Текст книги "Война Катрин"

8

Мы с Сарой рассматриваем свои новые удостоверения личности: Сабина Ленуар и Катрин Колен. Всех собрали в столовой, и Чайка объявила обитателям Дома детей, что с сегодняшнего дня некоторых из нас надо будет называть новым именем. Она особо подчеркнула, что если кто-то в неподходящую минуту ошибется, то подвергнет товарища смертельной опасности, поэтому все до единого, маленькие и большие, должны «вживить» в себя новые имена. Выражение вызвало смешки, но Чайка строго повторила:

– Вы отвечаете за жизнь своих товарищей, не забывайте об этом никогда.

Смешки стихли. Землеройка начала перекличку «новичков», каждый из нас должен был встать и громко ответить «здесь», чтобы все хорошенько запомнили, как его теперь зовут. Перекличку будут устраивать четыре раза в день, так мы привыкнем откликаться и называть себя новым именем, мы сольемся с ним, так что оно будет выскакивать автоматически.

Катрин Колен, Катрин Колен, Катрин Колен, я заставляю себя повторять свои новые имя и фамилию перед сном, потом когда просыпаюсь, потом в темноте лаборатории. Катрин Колен, Сабина Ленуар, Катрин Колен, Сабина Ленуар… Исписываю этими именами строку за строкой у себя в дневнике.

– Раш… Ой, Катрин! Бегом на кухню! Быстрее! Беда!

Я только взялась за дневник, начала писать и тут услышала, как Сара-Сабина зовет меня через окно первого этажа. Голос какой-то надтреснутый, есть от чего встревожиться. Я бросила тетрадь на постель и помчалась через две ступеньки вниз по лестнице. На кухне сидели Мышь, Жанно, Сара, Землеройка и Жирафа и слушали радио нашей поварихи. Бесстрастный женский голос без конца повторял одно и то же: Операция «Весенний ветер»: более десяти тысяч евреев арестованы и заперты на Зимнем велодроме.

Повторяю:

Операция «Весенний ветер»: более десяти тысяч евреев арестованы и заперты на Зимнем велодроме.

Повторяю:

Операция «Весенний ветер»: более десяти тысяч евреев арестованы и заперты на Зимнем велодроме.

Повторяю…

Мы застыли и слушали, не шевелясь, невозможное сообщение, похожее на какой-то странный код. Сидели, не говоря ни слова. И вдруг заиграла веселая полька, и голос Мориса Шевалье заглушил монотонный женский голос, так что невольно подумалось: может, нам все приснилось в дурном и страшном сне?..

 
Мы, бородачи, пришли
На праздник воспоминаний,
Праздник в память начала века,
Шелест юбок в веселых танцах,
Смех Парижа былых времен…
 

Модный певец, похоже, и сам явился из другого века, где не запирают десять тысяч евреев на Зимнем велодроме, где весело танцуют в гостиных.

Десять тысяч евреев заперты на велодроме?

В этом огромном здании, на этом огромном стадионе, где проходит знаменитая «Парижская шестидневка»[20]20
  Шестидневная велогонка, которая ежегодно проходила на парижском Зимнем велодроме с 1913 по 1958 г.


[Закрыть], большие велосипедные гонки, посмотреть на которые собираются, рассаживаясь на кирпичных и бетонных скамьях, рабочие, лавочники, разносчики, словом, весь трудовой Париж? Где не так давно стали устраивать боксерские матчи, на которых беснуются толпы зрителей. Все парижане знают этот стадион в XV округе. Там веселятся и громко болеют за своих, это не тюрьма, где запирают мужчин, женщин и детей. Максим, парень из нашего класса, делал доклад об архитектуре этого стадиона, а заодно описал, что там творится во время боксерских матчей: зрители свистят, топают, хлопают, заключают пари, а девчонки, продающие сигареты, прицепляют вместо брошек букетики фиалок.

В ужасе от новости мы переглянулись: в Париже петля на шее евреев затянулась еще туже. Жанно сбегал за Чайкой, она примчалась и все узнала, услышав крик Сары.

– Более десяти тысяч евреев арестованы, более десяти тысяч… – выкрикивала она, совсем потеряв голову.

