Текст книги "В ее сердце акварель"

Глава 4

Кирилл не любил долгие сборы. Обычно отправлял в черную кожаную сумку-саквояж всю мелочовку, что попадалась под руку, прихватывал из шкафа одежду прямо с вешалками и покидал квартиру в приподнятом настроении. Машины для того и существуют, чтобы перевозить нужное и ненужное.

«Хорошо бы, муж Евы заболел ветрянкой или подцепил какой-нибудь лишай от своей любимой собачонки и не приехал. Да, было бы здорово».

Кирилл никогда не задавался вопросом, зачем его сестра вышла замуж за этого бледного вампира. Все ясно и так. Во-первых, настояла мать. Во-вторых, Юрий Григорьевич Алпатов до неприличия богат. А в-третьих… Нет, пожалуй, все. Этого Еве оказалось достаточно, чтобы, хорошенько отрепетировав, потупить взор и скромно произнести «да».

«Интересно, у Евы есть любовник? Надеюсь. Невозможно представить, что однажды она захочет родить от Алпатова. А ей уже тридцать лет, между прочим».

Кирилл хлопнул дверцей машины и включил музыку. Глупый брак, устроенный матерью. Какой в нем толк? Ева бы и так хорошо одевалась, жила обеспеченно и, возможно, радовалась бы жизни. Он вспомнил, какой увидел сестру под Новый год, и многозначительно приподнял брови. Еву вполне можно было назвать красивой молодой женщиной… Замороженной и скучающей.

«Какое счастье, что я родился мужчиной. – Кирилл коротко улыбнулся. – И никто не навязывает мне брака…»

Он кривил душой, но старался не обращать на это внимания. Старший сын, любимчик – разве мать примет спокойно любую невестку? О нет. Да и попытки подобрать ему достойную пару были, но давно. Например, дочь банкира – словоохотливая девушка двадцати лет, легкая, веселая, уверенная в себе. Она выгибала спину при разговоре, оттопыривала мизинец, поднося чашку к губам, звонко смеялась и честно призналась, что совершенно не интересуется политикой, но ее занимают киноискусство и путешествия.

«Мама, с одной стороны, ты не можешь представить рядом со мной заурядную женщину, а с другой, тебе тяжело принять в семью уверенную и самодостаточную красавицу. У нее же будет свое мнение. На все».

Замкнутый круг.

Вот его и оставили в покое: мол, посмотрим, кого приведет. У любимчиков свои жизненные плюсы, и нужно уметь ими пользоваться.

Но Егору повезло еще больше: он – младший, и как-то так получилось, что ставку на него никто не делает. От него не ждут слишком многого, позволяют жить так, как вздумается, а впрочем… иначе и не получилось бы. Егор – сам по себе, и, пожалуй, его можно назвать малообщительным.

Кирилл посмотрел на часы и удовлетворенно кивнул. К завтраку он успевает – значит, мать будет довольна: не каждый сын встает в шесть утра, садится в машину и тащится в Утятино, чтобы съесть со своей родительницей омерзительную овсянку и тост с джемом.

«Егор в лучшем случае появится к обеду».

Мысли Кирилла вновь потекли в сторону младшего брата. Создает же природа таких разных людей в одной семье… Один любит иномарки, пиджаки, белые рубашки, увлечен семейным бизнесом и не мыслит жизни без женщин, а другой предпочитает джинсы, спортивные штаны, футболки, черные водолазки, чаще молчит, чем говорит, и при этом как-то умудряется заниматься рекламой. Абсурд! Егор и женщины? Интересно, это совместимо? Да, его брат с кем-то встречался, и дело чуть не дошло до свадьбы, но потом все рухнуло по неизвестной причине. Однако это было лет пять назад, и с тех пор тишина.

