшая ванна, но она закрыта большой доской, и на нее мы ставим кюветы. Окна нет, так что света опасаться не приходится. В небольшом шкафу лежат необходимые фотореактивы: пакетики с проявителем, фиксаж в бутылках, особая жидкость, чтобы пленка не пересыхала, и, само собой разумеется, пачки фотобумаги разного формата. Год тому назад я понятия не имела, что такое существует, а теперь обращаюсь со всем этим хозяйством так, словно всегда им распоряжалась. Конечно, я частенько ошибаюсь, но ошибками дорожу не меньше, чем удачей с первого раза. Ошибка – лучший способ запомнить, как делать правильно, а в фотографии еще и возможность получить неожиданный эффект, иногда даже очень красивый. Есть фотографы, которые прямо-таки специализируются на ошибках. Например, американцы Фрэнк Юджин[16]16
  Юджин, Фрэнк (1865–1936) – американский фотохудожник-портретист. Прославился женскими портретами.


[Закрыть] и Альфред Стиглиц[17]17
  Стиглиц, Альфред (1864–1946) – американский художник, новатор и экспериментатор. Коллега Пол Стренд писал о нем: «Дефект он использовал как достоинство, осознанно, имея в виду результат».


[Закрыть]. Они сознательно действуют против правил, и у них возникают поэтичные картины, настоящие произведения искусства. Фотографии получаются чарующими и загадочными. Я их обожаю и надеюсь когда-нибудь снять что-то похожее.

В бывшем аптечном шкафу у нас сушатся пленки, и его я вытираю с особой тщательностью: ни одна пылинка не должна на них сесть. Увеличитель Пингвин смастерил сам из фотокамеры. Понятно, что он не последнее слово техники, но свою задачу исполняет добросовестно. В любом случае, я знакома только со своим, доморощенным, другие видела разве что в журналах, которые мне дает Пингвин. И честно говоря, считаю наш превосходным.

Так что я прошу Жанно и Сару отпустить меня ненадолго, проявить пленку. Сара нахмурилась, Жанно изобразил сердитую Чайку, и мы все прыснули. Я бегом бегу в лабораторию, мне не терпится посмотреть, что получилось. Неужели уже сегодня вечером я увижу хотя бы негатив своего самого прекрасного снимка?

В полной темноте сматываю пленку с кассеты на катушку маленького бачка, похожего на барабанчик. Теперь мне ничего не стоит вслепую нащупать конец пленки, вставить его в направляющую спираль, а потом аккуратно вращать катушку, чтобы пленка равномерно наматывалась. Ну вот, пленка перемотана, теперь мне нужна вода, нагретая до двадцати градусов, что не всегда возможно в наше время.

Температуру я меряю кухонным термометром, который наш эконом ищет повсюду вот уже с месяц. Но если вода холоднее, я дольше держу пленку в проявителе. Эту маленькую хитрость мне подсказал Пингвин, и раз от раза я действую все успешнее. Не ленюсь и записываю все, о чем догадалась по ходу дела. Закрепляю удачи, чтобы не повторять ошибок. Или, наоборот, повторяю, но сознательно и целенаправленно. Я не расстаюсь со своим синеньким блокнотом в надежде, что меня в любую минуту может осенить сногсшибательная идея.

Сегодня вечером – вот везенье! – вода вмиг согрелась до двадцати градусов. Пока все складывается отлично. Я готовлю нужные растворы, помешивая алюминиевой палочкой. Проявитель, полоскание, закрепитель, полоскание. Последний раз промываю пленку водой из-под крана. Потом с величайшей осторожностью достаю ее и вешаю сушить. Желатин, из которого она сделана, сейчас необыкновенно уязвим, любая царапина на нем испортит качество фотографии. И вот драгоценная пленка висит подальше от пыли в шкафу, пришпиленная бельевой прищепкой.

