Текст книги "Источник солнца (сборник)"

Глава 9

Семейство Декторов никогда не нуждалось. Не нуждалось в том смысле, в каком нуждаются люди, не позволяющие себе за сезон износить более чем одну пару ботинок, брюк, одного-двух свитеров домашней вязки. Они пили соки и покупали книги. Одного этого достаточно, чтобы считать их семьей среднего класса. Человек, тратящий деньги на книги, в глазах многих выглядит легкомысленным транжирой. «Ведь ты же не станешь читать ее по второму разу!» – обычно восклицают они и продолжают дивиться упорству, с которым вы отказываетесь от нового пуловера или юбки, предпочитая им томик Теннисона. Они не поймут никогда и в лучшем случае обзовут вас библиофилом. В худшем – перестанут давать вам деньги на эти самые книги, если вы сами их не зарабатываете. С подобным отношением в ранней студенческой юности столкнулся склонный к мучительному самоанализу Фрейд, который и спустя десятилетия помнил скупость отца, прервавшего с сыном переписку по этой самой причине. Повзрослевший Зигмунд помнил. И однажды упомянул парой слов в «Толковании сновидений» – книге, покупкой которой сегодня наверняка стыдят не одного молодого ученого.

Евграфа тоже в свое время стыдили. И ходил он пристыженный и думал, что даром ест свой хлеб на этом свете. И портил он себе нервы от этого, и вообще собрался было… а потом подумал и стал подрабатывать. Написал сценарий для мультфильма и отнес его на студию Горького – самую единственную тогда киностудию. А там взяли. И еще попросили. Так студент не повторил путь психоаналитика. Но прошел свой.

Евграф Соломонович, обретя возраст, исчисляемый годами, и опыт, исчисляемый только бог знает чем, незаметно для себя изменил точку зрения. Сам стал стыдить. Если Настя собиралась пойти с сыновьями в кино, то Евграф Соломонович с ними не шел, довольствуясь рассказами посмотревших. Хвала человеку с богатым воображением!.. И, отпуская семью получать приятные впечатления, не забывал сказать: «Только билеты дорогие не берите!» А стыдил он преимущественно Валю, столь на него самого похожего. Ибо Валя заведовал выдаваемой ему наличностью весьма умело: он спускал все на необходимые ему вещи, причем вещи наилучшего качества.

Валя, сам о том не зная, жил по их принципу: он – в лучшие времена – пивал дорогое пиво, ходил в качественной обуви, писал паркером, и сотовый у него был с только что вошедшей в моду голубой подсветкой. На сотовый родители денег не дали бы никогда (один уже имелся), поэтому пришлось просить Артема, богатого по причине собственной ни в чем материальном незаинтересованности. Самое смешное было, однако, в другом: секрет покупки оставался секретом слишком долго. Даже неприлично долго. Валя однажды позвонил по этому «секрету» в присутствии Евграфа Соломоновича, а тот и глазом не моргнул. То же произошло при Насте. Валя смеялся потом, делясь наблюдениями с братом, и оба решили, что это наконец забавно.

И вообще, относиться ко всему с юмором – каждый это понимает в свое время и только сам – лучшее из возможного. Юмор – божественное чувство все-таки.

Евграф Соломонович тоже ведь не лишен был его. И телефон он заметил. И не сказал ничего только потому, что уловка Валина была уж совсем очевидна. Тем более никто его специально на предмет нового аппарата не грабил, а следовательно, все шло как шло. Все было в порядке. Лишняя возможность избежать разговора – вот и все. Евграф Соломонович избежал.

Не любил Евграф Соломонович насекомых. Ни под каким кинематографическим соусом. Просто традиция коллективного сидения перед телевизором в выходные никак не хотела себя изживать. Семья, когда не ладятся внутренние, самые главные связи, держится на связях внешних. А еще будут говорить, что значение ритуала в современности невелико. Значение-то, быть может, и невелико, только вот ритуал существует. И без ритуала не имело бы человечество и половины того, что имеет.

