Текст книги "Сестры"

Юлия Гурина
Сестры

© Гурина Ю., текст, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Пролог

Пройдет полгода, год, пройдут долгих три года, и вся жизнь тоже пройдет. А Катя снова и снова будет вспоминать тот день. Никому не нужные подробности, никому не нужных котят. Возможно, ей даже покажется, что все это про нее – что сама она ненужная подробность и ненужный котенок, который жмется к порогу холодного опустевшего дачного дома.

Это был очень длинный день. В обед Катя рванула на дачу к свекрам. Свекры закрыли дачу на зиму, но сообщили, что по участкам бродят бесхозные котята. Кошка куда-то делась, может, дачники забрали. Свекры взять котят не могут, потому что мебель и запах. Возиться с ними нет сил, но жалко, замерзнут-сдохнут. Они знали, кому это рассказать: Катя же Робин Гуд, Мать Тереза и Дон Кихот. Катя – дед Мазай. Вот она и рванула.

Осенью дороги скользкие, жирные. Небо норовит упасть на голову. И приходится жить, всего этого не замечая. Вянут цветы в палисадниках, гниют опавшие листья. Старики печально идут на почту и гадают, сколько еще раз они успеют получить пенсию – двадцать или меньше. На даче появляются промокшие котята, больше похожие на крыс. А что с ними делать? В поселке остается жить только бывший зэк Витя, который питается водкой. В приступе пьяной щедрости он иногда плещет котятам водку в миску и дает кусок дешевой вареной колбасы или хлеба.

Котята жмутся к вашим ногам, мяукают, потому что Витя спит второй день и жрать им нечего. Кошка окотилась еще в июне, прятала котят в заброшенном страшном деревенском доме – там, где никто не мог их найти, чтобы утопить. Всем было не до котят, кошка попрошайничала и получала еду от разных дачников. А дом страшный, потому что уже лет двадцать на него никто не претендовал. Некрашеный коричневый сруб, покосившийся и сгнивший снизу, крыша просела, покрыта мхом. Если заглянуть в окно, то видно, что посреди комнаты стоит гроб – упал с чердака. В этих местах принято было делать гробы заблаговременно и хранить на чердаке, пока не понадобятся. Этот слишком долго ждал своего часа. Потолок от ветхости и сырости проломился, и гроб упал. Так и стоит, никому не нужный. Хозяин дома, видать, давно покоится совсем в другом гробу, а этот брошен, предан забвению. Возможно, как раз в нем и родились котята.

И вы тащите домой этих котят, чертыхаясь. В коробке из-под чего-то – на даче всегда полно коробок. Котята от ужаса притихли. Вы прете их домой, ненавидя осень, размножение, себя. Свое мягкое сердце и эту тупую жалостливость. Ненавидите чертову деревню и то, что вместе с дождями осени и без того нерадужный мир пропитывается страданием все глубже и глубже, а справедливости становится все меньше и меньше. Будто ее смывает дождями. Или люди по какой-то нечестной причине вдыхают справедливость, а выдыхают углекислый газ. И если не ты, то котята замерзнут, небо упадет или случится что-нибудь еще похуже. Кто, если не ты?

Катя везла котят в машине. Мысли мрачнели. Внутри крепло чувство гнева – праведного, справедливого, прожигающего, сильного. Кто, если не она? Ведь так было всегда, сколько она себя помнит. В школе староста, в институте тоже староста, активист, заводила. Организовывала сбор вещей для бедных, возила студентов к ветеранам. Собирала подписи под петициями. Активная гражданская позиция, ё-моё. Родительский комитет в саду и после в школе тоже лежал на ее плечах. И чат совета дома – опять ее же рук дело. Катя почувствовала, что начала заводиться, вскипать. Тут еще эти котики, чтоб их. Но бросить невозможно. Совершенно невозможно. Сколько еще ей придется тянуть на себе? Когда уже можно будет расслабиться? Почему никого рядом нет сильнее, чтобы можно было все это переложить на другие, более приспособленные для этого плечи? Но все почему-то считали, что самые приспособленные плечи – ее, а свои берегли.