Ни секунды не раздумывая, Чайка приказала мне и Саре:

– Бегите, соберите всех, у кого новые удостоверения, и проводите в общий зал. Вам нужно уезжать. Прятать вас здесь больше нельзя, слишком опасно. Ждать нечего. Всех нужно переправить в свободную зону как можно скорее.

Я не уверена, правильно ли поняла слова Чайки, да я и не старалась их понять. Мы с Сарой просто бросились выполнять ее поручение. И нам стало легче: делай что велено, беги куда сказано. И мы бегали из класса в класс, собирали детей, а потом привели их в общий зал. Там уже ждали нас Чайка, Пингвин, Землеройка и Мышь, а также эконом Муравей, побелевшая дрожащая Жирафа и Кенгуру с запавшими глазами и потеками крем-пудры на щеках.

Мы оставляем школу и уезжаем из Севра. Здесь наши документы не выдержат проверки. В оккупированной зоне полиция в угоду нацистам выслеживает и хватает евреев. Чайка знает подпольную организацию, которая переправит нас в разные уголки страны, пока не минует опасность. Нам придется расстаться. Всех отправят по разным местам – так меньше риска. Всех поодиночке. Подпольщики считают, что это лучший способ перечеркнуть прошлое.

И что это значит?

Значит, что жизнь рухнула. Значит, что Жанно остается здесь, он гой, ему не грозит облава.

Значит, что наши родители, когда начнут нас искать, не будут знать, где нас найти.

Значит, что, если нас остановят по дороге, мы можем попасть на Зимний велодром, а потом в Германию или Польшу.

Значит, все пропало, и мы будем неизвестно кем до тех пор, пока идет война.

Значит, мне не хочется никуда уезжать и хочется только умереть. Значит, я вовсе не уверена, что сумею выстоять. Значит, я ненавижу всеми силами души эту гнусную войну.

Где я окажусь? Свободная зона – это весь юг за Виши. Я могу оказаться в Пиренеях, в Оверни, возле Марселя, где угодно. И с кем? Может быть, я никогда больше не увижу Жанно и Сару… А папу с мамой? С ними я увижусь? А что, если они тоже на Зимнем велодроме среди тех десяти тысяч? Или в Дранси? Или в Германии? Или они вообще…

Хочу, но не могу написать в дневнике страшные слова. И спать тоже не могу.

9

В три дня Чайка и Пингвин связались с ОЗЕ[21]21
  Изначально аббревиатура ОЗЕ означала «Общество здравоохранения евреев», которое возникло в 1912 г. в Петербурге. Вскоре филиалы ОЗЕ появились во многих европейских странах. Одной из главных задач организации была забота о здоровье детей. Во Франции ОЗЕ расшифровывалось также как Oeuvre de Secours aux Enfants («Дело защиты детей»). В годы Второй мировой войны эта организация спасала еврейских детей.


[Закрыть], организацией, спасавшей еврейских детей, с которой они тайно сотрудничали уже не первый месяц. По просьбе этой организации они уже приняли немало детей, чьи родители были депортированы в Германию. И вот через три дня люди из ОЗЕ приехали в школу и стали готовить нас к отъезду. Для начала они проверили, хорошо ли мы запомнили наши новые имена и фамилии, и еще раз объяснили, почему так важно забыть настоящие.

– Вы должны забыть свои имена и фамилии, понимаете? ЗАБЫТЬ. Иначе вы рискуете не только своей жизнью, но и жизнью членов нашей организации – тех, кто вас спасает. ЗАБЫТЬ! Ну, как тебя зовут, говори!

При малейшей ошибке ребенок, назвавший прежнее имя или откликнувшийся на него, получал пощечину, от которой горело лицо. Чайка попыталась вмешаться, но инструкторы ОЗЕ незамедлительно дали ей отпор. Не она тут сейчас начальница. Они за все в ответе, им нас сопровождать, они должны быть уверены, что никто из нас не ошибется в тот один-единственный раз, который окажется роковым. Им приходится нас учить, чтобы мы забыли свои имена.

– ЗАБУДЬ, понимаешь? ЗАБУДЬ!

