Текст книги "Сестры"

После поминок

Последними уходили Катя с мужем. Помогали прибрать после гостей. В дверях Олег крепко обнял Машу.

– Держись, девочка, мы тебя не оставим, – зачем-то сказал он на ухо Маше. Его дыхание обожгло ухо. То ли объятия были слишком крепкими, то ли дыхание слишком горячим, но Маше подурнело.

– Отцепись ты от нее, задушишь еще, – Катя раздраженно дернула Олега за ворот пальто, как огромного пса. Олег взял Катю за руку.

– Нам надо во всем разобраться, расставить точки над «i», – сказала Катя, – я составлю план, создам группу и вас приглашу. Мы будем бороться. Соберись, Маша.

Ушли. Маша повернула ключи в замке, прошла в гостиную. Села на диван. На пианино за стаканами с водкой стоял портрет родителей в траурной рамке. В окне светила точка над «i». Неровная, бледная, но почти круглая. Холодно и немного зловеще.

За стеной заплакал ребенок. Звукоизоляция в наших домах ни к черту.

Память выдавала обрывки воспоминаний. Поход в Кремль, в музей костюмов. Катя разглядывала наряды цариц и распределяла, у кого какой костюм будет. А у Маши начинало болеть ухо, но она терпела. А ночью мама дышала на подушку, чтобы дочкиному ушку было полегче. Ухо Маши впитывало мамино тепло. Катя тогда злилась слезам сестры, считала, что Маша притворяется. У Кати уши никогда не болели.

Вспомнилось, как Маша въезжала в эту квартиру. Родители подарили ей хрустальные бокалы, несколько коробок. Отец стоял в стороне, а мама желала всякой чепухи.

Маша уже почти десять лет жила отдельно. Через год ей будет тридцать, и дому тоже будет тридцать.

Маша вспоминала прошлую неделю, как поссорилась с Денисом и думала, что это самое большое для нее горе. Потом позвонила Катя. Ночью. Сказала, что мама в реанимации в областной больнице, а отец погиб. Как она сползла на пол, будто ее потянули за нитки, будто она марионетка и кукловод отшвырнул ее в угол. А дальше тишина. Глухая, густая. Тишина снаружи и внутри. Она вдруг стала куклой, набитой ватой, а голова превратилась в деревянную, как у Буратино. И вокруг была тоже вата, становилась все плотнее и плотнее. Маша не поверила тогда. Отказывалась верить. Катя что-то кричала в трубку. Что-то про «надо ехать», «вертолет», «перевод в другую больницу».

Денис везти отказался – они же в ссоре. Она же не оправдала его надежд, разрушила его жизнь, хорошо, что у них нет детей, и вся прочая чепуха.

Взяла такси, Катя ее подхватила у МКАД. В дороге говорили о случившемся. Подбадривали друг друга, что все обойдется. Искали больницу долго. Ночь. Пускать не хотели. А дальше Маша плохо помнит. Морг, оформление документов. Катя включилась быстро, а Маша подтормаживала. Выбирали гробы. Одежду. Посмотреть на родителей Маша не смогла. Или смогла? Те дни так и были прожиты в густой вате. Как будто кто-то колол ей анестезию, заморозку. Маше поручили оповещать родственников и коллег. Некоторым она звонила по два-три раза. Забывала.

Единственное, что она явно помнила, – это последний свой разговор с мамой.

И сейчас он снова включился в ее голове:

– Алло, мама, привет.

– Машенька, девочка моя! – всхлипывания.

– Что случилось, мама? Ты плачешь?

– Машенька, прости меня, я не знала! Клянусь богом! Не знала!

– Что не знала, мама?

– Что же ты мне не сказала, девочка. Мы бы все исправили. Я бы… – рыдания.

– Мама, что случилось?!

– Мы выезжаем в Москву, он со мной. Я его положила в сумку.

– Что положила? Мама? Что в сумку?

– Дневник твой. Я люблю тебя.

И все. Этот диалог включался в голове Маши снова и снова, словно записанный на автоответчик.

И опять:

– Алло, мама, привет.