Все, что нужно, я сделала, теперь остается только ждать, когда можно будет работать дальше с чистой сухой пленкой. Но я, по крайней мере, уже сегодня посмотрела на негатив: две юные балерины поддерживают летящую третью. И правда, мне не приснилось: фотография может получиться отличная. Да и Жанно ну просто красавец на самом-самом последнем кадре.

3

Я примчалась в столовую, когда столы были не только накрыты, но все за ними сидели. А Чайка готовилась что-то нам сообщить. Ой-ой-ой! Она сердито сдвинула брови, увидев, что я, взлохмаченная, как обычно, вбежала с опозданием. Поняла, откуда я принеслась. Ей известно, что ее муж передал мне свой фотовирус и страсть к темной комнате, и, мне кажется, ей стало немного обидно. Лицо у Чайки вдруг погрустнело, но на секунду, на одну короткую секундочку. Я догадалась, она переживает за Пингвина, ей жаль, что сейчас ему не до обожаемой фотографии. Но Чайка тут же взяла себя в руки, не в ее привычках предаваться печали, особенно перед нами. Она человек долга, а ее долг – оберегать нас от безумия, которым заболел мир.

Чайка заговорила, и теперь не зажужжит даже муха. Никто не взялся за ложку, хотя все мы давным-давно мечтаем о еде. Но, когда мадам Чайка – так начальницу называют новенькие в первые дни пребывания в пансионе – говорит, ее слушают не шелохнувшись. Говорит она только по делу.

Я сажусь справа от Жанно с крайне неприятным предчувствием. Мне все ясно с первой минуты: пожар полыхает из-за Сары, из-за ее будущей статьи. Чайка на нее не смотрит, но слова обращены к ней.

Из этих слов следует, что некто выбрал неправильный путь, не обратился в Совет Детской республики, а стал шуметь по всем углам.

Детская республика существует у нас уже несколько месяцев. Президентом мы, ученики, выбрали Югетту. Кроме Совета есть еще Суд и Верховный суд, которые собираются, если происходит что-то из ряда вон. К республике мы все относимся серьезно, и Сара, как мы все, ею дорожит, потому что мы демократия. Взрослые не имеют права вмешиваться в дела нашей республики, такой мы приняли главный закон. Хотя подтолкнули нас к ее созданию, конечно, взрослые. Это был педагогический трюк, нас решили заинтересовать Конституцией, помочь разобраться в понятиях республиканского устройства. Но мало-помалу взрослые сами втянулись в игру и отправили нас в свободное плавание. А для нас, учеников, старших и младших, наступила эпоха великих открытий. И напряженной умственной работы. Чтобы создать Детскую республику, нам пришлось всерьез разобраться, что такое вообще республика. Сара сделала доклад о выборах, а мы с Элен изучали функции суда. А потом распределили роли и провели настоящее судебное заседание. Упражнение оказалось непростым. Судили вора, он украл хлеб, потому что был голоден. Адвокат, защищавший его, довел присяжных до слез, и подсудимый, по счастью, избежал судьбы Жана Вальжана[18]18
  Герой романа французского писателя В. Гюго (1802–1885) «Отверженные», осужденный на каторжные работы за кражу хлеба для семьи своей сестры.


[Закрыть]. Старшие узнавали и осмысляли, а младшие рисовали картинки, изображая то, что слышали от старших. Мы трудились не один месяц, прежде чем продумали свои законы и поручили каждому обязанности. В нашей Детской республике старшие отвечали, например, за спальни или за занятия танцами, а младшие – за бутерброды или бельевые прищепки.

Саре и Жанно поручили следить за выпуском нашей ежемесячной газеты, я стала ответственной за фотоателье. Мы соблюдаем свою Конституцию. Новеньких принимает президент, она рассказывает им о наших законах и непременно находит для них обязанности.

Сейчас Сара нарушила закон. Я пыталась ей это втолковать, но она же упрямая, как ослица. Она не подала для обсуждения в Совет тему своей острой статьи, а кричала на всех углах, что непременно ее опубликует. Поглядев на выражение лица Сары, я поняла, что до нее только сейчас дошло, что она действовала противозаконно.