Мы должны забыть не только свои имена, но имена всех близких. И запомнить крепко-накрепко имена неведомых отца и матери, сестер, братьев, кузена, кузины… Мы должны стать членами несуществующей семьи. Провожатые расскажут нам подробности об этих вымышленных персонажах, например, какого цвета у них волосы, а еще где и в каком месте мы родились, об улицах вокруг дома, в котором мы якобы жили до отъезда с тетей, кузиной, подругой семьи, то есть с той женщиной, которая станет нашей сопровождающей во время пути.

Мне хотелось только орать, вырываться и плевать в рожу этим теткам, которые топят нас во лжи и требуют, чтобы мы выдавали ее за правду. Самые маленькие просто пугались и замирали от страха. Сара взяла одного из малышей на руки, он получил пощечину от провожатой, потому что плохо отвечал на вопросы. Сара обозвала обидчицу стервой и, качая на руках, утешала малыша. Меня охватывала жуть при мысли о приближающейся разлуке. Я поняла, что значит «перехватило горло», это не заезженное выражение, а самое настоящее удушье, которое не дает тебе говорить и дышать.

Жанно горько плакал, спрятавшись под дубом, нашим главным штабом в эти последние месяцы. Он оставался один, с разбитым сердцем, никому не нужный. Легкость, с какой он постоянно для нас что-то выдумывал, испарилась.

Женщина лет тридцати протянула мне руку, когда я вытирала маленькой Сильви нос, из которого текло не переставая.

– Элен Дамье, а вас как зовут?

– Катрин Колен. Думаю, вам это уже известно.

– Очень приятно. Мы едем с вами вдвоем. Вы хорошо усвоили вашу семейную историю? Можете назвать свой бывший адрес, номер школы, имена родителей? Я отвезу вас в новую школу, вы сами убедитесь, что это спокойное тихое место. Вы там быстро освоитесь. Пансион содержат монахини, я вам все расскажу по дороге. Идите собирайтесь. Не берите лишнего, но возьмите теплые вещи, зима не за горами. Неизвестно, как долго вы будете в отъезде. Возьмите какую-нибудь мелочь, которая вам дорога, но чем легче рюкзак, тем лучше. Нам предстоит долгий путь, и, кто знает, возможно, вам снова придется переезжать. Нужно быть ко всему готовой. Чуть не забыла: я ваша тетя с материнской стороны, поэтому у нас разные фамилии. Я младшая сестра вашей матери, она на десять лет меня старше. Она попросила меня отвезти вас, потому что я живу на нашей семейной ферме, а она неподалеку от монастыря, куда вас отправляют учиться. Мама обеспокоена, что в квартале Марэ, где вы живете, полно евреев, и хочет увезти вас от них подальше. Печется о вашем окружении, хочет для вас добропорядочных подруг. В деревне, у монахинь они у вас появятся. Так напомните мне, девушка, как вас зовут? Назовите адрес. А ваш отец, как его имя?

Сара-Сабина тоже познакомилась со своей провожатой, она старше Элен, но, похоже, такая же энергичная и решительная.

Нам сказали, что мы будем уезжать по одному и никто не будет знать, кто куда едет. У провожатой есть точный адрес, о других она ничего не знает.

– Меньше знаешь – меньше рискуешь навредить остальным, если тебя арестуют, – заметила Элен. – В Сопротивлении это главное правило.

Только в эту минуту до меня доходит, что сотрудники ОЗЕ – это люди из Сопротивления. Увидев жестких несговорчивых женщин, я не задумалась, какую жизнь они для себя выбрали. Теперь поняла и почувствовала себя идиоткой. Ведь я возненавидела их с первой минуты, сочла безжалостными садистками и забыла, что они не жалеют свой жизни ради меня, ради всех нас. Они рискуют ею, приехав сюда, отправляясь с нами через всю Францию с фальшивыми документами. Мне стало неловко, и я шепнула потихоньку Элен:

– Спасибо.

Мы с Сарой уедем завтра. Больше времени дают маленьким, чтобы они привыкли к провожатым, а те убедились, что подопечные правильно назовут свое имя при проверке на каждом посту. Пришла наша очередь собирать вещички. Я не решилась взять с собой хоть какие-то книги и фотографию родителей. Убрала «роллей» в чехол и понесла его вниз, чтобы положить в шкаф в общем зале.