…

– Машенька, прости меня, я не знала! Клянусь богом! Не знала!

…

– И я тебя люблю, – отвечала Маша уже в выключенный телефон.

Темное, ледяное всплывало в памяти. Та самая «i», над которой надо поставить точку. Маша пыталась прогнать ее, выбросить за границы сознания, утопить в глубине, заковать, уничтожить. Но теперь, кажется, оно опять вернулось. Высвободилось. И это было страшнее всего, даже страшнее смерти.

* * *

Катя и Олег отпустили бебиситтера, Артем, их сын, уже спал. Десять лет, впечатлительный мальчик, решили его не брать с собой. Он и не рвался.

Когда теряешь близких, да еще так внезапно, невозможно это понять. Почувствовать. Смерть подходит слишком быстро и слишком близко, чтобы успеть среагировать. Оглушает. Ставит перед фактом. Фактом утраты, фактом твоего бессилия. Ты закрываешь глаза, а факты уже забрались под веки и стоят перед зрачком. Ты выплакиваешь их, будто сор из глаз, но они от слез становятся только ярче. Вот были живые родные люди – и раз, и нет их. А внутри тебя они все равно же есть. Продолжают быть. Ваши споры с ними внутренние продолжаются, недовольство друг другом, запросы или любовь. А их нет уже. Все. Но внутри-то есть. И то, что там, внутри, к ним раньше было настоящим, теперь стало прошлым. Невозможно вынести это.

И слова доброжелателей хреновых «держись», «мужайся», «надо жить дальше», «у тебя же дети», «ничего, все там будем» – все это просто хочется выблевать из своих ушей. Выключить этот хор голосов, сопутствующих горю. Потому что все ложь – и слова эти, и сама смерть. И ты ложь. И жизнь – сплошная ложь. Вранье! Неправда! Сон! Надо всего лишь проснуться. Проснуться в другую жизнь, где не будет лжи. Где не будет смерти.

А пока во сне приходится надевать доспехи и собираться в очередной крестовый поход. За правду. Кате иногда казалось, что она и не женщина вовсе, а пилигрим-крестоносец – мимо ристалищ, капищ, с глазами, полными заката. А мир остается прежним. Мысленно она уже наказывала виновных. Варианты наказания слайдами мелькали друг за другом.

Олег повернулся и обнял ее своей огромной рукой там, где заканчиваются ребра. Его живот уперся в поясницу. Он дышал ей в ухо, как огромный кит. Катя была уверена, что киты дышат именно так – медленно, и из-за них в океане волны.

Рука Олега так же медленно, как волна, сползала вниз живота и потом поднималась к груди. Не спеша. Не ускоряясь, не замедляясь – так бы гладили киты, если бы у них были руки. И тут вместо яростного желания возмездия Катю настигла другая ярость – ярость жизни. Жажда ее, будто бы она и не пила уже давно жизни. Будто бы тело само решило опротестовать время, проскользнуть в бесконечность. Дыхание стало тяжелым, глубоким. Она ныряла в океан к киту. Олег почувствовал это, рука изменила амплитуду. Губы целовали шею. Его волны уносили ее все дальше и дальше. В тот самый не-сон, где есть только жизнь. Катя повернулась на спину, муж раздавил ее своим весом. А она продолжала плыть, укрытая мощным китом где-то глубоко-глубоко в океане, ухватившись за плотные плечи. Ногти впивались в толстую кожу сильнее и сильнее, пока не случился взрыв. Олег шутил как-то, что с каждым оргазмом рождается новая вселенная.

А потом в душе, когда Катя вымывала из себя новую вселенную, стало немного стыдно. Как же так? В такой день неподходящий. Зачем же? С этими мыслями и уснула.

Утро

А утром на кухне нагадили котики. Только этого не хватало! Скорбишь, и вдруг какие-то бездомные котята, подобранные в благородном порыве, возвращают тебя на землю. Выгребать дерьмо. Два котенка жались в угол и друг в друга. Одного Катя успела отдать, а эти еще были на передержке. Котята уличные, с лямблиями в кишках – простейшие, которые прикрепляются к стенкам кишечника и мешают его работе. Поэтому пища не усваивается, а лежит недопереваренная по всей кухне, включая подоконник и стулья. Олег матерился и убирал. Катя охала. Артема на кухню не пускали. Доместос, перчатки, салфетки из нетканого волокна.