Куда же пристроить этих чертовых котят? Первая мысль была отвезти к родителям в их загородный дом. Родители решили зимовать не в городе, прикармливали бы котят. Катя набирала и набирала номера отца, матери. Не отвечают. Она вспоминала, как сильно это бесило ее. Она высказала, что думает про их молчание, выбирая самые хлесткие выражения. Высказала своему рулю, осенней дороге и притихшим от ужаса, жмущимся друг к другу в коробке полосатым комочкам.

Телефоны продолжали молчать, но волноваться не было сил – все силы ушли на злость.

Позвонили Кате ближе к ночи.

Блины и кисель

Стол уже накрыт. В центре – блины. С тетей Леной еще долго спорили, на дрожжах или без дрожжей. Какое это имеет значение?! Тетя считала, что только на дрожжах. Кисель и кутья. Хотя тетя Лена говорила, что всегда обходились без кутьи, но священник подчеркнул, что именно кутья – основное блюдо.

Отварную курицу на южный манер. Бульон с лапшой тоже по традиции.

Долго не могли решить, куда ставить рюмки с водкой или с водой: за общий стол или отдельно. Даже ругались. Сестра Маша отмахивалась, говорила, что ей все равно, где рюмки. Дядья были за то, чтобы на общий стол, а какая-то женщина с высокой прической, будто приехавшая на машине времени из восьмидесятых, говорила, что рюмки должны быть обязательно у кровати.

Маша завесила зеркала, и ее силы на этом закончились. Она сидела в кресле, замотавшись в серый плед, и делала вид, что она сова. Или ваза с изображением совы. Худой измученной совы. Катя злобно поглядывала на сестру, но никак не могла придумать, чем ее занять. Женщины хлопотали на кухне, носили на стол угощения. Мужчины кучковались по возрасту, часто выходили курить. За окном шел дождь со снегом. С курток в коридоре капало.

Все случилось так неожиданно. И так быстро надо было принять столько решений. Все свалилось на дочерей. Маша сразу же замкнулась в себе, и Кате снова пришлось разгребать дела. Документы, родственники, коллеги по работе, друзья семьи. Хорошо, что тетя Лена помогла.

Маша сидела в полузабытьи и пыталась вспомнить, было ли у нее хоть какое-то предчувствие – знаки, сны. Что-нибудь, любое предзнаменование. Нельзя же вот так, без предупреждения совсем.

– Пригласи всех за стол, – старшая сестра сказала строго, холодно, вложив в слова презрение и превосходство.

Маша развернула кокон из пледа. Вытянула тонкие ватные ноги, вставила их в тапки.

– Пожалуйста, садитесь за стол, – Маша повторяла фразу, обращая ее скорее в воздух, нежели конкретным гостям. Вышла на лестницу к лифту и повторила на лестнице. Гости молча шли рассаживаться. Окно у мусоропровода было приоткрыто. Курильщики не хотели выходить на улицу и делали свои курительные дела тут, стряхивая пепел в банку из-под оливок, а дым по возможности выпуская в форточку. Маша глядела в окно стеклянными глазами. На край рамы сел голубь, и вдруг Маше показалось, что это не простой голубь. Она гадала, кто он. Мама или отец? Голубь таращил пустые глаза и распушал перья, чтобы они побыстрее просохли. «Наверное, отец», – подумала Маша.

– Нужно сесть через одного – мужчина рядом с женщиной.

– Зачем еще это?

– Так положено.

Гости рассаживались, стараясь сделать как положено, но женщин было больше. Где-то алгоритм нарушался. Вернулась Маша.

– Ну, помянем, господа… – сказал Виталий Николаевич.

Мужчинам налили крепкое. Женщины в основном решились на кисель. Все встали и помолчали с минуту.