В шкаф с сокровищами… Я вспомнила, как Пингвин открыл его в первый раз. Даже представить себе не могу, что больше не буду фотографировать. Подумать не могу, что всему настал конец.

Не быть мне великим фотографом-репортером, не быть писательницей-путешественницей. Собственно, я даже не знаю, останусь ли я жива. Сколько раз нас могут задержать полиция и немцы, пока мы будем ехать через всю Францию, добираясь до свободной зоны?..

Я, запирала стеклянный шкаф на ключ, стараясь совладать с яростью. И тут вошла Чайка и спросила, что я делаю. Я ткнула пальцем в фотоаппарат на полке, он так аккуратно пристроился рядышком с другими. Чайка забрала у меня ключ, вытащила «роллей», потом наклонилась и достала из нижнего ящика не меньше дюжины кассет с пленками и протянула все это мне. Я своим глазам не поверила.

– Пингвин назначил тебя фотографом Дома детей, вот и работай. Уезжаешь? Очень хорошо. Фотографируй, делай снимки. Кончится война, привезешь их сюда. Нам они очень пригодятся. Лови моменты истории. Рассматривай мир глазами художника, гражданки Детской республики, не упускай ничего. Когда война кончится, нам всем будут просто необходимы твои свидетельства. Не забывай, чему тебя учили я и наши учителя. Каждый из нас узнаёт жизнь на собственном опыте, и каждый извлекает свои уроки. Береги пленки со снимками. Конечно, ты не сможешь проявить их и напечатать, но это не так уж важно, складывай их аккуратно в свой рюкзак. Избавляйся от всего ненужного, но береги пленки. Проклятая война кончится, но мы должны ее помнить, и на твоих фотографиях мы увидим повседневность военных лет. Твои работы будут хранится в шкафу, но может случиться, что их опубликуют в газете, в книге, возьмут в музей. Я выполняю свое дело, ты выполняй свое. Держи его в голове, а голову на плечах. Впереди тебя ждут трудные испытания, но, пока ты жива, держись за жизнь покрепче, милая моя Рашель – ой, что это я? – Катрин!

Вот уж никогда бы не поверила, что брошусь Чайке на шею! Но это получилось само собой, а она, растерявшись, позволила себя расцеловать. Хотя нежностей терпеть не может и последовательно искореняет все порывы и проявления чувств. Да и кому бы взбрело в голову ее целовать? Она такая властная и сухая, что к ней и близко подходить не хочется. Но я не удержалась, и мы обе были потрясены. И не сразу опомнились. Чайка первая от меня отстранилась. А я, если бы могла, погрелась бы подольше в ее теплых объятиях. Как же давно было то время, когда мама меня обнимала… Чайка велела мне немедленно идти в спальню и заканчивать сборы. Думаю, она стыдилась, что так расчувствовалась. И мне стало смешно, когда я об этом подумала.

В коридоре я встретила Пингвина, он сказал, что как раз искал меня, а тут увидел из окна кабинета, как я иду в зал. Достал из кармана коричневый кожаный футлярчик и протянул мне.

– Экспонометр последней модели. Поможет определять выдержку, прежде чем будешь снимать. До сих пор ты полагалась на интуицию и, должен сказать, неплохо справлялась, но скоро этого будет маловато. Ты на пути к профессионализму, тебе нужно работать точнее. Там есть инструкция, я уверен, ты прекрасно разберешься. Как только вернешься в Дом, мы вместе проявим и напечатаем твои снимки, обещаю. Позволь мне поцеловать тебя, деточка, и скажи, что мы еще увидимся. Обязательно и непременно.

Я поднялась в спальню немного не в себе, разноречивые чувства зашкаливали. В одной руке у меня «роллей», в другой экспонометр, карманы набиты пленками.

Вот тогда я и пообещала себе, что оправдаю их доверие. Привезу обратно фотоаппарат, отдам его из рук в руки Пингвину и расскажу – расскажу и покажу всем на свете, какой была эта война для меня – война Катрин. Я поклялась Саре, что так и сделаю. Теперь настала наша с ней очередь обниматься и целоваться. Мы ничего не говорили, только плакали. И решили спать эту ночь в одной постели. Внизу. Обнявшись. Мы сказали друг другу все, что только могли, потому что предстояла разлука. Это прощание я не испортила, потому что мы обе с Сарой теперь знали, что значат потери и одиночество. В конце концов мы все-таки заснули, крепко держась за руки, чтобы поделиться силами, любовью и прогнать страх.