«Мама, внуков ты дождешься не скоро, – пролетела следующая мысль, и Кирилл широко улыбнулся, представляя великолепную Зофию Дмитриевну Кравчик в окружении маленьких пухленьких детишек, перепачканных все той же полезной овсянкой, размазывающих кашу по дивану или креслу. – Пожалуй, мама, это еще один вопрос: готова ли ты к внукам?»

Кирилл понимал, что в его-то годы – тридцать четыре с хвостиком – уже пора обзавестись женой и хотя бы одним ребенком, но что делать, если еще не нагулялся? Интересно, как это, когда ты вдруг осознаешь, что готов сделать предложение руки и сердца? Где, на какой планете живут женщины, в которых сначала влюбляешься, потом по ним тоскуешь (элементарно гибнешь!), а затем идешь и покупаешь кольцо? Две недели назад он расстался с Никой, но душа не болит, не ноет, не требует набрать номер, чтобы легко и непринужденно сказать: «Привет, как дела, я соскучился».

Кирилл и не помнил, когда последний раз его бросали, может, лет пятнадцать назад? Заключительные слова всегда принадлежат ему. Все просто: мир неожиданно тускнеет, становится скучно, включаются внешние и внутренние раздражители, а затем вылетает привычное: «Нам пора расстаться, мы не очень подходим друг другу». Или нечто подобное. Дальше следуют истерики, уговоры, телефонные звонки, «случайные» встречи у общих друзей и прочая ерунда. Но что делать, если нет любви и не щелкает в нем эта волшебная кнопка? Тащить отношения дальше? И сколько километров? А главное – кому это нужно?

«Женщин много – я один». – Кирилл засмеялся и прибавил скорость. До Утятина осталось приблизительно полчаса, нужно приготовиться к тому, что мать спросит про Нику, многозначительно подожмет губы, мол, когда же ты остепенишься, и потребует детальный отчет о работе. Она будет внимательно слушать, сдержанно улыбаться и бесконечно гордиться им. Да, он – старший сын, надежда и опора… «Смешно». – Кирилл с улыбкой покачал головой, гоня прочь бремя ответственности, припомнил, как давным-давно впервые перешагнул порог кабинета генерального директора, сел за широкий полированный стол, выдвинул первый попавшийся ящик и подумал: «Я похож на отца, а значит, смогу». Прошли годы, и уверенность превратилась в реальность.

Кирилл действительно смог, хотя изначально опыта было маловато: не успел отец научить его всему (инфаркт не имеет привычки предупреждать о своем визите…). Дули ветра, трудности валились снегопадом, особенно первое время, но потом в работе и в нем самом появились лоск и шик, Кирилл уже не терзался сомнениями, когда принимал решения, знал, как поступить. И это все, а также высокий рост, черные волосы, темные глаза, прямой нос, квадратный подбородок и голливудская улыбка, его спортивная, подтянутая фигура притягивали женщин магнитом. Выбирал всегда он.

«В Утятине нет женщин, – усмехнулся Кирилл, сворачивая к дому, в котором провел большую часть детства. Дом, частично каменный, частично дощатый, с широкими башнями-пристройками, узкой лестницей, выглядывающей из за угла и устремляющейся к массивному балкону… – В Утятине нет красивых женщин, – поправил себя Кирилл, выходя из машины. – И хорошо. Отдохну».

* * *

О первой встрече тетя Саша станет расспрашивать в мельчайших подробностях – торопливо, опережая ответы на вопросы. «Как выглядел Василий Петрович? Здоров ли? Ты не забыла отдать ему шарф? А поблагодарила за то, что он содержал тебя столько лет? И какое произвел впечатление он?! Надеюсь, ты вела себя правильно». Возможно, предложения будут более длинными и витиеватыми: тетя Саша всегда старается охватить сразу побольше пространства и предусмотреть мелочи и детали. Василий Петрович Дюков – загадка для всех родственников, так уж случилось.

