Текст книги "Игорь. Корень Рода"

Глава десятая. Руяр – дух Вотана

Гроза видел, как тают ряды русов, как теснят их всё прибывающие хазарские воины. Ещё немного – и остатки дружины будут сброшены в воду, ведь, сколько ни перемалывали ворожьих тел воины князя Игоря, на их место приходили свежие, а русам помощи и замены ждать было неоткуда. «Что же князь медлит и не даёт приказа, надо выставлять прикрытие и немедля уходить!» Наконец, краем ока сотник заметил, как прошло движение по рядам, как что-то громко прокричал Руяр, и воины его тут же стали перемещаться, не прекращая битвы. Одни остались сдерживать наседающих хазар, а другие начали отходить к лодьям.

– Хорь! – прокричал, срывая голос, Гроза. – Забирай всех, кто из наших остался, скорее на лодьи, мы со Смурным долго не удержим итильцев!

– Я не уйду, сотник! – прокричал в ответ худощавый изведыватель, отбиваясь от двух хазар сразу, извиваясь при этом ужом, будто тело у него было без костей.

– Княжеская охорона и часть новогородцев уходят, это веление князя, не смей оставлять его, скорее! – уже отчаянно возопил сотник. Хорь, наконец, покончил с наседавшими на него хазарами и, опрокинув их тела под ноги здоровенному хорезмийцу, стал отходить, выкрикивая имена изведывателей, которые должны были последовать за ним.

Когда обрубили верви, удерживающие лодью у пристани, и оставшиеся воины копьями и клинками оттолкнулись от брёвен, прикрываясь щитами от стрел, десятник Хорь бросил последний взгляд на то место, где стояли насмерть Гроза и Смурной с оставшейся для заслона горсткой изведывателей.

Едва ли сотня больших лодий ушла вверх по реке от преследования. Радости от того, что остались живы, ни у кого не было. Те, кто не были ранены, остервенело гребли, чтобы быстрее оказаться вне досягаемости стрел, а потом ещё долго так же яростно налегали на вёсла, чтобы трудом тела заглушить боль души. Хорь тоже грёб, изо всех сил напрягая жилы, а перед собой всё зрел очи Грозы, наполненные великой болью. Наверное, не только своей, но и обретённого и вновь потерянного, теперь уже навсегда, брата Калинки-Камила. И ещё более неизмеримой болью Звениславы-Гульсарии, ведь женская душа всегда вмещает в себя более, нежели мужская.

«Жить с той болью, которую вобрал в себя Гроза, он уже не мог, а вот умереть за жизни соратников и заодно забрать с собою в мир нави все земные страдания… А там уже ждут его побратимы и, может, сам князь Олег Вещий… – неожиданно пришло Хорю, так что даже привычные руки едва не сбились с общей волны погружения и вздымания вёсел. – Как хорошо, что Юлдуз отказалась уехать со мной! – явилась ещё одна мысль. – Она могла просто погибнуть в этой рубке или стать чьей-то рабыней»… – и изведыватель налёг на вёсла со всей силой, на какую был способен.

У Переволока уцелевшие полки русов вышли на берег и разделились. Кияне собирались тянуть свои лодьи в Дон, чтобы спуститься в Сурожское море и, обогнув Таврику, войти в Непру, а новгородцы готовились привычным путём двинуться вверх по великой Ра-реке.

Воевода Фарлаф теперь мог поспрошать у оставшихся в живых киян, не видел ли кто в сече его сына Айка и что с ним сталось. Он ещё надеялся увидеть его в одной из отплывших последними лодий, но среди тех, кто остался, сына он не нашёл. Голова воеводы после удара хазарского кистеня по шелому и без того гудела, как пустой медный котёл, а перед очами то и дело плясали цветистые узоры. Фарлаф в тяжком молчании опустился на большой валун у края протоптанного многими тысячами человеческих и конских ног пути из Ра-реки в Дон. Вдруг его плеча коснулась чья-то рука. Воевода оглянулся с искрой надежды в очах и узрел пред собой невысокого седовласого воина со свежим, ещё кровоточащим порезом на лике. Шуйская рука воина была перевязана, сквозь холстину прошло рудое пятно. Чело и ланиты пожилого дружинника были бледны от потери крови, видать, стоять на ногах ему стоило большого усилия.