Ритуальное заседание, намеченное на час пополудни, таким образом состоялось. Стекались к телевизору долго: первой пришла Сашка с пакетом любимых сушек, потом из своей комнаты появилась Настя и села в кресло у окна, безбожно шмыгая разваливающимися на ходу тапочками явился Валя, походил по гостиной, выбирая себе место, и, выбрав второе кресло, упал в него со всей высоты своего немаленького роста, предпоследним забрел Артем – недолго думая улегся на диване и закрыл глаза, демонстрируя тем самым полное безразличие к происходящему. Последним, как это и случается для усиления эффекта, тихо вошел Евграф Соломонович и включил телевизор. Громко пошла какая-то реклама, от чего все сморщились, и одна Сашка глядела с любопытством, свойственным, как и многое из лучшего утрачиваемого, детям. Артем глубоко вздохнул. Тут заиграл Штраус, и пошли долгожданные титры. Титры шли и шли. Все шли и шли: кого-то благодарили особо за помощь в организации натурных съемок, если и не благодарили, то уж поименно перечислить – самое малое из обещанного.

Сашке почему-то думалось, что в фильме о насекомых никаких титров быть не должно вовсе, ведь никто, кроме самих насекомых, в нем не играет. Тем не менее имелся помимо всего прочего и перевод. И не просто, а закадровый. Валя энергично дернул ухом, но промолчал. Артем лежал и думал о том, что ему грустно. В детстве обычно говорят «скучно», а чем старше мы становимся, тем чаще придумываем новые названия старым чувствам. Искать причину грусти было делом бесполезным – Артем знал это более чем отлично – и поэтому научился отдаваться ей легко. Чтобы прошла над ним подобно волне и схлынула. И еще ему казалось, что своей странной грустью он причиняет неудобства родным: грусть, словно болезнь, имеет свойство распространяться. И от боязни слишком очевидно грустить он начинал грустить еще больше. Он лежал, закрыв глаза и положив на лоб руку. Валя уже с минуту смотрел на него в пол-оборота и все понимал. И очень хотелось ему пойти и выключить телевизор, который один не грустил ни о чем, санкционируя собой общее лицемерие. Настя смотрела на мужа и Сашку, давившуюся баранками, и размышляла о том, что необходимо купить Евграфу новые брюки, но для этого столь же необходимо потратить много-много душевных сил, уговаривая его выйти из дому в магазин по такой прозаической причине. А сил у нее не было. И поэтому покупку брюк требовалось отложить. Сашка закашлялась и этим прервала череду мысленных блужданий собравшихся. Все, как по команде, посмотрели в телевизор. Там под пронзительно-томящую слух арию возникли две улитки, увеличенные до размеров мамонта. И эти две улитки тянулись друг к другу своими розовыми, похожими на бекон тельцами, прямо выпрыгивая из панцирей, – тянулись и, недвусмысленно сливаясь в объятиях, шелестели рожками. Сашка перестала кашлять от захватившей дух картинки. Артем перевернулся на бок. А улитки все не унимались: музыка шла крещендо, улитки сцепились в экстазе намертво, и оператор замер с камерой, не меняя фокус и снимая одним длинным кадром. Евграф Соломонович старался оценить его мастерство.

Сцена затягивалась, и всем, кроме невинных в дикости своей улиток, становилось неудобно: Настя два раза пересела на кресле, Валя раза три посмотрел на наручные часы. Один Артем впитывал непосредственную магию картинки всем своим существом. С чем-то рифмовалась она в его сознании. С чем-то никому из окружающих непонятным. Сашка задрыгала ногой, с которой в результате слетел тапочек. Евграф Соломонович, спровоцированный звуком его падения, оторвался от экрана и сказал:

– Интересно, а это они сражаются или ласкают друг друга?

Все – каждый по отдельности, но одновременно – поняли, что смущали их исключительно экранные ласки. Потому что каждый знал о другом: и его кто-то ласкает, только дело это сугубо личное, и знать о нем никому не полагается. И тем не менее они знали. Итак, смутились все, кроме Евграфа Соломоновича, который спросил без всякой задней мысли. Просто озвучил родившееся спонтанно соображение.