Направляясь в столовую, Леся чувствовала холодок в животе – легкий, почти неощутимый. Аппетит отсутствовал полностью, но шаг против воли ускорялся, частил, и приходилось притормаживать, чтобы случайно не наступить на пятки женщине в униформе. «Тетя Саша, скоро я смогу ответить на ваши вопросы. И на свои тоже. Торжественно обещаю вести себя хорошо». Улыбка, и вновь спокойное выражение лица.

Леся уже не гадала, как выглядит дядя, – наоборот, она быстро прогнала остатки фантазий и приготовилась ко встрече с реальностью. Ничто не должно повлиять на первое впечатление, иначе получится неправильно, как в кривом зеркале. Доля истины всегда доступна, нужно изловчиться и обязательно ухватить ее, чтобы позже хорошенько рассмотреть.

«Интересно, Василий Петрович сейчас волнуется?»

В правой руке Леся держала шарф, и он казался тяжелой пятикилограммовой ношей, сотканной из обязательств, любезностей, требований и правил хорошего тона.

«Отдать бы его быстро, не привлекая особого внимания… Но это вряд ли получится: блестящая упаковка сверкает так, что практически освещает путь».

В центре просторной столовой, оформленной в желто-песочных тонах, располагался длинный прямоугольный стол, во главе которого восседал Василий Петрович Дюков. Он вовсе не собирался дожидаться гостью, ел с аппетитом и явно ни о чем не беспокоился. Вытянутое лицо, большие залысины, длинные редкие волосы (седые и темно-русые вперемешку), крупный нос, эспаньолка. Леся не обнаружила внешнего сходства ни с одним из родственников – Василий Петрович походил на богатого отшельника, абсолютно довольного жизнью.

«Здравствуйте…» Не в силах оторвать взгляд от живописной картины, Леся остановилась около лакированного буфета и замерла.

Василий Петрович сидел в объемном халате – бархатном, с навязчивым леопардовым рисунком. Халат скрадывал недостатки полноватой фигуры, но был слишком пестрым. Широкие манжеты явно мешали есть оранжевого лобстера (Леся решила, что это лобстер, как-то видела такого «зверя» в кино), но на помеху Василий Петрович не обращал никакого внимания. Перед ним стояла пиала (он опустил в нее правую руку, поболтал пальцами, сморщил нос) и три одинаковых узких стакана: с апельсиновым соком, с томатным и с водой. Дюков торопливо ел, роняя капли на стол, и некоторое время не замечал Лесю, затем поднял голову, взял тряпичную салфетку, вытер руки, резко отшвырнул ее на край стола и удовлетворенно произнес:

– Рыжая.

Будто это и являлось главным достоинством Леси, и если бы волосы вдруг оказались черными или русыми, то разочарование обязательно бы постигло Василия Петровича. Дюков бы закручинился и хуже того – впал в продолжительную депрессию без конца и края. Леся представила дядю в печали, но образ дрогнул и расплылся. Нет… Василий Петрович куда лучше рисовался в состоянии раздражения и крайнего недовольства. Вот она, истина! Чуть-чуть, но все же… Однако ему действительно было важно, какого цвета у нее волосы.

Василий Петрович кивнул на противоположную сторону стола, где находился еще один стул, и, поглядывая на Лесю, продолжил завтракать. Только теперь его брови походили на крыши домиков, на лбу появились неглубокие морщины, глаза засияли, точно лобстер стал вкуснее раза в два или в три. Улыбка то вспыхивала, то гасла на блестящих губах.

Леся попыталась уловить первое впечатление от знакомства и поняла, что в этом тяжелом случае рано торопиться с выводами. Никакие характеристики к Василию Петровичу категорически не прилипали – они летели в его сторону, касались леопардового халата и, как осенние листья, падали на шершавую коричневую плитку пола. Точно пока можно было сказать одно – дядя не являлся заурядным человеком.

«Он еще что-нибудь скажет?»