– Вот, воевода, возьми… – кратко молвил подошедший, протягивая Фарлафу боевой нож. Воевода, едва увидев знакомые ножны и рукоять, понял всё.

– Как сталось? – спросил он, перестав вмиг чувствовать своё тело и особенно ноги, которые, если бы не сидел, не удержали бы его сейчас.

– Когда мы устремились на хорезмийцев, Айк был впереди. За нашим небольшим отрядом последовали остальные. Благодаря этому броску удалось оттеснить хорезмийцев и восстановить наши ряды, но твой сын… он был на самом острие клина и я видел, как он пал под градом ударов вражеских палашей. Когда мы немного оттеснили исмаильтян, я подскочил к нему, думал, может оглушён или ранен, но он уже смертельно хрипел, сжимая в руке сей окровавленный нож… Тело вынести не успели, нас смела очередная волна лариссиев… – пожилой воин с бледным ликом горестно опустил голову. Воевода даже не заметил, когда тот удалился, он просто сидел, ничего вокруг не замечая. Очнулся только когда к нему подошёл сам князь в сопровождении Руяра.

Могучий Руяр обнялся по-братски с воеводой и князем, как бы делясь с помрачневшими и осунувшимися от пережитых потерь Фарлафом и Игорем своей неколебимой силой и уверенностью.

– Ведаю, княже и воевода, как тяжко на душах ваших. Ты, воевода потерял сына, а ты, княже, лишился воинов многих, только они ушли прямо в войско Свентовидово или Валльгаллу, называй, как хочешь. Такова жизнь воина – сегодня жив, завтра мёртв, и жалеть о том – пустое дело. Главное умереть достойно, чтоб тебя и друзья, и враги уважали, а родичи и соратники гордиться могли!

– Пусть и тебя, Руяр, хранит Великий Триглав Сварог-Перун-Свентовид! – молвил на прощанье князь.

У столицы Волжской Булгарии града Булгара всё было спокойно, и уставшие от долгой гребли против течения новгородцы пристали к берегу. Их оставалось около трёх тысяч. Раскинули стан, как всегда, чуть поодаль от пристани, на окраине града, послав воинов от каждой сотни купить, в первую очередь, вдоволь еды, оттого что в Итиле было не до пополнения запасов съестного. Посланников что-то долго не было. Вдруг по расположившимся на отдых воинам пробежал, как порыв ветра на воде, неясный шум, и почти сразу к Руяру подбежал запыхавшийся и крайне взволнованный сотник.

– На наших на торжище напали! Вокруг града булгарское войско, много! – разом выдохнул он. Воевода вскочил на ноги, окинул быстрым оценивающим взором местность и, сверкнув молниями синих очей, кратко повелел:

– К бою!

Со стороны града уже стекались чужие воины. Первые ряды с ходу начали рубку. Булгары стремились отсечь русов от их лодий, а значит и от добычи, но сделать это оказалось непросто, тем более что булгарские воины, проходя сквозь городские улицы, изломали строй и не могли сразу воспользоваться своим большим числом. Им удалось отбить несколько лодий русов с другого края пристани.

Воины так стремительно захлестнули улицы и переулки перед торговой пристанью, что часть горожан, кто сам по себе, кто вместе с товаром и лошадьми оказались в смертельном кручении, в мелькании клинков, копий, стрел и окриков начальников. Несчастных подхватило, сломало и понесло к уже схватившимся насмерть воинам. Средь мирного града заржали обезумевшие кони, скрестились копья и клинки, обрушились на шлемы шестопёры и булавы, чеканы и боевые топоры.

Всё-таки, несмотря на неожиданность нападения, новгородцы смогли стать сеповидной луной у берега и отбить первую волну булгар.