– Делают массаж. – Валя сострил и тут же сделал невинные глаза.

Артем, производивший до того впечатление абсолютной отрешенности, прослушав внутренним слухом шутку, засмеялся ей в голос. Да так, что Настя с Сашкой вздрогнули от неожиданности. Евграф Соломонович обернулся и поправил очки, сползшие на нос:

– Ой, остряк ты, я посмотрю! – Фамильная нотка прожурчала в голосе Евграфа Соломоновича в необычайно добродушной интонации.

Валя широко улыбнулся. От этого его лицо немного похорошело.

– У них там в природе все ласки на драку похожи, – констатировала довольная неразразившимся недоразумением Настя.

Тут, как это обычно бывало, Валя встал без всякого к тому предупреждения, и вышел. Четверо остались в комнате и продолжали смотреть на ухаживания сменивших улиток муравьев, когда Валя вернулся обратно с небольшим свертком в руках. В сверке скрывалась вобла.

Трудно найти человека, который не любил бы воблу. Вот и Валя ее любил. Она была своего рода воспоминанием о тех временах, когда ему можно было пить пиво – можно, как любому молодому человеку при определенном состоянии души. Но свое Валя к двадцати годам уже отпил, и многое отъел тоже. Эта конкретная рыбина была куплена им вчера вечером в какой-то сомнительной палатке у метро. Потом была спрятана в холодильник и вынесена сегодня на всеобщее обозрение лишь по наивной вере в незамеченность. Раз прошло с телефоном, думал Валя, почему бы не попытаться с воблой? И он попытался: сел в облюбованное и нагретое кресло, положил на колени сверток, развернул и стал очень быстро отковыривать длинными цепкими пальцами будущего фармацевта кусок от рыбьей тушки.

В гостиной запахло копченым. Артем унюхал его первым, хотя и так знал о существовании воблы. Потом рыбу почуяла Сашка: ей оценить удовольствие сухой соленой костлявой и совершенно без пива бесполезной пищи в силу возраста было не дано, поэтому она категорично сморщила носик. И вот запах достиг Насти. Она перестала смотреть на экран и, поискав глазами, сразу же нашла нарушителя спокойствия.

Валя к тому времени уже успел оторвать полоску от спинки и положить ее в рот. Он чувствовал, что пойман.

– Валя, что ты ешь?

– Рыбу, мам. – Валя начал с удвоенной скоростью отрывать второй кусок.

– Какую рыбу, Валь? Валь… – Настя уже целиком повернулась к нему, потому что Валя весь был поглощен своей воблой и старался поглотить ее как можно быстрее.

«А потом хоть потоп», – мелькнуло в его голове.

– Да воблу он ест, мам. – Артем продолжал лежать с закрытыми глазами, предчувствуя грядущую взбучку и слегка посмеиваясь ей.

В таких случаях нужно было незамедлительно сознаваться в содеянном и с покорностью умудренного опытом человека ждать, когда буря набежит, пошумит и рассеется. Артем ускорил ход событий. Валя замер с очередным куском в руке.

– Валь, убери ее сейчас же! Тебе нельзя, ты что, не понимаешь? Давай, уноси отсюда воблу. – Настя сразу пошла на штурм.

– Мам, я не понимаю: что такого будет, если я ее съем? – Валя старался говорить спокойно, ибо знал, что сохраняющий спокойствие всегда остается хозяином ситуации. – Я уже ел воблу. И ничего не случилось. Это всего лишь рыба. – И он вновь понес кусок ко рту, делая вид, что ничего не произошло.

– Валь, положи кусок обратно! Я не шучу. – Настин голос был столь серьезен, что даже Евграф Соломонович встрепенулся и перестал следить за жизнью насекомых в телевизоре. – Тебе снова надо объяснять, что с твоей печенью соленое, жареное и алкогольное противопоказано? Перестань ее есть, – Настя не выдержала и хотела встать, – в конце концов! Ты ведь только что позавтракал!

– А я хочу есть! Я не наелся!

– А кто тебе мешал взять вторую порцию каши?