Василий Петрович плохо пережевывал пищу, делал большие торопливые глотки, думал о чем-то своем и вовсе не нуждался в продолжении разговора. Видимо, гостеприимство он считал сущей ерундой и прохладно относился к формальностям.

– Доброе утро, – произнесла Леся, подошла к столу, села напротив дяди и, словно по мановению волшебной палочки, перед ней появились огромная тарелка с лобстером (как его есть?), пиала с водой и такой же набор напитков. Василий Петрович находился далековато, но наблюдательность устранила этот минус. Его черты стали четче, воображение мгновенно раскрасило в коричневый цвет эспаньолку и стерло мешки под глазами. Не-е-ет, Дюков не старый.

– Да, это утро – доброе, – согласился Василий Петрович, кивнул и протянул руку к томатному соку.

– Подарок. Вам, – коротко ответила Леся и положила блестящий сверток на угол стола.

– Твоя тетка постаралась? Ха! А где же благодарность за содержание? Застряла в пути? – Василий Петрович закинул голову назад и раскатисто расхохотался. Смех наполнил столовую до каждого миллиметра: звякнул о бокалы, качнул люстру, встревожил штору, а затем оборвался и превратился в неоднократное хмыканье и протяжное «у-у-у». – Разве твоя разлюбезная тетка не велела благодарить меня за каждый день, месяц и год твоей жизни? Каких еще глупостей она наговорила, благословляя тебя на дальнюю дорогу?

– Спасибо…

– Брось, кому это нужно? Надеюсь, ты не такая зануда, как Сашка! Удивляюсь, что она вообще умудрилась выйти замуж, и уж совсем не удивляюсь тому, что ее муж помер.

Наверное, Лесе следовало заступиться за тетю, но она затаилась, стараясь уловить как можно больше информации о дяде. Он не производил впечатления человека, скучающего хоть по каким-нибудь родственникам. Так почему же она здесь? А еще очень хотелось задать вопрос про дом… Не про этот – другой. Отчего они так похожи, кто там живет? Однако всему свое время, не стоит торопиться…

– И все же спасибо.

– Пожалуйста, если ты не можешь без этих глупостей!

Леся отметила, что чувствует себя свободно и спокойно, нет преград, колени не дрожат, волнение не бьется в груди испуганной птицей. Еще бы знать, как есть лобстера… Наверняка имеются определенные правила, но, с другой стороны, действия Василия Петровича опровергают все: он завтракает жадно, спешно, как ему вздумается.

– Нельзя благодарность называть глупостью, – услышала Леся свой голос. Легкая, едва ощутимая волна удовольствия скользнула по душе, оставляя теплый след. Слова прозвучали. Будто нога ступила на правильную дорогу, и теперь главное – не сворачивать. «Оставайся собой», – шепнул внутренний голос.

– Глупостью является абсолютно все в этом мире. Но ты еще слишком маленькая, чтобы понять. Впрочем, не в моих интересах разубеждать тебя. – Василий Петрович залпом допил томатный сок, откинулся на спинку стула и положил руки на стол ладонями вниз. Теперь он производил впечатление разморенного, объевшегося и миролюбивого человека, но следующие ледяные фразы мгновенно разрушили сложившийся образ. – Борись, всегда. Воюй за свои интересы, даже если ты не права, даже если все летит в тартарары! И причиняй боль тем, кто посмел тебя обидеть. – Дюков побарабанил пальцами по столу. – Видишь, знакомство со мной явно на пользу, безусловно, ты уже узнала много нового. Тетка же тебя учила совсем другому, правда? – Выдержав многозначительную паузу, Василий Петрович повторно расхохотался.

– Я не согласна с вами, – тихо сказала Леся, но слова раздались так, точно их произнесли с трибуны для огромной аудитории.

– Что?

– Я не согласна с вами.

– О!.. Господи, да ты породил на свет ту, что смеет быть со мной не согласной… – На губах Василия Петровича заиграла едкая насмешка. – Пусть так, пусть так… – Его голос превратился в шепот и оборвался, а затем неожиданно взвился к потолку: – Ешь! Тебе нужно хорошо есть! И, черт побери, это вкусно!