Кате хотелось плакать, но слезы не лились. Ей даже было стыдно за себя немного, что слезы не льются. Глаза оставались сухими, а внутри была ровная спокойная пустота. И больше ничего.

Маша сидела за столом как привидение. Осунувшееся лицо. Взгляд в стол.

– Я давний друг и коллега Андрея Петровича, мы были близко знакомы с его супругой Мариной Львовной, – продолжил Виталий Николаевич после минуты молчания. – Это были искренние, добрые люди. Когда я узнал, что они погибли, я весь день не мог ни о чем думать. Внезапная кончина этой замечательной пары омрачила наши жизни несмываемой скорбью. Жизнь Андрея и Марины оборвалась внезапно, быстро и, как нам кажется, несвоевременно. Сколько всего они не успели еще сделать. Они были полны сил. Мы с Андреем работали над новым грантом, Андрей был чрезвычайно увлечен. Марина же была в полном расцвете сил.

Виталий Николаевич сделал паузу. Глаза его стали красными.

– Когда так внезапно уходят близкие, очень сложно подобрать слова. Если человек веровал в Бога, то ему в эти моменты проще опереться на веру и думать о Царствии Небесном, в которое непременно попадут усопшие. Но как быть людям, все верование которых объясняется физическими и биологическими законами? Нам остается скорбеть и вопрошать о справедливости. Была ли смерть Марины и Андрея глупой ошибкой судьбы, которая случайно забрала не тех? Простите меня. Я говорю неправильные, наверное, вещи. Мне до сих пор сложно поверить в случившееся. Вчера мне казалось, что Андрей был в своем кабинете, говорил по телефону. Я жду, что он похлопает меня по плечу, вот-вот обгонит меня в коридоре. Вы знаете, у него была очень быстрая походка. Он как будто бежал все время… В общем, вечная память, и земля пусть будет им пухом.

Виталий Николаевич быстро опустошил рюмку и сел.

Гости начали накладывать еду, передавали кисель, селедку, откусывали блины.

Все это казалось Маше абсурдным. Ее родители умерли, а вместо них пришла толпа непонятных людей, которые сидят за длинным столом и едят. Жуют, хвалят еду. Что может быть менее подходящим, чем эта замена? Она представила, как заворачивает все угощения в скатерть и выбрасывает с балкона.

– Уходите, – сказала Маша. Тихо, так, что это услышали только ее уши.

– А где портрет усопших? – спросил кто-то из гостей.

– Маша, где портреты? – строго переспросила Катя.

Маша взглянула на нее мутными потухшими глазами.

– Я забыла подготовить. Сейчас принесу.

– Ничего страшного, – кто-то попытался сгладить угол беседы, – их лица и без портрета остаются в нашей памяти.

Маша принесла фотографию. Родители молодые в лесу, на прогулке в Гаграх. Стоят, улыбаются. Счастливые. Кто-то протянул ей тут же черную ленточку, и Маша попыталась привязать ее на уголок фотографии. Ленточка падала, сползала, не хотела держаться, будто сами родители никак не хотели принять свой новый статус.

– Внутрь рамки поставь, давай я помогу, – тетя Лена взяла фото пухлыми руками и начала расковыривать рамку.

Гости наблюдали. Потом суматошно решали, куда поставить портрет. На стол к блинам? Нет, не годится. На стену? Некуда. И поставили на пианино. Хорошо, что пианино нашлось. Вот и пригодилось оно наконец-то.

– Пожалуйста, Елена Львовна, скажите слово о наших любимых и безвременно ушедших, – Виталий Николаевич принял на себя роль ведущего поминок. После своей речи он пришел в более сбалансированное расположение духа.

Тетя Лена поднялась с места.