– Мам, да оставь ты его! Ну пусть он воблу свою съест! Что, в этом криминал какой-то, что ли? – Артем вытянулся и как-то замученно посмотрел на мать.

– Тем, не вмешивайся, пожалуйста, – с трудом сдерживая раздражение, попросила Настя.

Артем вздохнул и отвернулся.

– Валь, я последний раз прошу тебя убрать воблу с глаз долой.

– Мам! – Валя взвизгнул, доводя фамильную нотку до апогея звучания, – ну я не знаю! Почему нужно всякий раз цирк устраивать из-за ерунды! Даже воблу в этом доме съесть не дадут! – И злополучная рыбина вместе с оберткой полетела на журнальный столик.

– Валентин, ты чего так разбушевался?! – с придыханием спросил Евграф Соломонович, вступая в ситуацию в самый подходящий момент. – Ты почему так разговариваешь, а?!

* * *

Валя встал и, махнув рукой – жест означал: все равно не поймете, – пошел прочь из гостиной.

– Он и не отвечает! Посмотрите на него! – Евграф Соломонович набирал обороты.

– Хорошо, я не буду есть воблу, – Валя вернулся на секунду в гостиную, – но и на ваших спаривающихся улиток смотреть не хочу!

– Валя! – Настя воскликнула, глазами показывая сыну на притихшую Сашку.

Сашка по возможности закрылась пакетом сушек, но понимала, что все равно ее видно, и от этого испытывала чувство, близкое к испугу.

– А что, мам, Саше уже пора, по-моему, знать, как называются эти вещи! И если Галя с Вадимом ей ничего не говорят, то это их дело!

– Ты Галю не вмешивай, пожалуйста! Это к разговору не относится! – Настины щеки, до того невероятно бледные, покрылись розовыми пятнами. Верный признак нервного возбуждения.

– Относится! Еще как относится! Вы никак, – Валя повернулся в анфас, чтобы понятно было: его слова относятся к обоим родителям, – никак вы не поймете, что не в вобле дело! И не в слове каком-нибудь резком! Привязываетесь к частностям, а главного не видите ни на шаг вперед! Как вы можете быть такими близорукими? Как? Вот Сашка, – Сашка при этих словах совсем съежилась на диване, – она ведь доросла до десяти почти лет и не обзавелась ни одним другом. У нее нет друзей, вы это видите?! Это нормально, что ребенок проводит все время со взрослыми, почти не двигается, а только ест, – Сашка прижала к себе пакет с сушками, – смотрит телевизор и рисует? В цирке сколько она была раз?! Один. В зоопарке? Один или два. Запамятовал. Но зато она не знает, как называется половой контакт между живыми существами! И ложится не позже одиннадцати! За этим всем вы следите! Очень следите! – Валя перевел дыхание. Никто не решался его прервать. – Или Артем.

– Ой, Валь! Давай не будем, ладно? – Недовольство в голосе Артема звучало колоссальное.

«Вот разговорился, теперь не остановишь, – подумал он про себя, – уж коли так хотел съесть свою воблу, съел бы ее вчера вечером по пути домой. Или на той же самой кухне, когда угодно. Так нет, дело в принципе! Ох, Валя! Они же не слышат и никогда не услышат, о чем ты им тут говорить пытаешься! Неужели ты сам не видишь?»

– И ты туда же: не будем!.. Нет, будем! Потому что мне надоело! НАДОЕЛО, понимаете! Что ты вот впадаешь в тоску с регулярностью раз, а то и два в месяц, что тебе бывает плохо, а знаю об этом только я. А все остальные или на самом деле не замечают, или им безразлично. Надоело, что у тебя рваные носки и нет ветровки, и поэтому ты взял мою, а я купил себе новую! Надоело, что ни ты, ни я не можем вернуться домой позже установленной планки, точно мы – кисейные барышни лет тринадцати! Надоело, что завтракаем все по отдельности и обедаем тоже! Что уже лет шесть, если не больше, никуда не ходили все вместе! Что папа не выходит из дома, а мама наоборот – почти в него не возвращается! Надоело, что сюда не хочется вернуться! Что краны текут в ванной! – Валя облизал пересохшие губы. – И ваша вареная капуста на обед и ужин!!! – Он чувствовал себя греческим оратором на форуме, обличающим клятвопреступника.