В семь часов утра, когда свет еще только брезжил, мы уезжали. Жанно, провожая нас, сделал прощальный пируэт, сальто назад и крикнул по-тарзаньи, но я чувствовала: он с трудом удерживается от слез. Мужественный Жанно. У меня за него больно щемит сердце. Я знаю, каково жить без тех, кого любишь. Тоскливо и бесприютно.

Чайка на прощание нас поцеловала, но очень сдержанно и, прежде чем запереть ворота, тихонько сказала:

– За Жанно не беспокойтесь. Горевать сейчас времени нет. А кончится война, и вы увидитесь. Не переживайте за него. Мы будем вас ждать, а пока я попрошу его помогать мне справляться с нашим Домом, который разъезжается во все стороны. Мне тоже не помешает, если кто-то пройдется для меня колесом для поднятия духа. Я слышала, Жанно талантливый пародист и я его очень вдохновляю, надеюсь как-нибудь увидеть себя со стороны. Кажется, он еще и неплохой шляпник… Дел у меня выше головы, он поможет мне и нам всем, а значит, и самому себе. Не беспокойтесь. Поезжайте и не вспоминайте, кто вы, пока вокруг война. Берегите себя.

Мы отправились с нашими провожатыми на разные вокзалы.

Сара завернула за угол, я закусила губу и приноровилась к шагу Элен.

Уезжаю. Мне надо разучиться смотреть назад.

10

Мы с Элен обнялись крепко и горячо. Нам ужасно грустно! Она возвращается обратно. Предстоит перевезти еще много детей. Доехали мы с ней благополучно, просто на удивление. Удостоверения не вызывали никаких вопросов, и нам не пришлось объяснять, почему мы едем вместе. Военные – и немцы, и французы – были с нами вежливы, я бы даже сказала, добры. Их, наверное, трогал наш скромный вид и еще, наверное, молодость и застенчивые улыбки.

Глядя на Элен, я быстро поняла, как надо располагать к себе мужчин. Приходилось смеяться их шуткам, по мне, так довольно грубым, улыбаться. Элен не пришлось мне объяснять, что беглянке под чужим именем лучше пробуждать к себе симпатию, но, конечно, не излишнюю. Мужчинам льстит робость, они сразу чувствуют себя сильными и большими; взгляда избегать не следует, но, посмотрев, лучше скромно опустить глаза; если они острят – улыбнуться и даже засмеяться; говорить негромко, чуть заискивающе, но не угодливо. Путешествие с Элен многому меня научило. Странствие в разгар войны. Я запомнила, что женственность тоже может стать оружием, мягким и действенным, и не стоит пренебрегать им в опасные недобрые времена.

Дорогой, а ехали мы целых два дня, мы с Элен говорили о том, как хотели бы жить, когда войны не будет, о любимых книгах, о рецептах пирогов, какие пекли нам бабушки, и я открыла для себя другую Элен, ранимую, измученную войной. Я не спрашивала ее ни о чем, но мы обе поняли, что очень сблизились. Мы не сказали ни слова о том, что для каждой из нас было самым важным, не поделились, какие пережили потери, расставания, исчезновения близких, скорбь, голод, страх, но почувствовали: между нами протянулась ниточка, невидимая, но на удивление крепкая.