Чайка имела право вмешиваться в наши дела только по решению Верховного суда, и значит, она подала туда запрос, предварительно согласовав его с другими учителями.

Чайка перешла к последним законам правительства, касающихся евреев, и говорит, что законы эти чудовищны, несправедливы и она возмущена тем, до чего докатилась Франция. Но они приняты. И она очень серьезно обращается к нам, гражданам Детской республики: статья об этих законах, которая может появиться в нашей газете «На всех парусах», говорит она, будет представлять опасность для всего сообщества. Поэтому она просит президента и граждан высказаться в форме референдума, публиковать или нет такую статью.

Чайка подчеркивает, что взрослые не имеют права вмешиваться в наши решения, но на этот раз она не может остаться в стороне. Она директор Дома детей, она отвечает за каждого из нас перед нашими родителями и перед законом республики. Поскольку один из нас нарушил закон, а Совет не призвал нарушителя к порядку, она, к своему сожалению, позволяет себе вторгнуться в дела Детской республики, хотя прекрасно помнит, что главный закон в нашей Конституции – это разделение власти.

Прежде чем мы начнем голосовать, она хочет, прибавила Чайка, чтобы мы представляли себе последствия, какие могут возникнуть, если подобная статья попадется на глаза полиции или немцев. Она напомнила, что война с нами рядом, что Дом детей – оазис, который находится в оккупированной немцами зоне. Оазис окажется под угрозой, если власти обратят внимание на то, что здесь громко протестуют против правительства. А мы все знаем, что среди нас есть евреи и что их преследуют.

Чайка в качестве директора Дома детей попросила президента республики провести открытое голосование ввиду серьезности принимаемого решения. Наш президент Югетта, девочка четырнадцати лет, поставила вопрос по-своему. «Кто за то, чтобы статья была опубликована?» – спросила она. Не поднялась ни одна рука. «Кто за то, чтобы статья не была опубликована?» Все подняли руки, и Сара, красная от стыда, тоже. Жанно пожал ей руку под столом. Он винил себя за то, что не уберег ее от этой истории. А я тихо бесилась из-за этой дурищи, которую так хотела бы избавить от унижения.

Теперь Чайка посмотрела Саре прямо в глаза, а Югетта объявила, что ради общего блага статья не будет опубликована. И даже не будет написана. Она прибавила, что тот, кто посмеет не подчиниться общему решению, будет считаться военным преступником.

Начальница не могла не понимать, что давит на нас своим авторитетом и непременно возьмет верх. Она понимала, что властью взрослого ущемляет Детскую республику и нашу демократию. Но демократия и война плохо ладят: мы не знали и сотой доли того, что творится вокруг. Только догадывались. По обрывкам фраз Пингвина, когда он еще приходил в лабораторию, по новостям, которые передавали по радио нашей поварихи, я понимала: за стенами пансиона нас подстерегает опасность. Чайка знала много больше и не могла допустить ни малейшего риска. И все равно в эту минуту я ее ненавидела, потому что она нами манипулировала. Потому что взяла и просто плюнула на нашу республику – взрослым ведь все позволено.

Хотя по большому счету она все-таки была права… И у меня в голове шевельнулось сомнение: а насколько вообще реальна идея свободной и независимой республики? Такие республики бывают?

Сара, хоть и голодная, выскочила из-за стола и убежала. Мы с Жанно тоже вскочили, чтобы бежать за ней, но Чайка нас остановила, приказала сесть и ужинать. Я ее слушаться не собираюсь! Но Жанно схватил меня за руку, крепко сжал и удержал на месте. Югетта, наш президент, взглянув на начальницу, сказала:

– Мы вам благодарны, Чайка, что вы вовремя нас предостерегли, но все же, мне кажется, вы превысили свои полномочия и вмешались в то, что не входит в сферу ваших обязанностей. Жанно! Рашель! Лично я считаю, что сейчас не стоит бежать за Сарой. Думаю, ей лучше побыть немного одной. Но поступайте, как считаете нужным.