Валя замолчал, и было слышно в наступившей тишине, как тяжело он переводит дыхание. Все молчали, как громом пораженные. Артем так и лежал, лицом к стене, Настя смотрела в окно остановившимся взглядом, Евграф Соломонович тоже остановившимся – перед собой. Сашка ничего не понимала и радовалась только, что это – ее тетя и дядя, а не мама и папа. Первым нарушил немую сцену Евграф Соломонович: он тихо встал, поправил зачем-то воротник рубашки и, ни на кого не глядя, вышел из гостиной. Валя посторонился, давая ему дорогу. Хлопнула дверь туалета.

Валя стоял в той же позе: одна рука на косяке, другая – в кармане. Глаза опущены в пол. Следом за мужем, глубоко вздохнув и внимательно посмотрев на сына, вышла Настя. Хлопнула дверь ее комнаты. Сашка сидела и молча глядела на него во все глаза. Вале стало отчего-то непереносимо стыдно. Главным образом – перед Сашкой, которая ни в чем решительно не была виновата. Он переступил с ноги на ногу. Артем пошевелился, но не повернулся и глаз не открыл. Он… заснул.

– Ладно, – решился заговорить Валя, – я пойду, прогуляюсь. К Нине, быть может, заеду. – Он что-то поискал глазами под правой ногой. – Вы родителям скажите только. Если спрашивать будут… ладно? – И он, оттолкнувшись от косяка, вышел окончательно.

По экрану телевизора поползли титры: миролюбиво, равнодушные к человеческим радостям и горестям, случающимся по эту сторону линзы, они шли строка за строкой, и казалось, не кончатся никогда. Благодаря им Сашка узнала, что Пятый канал Франции снял этот фильм в 1999 году.

Глава 10

С утра, когда еще все спали, Артем лежал на своем диване в гостиной и чувствовал, как внутри него плещутся стихи. Пока не отлитые в слова, пока даже не озвученные настойчивым внутренним голосом, но незаменимо родные и теплые. Артем был из той странной породы людей, которые могут искренне проливать слезы над собственным замыслом. И проливал: потихоньку – по утрам или поздними вечерами, приятно терзаясь одиночеством и желая себе романтической компании, которую Бог пока обрести не дал. Он рос, взрослел, и чем очевиднее это с ним происходило, тем усерднее он плакал. И в это субботнее утро слезы его не миновали. «Я плачу» – думал он о себе, находясь еще в состоянии морящей полудремы. – У меня странно тяжелое тело: оно еще спит, а я его уже слышу. И я слышу, как оно плачет. Как ему хочется в туалет и есть. И хочется – писать стихи». Так он просыпался, пока Сашка не опередила его, запустив бумажный самолетик, и Евграф Соломонович молчаливо не притаился за дверью.

Это было утром. А теперь, в сумерках идущей на убыль субботы, он распластался на любимом своем красном пледе в гостиной и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Такая слабость с ним приключилась после… ах, да. Артем медленно вспоминал, что днем они все, всей семьей смотрели телевизор… фильм про улиток… называть вещи своими именами… да. И Валя сказал что-то серьезное и обидное. Да-да, была почти ссора. Никто не кричал, а Валя все говорил и говорил… а потом – мрак.

Артем, сам не понимая, как ему это удавалось, умел засыпать в совершенно неожиданных ситуациях. В таких, которые к этому абсолютно не располагали: он мог «уйти» на семинаре – преподаватели знали эту его особенность и не трогали, – мог после обеда, прямо на кухне, мог – за книгой, только-только начав ее читать. А иногда – вот так. И почему он заснул во время этого фильма? Надо, наверное, было Валю остановить. Или поддержать. Ну, хотя бы как принять участие. И ведь не хотел спать, а поддался зачем-то.