– Я никогда не забуду этот день. Утром мне позвонила Катя и сказала, что Мариночку не спасли. Она боролась всю ночь за жизнь. Но травмы очень тяжелые. И жизнь ее оборвалась. Можно сказать, они умерли с Андреем практически в один день. Вы знаете, вот в сказках говорят, что умереть в один день – это признак счастливой семейной жизни. Мне кажется, нам надо думать, что это так. Марина была замечательным, светлым человеком. Она умела любить. Она любила Андрея, своих дочек, любила наших с ней родителей. Она светилась изнутри. Я думаю, что она превратилась в свет, в ангела. Им теперь уже не страшно. Им хорошо. Они вместе с Андреем. А нам надо жить дальше и самим стать чуть добрее, чтобы они глядели на нас с неба и радовались. Мариночка, как же я теперь без тебя-то?

Тетя Лена вдруг начала выть. Вышла на кухню. За ней прошаркал какой-то старик. Гости замолчали. Сидели так длинную-предлинную минуту.

– Катерина, вы как старшая дочь… Прошу вас… Можете что-нибудь сказать? – Виталий Николаевич выглядел ужасно нелепо. И говорил нелепо. И вообще его присутствие тут тоже было нелепым. Нелепым, как сама жизнь.

– У меня есть что сказать, конечно, – голос Кати звучал холодно, уверенно, жестко, – есть что сказать. Мои родители были мирные люди. Они жили, не нарушая законов. Платили налоги, воспитали нас, отдавались работе, они учили, спасали жизни. Они были очень хорошими гражданами своей страны. Они служили своему государству. А что они получили в ответ? Государство их убило! Потому что, к сожалению, не все такие добросовестные, как мои мама и папа. В нашей стране полно халтурщиков и тунеядцев.

Виталий Николаевич коснулся Катиной руки, жестом пытаясь утешить и остановить, но Катя отдернула руку, кисель выплеснулся из стакана.

– И я не буду молчать. Я не сдамся. Я сделаю все, чтобы виновные понесли наказание за свою халатность и безалаберность. И это не жажда мести. Это жажда справедливости. И несмотря на то что меня в этом не поддерживает ни родная сестра, ни муж… – Маша оставила эту реплику без ответа, даже телом не шелохнулась, а Олег вытянулся в струну, набрал в легкие воздух, чтобы возразить, но Катя говорила все громче и быстрее: – Я буду бороться за справедливость! Мои родители не должны были умереть так быстро! Но так получилось, что у них оказалось слишком много убийц. Я обещаю, что не остановлюсь, пока не найду каждого. Аминь!

Катя сделала несколько больших глотков киселя. И вышла из-за стола.

Тишина застолья сменилась на шепот.

– Это же был несчастный случай, разве нет?

– Какие убийцы?

– Бедная девочка… Такое горе. Но держится стойко.

А Катя стояла на кухне, глядела в окно. В окне качались на ветру облезлые деревья. Рама у окна тоже какая-то облезлая, деревянная. На холодильнике сидел холщовый домовой с пластмассовыми глазами и соломенными волосами – подарок мамы. У Кати такой же дома.

– Кать, ну не заводись ты так при гостях, – услышала она голос мужа.

Он подошел и обнял ее – такой огромный медведь. Навалился на нее своим рыхлым, булькающим телом, и она почувствовала, что вот-вот задохнется. Не в прямом смысле – в переносном. Рядом с ним она была будто бы под водой.

Тетя Лена в это время разливала гостям куриную лапшу. На поминках непременно должна быть лапша.

– Маша, передаю вам слово, – Виталий Николаевич уже пожалел, что взялся вести поминальный ужин, хоть его и никто не просил.

Маша продолжала быть совой. Голова упала в плечи. В горле стоял комок, в животе узел из свернутой скатерти. Она так и не притронулась к еде и не смогла пить кисель. Все гости, сидящие за столом, воззрились на нее. Маше опять захотелось всех выгнать. «Уходите отсюда все!» – хотелось ей прокричать. Но приличия же.