Я уселась и молча принялась за суп. После ужина нам с Жанно предстояло еще убрать посуду, чтобы мадам Мышь могла ее перемыть перед тем, как лечь спать. Убираться в столовой мне нравится, но сегодня вечером я думаю только о Саре, как бы поскорее найти ее и отдать хлеб, который мы с Жанно для нее приберегли. Что бы ни случилось, голодной она спать не ляжет.

Мы носили на кухню тарелки и ложки с вилками. Все ребята, поужинав, ставят их обычно на конец стола, чтобы облегчить дежурным работу. И тут появляется Пингвин, вручает мне маленькую плетеную корзинку и говорит, чтобы я отнесла хлеб и немного сыра Саре. «Хочет не хочет, а пусть изволит поужинать», – прибавил он. И распорядился, притворно нахмурив брови:

– А хлеб, что в карманах, немедленно съесть! Это приказ, у нас тут не до жиру, быть бы живу!

Чайка улыбнулась, да-да, я сама видела. Наверняка лишний раз порадовалась, что у нее такой муж. Не будь он таким старым и морщинистым, я бы, наверное, стала ее ревновать.

Мышь услышала, что сказал Пингвин, и громко, в приказном порядке выпроводила нас с Жанно из столовой. Сказала, что сегодня управится сама, только и ждет, когда мы отсюда уберемся.

4

Меня до сих пор трясет от того, что случилось утром. Пытаюсь, но никак не могу написать ни строчки в дневнике, хотя обычно делаю записи каждый вечер. Я веду дневник, потому что хочу научиться писать, выработать свой собственный стиль, чтобы в один прекрасный день критики объявили: «У этой журналистки, писательницы, репортера-фотографа неподражаемое перо и своеобразный взгляд на вещи, ее узнаёшь сразу». Я уверена: мой «бортовой журнал» – шаг в замечательное будущее разносторонней творческой личности.

Но сегодня сижу перед белым листом и ничего не могу из себя выжать. Утром такой страх пережила, что вряд ли сумею его передать. А тогда какой смысл писать? Фотография для меня тот же рассказ, но при помощи света и тени. А когда я пишу словами, я тоже распределяю тени и свет, чтобы как можно точнее обозначить суть того, что хочу сказать. Найти слова, выстроить их, превратить взрыв эмоций в литературу. Да-да, в литературу… Потому что я хочу писать романы!

Я закрываю глаза и восстанавливаю шаг за шагом утреннюю жуткую сцену. Постараюсь отойти подальше и наблюдать со стороны. Не поддамся подкатывающему ужасу.

Получится описать, что сегодня было, значит, буду когда-нибудь писательницей, это точно. Ну, вперед!

«Колокол ударил в половине десятого, объявляя общий сбор. Его удары раздаются у нас редко, и мы знаем: слышишь колокол – не теряй ни минуты, что-то стряслось, важное для всех. И все – большие и маленькие – побежали на площадку в парк, очень взволнованные, торопясь узнать, зачем нас зовут. Лично меня сигнал сбора застал в ванной комнате третьего этажа, я чистила зубы – в это утро я очень припозднилась. Потом мы с Жанно собирались пойти в библиотеку готовить доклад о реке Амазонке. Услышав удары колокола, я бросила зубную щетку и, заранее встревоженная, помчалась вниз по лестнице. Под нашим столетним дубом стояла Чайка, а рядом с ней, сложив на груди руки, прямой как палка человек в форме. Полицейский, сомнений быть не могло. Дети сбились толпой на площадке. Начальница с присущим ей суровым достоинством смотрела на них. Я нашла глазами Сару и стала как можно незаметнее пробираться к ней в толпе, пока не встала рядом.