Артем открыл глаза и осмотрелся: в комнате царил полумрак. Было, вероятно, часов девять вечера. Высокие тени деревьев ладно плясали на потолке. Тихо было. Тихо до звона в ушах. Он лежал в гостиной один: Сашкина постель была еще не разобрана. И вообще, сказать, кто сейчас тут, в квартире, Артем не мог бы. Ибо ни одна живая душа не выдавала своего присутствия.

Так порой в голову ему приходила мысль, что лай существует отдельно от собаки, а шум поезда настигнет тебя и без поезда, стоит только пожелать.

Артем вдруг вспомнил свое утреннее желание писать стихи.

«И зачем, из-за чего они все это придумали сегодня днем? Придумали ссориться зачем?»

Артем перевернулся на правый бок, спиной к стене. Когда не идешь навстречу желанию писать – стихи ли, прозу, все одно – расходишься сам с собою, и так и маешься до бог знает какого времени, пока однажды, чаще всего в бессознательном состоянии сна, не совпадешь с собой единственным. А бывает – и не совпадешь. Ощущение собственной беспомощности наваливалось на Артема все сильнее и сильнее. Он уже изнемогал, как вдруг открылась дверь и вошел Евграф Соломонович с телефонной трубкой в руке. Он прошел в кабинет и закрылся там. Следом за ним в дверях показалась Настя:

– Я тебе говорю: не звони. Вернется. – И увидев закрытую дверь кабинета, безнадежно махнула рукой. Повернулась и исчезла.

Артем долго смотрел ей вслед, пытаясь усилием взгляда сохранить в комнате силуэт ушедшей. Он лежал и пробовал представить себе, что не знает ее, эту женщину, только что бывшую с ним и покинувшую его. Что никогда ее раньше не видел, как и того мужчину с трубкой телефона. И не знает, что, собственно, происходит в непосредственной близи от него.

В кабинете за дверью слышалось какое-то шуршание – вероятно, отец мерил пространство шагами. Его кабинет – Артем знал из практики – занимал ровно двадцать пять шагов в длину и десять в ширину. В нем можно было лечь на пол в две длины собственного тела (они с отцом были одного роста и носили практически один размер одежды и обуви), при желании можно было прыгать в скакалочку. У самого окна, выходящего на палисадник, там, где не высились полки, с которых так легко было сбить любимые папины книги. А еще там, ближе к собранию сочинений Золя, висела на тоненькой золотой нитке ловушка снов. Артем хорошо помнил, как купил ее в палатке у факультета этой весной, накануне папиного дня рождения. И помнил, как Валя тогда, несмотря на уговоры обоих родителей, вернулся поздно, ничего в подарок не купив. И как отец, по случаю оглушительно хлопнув дверью, спрятался в своем углу. Салат все равно, правда, съели. И рыбу красную – Артему отчего-то особенно сейчас взгрустнулось по рыбе, – но день, точнее вечер, был безнадежно испорчен. А сегодня…

Артем прислушался к шуршанию за стеной, которое становилось то громче, то совсем почти затихало. Отец не мог дозвониться. Конечно, Нина, вероятно, в душе и не слышит телефон. Или они еще с Валей не вернулись. А он так и будет звонить…

В дверном проеме снова кто-то возник. Артем начал всматриваться, развлекая себя любимой игрой «знаю, но не знаю», и наконец пришел к выводу, что перед ним была все-таки Сашка. Сашка стояла молча и глядела на него поблескивающими в темноте глазами. Он тоже смотрел и ничего не хотел сказать, не испытывая при этом того болезненного чувства неловкости, что возникает обычно у человека, редко общающегося с детьми. Такой человек всегда уверен, что ребенок суть другое существо и понимает мир иначе, чем он, взрослый. Что ребенок его боится. Второе величайшее заблуждение. На самом-то деле, боится не ребенок, а тот, кто так считает.

Артем давно взял себе за правило никого и ничего не бояться, и поэтому в обращении с Сашкой был взросл и остроумен ровно в таких пределах, в каких позволял себе это с Дроном, например. Или с Евпатом – еще одним его и Вали совместным медицинским другом. Евпат произошел от Евпатории, где у него жила бабушка и куда каждое лето Валя, Артем и Митя (настоящее имя друга) ездили втроем отдыхать на неделю – полторы.