Маша медлила и молчала. Виталий Николаевич издал несколько кашляющих звуков. Маша повернула голову в его сторону. Она поняла, что от нее ждут слов. Но какие могут быть слова? О чем говорить? Маше почудилось, что огромная черная птица накрыла ее своими перьями и никто ее теперь не увидит наконец-то.

– Я ничего не могу сказать. Простите.

Род

Но не расходиться же всем из-за этого, правда? Родственники в наше время редко собираются. Юбилеи и все чаще похороны. Уходит поколение, как всегда, преждевременно. Удивительно: смерть сближает родню, а другие семейные поводы – уже нет. Смерть близких – чуть ли не единственная причина увидеть людей своего рода. Нас стало меньше, давайте же посмотрим друг на друга. Вы не находите в этом сарказм?

За столом собрались родственники и несколько близких друзей семьи. Один клан, а все такие разные. Тетка Лида – из династии бухгалтеров и торговых работников. Недавно ей сняли стому, но держится бодро. Ее дочка и внук, который работает в налоговой инспекции. Высокий, подтянутый, с особенным выражением лица. Каким? Не понять точно. Налоговым инспекторам выдают специальные памятки, где четко прописано, какое надо стремиться придать выражение своему лицу. Вот у него как раз такое. Непроницаемое, правосудное, уверенное. Люди системы часто отражают в своем облике лицо системы.

Двоюродная бабушка Варвара тоже пришла с дедом Юрой. Дед все время молчит. Опирается на трость даже за столом, потому что рука сильно дрожит без трости. Сколько ему лет? Пятьсот? Кожа на лице стала уже плотной, желтой. В глазах туман времен. Домашние ему помогали мыться. Набрызгали ландышевыми духами. Надели пиджак, жилет, рубашку, майку. Жилет с мохером, дед мерзнет. Дед молчит и роняет слезы – то ли от горя, то ли от старости, то ли от стыда.

Бабу Варю пришлось усадить на две табуретки. Их связали даже и положили подушку сверху. Варвара сама распорядилась о таком троне. Она в свои 87 лет полна сил. И аппетит хороший. Несмотря на скорбный повод встречи, шутит.

– Собралась я в автобусный тур по Северной Европе. Сын купил мне путевку. Но, представляете, меня не хотели сажать в автобус. Старая вы слишком, говорят, Варвара Викторовна. А я им: да кто вам такую чушь в голову вбил? Я еще помирать не собираюсь. Подписала бумажки какие-то, и взяли меня. Стокгольм смотреть.

– Мои мама и папа тоже могли бы смотреть Стокгольм, если бы не их убийцы, – врезала Катя. И градус общей беседы снова упал.

– Мариночка была такой веселой, легкой девочкой. Как перышко порхала. Приезжала к нам в гости когда, мы ей платки давали разные: крепдешиновые, капроновые, газовые с люрексом. Она их привязывала к рукам и бабочку изображала, бабочку-балерину, – моментально переключилась Варвара Викторовна.

– А когда Андрея к нам привела знакомиться, – внезапно проснулся дед, – я так и сказал ей: это твоя судьба. А его отвел в сторонку, говорю, пойдем покурим, как мужики. Он еще папиросу не брал, модничал, отказывался, не курю, говорит. Так я ему сунул папиросу-то прям в рот. И пока он ее держал, сказал ему прямо: обидишь Маринку нашу – убью тебя. Понял? «Понял, – говорит, – понял», – и как начал кашлять. Аллергия у него, что ли, на папиросы была…

И случаи все вспоминались какие-то дурацкие, мелкие. Несоразмерные событию, что ли. Мелочь, пшик.

– А как уж девчонок они своих любили. Боготворили оба. И соляные пещеры им, и музыкальная школа, и лагерь в Крыму выбивали. И клюкву для них Андрей перетирал с сахаром, чтобы витамины были. Всегда о дочках своих беспокоились. В институты устроили. Катю замуж выдали. А Машу вот не успели, – тетя Лена опять залилась слезами.