– Не посрамим своей чести, братья! Вперёд, на врага! – Повелел могучий Свентовидов воин, вздымая своё окровавленное тяжёлое копьё. Его крик походил на рык озлобленного загнанного в западню зверя, который не испытывал страха. Воины ринулись за воеводой, нажали железным клином и прогнули первые ряды булгар, пробивая путь себе копьями и клинками, рыча и принимая смерть, теперь уже не ради добычи, а ради спасения собственной жизни и собственной чести. На самом острие шёл молодой Рудкар, его выбивающиеся из-под шлема огненно-рыжие волосы и борода мелькали уже в гуще врагов.

Булгары собрались с силами и усилили натиск, стремясь по велению своего предводителя Алмыша рассечь ряды непокорных русов, несмотря на гибель многих, неуклонно двигавшихся вперёд.

Почти все новгородцы были отлично вооружены и одеты в железные рубахи, потому лучшим булгарским стрелкам-лучникам тяжело было их уязвить. Но меткие стрелы летели тучами, и вот одна стрела попала в руку Руяра, а скоро вторая пронзила икру его ноги сзади, где не было поножей. В радостном крике ободрённые булгары ещё сильнее ринулись отсекать ту часть порядком «истаявшего» крыла урусов, где был воевода. Наконец это им удалось, но грозный воин и не думал сдаваться. Он продолжал сражаться, ворча, как зверь, теперь уже и в самом деле раненый, своим большим копьём с руной Свентовида нанизывая сразу по несколько булгар, как муравьёв на соломинку.

– Это не воин, это сам бог Тенгри в обличье воина! – восхищённо глядя на бесстрашного новгородского воеводу, молвил хан Алмыш, наблюдая с возвышенности за кровавой битвой. – Кто победит этого батыра, покроет себя бессмертной славой, его никак нельзя упустить, ни живым, ни мёртвым! Идите и возьмите его!

Булгарские воины с новой силой, не щадя своих жизней, ринулись на русов, стараясь пробиться к воеводе. Во главе их скакал удалой булгарский бек Бырак.

Рядом с Руяром сражались такие же, не ведающие страха храбрецы, они гибли один за другим, но не отступали ни на пядь. Сотник Рудкар, как разъярённый медведь, неутомимо повергал врагов. В сей миг он воистину был берсерком – «медвежьей шкурой», и, как истинный воин своего великого бога Одина, жил ради схватки, и смерть в бою почитал высшей наградой.

Это поселило суеверный ужас в сердцах некоторых булгарских воинов, и только многочисленное превосходство и страх перед грозными начальниками – ханом Алмышем и беком Быраком заставляли их сражаться с сумасшедшими урусами. Вот пал, сражённый стрелой прямо в глаз, полутемник Воля, и истекающий кровью седой богатырь на миг повернулся к нему. И в сей миг волосяной аркан, брошенный умелой рукой Бырака, поверг наземь великана урусов. В радости завопили булгары и с ещё большим ожесточением набросились на остатки новгородского войска. Вот взорвались булгары победным кличем, и русы узрели, как укладывают на коня и вывозят с поля битвы уже недвижное тело их любимого богатыря Руяра. Все находящиеся рядом с ним воины были перебиты.

Видя, что погибнут все, оставшийся в живых тысяцкий Молога закричал из последних сил, приказывая уходить. Новгородцы, исполняя повеление, пробились к кораблям, разя перепуганных от неожиданного прорыва охранников булгар, стерегущих лодьи урусов, заставляя их в страхе прыгать в воду. Не более пяти сотен воинов избежали смерти, уйдя на лодиях из Булгара.

Остальные полегли в жесточайшей схватке.

– Как звали сего батыра? – вопросил хан у Бырака, воины которого с трудом сняли с коня и уложили на землю закованное в блестящее железо тело могучего предводителя русов. Бырак кивнул приближённым, те засуетились. Потом притащили одного из немногих оставшихся в живых урусов. Тот был ранен в горло, хрипел и не мог говорить. Услышав, чего добивается от него булгарский хан, молодой рыжий норманн усмехнулся последней страшной улыбкой, больше похожей на оскал, потом, беря пальцем кровь, сочащуюся из горла, написал на своей левой руке «Дух Вотана». После чего испустил дух. Булгары столпились вокруг, один, немного знавший словенский язык, прочитал написанное, только наоборот, как читают арабы. Не все буквы были хорошо видны.