Артем не церемонился с Сашкой, когда ей нужно было объяснить, например, что у него работа и что не может он круглосуточно играть. Не стеснялся выругать ее за испорченную фломастером или другой какой гадостью футболку. Мог в наказание не проронить ни слова часа три. А то и все пять. Но всякий раз искренне радовался ее успехам в учебе, читал вместе с ней ее английские примитивные книжки, заданные внеклассно на лето, рисовал теми самыми провинившимися фломастерами и всей душой начинал верить в то, во что верила она в свои девять лет. Огорчался, что у нее мало подруг, хотя подчас, гордый сестрой, находил в этой ее необщительности общее с самим собой. Защищал ее от строгих правил Гали, которая никогда особенно воспитанием дочери и не занималась. Никогда до, а уж во время болезни… Артем не знал, догадывается ли Сашка, что ее мать больна и вряд ли сможет быть ей подругой и советчиком, когда та дорастет до его возраста. Не знал и по косвенным каким-то признакам – ловил выражение лица сестры, когда за столом заходил редкий разговор о ее семье, или сам наводил их дружеские беседы на тему мамы и ее теперешнего состояния, – по всему этому нехитрому комплексу примет пытался угадать, насколько Сашка понимает всю серьезность происходящего, насколько она готова быть взрослой в прямом смысле этого слова.

А происходила, вот уже пять лет, болезнь Паркинсона. Страшный недуг для любого, а для молодой, не перешагнувшей рубеж сорокалетия женщины, матери и жены, тем более страшный. И это притом что рассчитывать по большому счету Гале приходилось только на себя: Сашкин отец пил горькую и деньги домой приносил редко, баба Фима серьезной помощи в воспитании ребенка по причине старости принести уже не могла, а его, Артема, семья занималась этим самым воспитанием от случая к случаю, когда Сашка внезапно оказывалась под рукой. Как сейчас, например. Ни Настя, ни Артем – а остальные дружили с девочкой на расстоянии, – как ни старались, заменить Галю не могли. И не смогли бы. И Сашка весело принимала их заботу, быть может, смутно догадываясь о том, что скоро эта забота станет для нее единственно возможной. Не испытывая зависти к счастливым судьбам одноклассников и одноклассниц, она росла обычным ребенком. Ну, если только немного менее общительным. Она была счастлива по-своему – это Артем знал наверняка.

Сашка постояла и решилась войти. Думая, что брат спит, примостилась на край дивана и положила руку сначала рядом с Артемовой ногой, а потом, осмелев, на нее. Артем приподнялся и долго посмотрел на Сашку, соображая что-то свое. Потом откинулся обратно на подушку и стал тереть лицо руками, прогоняя недавнюю дрему. Сашка, воспользовавшись ситуацией, потрепала его за ступню. Артем дернул ногой:

– Чего тебе, Саш?

Сашка гыкнула – хихикнула так, как хихикать умеют одни только дети, – с грудным, рвущимся из самого сердца звуком. Гыкнула и снова потянула брата за носок.

– Ну не надо, Саш!.. оставь, пожалуйста!.. – Артем сделал капризное лицо. – Носки грязные, ты чистыми руками их хватаешь! Потом в рот потащишь! Саш! Кому говорю? – Он сел на диване и потряс лохматой головой. – Ну все. Все, Саш.

– Лохматый дуралей! – радостно вспомнила утреннюю шутку Сашка и, надеясь на хороший эффект, повторила.

– Это кто, я? Я дуралей? Ну все. Я обиделся.

* * *

Сашка гыкнула снова. Она не верила, что шутка может не возыметь желанного действия. Артем спустил ноги на пол и, упершись локтями в колени, опустил лицо на ладони. Сашка попыталась заглянуть сквозь эту естественную преграду: сползла на пол и своими пухленькими пальчиками стала расцеплять замок Артемовых сильных пальцев. Артем что-то недовольно промычал. Она не унималась. Тогда ему пришлось поддаться.