– Может, выбросить их на улицу? Или давай я им бошки отверну. Вонища какая.

Катя понимала, что Олег ничего этим тщедушным зверям не отвернет, потому что не сможет – слишком добрый. Вымыли пол. Насыпали корма. Побрызгали специальным средством «Отучение гадить». Да, так и называется. Чего только не придумают. Спрей вонял чем-то ужасным, похуже экскрементов, и не помогал, судя по результатам, но надо же было делать хоть что-то. Лямблии, несмотря на лечение, пока побеждали.

Начинался обычный день, как бы намекали лямблии. Жизнь продолжается. Суббота. Олег и Артем собирались на хоккей – субботнее мужское дело. Артем ходил четвертый год в секцию.

Катя села составлять план.

1. Врачи «Скорой помощи». Найти ошибки.

2. Следователь. Добиться повторного возбуждения дела.

3. Врачи в больнице. Составить заявление.

4. Сосед. Куда обратиться?

5. Дорожная служба. Узнать, кто делал ремонт.

6. Суд.

7. Петиции.

8. Наследство.

9. Выплаты.

10. Фото на памятник. И памятник через год.

Катя вспомнила, как в последний раз приезжала к родителям в гости на выходные. Артем слушал старые детские пластинки «Голубой щенок», «Золотая антилопа» и «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями». Просил всех называть его Нильсом. Мама закрывала банки. Порывалась научить Катю новому очень удачному рецепту, но Кате, как обычно, было не до рецептов. Теперь уже не расскажет. Отец сидел с книгой на диване. У него неважно было с сердцем – пил горстями таблетки, ворчал. Все собирался в санаторий и постоянно откладывал поездку. Они, родители Кати, были такие беззащитные – без брони, без панциря. Из сегодняшнего дня это вдруг стало особенно заметно.

В тот раз они спорили с Катей о политике. Катя склоняла их занять крайне либеральную позицию, но родители никак не соглашались. Они были за державу, за государство, за порядок, а ультралиберальные взгляды старшей дочери их пугали.

– Страна разваливается! – почти кричала Катя.

– Не разваливается. Тебе заморочили голову. Ты креативный класс, тебе легко навешать лапши. Страна встала с колен, но миру это не выгодно, вот и начинают против нас заварушки, – говорила мама фразами из телевизора.

– Мы преодолеем все трудности, надо преодолеть, мы сильная нация, – говорил отец.

Катя вдруг поняла, что снова пытается вызвать родителей на спор, подыскивая новые и новые аргументы. Лишь бы подобрать нужные слова, и они перейдут на правильную сторону.

Но уже некому переходить. Она навсегда не успела их переубедить.

Вспомнила, как в последний раз обнимала родителей. Живых. Мягкая спина мамы, обнимая которую всегда себя чувствуешь немножко ребенком. Молодой девчонкой, у которой впереди вся жизнь. Скупые объятия отца – объятия настоящего мужчины. Отец с дочерьми был подчеркнуто сух. Обнимался быстро, механически, отстраненно, а потом похлопывал по плечу – его любимый жест. И в само похлопывание будто вкладывал душевность. Мол, я с тобой, все путем.

Знать бы, что это последние их выходные, что больше таких никогда не прожить. А что бы сделала Катя, будь ей это известно? Плакала бы у мамы на коленях? Искала бы способ предотвратить, защитить? А если бы родители знали, то что бы сделали они? Какие дурацкие мысли. Их надо гнать! Гнать от себя. Все это пустое. Копаться в прошлом сейчас неуместно. Есть более важное дело.

Катя вернулась к плану.

Итак, врачи «Скорой». Приехали на место аварии слишком поздно. Возможно, они не оказали необходимую помощь пострадавшим. Может быть, их машина была недостаточно укомплектована реанимационным оборудованием. Кто за это ответит? Как узнать имена этих врачей?