– Худ…Анатыш…

– Худ Анатыш! Худ Анатыш! – повторили сотни голосов странное имя батыра, более похожее на имя их хана.

Хан Алмыш в знак особого благоволения выдал Худа бершудскому беку, и Бырак повесил его на дереве возле своей ставки на реке Дяу-Шир со словами: «Послужи о, храбрейший, нашему Богу Тэнгри, и пусть он возродит тебя вновь уже на нашей земле!».

Душа Руяра прямо из последней схватки воспарила к небесному Ирию золотистым яйцом. Посланец Свентовида – могучий небесный Орёл – не успел ещё сопроводить душу жреца-воина в чертоги Бога Прави и Яви, как на его пути стал Бозкурт – посланник Великого Тенгри. На земле Орёл без труда смог бы улететь вместе с невесомой душой ярого воина, но в Нави нет тверди и нет неба.

Синий волк оскалился, взъерошив свой крепкий загривок.

– Это душа воина, который всю жизнь истово и до последнего вздоха служил Свентовиду, он никогда не был тюрком и не сражался во имя Пославшего тебя! – шумно взмахнул могучими крылами Орёл, пытаясь отогнать Волка.

– Он не был тюрком, но он настоящий воин, которого мой народ одолел силой Великого Тенгри, так что по праву победителя его душа принадлежит нам, она должна вновь родиться среди тюрков. Там, на земле, дерево, на котором был повешен этот батыр, уже объявлено священным, а хан назвал его именем своего новорождённого сына. Тюркские мужчины будут приходить к священному древу просить о победе в грядущих сражениях и укреплении их воинского духа и силы, а тюркские женщины, привязывая к ветвям цветную ленту, будут молить его послать удачу сыну или мужу в дальнем опасном походе. Это наша добыча, – вновь грозно оскалился Бозкурт. – Говоришь, Орёл, что батыр всю жизнь служил Свентовиду? Посмотри сюда! – Волк высоко подпрыгнул или подлетел и описал большое коло в пространстве. Когда он снова встал на лапы, в коло, только что обозначенном прыжком Бозкурта, появилось видение, как в Новой Ладоге могучий богатырь с рукой на перевязи договаривается с князем Руси Новгородской Олегом Вещим о поступлении в княжескую дружину. – Ты слышал, Орёл, батыр сам сказал, что ранее не мог приехать, потому что был связан клятвой служить Свентовиду при его храме, а теперь он волен делать, что хочет, – огрызнулся волк, стараясь оттеснить посланника Свентовида от души воина. Волк присел для прыжка, а Орёл уже нацелил свой загнутый железный клюв для удара в темя Синего Волка…

Хриплое карканье, прозвучавшее как насмешка, раздалось рядом сразу с двух противоположных сторон. Противники, уже готовые вступить в драку, узрели двух воронов с иссиня-чёрными, зловеще переливающимися перьями.

– Эй, вы, чего спор затеяли из-за того, что вам не принадлежит? – прокаркал один из них. – Разве не знаете, что жертва, которая убита, принадлежит Хугину, который есть Разум Великого Одина, а которая повешена, – мне, Мунину, как Памяти Великого Одина. Так что прочь оба, а мы сами доставим душу нашему Повелителю Мёртвых!

– Это вы, питающиеся падалью, проваливайте в свою землю и там лакомьтесь хоть убитыми, хоть повешенными! – зарычал Бозкурт.

– Не с вашими чёрными клювами покушаться на бессмертную душу Отважного Героя, – поддержал своего противника Орёл. – Проваливайте отсюда!

Но наглые вороны и не думали «проваливать».

– Он по праву носил имя Дух Вотана и предводительствовал над норманнами, в том числе и викингами, душа этого настоящего берсерка должна находиться в воинстве Великого Одина! – прокаркали они почти хором.