Первым к нам обратился полицейский, он важно и торжественно поприветствовал нас, потом попросил построиться в ряды и спеть в честь маршала, этого великого человека, гимн.

Младшие не поняли, чего от нас хотят, и повернули головы, смотря на учителей. Зато учителя поняли сразу. Сара, Жанно и я тоже все сразу поняли. Дети Франции и Наварры должны были петь каждый день оду маршалу Петену, выучив ее назубок. Всюду и везде насаждался культ его личности. Маршал принимал себя за короля и требовал королевских почестей.

Первые слова оды «Маршал, мы здесь» знали, конечно, все ребята и в нашей школе, но до конца ее не знал никто. И никто знать ее не хотел. Чайке было противно заставлять нас учить «эту мерзость», как она однажды выразилась, хотя часть средств на содержание школы давало правительство, а значит, и наш знаменитый маршал. Чайке трудно давались компромиссы, и если она шла на них, то только ради нашей безопасности, но обязанность петь каждый день гимн казалась ей полным идиотизмом.

Я поняла, что школу теперь закроют, что мы попадем в руки немцев, а я очень скоро окажусь в лагере, о котором Сара твердила уже который месяц.

Я заледенела, у меня свело пальцы, застыли ноги, заболел живот. Мир рушился, и я была одним из обломков, который сейчас рухнет на землю. Чайка стояла молча, ожидая неизбежного, не теряя присутствия духа, высоко держа голову. В ней ничто не дрогнуло.

Но я именно в эту минуту и поняла: она не будет бороться. И меня заполонил ужас, уже окончательный и бесповоротный. У нас в парке – враг, а наша директриса, которой я так восхищалась, стояла, готовясь сдаться без боя. Мертвая тишина длилась несколько секунд.

Первой очнулась Землеройка, учительница начальных классов. Она повернулась спиной к полицейскому и Чайке, оглядела нас, сказала, чтобы мы построились, и поманила к себе пальцем восемь малышей. Они вышли, и она их поставила впереди всех. Потом обернулась и с улыбкой сказала полицейскому:

– Я руководительница хора, подождите минутку, сейчас мы подготовимся.

Восемь малышей, которых она вызвала, появились у нас в последние два месяца, они были новенькие, и я даже не знала их по именам, кроме одной белобрысой, Селины, крайне беззастенчивой особы, которая уже не раз таскала горбушки из хлебной корзины на кухне. А я уже не раз гонялась за ней, просто для острастки, но делала вид, что не могу догнать. Ладно уж, пусть думает, что сумела от меня улепетнуть. Что я, не понимаю, какая она маленькая и голодная? Но зачем Землеройка выставила вперед самых младших? А загадочная речь, с которой она к нам обратилась, только прибавила недоумения.

– Поем так же, как вчера на репетиции, – сказала Землеройка. – Старшие слева гудят без слов только мелодию – мммм, старшие справа тоже без слов подчеркивают ритм – ммм-ммм-ммм. Вспомнили, да? От Жюли до Мартины – мелодия. Так, хорошо! Стоящие справа, от Алисы до Сильвии, – ритм. Все как вчера. Напоминаю: ла-ла-ла, ла-ла-ла!

Мы с Сарой и Жанно переглянулись, не веря своим ушам. Конечно, гудеть мелодию без слов мы вполне могли – столько раз ее слышали по радио и даже валяли дурака, придумывая совсем другие слова и вставляя всякие ругательства. Нас это очень веселило. Но, уверена, господин полицейский ожидал от нас совсем другого.

– А вы, малыши, звонкие соловьи нашей школы, пойте громко прекрасный гимн в честь дорогого вождя нашего государства. Вспомнили? «Маршал, мы здесь»…

Думаю, в эту минуту Чайка сообразила, что к чему. Лицо у нее ожило: затеплились глаза, дрогнули уголки губ, порозовели щеки. Она снова была у руля, подошла к маленьким солистам и подбодрила поцелуем в щечку, что уж никак не было на нее похоже. Наверняка она шепнула им на ухо: «Пойте как можно громче!»