Леся взяла листик салата, медленно поднесла к губам и, глядя в глаза Дюкову, принялась жевать. Нет, вопросов не стало меньше – они прибавились, умножились и раздвоились. «Тетя Саша, я никак не могу понять, все хуже, чем вы думаете, или лучше?..»

– Почему вы пригласили меня? – спросила Леся, решив начать с главного.

– Хотел проверить, удачно ли вложил деньги. В тебя, – явно стараясь смутить, ответил Василий Петрович.

– И как?

– Время покажет. От тебя ничего не требуется, просто живи здесь, обязательно ходи на прогулки – свежий воздух полезен… – В глазах Дюкова вспыхнул дьявольский огонь, и вновь раздалась барабанная дробь по столу. Василий Петрович собирался сказать что-то еще на эту тему, но остановился. – Вот и все. Да, да, вот и все. Будешь со мной завтракать, обедать, ужинать, иногда общаться. Вроде не трудно, а? Пожалей одинокого старика, скрась его пустую жалкую жизнь…

Леся не сомневалась: Василий Петрович сдерживает третий приступ хохота, но это ее ничуть не расстроило. Она даже уловила радость в душе и жгучее нетерпение. Отчего? Необъяснимо… Но, кажется, только что ей бросили вызов, и отступать нельзя.

– А можно на завтрак есть кашу? – ровно спросила Леся, не сомневаясь, что и в ее глазах сейчас тоже пылает огонь. – Тетя Саша говорила, что овсянка улучшает пищеварение.

А я очень забочусь о своем… пищеварении.

Брови Дюкова поднялись, губы дрогнули, довольная продолжительная улыбка озарила лицо.

– Рыжая, – повторил он и кивнул своим мыслям.

Глава 5

Он всегда видел мать восхитительно царственной, спокойной, уверенной, без единого изъяна в одежде или макияже. Зофия Дмитриевна Кравчик неизменно выглядела так, будто через пять минут начнется званый вечер и осталось лишь вдохнуть, выдохнуть и распахнуть для гостей тяжелые дубовые двери. Черное платье до пола, облегающее стройную, подтянутую фигуру, тонкое ожерелье, сверкающее бриллиантами, серьги-нити, усыпанные мелкими камушками, светлые волосы, собранные на затылке, ухоженные руки, туфли – обязательно на высоком каблуке.

Каждый штрих на своем месте.

И никаких поблажек возрасту.

Почти пятьдесят пять лет…

Да никто никогда не даст и к тому же не осмелится произнести эту цифру вслух!

– Здравствуй, мама, – весело пропел Кирилл, щедро улыбаясь. – Надеюсь, ничего не изменилось, и ты по-прежнему будешь мучить меня овсянкой.

– Рада тебя видеть, дорогой. – Зофия Дмитриевна сделала два шага и остановилась. Нет, не она должна идти навстречу сыну, ее дело стоять и горделиво ожидать, когда он подойдет, кратко поцелует в щеку и произнесет искренний комплимент. Два шага – позволительный максимум. – Но на этот раз тебя опередили.

– Кто посмел?

– Вчера приехали Ева с Юрием.

Кирилл скривился, затем подошел к матери, поцеловал в щеку и произнес с подчеркнутой иронией:

– Значит, муж моей обожаемой сестры не подцепил какую-нибудь заразу и не слег недельки на три в своем пятимерном особняке. Где справедливость, мама?

Зофия Дмитриевна приподняла правую бровь, что означало «воздержись от подобных шуток», и покачала головой. Для нее не являлось секретом, какие отношения царят в семье, дети давно вылетели из родного гнезда, но… все под контролем. Конечно, Кирилл недолюбливает Юрия и еще раз сто выдаст в его сторону подобную шутку, однако поощрять это нельзя.