И тогда Орёл бросился на одного из них, с ходу намереваясь ударить в чёрную блестящую, будто из воронёного железа, голову. Но ворон в прыжке выставил вперёд сильные лапы, и они сплелись, вцепившись друг в друга когтями и хлопая огромными крыльями. Второй ворон почти сразу же набросился на волка, стараясь попасть ему своим клювом в глаз. Волк зарычал и попытался схватить ворона за когтистую лапу… Всё завертелось и заклокотало, полетели в стороны орлиные и вороньи перья, синяя волчья шерсть. Схватка была отчаянной. В яви они бы уже убили друг друга, но в нави нет жизни и смерти в земном понимании. Они, то растворялись, то снова сгущали свои образы, перевоплощаясь и перетекая, увеличиваясь до огромных размеров и уменьшаясь до невозможной малости. Вокруг тоже всё менялось и пульсировало, – свет, темень, яркие вспышки, непроницаемый туман и звёздные скопления возникали, менялись и исчезали без следа.

Вдруг пространство вокруг перестало меняться, всё неожиданно застыло, словно схваченное моментальным морозом. Посланники опомнились, огляделись и увидели, что души, ради которой они так отчаянно сражались, больше нет, только редкие золотистые искорки вспыхивали там, где совсем недавно находилось заветное Вместилище Души. Все четверо растеряно переглянулись.

– Это кто тут устроил побоище, достойное мира Яви? – прогрохотал могучий глас. – Забыли, что здесь души обитают, а не русы, тюрки, норманны или кто иной. Кто знает наперёд, в какой земной род придёт душа в следующий раз? Настоящие герои чтимы у всех народов.

– А где же душа батыра? – несмело вопросили почти одновременно Орёл и Бозкурт, только вороны промолчали, поняв, чей глас они слышат.

– Она с душами тех, кого любила в земной жизни, и кто любил её, и этому ни вы, ни даже я не можем противиться, – уже спокойно пророкотал глас.

Посланники переглянулись и отправились по своим мирам, не ведая, удастся ли когда-либо ещё встретиться, ведь такие случаи, как сегодня, в мире богов и духов происходят чрезвычайно редко.

Часть вторая. Долги и расплаты

Глава первая. Возвращение

Лета 6421 (913)

Сказать, что на душе князя Игоря было тяжко, это ничего не сказать. Холодный и по-осеннему заунывно-долгий, уже несколько дней подряд льющий дождь не мог отвлечь от чёрных дум. Жилистое тело князя в промокшей одежде застыло вместе с холодной и пустой душой, в которой невероятно противной желчью растеклась горечь поражения, отравляя душу и мысли. Тело онемело и почти не ощущалось, казалось, если сейчас острым ножом резануть руку, то и боли не почувствуется. Когда вдали обрисовались очертания Киева-града, стало ещё горше. Дождь прекратился и прояснил до последней мелочи небосклон. Из-за поредевших туч вышло златокудрое светило, быстро согревая воздух и озябших воинов, подсушивая одежду и ветрила. Упрямая память, как нарочно, разворошила воспоминания про цветистые паруса на лодьях дядьки Ольга, когда те возвращались из победного похода на Царьград.

Горечь поражения стала почти невыносимой, синие очи Игоря потемнели, как небо в час грозы, а уязвлённое самолюбие рвало и терзало душу ещё более, чем в роковой час, когда остатки его дружины выходили из неравной битвы в Итиле. Игорь прикрыл очи, чтобы справиться с накатившим отчаянием. Добре, что воевода Фарлаф идёт на другой лодье, – видеть сейчас его остановившийся взор, в котором, будто в стоячей морской воде, отражается миг гибели его сына Айка, ещё горше. Как славно всё начиналось, и какой обернулось потерей… – с болью глядя на приближающийся с каждым гребком вёсел родной град, думал Игорь. – Что теперь с той богатой добычи, что лежит в немногих уцелевших лодьях, если большая часть войска осталась на дне Великой реки и на берегу мерзкого Итиля. Мало кого из погибших удалось забрать и сжечь на погребальном костре у Переволока…

А потом, когда после выхода из Дона и Сурожского моря, недолго стояли в Корчеве, собираясь с силами, настигло новое горе. Пришла весть из Булгар-града, что Новгородская дружина почти вся уничтожена булгарами. Из трёх тысяч воинов спаслась едва десятая часть, а могучий богатырь Руяр убит в неравной битве и уже мёртвым повешен на дереве…

Когда прощались со Свентовидовым воином на переволоке, никто и подумать не мог, что хазары упредят волжских булгар о том, что будут идти новгородцы с великой добычей и малым числом.