Дыра в спине

– У тебя тоже дыра внутри?

– Что?

– У меня как будто дыра в спине.

– Маша, ты пугаешь меня.

– У тебя нет дыры?

– Нет, я просто скорблю.

– У тебя получается плакать? У меня не получается почему-то. Как ты думаешь, это очень плохо? Ведь я любила маму и отца, а плакать не могу.

– Опять ты все про себя, – Катя вела машину довольно нервно, часто сигналила и обругивала водителей: «Где твои глаза? Где мозги твои, лопух? Все пропил, что ли?!»

– Сегодня мне приснилась мама. Она пришла ко мне и была вся будто без кожи, красная-красная. Хотела сказать что-то, но рот у нее никак не закроется, только стон слышен.

– Маша, прекрати. Я тоже живой человек, мне неприятно это все слышать. Она же и моя мать. Я переживаю не меньше твоего, но я стараюсь что-то делать. Понимаешь, что-то исправить в этой чертовой жизни!

– Как? Я бы тоже хотела все исправить… Я бы хотела, чтобы мне не снилась мама вот так, чтобы она была жива. Но как? Как это исправить, Катя?!

Катя не отвечала. Дорога молча вела их вперед. Они ехали по той самой проселочной дороге, где все и случилось. Попутно искали, где же то самое место. Где больше примята трава? Вся трава была примятой, ржавой. Трава уже сдалась и не боролась за жизнь. Любой поворот казался этим самым местом. Дорога извивалась. Двадцать мест, где могло это случиться, Маша зачем-то считала.

Машину родителей сотрудники отдела полиции по дорожно-транспортным происшествиям эвакуировали на спецстоянку. Восстановлению не подлежит, тотал – под списание. Личные вещи можно забрать у следователя.

Подъехали к дому родителей. Когда-то давно это была типовая дача 6 х 6 метров, постепенно она разрасталась, будто была живым существом. В семье шутили, что это не дом, а гриб. Укрепили фундамент, утеплили, пристроили две комнаты, сделали большую террасу на первом этаже и балкон на втором. Удача иметь участок такого внушительного размера и недалеко от Москвы. Мама к дому относилась как еще к одному своему детищу, любимому домашнему животному, хотя и звучало это странно: домашнее животное – дом. Марина Львовна с азартом выискивала разные подушечки, крючки, кружки и прочую домашнюю утварь, которая подходила бы ее любимцу. В последнее время ее увлекал «немецкий стиль» – клетчатые шторы и скатерти. Грубый разноцветный фаянс. Хлопковые покрывала. Она даже купила себе видеоуроки по декорированию и рукоделию. Весь дом был увешан картинами и картиночками: репродукции, какие-то «милые» вещички с вернисажа и рисунки дочек. Катя рисовала в основном вазы с цветами, а Маша портреты – ужасно смешные, выведенные детской неокрепшей рукой, с размазанными акварельными ресницами. Автопортреты, портрет сестры, отца и матери. У отца получились ярко-красные глаза. И всю семью это ужасно смешило.

Родители переехали в дом насовсем с весны. Квартиру в городе сдали. На работу ездили из пригорода. Дольше, конечно, получалось – почти два часа в один конец на машине и час сорок со станции. Говорили, что дорога для них не в тягость, наоборот, очень важное время – подумать, почитать, послушать музыку. Андрей Петрович слушал записи выступлений с научных конференций и аудиокниги. Марина Львовна предпочитала читать бумажные, никак не могла перейти на электронные. Все эти подробности вдруг стали важными, весомыми. Сколько раз за свою жизнь Катя это еще вспомнит?

О чем они думали в своем последнем путешествии? Что звучало в машине, музыка или какая-то аудиокнига? Позднее дочери узнают, что в машине была флешка с «Философией одного переулка» Пятигорского. Но слушали ли они ее? Или была музыка? Продолжала ли она играть после того, как автомобиль перевернулся?

Катя открыла дверь. Несколько дней дом не топили. На пороге валялись тапочки – высокие тапки-валеночки мамы и отцовские тапки из меха. Катя надела тапочки мамы и пошла разбираться, как включить котел.