До Невера мы ехали на поезде, там пересели на автобус, и он довез нас до Рьома, городка неподалеку от Клермон-Феррана. Мы с Элен пересекли немалую часть Франции. Мелькавшие за окном поля, перелески, сады, дороги помогали скупым словам и тому, что стояло за ними в нашем ни на секунду не умолкавшем внутреннем разговоре. Мы прошли несколько полицейских проверок, миновали три поста, но, странное дело, не успевали даже как следует испугаться, потому что очень старались быть улыбчивыми и смущаться от шуток солдат. И еще мы совсем не спали. Мы сидели рядом друг с другом, настороженные, готовые ко всему, так что сон не брал нас. Время, проведенное вместе, оказалось очень емким, оно стало плотным щитом, согрело нас теплом дружбы. «Так мало пробежало часов и так много поместилось в них времени», – записала я потом в своей новой тетради. Я решила, что не имею права рисковать и брать с собой дневник. Я спрятала его в лабораторном шкафу, надеясь, что там его никто не найдет. Знаю, что в новом дневнике писать нужно расплывчато, не вдаваясь в подробности, чтобы чужой, если вдруг в него заглянет, ничего не узнал и не понял. Знаю, что мой старый дневник – перевернутая страница жизни. Теперь мои чувства станут невидимками для посторонних глаз, я одна буду знать, за каким пологом я их спрятала. Но о том, чтобы вообще не писать, не может быть и речи. Постараюсь придумать особый язык, буду писать кратко, иносказательно. Для меня это будет тренировкой, работой над стилем. И кто посмеет сказать, что когда-нибудь я не стану тем, кем мечтаю стать?

Меня ждал, сидя на повозке, старичок с обвислыми щеками, в кепке, надвинутой на глаза, с цигаркой во рту. Элен сразу его заметила, подала едва заметный знак и проводила меня до повозки. Старичок шевельнул бровями, что, очевидно, означало приветствие. Я промямлила: «Здравствуйте, месье», обескураженная таким приемом. Элен сказала, что старичка зовут месье Люка и он отвезет меня в монастырь Святого Евстафия, где находится католический пансион для девочек. Прощаясь, она шепнула мне на ухо, чтобы я не обращала внимания, как кто выглядит. Старичку я полностью могу доверять и монахиням, с которыми скоро встречусь, тоже. И прибавила, крепко обняв, что она меня не забудет и мы с ней обязательно встретимся. Я прикрыла глаза, внезапно осознав, что теперь я совершенно одна. Впереди неизвестность. И мне страшно.

Старичок посадил меня на повозку, и вот я сижу, свесив ноги, позади снопов соломы. Он слегка подхлестнул вожжами лошадь, и мы тронулись. Я достала «роллей» и сфотографировала Элен, когда она подняла руку и махнула мне на прощание. А потом еще раз, когда она уже повернулась к нам спиной и взялась за свой чемодан, который сначала поставила на землю, а теперь снова поднимала, готовясь отправиться на автовокзал. Этот прощальный снимок моей провожатой – не знаю, когда он появится на свет, – передаст, надеюсь, и печаль разлуки, и силу, какой наделяет необходимость действовать. Женщина, берущая чемодан, – первая картинка моего странствия сквозь войну. Привычная будничная картинка. Зримое свидетельство моего изгнания.

В монастырском пансионе меня встретила сестра Мария, пожилая подвижная бодрая женщина. Она провела меня по монастырю, старинному, с аркадой вокруг внутреннего двора, который стал теперь образцовым огородом с плетями тыкв и кабачков, стрелками лука и торчащей вверх зеленой ботвой моркови и репы. Сестра Мария сказала, что огородом занимаются девочки и это немалая часть их дневной работы. Я тут же сообщила, что такой педагогический подход мне очень даже знаком, я училась в школе в Севре и там… Монахиня нахмурила брови и тихо, но очень жестко оборвала меня. Потом прибавила:

– Не знаю, о чем вы, дитя мое. Ваши родители доверили нам ваше воспитание, желая, чтобы вы прониклись духом христианской веры. Религия и мораль – вовсе не педагогика. Давайте продолжим наш осмотр, и, прошу вас, не рассказывайте небылиц о вашем прошлом.

Мне сразу стало стыдно, больно и обидно за себя. Я совершила грубейшую ошибку. Дома детей в моей жизни нет и не было. Я должна делать вид, что ничего не помню. Стереть из памяти все, что оставила там. Дружбу, любовь, веселье, радость. Какое счастье, что нет машины, которая следила бы за мыслями у меня в голове! Внушение монахини сразу поставило меня на место. Его-то я не забуду. Но никто, никто не сможет мне помешать вспоминать то хорошее, что было у меня в жизни.