«Ты, Игорь, попал в ловушку собственной победы. Так бывает с добрыми воинами, – сила и отвага не всегда сочетаются с мудростью». – услышал погружённый в горестные раздумья князь густой голос своего дядьки и наставника Ольга. Игорь даже вздрогнул от неожиданности, столь явственным он был.

«Князь не может прилюдно выказывать своих чувств, что бы ни случилось, – радость или беда крайняя. Князь – всегда надежда и опора, она должна быть прочной, как булат харалужный, и устойчивой, как Священный Дуб», – снова прозвучал голос Олега Вещего, заставив вспомнить, что именно этими словами дядька не раз наставлял их с Олегом-младшим. И опять пошло видение, как он, Игорь, с нетерпением ожидал возвращения конных и лодейных дружин из Царьградского похода. А сейчас Олег, наверное, с тем же нетерпением взирает на приближающиеся лодьи… Предстоящая встреча с «братом», который начнёт зудеть, как он был прав, когда высказался против похода, и лики родных, которые сейчас с надеждой вглядываются в паруса и ещё не знают о гибели своих воев… – это терзало душу крепче самой глубокой раны. Жилистые руки князя до боли сжимали лодейный брус, но Игорь того не замечал, стараясь совладать с собой.

С пустыми очами сошёл он на пристань Почайны.

Родичи выживших воинов бросились к своим мужьям, отцам и суженым и тихо плакали от радости. А среди вдов и сирот всё более разрастались глубокие и горестные рыдания. Мать Огнеяра, стоявшая с младшей дочерью в толпе взволнованных женщин, трепеща от внутренней дрожи, очами и сердцем, и всеми чувствами материнскими старалась уловить, почуять, узреть среди поредевших киевских воев двух самых дорогих мужчин – своего старшего сына и его восприемного отца Руяра. Расшитый на челе мелким речным жемчугом повойник и накинутый сверху белый женский убрус, украшенный по краю шитьём, прятали некогда золотистые, а теперь наполовину седые власы Дивооки. Искусанные от волнения уста что-то шептали, но их разобрать не могла даже прильнувшая к материнской плахте светловолосая девчушка лет пяти с огромными, как лесные озерца, очами. Вдруг зерцала очей Дивооки замутились, а сердце, на миг, остановив гулкую стукотню, снова забилось радостно и счастливо:

– Он, он! Благодарю тебя, любый, благодарю, Божедар, что сохранил нашего сына! – срываясь на радостный плач, молвила жена и крепко схватив за руку дочь, шагнула к лодьям, из которых выходили воины. Дочь растерянно глядела вокруг, не разумея, с кем это матушка беседу ведёт. Мрачный, как и у остальных воинов, лик Огнеяра засветился, когда он узрел пред собою мать и младшую сестрёнку. Он подхватил малышку шуйцей, а перевязанной десницей осторожно приобнял мать.

– Ты ранен, сынок? – забеспокоилась Дивоока.

– Я жив, мамо, – кратко ответил статный начальник личной сотни князя и скосил очи на Игоря, которого никогда не упускал из виду.

– А где Руяр? – спросила Дивоока. По враз потемневшему лику сына она прочла страшный ответ.

– Руяр погиб, – через силу молвил Огнеяр. И синие очи его, так же, как у матери, замутились едва сдерживаемыми слезами. Он крепче обнял сестрёнку и зарылся в её пушистых волосах.

Князя встречала жена. Ольга, как и прочие женщины, всплакнула, обвив крепкую шею мужа, а он лишь сдержанно приобнял её. Затем подал руку Старшему, который тихо молвил: «Слава Богу, ты жив, брат!»

Чуть смягчившись от такой встречи, князь молвил краткую, продуманную за долгую дорогу речь про ратный долг и судьбу воина, которая не всегда к нему благосклонна. Пообещав всем родственникам погибших воев по конам древним выделить из добычи положенную часть, Игорь поспешил в терем, где-то глубоко в душе опасаясь материнского осуждения и строгого выговора, почти как в детстве, когда свершал что-то недоброе.