Землеройка взмахнула рукой, и я, как все остальные, ужаснулась: сейчас все провалится! Ничего подобного. Восемь солистов запели во всю мочь пронзительными детскими голосами:

 
Маршал, мы здесь
Перед тобой, спаситель Франции!
Мы клянемся, твои сыновья,
Служить и следовать за тобой!
Маршал, мы здесь…
 

Приободрившись благодаря такому неожиданному повороту, старшие слева гудели мелодию, старшие справа мычали, подчеркивая ритм и вкладывая всю душу в неожиданную импровизацию. И всю свою смелость. И страх.

Землеройка, не отрывая от нас взгляда, изображала дирижера, поднимая руки и показывая ритм. Она улыбалась со слезами на глазах. Наш хор пел так проникновенно, что после последней ноты полицейский зааплодировал. Чайка в порыве эйфории тоже захлопала вместе с полицейским и, верно, клялась про себя, что не забудет Землеройку по гроб жизни. Ведь это у нее хватило здравого смысла сообразить, что восемь новичков-малышей наверняка распевали гимн в тех школах, откуда пришли. Можно было не сомневаться, что Дом детей был единственным во Франции, где не соблюдали маршальского распоряжения. И в эту же минуту, я думаю, начальница решила, что с завтрашнего дня все выучат наизусть слова несчастного гимна. Во всяком случае, она нам это твердила весь оставшийся день.

А тем временем Мышь, наблюдавшая за происходящим издалека, откопала портрет маршала, который местное начальство выдало школе еще в день открытия, и повесила его на видном месте – над пианино в общем зале. Портрет этот сама же Мышь засунула в дальний угол кухни, за кучу безнадежно пустых мешков из-под картошки, где и было самое место «вождю предателей Франции», как она называла Петена.

Полицейский уходил с благодушным видом, но мне было тревожно: а что, если он все-таки что-то заподозрил? Хотя все вроде бы прошло как по маслу. Гимн мы спели с редким воодушевлением, представителя полиции приняли вежливо, хотя, конечно, не без холодка (Чайка, мягко говоря, перед ним не лебезила). Портрет вождя висел на должном месте в общем зале, стена, правда, потрескалась, но маршал выглядел вполне пристойно. И все же мне трудно было поверить, что полицейский не почувствовал нашего страха, недовольства, молчаливого сопротивления. В городе наверняка о странной школе говорили разное. Неужели он не слышал этих слухов?

Когда за полицейским закрылись ворота и Чайка повернула ключ в замке, когда мы увидели сквозь решетку, что он уехал на своей черной машине, Землеройка упала под тем самым дубом, где мы только что пели, и ее начало рвать. Она лежала, а мы стояли как каменные, не смея сдвинуться с места. Мы испугались и только сейчас поняли, до чего же и ей было страшно. К Землеройке подошла начальница, опустилась с ней рядом и, осторожно придерживая ей голову, стала потихоньку поглаживать ее по плечу, вместе с ней проживая запоздалую панику, пока та исторгала из себя нечто, я уверена, невыносимо горькое.

Я перечитала написанное, и мне показалось, что начало романа удалось. Наконец-то у меня что-то получилось, и я… Тут в комнату вошла Сара и сказала, что старшим поручено присмотреть за младшими.

– У старичков срочное собрание в комендатуре, – прибавила она.

Я засмеялась. Знала бы Чайка, как мы называем ее кабинет. Думаю, разозлилась бы страшно. Я со вздохом закрыла дневник. Так всегда. Только для тебя начинается самое важное, как тебя куда-то гонят. Сколько времени я собиралась, пыталась, и вот наконец! Да, я начала писать свой первый роман… Фотограф, репортер, писательница… Я отлично справлюсь со всеми тремя профессиями! А пока приходится караулить несносных сопляков.