– Эх, жаль, такие молодые ушли, – кто-то из-за стола сказал.

– Да, до шестидесяти лет не дожили. А я вот дожила и сестру похоронила.

– Андрею же было шестьдесят вроде бы. Он же пятьдесят седьмого года.

– Да декабрьский он. Чуть-чуть до шестидесяти не дожил.

Вспоминали молодость, как встретились Андрей и Марина. Андрей напорист был, под окнами дежурил. А красивый какой! Марина его даже боялась. А он вычислил, в каком окне свет зажегся, когда проводил ее, и пришел с родителями знакомиться. Кефир принес и торт «Полено». Марина на первом курсе училась. Свадьбу сыграли быстро – Катя уже торопилась появиться на свет, живот не хотели показывать в платье свадебном. Восемнадцать исполнилось – и сыграли. По тем временам все проще было. Плясали во дворе. Стола два было – для домашних и для соседей. Отец Марины, Лев, ходил по подъездам, наливал всем: дочка замуж выходит. Умер он быстро, не дождался внуков. Цирроз.

Как на квартиру копили, вспоминали. У родственников занимали. Марина в аспирантуру пошла. Преподавать выходила на полставки. Потом стенку домой купили. Кате собаку, английского сеттера Тобика.

Серебряную свадьбу хотели отметить, но что-то суета на работе закрутила, так и не стали. Простые истории.

А потом посыпались разные семейные тайны. Про бабушек-прабабушек-теток, у которых дети были не только от законных мужей, но от цыган или партийных работников. Партийные работники в давние времена были люди влиятельные, доступ к продовольственным распределениям имели. Прадед Дима, говорят, еще две семьи имел, но связь утрачена. А Алексей Лазаревич закопал свое золото по дороге в Москву, и не найти теперь. А золота было много.

А прабабка Виолетта рассказывала, как они мел перетирали в муку всей семьей ночью. Чтобы вместо мешка с мукой отдать на продразверстку мешок с мелом – иначе не выжить.

А у деда Лазаря был кожаный плащ, весь истыканный ножами. Он в МУРе работал, бандитов ловил.

Истории родственников сплетались и перепутывались в один клубок. Разные поколения дедов и бабушек, причудливые судьбы. Катя несколько раз пыталась навести порядок в семейных воспоминаниях, даже записывала где-то, но все эти упорядочивания не держались в памяти и опять перемешивались. Жизни предков превращались в легенды, семейные предания, и уже не важно было, кто их главный герой, главное, что все это – прошлое их рода. Та правда, из которой выросли они, две сестры – Катя и Маша.

Наивные и страшные факты иногда обрастали смягчающими байками – наверное, чтобы не сойти с ума. Прожить невыносимую тяжесть бытия.

Например, считалось, что Иван Антипыч, тот, который враг народа, не умер в Рыбинской тюрьме, а бежал. Говорят, в Америку. Так его жене товарищи сказали. И всем было понятно, насколько фантастична версия, но ее передавали через поколения. И теперь уже сын Кати, Артем, носил это знание и хвастал перед школьными товарищами: мол, есть американцы в их роду.

А еще обязательно вспоминали про ссыльных литовцев в Сибири, сколько их там померзло тогда. К бабке Виолетте дети прибегали домой погреться. Ноги босые, обмерзшие. Она из телогрейки им какие-то носки смастерит, нацепит на ножки. Накормит, они обратно убегают к мамке в барак ночевать. Жалко невозможно их было, но ничего не сделаешь. Когда Виолетта была жива, все время на этом воспоминании рыдать начинала. Проклинала Сталина. А потом уже ее внучки вспоминали рассказ тот и тоже плакали.

Как Варвара Викторовна брата своего старшего на саночках хоронить везла. Ему тринадцать, ей одиннадцать всего было. Воспаление легких. Мать отболела, а Николай не справился. И решила она тогда, по дороге той зимней идя, стать врачом во что бы то ни стало. И ведь стала!