– Я под вечер приду домой, – тихо проговорил Огнеяр, опуская на землю сестрёнку и, виновато взглянув на мать, направился вслед за князем.

Для воеводы Фарлафа тяжкой была встреча с женой. Голова воеводы, хоть и крепко была перевязана местами пропитавшейся кровью холстиной, гудела, и изнутри так давило на очи, что, казалось, через мгновение-другое черепушка расколется на несколько частей, как перезревший плод от удара о землю. В той последней схватке он ещё успел боковым взором заметить, как падает на его голову грубый шишковатый шар хазарского кистеня, каким-то чудом успел отклонить голову, и удар ворожьего воина прошёлся несколько вскользь. Воевода, потеряв сознание, рухнул на доски лодейного настила, но остался жив. И вот сейчас у Фарлафа не было нужных слов, да и быть их не могло ни в словенском языке, ни в норманском, чтобы утешить мать, узнавшую о гибели единственного сына. И невестка Нора с почерневшим ликом, держа за руку ничего не разумеющего пока в постигшем их горе Свена, глядела на него, Фарлафа, такими очами, что ощущал себя воевода самым виноватым из виновных во всём свете.

Кашлянув в кулак, воевода молча потоптался перед замершими, как изваяния, жёнами, да и что он мог сказать в своё оправдание после того, как молвил им горчайшие на свете слова.

Первой заголосила Нора, за ней поднял крик Свен, только жена молчала, и молчание сие было самым страшным для Фарлафа. Голова стала наливаться кровавой тяжестью.

Воевода потянул к себе упирающегося Свена, неожиданно для себя зло прикрикнул на него, а потом так же сурово цыкнул на женщин:

– Пошли домой, слезами горю не поможешь, к Тризне готовиться надо!

И, подхватив на руки внука, медленным тяжёлым шагом, дабы не расплескать излишнюю боль, двинулся к верхнему граду.

Когда в тереме Игорь предстал перед Ефандой, она показалась ему сильно постаревшей. Нет, она не укоряла, только в очах читалась печальная радость от того, что сын вернулся живым, а сколько сил и волшбы кудесной она на то потратила, говорили почти сплошь седые пряди её волос.

Вечером, когда они остались с Ольгой одни, Ингард решил после тяжкого дня, наконец, избавиться от непомерной душевной боли испытанным много раз способом. Он подошёл к жене, вышивавшей у трёхсвечного хороса, обнял её за округлые плечи и стал покрывать поцелуями шею, ланиты, лик, распаляясь, сжал очерченные тонкой сорочкой тугие перси. Ольга напряглась и попыталась ослабить железные объятия мужа. Однако он, не обращая внимания, сгрёб жену сильными руками и понёс к широкому ложу… Вдруг она, будто тугая тетива, выпрямилась, вырвалась из его объятий, стала на ноги и так сердито и пронзительно глянула на князя, что тот на какое-то время удивлённо застыл на месте от ощущения некой силы, которую не может преодолеть.

– Ты чего, Олюшка, иль не рада, что я живой вернулся? – проговорил он совершенно растерянно.

– Ты меня не хватай, как рабыню из какого-нибудь гарема. Небось, привык там, в походе, к покорности местных дев, тебе, как князю, разумею, лучших приводили? Так помни, что я из Выбутова полуночного, а не из какого-нибудь полуденного Хорезма, могу и… в общем, не смей меня силой брать! – задыхаясь, проговорила Ольга, сердито сверля мужа очами.

– Да разве ж я силой, соскучился по тебе, и только, – начал было Игорь, а потом и сам рассвирепел. – Похоже, ты тут без меня не сильно в кручине сохла, видать, было с кем от тяжких дум отвлечься! Я даже догадываюсь с кем, узнаю, точно убью обоих! – выходя из себя, вскричал князь.