Андрей Петрович летом провел в доме отопление и страшно гордился современной системой обогрева, которая совмещала разные способы: газ, электричество и дрова – любым на выбор средством можно растопить котел.

«Мы же не для себя – для вас стараемся, чтобы вам тут было удобно. Чтобы мы все собирались за большим семейным столом», – Марина Львовна говорила это, почему-то немного оправдываясь. Будто жить только лишь для себя неправильно.

Маша переступила через порог. И почувствовала запах. Удивительно: дом изменился почти до неузнаваемости, но запах остался тем же, что и двадцать лет назад, когда это была просто дача. Запах пробуждает воспоминания, у него самый короткий путь к нашим банкам памяти. Маша сделала несколько шагов и застыла.

Где-то внутри огромного разросшегося дома стоял тот самый первый летний домик, его переоборудовали в гостевую и чулан для хранения всевозможных запасов. И запаха. Пример того, как устаревшее, прошлое успешно встраивается в настоящее.

Все в доме говорило о желании праздного дворянского отдыха. Мечта родителей – жить на природе, занимаясь любимыми делами, читать книжки, слушать музыку, есть любимую еду, греться на солнце летом или у печки зимой. Они частенько говорили о том, как будут принимать друзей и приучать их к барской жизни. Как дом со временем наполнится взрослеющими внуками и правнуками. Идиллия.

Дочери наведывались в «имение» нечасто. Родители не настаивали. Катя изредка приезжала, привозила Артема погостить. Маша же дом избегала. Обычно у нее находились неотложные дела или случалось недомогание, мешающее приезду. И сейчас Маше захотелось уйти, убежать через калитку далеко в лес, как тогда к ручью, где в холодной воде успокаивала окрапивленные ноги.

– Где же эта коробка? – Катя металась по дому. Открывала шкафы, ящики, тумбочки.

Нужна была коробка с документами. Вся эта волокита с наследством – лучше не откладывать, потом еще тяжелее будет.

Маша подключилась к поискам. Первым делом осмотрела коридор. Не лежит ли что-то на комодике около входа. Внутри комода. Куча рекламок, листков, платочков и прочего хлама. В гостиной на столе и диванах тоже не было. В спальне у мамы (родители спали в разных комнатах) – тоже ничего. Катя тем временем отправилась в дачную библиотеку. Сюда свозили все книги, освобождая место на городских полках для новых. Здесь были ставшие ненужными словари: толковые, философские, иностранных слов. Тут были подборки «Нового мира» и «Дружбы народов», Катя в детстве называла их скучными книгами – все одинаковые, бледные, с блеклыми мелкими буквами на вытянутых листах. Нижние полки стеллажей были закрыты дверцами, там лежали коробки с разными бумагами. Доклады, отчеты, школьные тетради и дневники Кати и Маши. Где же эта коробка? Катя помнила, что мама хранила документы в жестяной коробке из-под печенья «Москва». В библиотеке ничего не нашлось.

Коробка лежала в спальне у отца, в шкафу на верхней полке. Никакой логики, почему именно там. На полке соседствовали сундучки со старой бижутерией, клатчи, ненужные подарки – свечи, запонки, нераспакованные подарочные полотенца, перевязанные ленточками.

– Маша, я нашла! – крикнула Катя, взяла коробку и спустилась на кухню. – Вытри со стола, чтобы не запачкались документы.

Маша послушно взяла тряпку. Она была самой послушной в их семье. Самой покладистой, тихой, даже вялой.

В раковине лежала немытая посуда. На столе крошки и разлитый компот – смородиновый, наверное. Маша смотрела, как след от компота исчезает, впитываясь в тряпку.

– Так, нужно найти документы на дом и квартиру. Как же они выглядят? – бормотала Катя, доставая бумажки одну за другой.

В коробке все лежало вперемешку: свидетельства о рождении родителей, их аттестаты, дипломы – толстые синяя и красная корки, какие-то справки, документы на машину, медицинские книжки из поликлиники, полисы ОМС, справка о погашенном кредите, что-то еще. Какие-то старые фотографии в целлофановом пакете, который от старости стал будто бы чуть-чуть маслянистым. Катя решила смотреть с конца стопки бумаг.