– Ну, что? Довольна теперь? Довольна, да? У, злодеи!.. – Артем вступал в игру и Сашка это безошибочно чувствовала. – Издеваетесь все надо мной! Издеваетесь!.. – Артему уже самому становилось легко и смешно. Он обретал утраченную на мгновение силу духа. – Смейтесь-смейтесь! Злодеи!

Он встал и подошел к окну. За ним туда же направилась Сашка. На широком подоконнике было удобно сидеть, и они, не сговариваясь сели друг напротив друга. Сашка, подражая брату, тоже уставилась в изрезанную фонарными лучами темноту двора. Изредка было видно, как по Красноармейской, будя засыпающую окрестность звуками музыки, мчится автомобиль. Было хорошо. И это «хорошо», создавалось впечатление, приходило откуда-то с улицы, из этой, подступавшей к самой форточке мглы. Артем перед Сашкой не стеснялся своей неразговорчивости. Он вообще ее не сильно стеснялся, но перед сестрой – особенно. И за это Сашка его любила со всей верностью юного сердца. Тут в голову Артему пришло поговорить о важном – серьезном и наверняка не столь уж веселом. Ему почему-то казалось, что сейчас такая минута, когда и маленький человечек способен дать по-настоящему нужный совет большому, пришедшему за этим самым советом. И он спросил:

– Не скажешь мне, Саш, почему мои родители все время ссорятся?

Сашка явно не ожидала подобного поворота дел и немного сконфузилась. Артем различил, как она пожала плечами в знак нерешительности дать ответ. И тогда он, к чему был готов заранее, ответил себе сам:

– А я и сам не знаю. Они ссорятся – раньше только вдвоем, теперь – с нами, с Валей, – ссорятся, будто во всех этих гадостях, сказанных друг другу, есть смысл. Я сижу часто и пытаюсь быть вне их ссоры, чтобы лучше понять ее причину. Сижу, слушаю, смотрю и не понимаю: все те же мама, папа и Валя, те же, что этого Валю моего водили гулять вместе со мной. И мы бежали в разные стороны – он направо, я налево. Те же у них лица и тела, даже голоса не изменились. И живем мы в том же доме, что и двадцать лет назад. А теперь они с такой злобой смотрят друг другу в глаза, так упоительно бросаются взаимными обвинениями. Вот если отключить звук, как в телевизоре, и оставить одни только их движения, одну мимику, ведь какая страшная в своей нелепости картина получится! Уму непостижимо! Что изменилось, если все осталось по-прежнему? – он замолчал на секунду, слушая эхо своего вопроса в тишине комнаты. – Или это для меня одного все осталось так, как было? Каким образом то, что было источником счастья, стало источником взаимомучительства? И что было?

За окном прогудела милицейская сирена. Из подъезда, прямо под ними, вышел кто-то и отправился налево. К метро, по всей видимости. И снова все погружалось в тишину и ночь.

– И самое интересное то, что завтра, я в этом, Саш, просто убежден, все обо всем забудут. Будут есть, пить, работать и ни о чем не помнить. Точно и не было этого. Замнут, так сказать. Я как-то спросил, помню: почему так? А мне сказали, что надо же жить. Терпение вспомнили… согласен: жить надо. Но почему безо всякого друг к другу уважения? И ведь повод какой глупый был… вобла какая-то несчастная… – Артем впервые с начала своего монолога поднял глаза на Сашку. Та сидела, прислонившись затылком к стене и не шевелилась. Глаза у нее были закрыты. – Ты что, спишь, Саш?

– У-ку. – Сашка отрицательно покачала головой.

Артему вдруг стало стыдно за собственную предельную откровенность. Зачем грузить ребенка недетскими проблемами? Тем более проблемами не ее семьи…

– Саш, ты прости меня. Я чего-то заболтался. Тебе, наверное, спать пора. Который час, интересно?

– Когда я пришла было десять. Настя разрешила мне лечь сегодня попозже.

– Ну вот, твое попозже и наступило. Давай под одеяло. Разбирай кровать – и на боковую. Я сейчас вернусь.