– А я, коли прознаю, сколько тебе арабских да хорезмийских рабынь доставляли, слово даю, скопцом сделаю, как только крепко заснёшь! – свирепея не менее Игоря, сверкнула серо-голубыми очами, будто небесными молниями, гордая Ольга. Какое-то время они, сжимая кулаки и играя желваками, глядели друг на друга. Князь понял, что супруга не шутит и, коли что, угрозу свою исполнит. «Такого позора ещё только не хватало», – с холодком в сердце подумал он. На том и разошлись. Ольга осталась ночевать в опочивальне, а Игорь, ругаясь и зло бормоча проклятия неизвестно кому, ушёл спать в гридницу, улёгся на широкую лаву и накрылся по-походному своим воинским плащом с мягкой подкладкой.

Не только дрязги с хазарскими купцами занимали головы воевод, темников да и, пожалуй, всех воинов, вернувшихся из похода. Кто-то шёл за советами к волхвам, кто-то горячо спорил, желая понять самому и доказать соратникам, в чём причина столь тяжкого поражения, едва не закончившегося гибелью всех вместе с князем.

– Волхвы рекут, что не по Прави был наш поход, оттого и не помогли нам боги, – степенно рёк седовласый дружинник, склонив загорелую в шрамах шею и глядя скорбно пред собой, будто прощения просил у погибших соратников.

– И то, благодарить их надо, что из лап Мары в последний миг наши неразумные головы вырвали, могли и все загинуть, до единого, – вторил другой, нервно подёргивая головой.

– К Христу Вседержителю надо было обращаться, – назидательно молвил пожилой воин из варягов. – Ни Перун ваш со Свентовидом не помогли, ни Вотан с Тором, никто Руяра не спас, а какой был добрый воин!

– Руяр погиб в сражении, даже враги его за святого воителя приняли и почётом небывалым окружили, знать, по божьему велению он прямо к Перуну и Свентовиду в небесную рать попал, как наиболее достойный из воинов, – сердито возразил седой сотник из киян. – В Новгородской дружине христиан было много, и большая часть погибла, выходит, и Христос не помог?

– Оттого и не помог, что не в чести он на Руси, и своего Дома Божьего у христиан нету, чтоб люди могли обратиться к Всевышнему, – продолжал своё пожилой варяг.

– Верно, среди нас есть те, кои новой веры держатся, может, коли б им, в самом деле, было где своему богу молиться, не сталось бы такого разору и такой крови великой, может, коли разом старые и новые боги, надёжней будет? – рёк сорокалетний, быстрый в движениях сотник, бросая по ликам сотоварищей пытливые взгляды.

– Голову вперворядь иметь надобно, а не на богов пресветлых свою глупость сваливать! – воскликнул горячий молодой темник. – Мыслимое ли дело: жидовинам хазарским поверить, по-другому и быть не могло!

– Верно, брат, речёшь, близкая добыча разума лишила, вот и влипли, что мухи в только что скачанный мёд! – согласно прогудел его могучий сотоварищ, до того молчавший и только внимательно слушавший других.

– Тише, вон воевода Олег сюда идёт, – предупредил быстрый сотник.

– Ну, вот и добре, что идёт, – запальчиво молвил темник, – он как раз из тех, кто к новой вере принадлежит, давайте у него и спросим, что о том мыслит.

Олег выслушал всех и, поразмыслив, неожиданно молвил:

– А давайте, братья, я с князем переговорю, как он смотрит на то, чтобы и у дружинников-христиан был храм в Киеве и возможность молиться по своим канонам, тогда никто в обиде не будет.

– Верно, воевода! – радостно закивали варяжские воины.

– Поговори, непременно поговори! – приложил десницу к груди пожилой воин.

Игорь пока только на людях встречался с Олегом, да и то мельком. Подозрения об отношениях Старшего и Ольги скребли душу и уязвляли княжеское самолюбие, но с другой стороны, признать, что жена предпочла ему человека на десять лет старше и ниже по положению, даже самому себе было невозможно. Оттого, когда воевода пришёл в терем с разговором о строительстве храма для воинов-христиан, князь не подал виду, а только поглядел тяжким взором из-под нахмуренных бровей. К тому ж Олег пришёл не один, а вместе с полутемником Варяжской дружины Карлом.