В памяти Кати и Маши истории хранились сюжетами, легендами. Запоминалось, что происходило, но с кем именно это происходило, путалось или вовсе забывалось. А важно ли, с кем именно – с какой теткой или дедом? Все же свои, значит, история принадлежит роду. Хоть так запомнить. И, кто знает, возможно, до ушей Кати и Маши истории уже дошли с некоторыми искажениями, как и они потом будут пересказывать не слово в слово. Одни детали отпадают, другие обрастают подробностями. Точность факта уже вызывает вопросы.

А что было скрыто? Сколько тайн, не поведанных никому, покоится в могилах? Наверное, самых страшных, самых стыдных, самых опасных тайн. Так, бабушка Андрея Петровича до смерти молчала, не говорила, какого она рода, и о детстве своем не рассказывала. Боялась. В каждой комнате у нее висел портрет Сталина как оберег – чтобы семью ее не тронули. Почти до двухтысячных годов довисел, но все знали, что Сталина она люто ненавидела, но тайком.

А бабушка по матери рассказала за месяц до смерти, что была замужем еще до деда, до Льва. И пришлось ей мужа обмануть, того, первого, и поддельные документы сделать на другую фамилию. И не только документы, но еще и аборт на сроке позднем, уже месяцев шесть было. И вот перед смертью к ней этот мальчик стал приходить. Она его в постель к себе клала и не разрешала эту часть кровати трогать, чтобы младенца случайно не задели.

Эх, было всякое: и болезни, и лишения. Смерти, смерти, смерти. Но род выжил. Есть куда продолжаться. И умирать кому еще есть.

Потом беседы переросли во что-то повседневное. Зарплаты, планы, политическая обстановка, школы, санатории, консервирование, лекарства от рака. Вынесли пироги, конфеты и чай. Гости начали разъезжаться.

И под конец:

– Что же мы так редко видимся-то? Родня же. Вон все какие самостоятельные. А давайте летом поедем все вместе в Геленджик? Помните, мы ездили раньше, в частный сектор. Нина, Катя, помните же? Вы малые были еще совсем. Нет? А мы ездили? Или к Николаю нашему в Новосибирск нагрянем? Гостиницу возьмем. Будем там достопримечательности смотреть.

– На похороны, может, и приедем. А так дорого очень, – включилась в беседу Лида.

Люди расходятся, надевают свои хмурые одежды. У них такие чужие лица, такие родные лица.

«Вот они – лица моего рода. Моя история. Кровь моих родителей и моя кровь», – думала Маша.

«Неужели они тоже безразличны к судьбе моих родителей? Никто из них не готов наказать убийц», – думала Катя.

И теперь ко всем бесконечным историям рода добавится еще одна – про Марину Львовну и Андрея Петровича, которые ехали из загородного дома в Москву и по дороге перевернулись. Новую дорогу проложили: асфальт высокий, ровный. В темноте не вписались в поворот. Вылетели в канаву. Не могли сами выбраться из кабины, как-то их там прижало сильно. Сколько они там пробыли? Час, два. Дорога местного значения, проселочная. Машин мало, освещения нет. Может, и проезжал кто, но не видели машину в канаве. А может, и видели, но не остановились, мало ли что. Нашел их сосед. Вызвал помощь. Попытался вытащить. Андрей уже без сознания был, а Марина даже отвечала что-то. «Скорая» приехала через полтора часа: ехать далеко, другие вызовы. Область – не Москва: машин, врачей, больниц – всего не хватает. Пока разбирались, куда доставить, Андрей умер на месте. А Марина в больнице уже скончалась от полученных травм.

Поговаривают, что могли и спасти. Если бы в Москве. Если бы сразу «Скорая», если бы операции в Склифе, говорят, выжили бы. Андрею бы руку ампутировали, но все остальное можно было бы подлатать. А тут вон оно как сложилось.