Чувствую, что возненавижу этот пансион. Классные комнаты здесь такие же, как в школе, где я училась до Севра. Маленькие, узкие, столы стоят впритирку. Девочки сидят, уткнув нос в тетради, макая перья в чернильницы справа от себя. Скамейки намертво прикреплены к деревянным столам, не качнешься, не шевельнешься. Полная противоположность всему, к чему я привыкла за последние месяцы. В Севре классы были большие, просторные, без выстроенных в ряды черных парт. Там можно было сдвинуть стулья и усесться небольшой стайкой или быстро организовать лекционный зал. В этом пансионе ничего нельзя сдвинуть с места, все стоит по местам раз и навсегда. Здесь не спрячешься в прохладную тень деревьев, есть только зажатый арками огород. Нет даже дворика, куда можно выбежать на переменке, как в парижской школе. Сумрачные арки – единственное место для прогулок, а уж об играх нечего и мечтать. И, надо думать, монахини бдительно надзирают за воспитанницами.

Стоило мне вспомнить заросли кустов, наши тайнички в глубине парка и позади замка, укромные места, где встречались Сара, Жанно и я, как я почувствовала себя в карательном заведении строгого режима. Придется и мне стать бдительной, но не забывать при этом, что можно жить в открытом, радостном мире. Не сейчас. Сейчас мне надо всего бояться, и здесь я должна научиться жить совсем по-другому.

Сделав мне суровое внушение, монахиня смягчилась. Наверное, успокоилась. Она показала мне классы, столовую, дортуар, комнату для молитв и часовню.

Я только открыла рот, чтобы сказать:

– Но я не…

Монахиня не дала мне договорить, подхватив повисшую в воздухе фразу.

– Да, я знаю, вы еще не подходили к первому причастию, ваша мама меня предупредила. Не волнуйтесь, мы уже несколько недель готовимся к этому торжеству. Вы будете ходить вместе с девочками на катехизис и подготовитесь к великому дню.

Для меня все, что она сказала, было пустым звуком. Причастие… Катехизис… Я не поняла, о чем она говорит. Ясно только, что все это имеет отношение к католической религии и речь идет о событии, к которому нужно подготовиться. Похоже, старушка монахиня хочет сказать, что мне предстоит что-то вроде христианской бат-мицвы[22]22
  Бат-мицва – церемония приобщения девочки, достигшей 12 лет, к иудаизму, религиозное совершеннолетие.


[Закрыть]. Интересно, она понимает, что я не знаю ни одной молитвы и о католиках мне известно только то, что они обвиняют евреев в убийстве Иисуса, сына их Бога? А бат-мицву я уже справляла. У нас был праздник, для меня скорее повод повеселиться и повидаться с родными, а не религиозная церемония. Я и молитвы, какие учила к этому дню, успела забыть. Но расспрашивать сестру Марию мне не захотелось. Я сразу представила, что вместо улыбки, с которой она сейчас на меня смотрит, у нее появится испепеляющий взгляд хозяйки салуна из «Железного коня» Джона Форда. Мы ходили смотреть этот фильм в кинотеатр «Палас» с мамой и папой незадолго до ненавистной войны.

Сестра Мария привела меня в дортуар, показала на узенький шкафчик и сказала, что я буду делить его еще с тремя девочками и могу сложить в него свои вещи. Еще она сказала, что скоро ужин, и я почувствовала, что просто умираю от голода. Всю дорогу мы с Элен были в таком напряжении, что, потихоньку подъедая выданные нам Мышью хлеб и брюкву, даже не замечали, что едим, и не чувствовали голода, который обычно мучил нас постоянно.

Сестра Мария оставила меня одну, чтобы я разложила вещи и постелила постель. Мне выдали аккуратно сложенные белые льняные простыни, тонкое шерстяное одеяло и крошечную подушку. Я постелила постель и могла хоть на секунду вытянуться, не двигаясь. Как же хорошо, как удобно лежать на кровати, особенно если всю ночь просидела в автобусе. Но стоило мне шевельнуться, как кровать громко заскрипела. В дортуаре выстроились в ряд еще шесть кроватей. Потом я осмотрела места общего пользования: две длинные раковины с кранами, одна напротив другой, и туалеты с короткими дверями, через которые видны ноги, как в первой моей школе, где я училась, как мне кажется, сто лет назад.