– Что это? – Катя взяла в руки небольшой бледно-зеленый потрепанный листок бумаги. Маша увидела, как лицо Кати вытягивается, становясь все более овальным. Катя медленно повернула листок. – Свидетельство об у-сы-но-вле-ни…

Катя проговаривала последнее слово медленно, оно почти растворилось в воздухе.

Маша потянулась к листку и попробовала его прочесть.

Гражданин(ка) Любовь Владимировна Морозова, родившаяся 16 февраля 1989 года.

Место рождения – Москва

Усыновлен (удочерена)

гражданином Грибановым Андреем Петровичем

и гражданкой Грибановой Мариной Львовной

с присвоением ему (ей)

фамилии Грибанова

имени Мария

отчества Андреевна

О чем в книге регистрации актов об усыновлении (удочерении) 1989 года апреля месяца 3 числа произведена запись № 4.

….

Сестры глядели друг на друга глазами, полными ужаса и недоумения. Память яростно отматывала назад время. Катя отчетливо помнила, что мама ходила беременной. У нее сильно отекали ноги. Было высокое давление, ей постоянно было жарко. Катя несколько раз видела живот, который рос. Ее, восьмилетнюю девочку, тогда это ужасало, но при этом сквозь ужас она испытывала благоговение перед чудом. Она вспомнила, как мама, уже на большом сроке, подняла майку и предложила положить руку на живот, пообщаться с младшим братиком или сестренкой. И Катя с трудно преодолимым, но все-таки преодолимым страхом положила руку на бледный округлый живот и почувствовала, как что-то шевелится под кожей. На животе уже появились растяжки, несколько венок у пупка проступали синим. Мама же была беременна, совершенно точно! При чем же тут свидетельство об усыновлении? Катя провалилась в более раннее воспоминание, когда у мамы еще не было живота. И она, Катя, пела песню «У меня сестренки нет, у меня братишки нет. Говорят, с детьми хлопот невпроворот!». Она помнила, как выклянчивала себе братишку или сестренку, потому что у всех есть, а у нее нет. Как радовалась, когда родители, неестественно румяные, сказали ей, что скоро в их семье появится еще один человек. Как они пошли в гастроном, где на втором этаже делали молочные коктейли, и купили себе три самых больших коктейля. На дворе стояло жаркое лето. Кате как раз купили новые красивые белые гольфы с рюшами, и папа шутил, что придется делиться новыми гольфами с сестренкой или братишке отдать свой конструктор. И Кате очень хотелось братишку, но не хотелось отдавать свои новые гольфы и конструктор. Вот зачем в такие важные воспоминания обязательно влезают ненужные и необязательные детали, например гольфы? Почему бы не запомнить что-нибудь более важное: дату, улыбку мамы, свои собственные чувства? Почему вместо этого просто гольфы?

За окном пошел дождь со снегом. Круглые шарики – не дождинки и не снежинки – падали на желтую траву и пустые растерзанные грядки.

Маша чувствовала, как эти шарики сыплются в нее, будто она была полым сосудом, кувшином, выброшенным на улицу. Как они залетают в дыру в спине. Как внутри становится все больше стужи. Значит, она не из этой семьи. Значит, она чужая. Не родная. Ее приютили. Почему же не сказали? Почему утаили? Маша почувствовала, что ее мутит. Она выбежала во двор, где ее и стошнило. Слишком много новостей. Слишком много всего поднимается к кромке реальности. Чересчур многое, чему следовало таиться на дне забвения, врывается в сегодняшний день. Маша присела на крыльцо. Она была уже не Машей, а дырявым безымянным кувшином.

Катя вышла за Машей. Вернулась в дом, взяла две дачные куртки, одну набросила на себя, а другой укутала Машу. Так и сидели они на крыльце родительского дома – два птенчика, в гнездо к которым уже никогда не прилетят взрослые умные птицы. Катя обнимала Машу, потому что мы в ответе за тех, кого приручили. И внезапно эта затасканная фраза приобрела еще один неприятный смысл.