За мной пришла девочка по имени Аньес, чтобы проводить в столовую. Она протянула мне руку и сказала, что ее кровать стоит рядом с моей и мы с ней соседки по шкафчику. Мы с Аньес ровесницы, она здесь уже почти два года. На правах старожилки Аньес принялась делиться со мной опытом, не стесняясь в выражениях:

– Место ничего, если пропускать мимо ушей поучения монахинь. Начнут нудить – делай вид, что слушаешь, кивай в ответ, и они отвяжутся. Им перечить – себе вредить. Я, когда приехала, пробовала и всегда оставалась в пролете, точно тебе говорю. Отправят спать без ужина и еще сто молитв велят прочитать. Мало этого, утром пошлют к матери-настоятельнице и заставят просить у нее прощения, а потом у той, кого ты послала куда подальше. Так что я мигом все усвоила и теперь говорю «да-да» и голову опускаю пониже, чтобы не видеть постную рожу, с какой они мораль читают. Имей в виду, если говорят «дитя мое», значит, ты их достала. Меня это бесит страшно. Посмотри я в эту минуту на старую каргу, не сдержусь и скажу все, что думаю! Нечего ей говорить «дитя мое», если никаких детей у нее нет! Так что смотришь в пол и прикусываешь язык. Но вообще-то, если держать себя в руках, жить можно. И потом, сама увидишь, кормят здесь хорошо. С сестрой Марией ты уже познакомилась. Она меня за тобой и послала. Она хорошая. Тоже иногда делает большие глаза и говорит грозным голосом, но долго не выдерживает. Мне кажется, она притворяется, как будто на сцене роль играет, а на самом деле добрейшая душа.

«Здесь хорошо кормят». Меня заклинило на этой фразе, остальное я слушала вполуха. Волшебные слова. Может, и место не такое уж плохое? Я ускорила шаг, чтобы не отстать от новой приятельницы с хорошо подвешенным язычком, которая так насмешливо описала мне монастырскую жизнь в глубине Оверни.

Столовая тоже не похожа на нашу в замке. Под потолком темные деревянные балки, стены каменные, старинные столы из дуба. Красота, просто дух захватывает. Уж точно не наше время. Надежность и основательность. Столы поставлены большим кругом, и, замыкая круг, на небольшом возвышении – стол для старших. Когда мы вошли, все девочки стояли по стойке смирно справа от своих стульев. Монахини сидели за столом. Одна из них, самая старая, поднялась, когда мы вошли. Аньес наклонилась ко мне и шепнула на ухо:

– Эта старая карга – настоятельница, она тут главная. Опусти голову, когда она с тобой заговорит, а то при всех сделает замечание.

– Хочу сказать добро пожаловать нашей новенькой, Катрин Колен. Ее родители, мои добрые знакомые, прислали ее к нам, чтобы она продолжала свое образование в надежном месте и получила христианское воспитание. Примите вашу новую сестру, помогайте ей не заблудиться в нашем монастыре, будьте к ней добры, она только что рассталась с близкими и здесь одна, никого не знает. Я полагаюсь на каждую из вас. Прочитаем молитву, и после молитвы можете сесть. Подумаем сейчас обо всех, кто сегодня в беде и далек от Господа. Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые вкушать будем…

Только мне их молитвы не хватало, когда на столе уже дымится суп. Я понятия не имею, чем от него пахнет, но рот у меня сразу наполнился слюной. Дайте мне этого душистого супа! Кончайте скорее свое представление, а то я сейчас с ума сойду! Как же есть-то хочется!

Когда мы наконец уселись, я тихонько спросила у своей соседки, чем это так вкусно пахнет овощной суп. Девочка удивленно подняла брови и ответила так, словно говорила с умственно отсталой:

– Свиной грудинкой! Вы что, в Париже грудинку не едите? Если не ешь, отдай мне.

В Севре нас никогда не кормили свининой, как-то это само собой разумелось. И я ее в жизни никогда не ела, потому что дома у нас ее не готовили. Религия, к которой я как бы принадлежу, запрещает есть свинину. Но колебалась я недолго и ничуть об этом не пожалела. Я даже представить себе не могла, что розоватое мясо так быстро насытит мой вечно голодный желудок. Суп с мясом, зеленый салат и яблочный компот с печеньем! Давно я не вставала из-за стола такой сытой, чувствуя, что мой живот наконец-то ничего не хочет.