– Ты хочешь меня расстроить?

– Как можно, мама, – укоризненно ответил Кирилл и развел руками, демонстрируя абсолютную безоружность, готовность к послушанию двадцать четыре часа в сутки и безоговорочную покорность судьбе. – Ты прекрасна. Прости, что не сказал сразу.

– Лесть тебе не к лицу. – Зофия Дмитриевна сдержанно улыбнулась, с удовольствием принимая слова сына. Коснувшись высокой спинки бархатного кресла, она немного помолчала и добавила: – Я скучала. Добро пожаловать домой.

– Ты же знаешь, лесть здесь совершенно ни при чем. Правда. Только истинная правда. – Кирилл приложил руку к груди и театрально поклонился, доигрывая партию «Королева и наследный принц» до конца.

– Добро пожаловать домой, – тише повторила Зофия Дмитриевна.

Напольные часы заполнили гостиную традиционным ежечасным «дон-дон-дон» – приглушенный звук, прорывающийся на свободу сквозь узорчатый замок и помутневшие от времени стеклянные дверцы. Кирилл кивнул, ответно улыбнулся и устремился по лестнице вверх, привычно перешагивая через ступеньку. А когда-то он ползал по этим коврам и паркету на четвереньках и затрачивал немало усилий, стараясь подняться на второй этаж – детство, счастливое беззаботное детство… Нет, он вовсе не скучает по тем дням, нынешняя жизнь кажется гораздо интереснее. Одни женщины чего стоят! Усмехнувшись, Кирилл переступил порог своей комнаты, остановился и сунул руки в карманы брюк. Его вещи принесут, благо помощников хоть отбавляй. А еще пару дней назад в доме наверняка было тихо, мать зажигала свечи и ходила по комнатам, получая удовольствие от одиночества. Все правила, привычки, традиции известны до мелочей, собственно, на них держалось, держится и будет держаться семейное гнездо Кравчиков. А иначе никак.

После смерти отца жизнь круто изменилась. Казалось, богатая обстановка: золоченые ручки, хрустальные люстры, вытянутые сверкающие вазы, огромные зеркала, картинные рамы, начищенные до блеска полы, фарфоровая посуда – все разом потускнело, перестало играть под солнечными бликами и освещением. Мать заперлась в своей комнате и принимала только прислугу с водой и тостом. Кирилл занимался похоронами, Ева то рыдала, то висела на телефоне, Егор в основном подпирал стены и о чем-то думал. Жизнь застопорилась, почти замерла, покрылась первым налетом пыли, и нестерпимо захотелось куда-нибудь уехать или что-нибудь разбить. Однако ситуация изменилась вмиг – одним прекрасным днем Зофия Дмитриевна Кравчик распахнула дверь и, по-прежнему безупречная, спустилась в столовую. Бриллианты сияли, платье открывало шею и плечи, высокие каблуки то постукивали о паркет, то замолкали, коснувшись узоров ковра. Царственная походка и обжигающий взгляд карих глаз. «Почему до сих пор не готов завтрак! Откройте окна, кому нужна эта духота!» – понеслось от стены к стене, и буквально через минуту зазвучали торопливые шаги, захлопали дверцы шкафов, застучали по столам тарелки, утренняя прохлада качнула шторы.

Зофия Дмитриевна всегда уделяла внимание своей внешности, но через год после смерти мужа она впервые обратилась к пластическим хирургам. Те подправили овал лица, подтянули скулы, убрали морщины, отшлифовали кожу… Кирилл философски относился к подобным переменам, но не любил, когда мать исчезала надолго и не брала трубку.

А в периоды восстановления Зофия Дмитриевна не желала ни с кем разговаривать.

Нет, она не гналась за модой, не старалась выглядеть молоденькой – никаких излишеств и отклонений от природы. Ее целью всегда было сохранить себя, а не исправить время, изменив свой облик до неузнаваемости. И за это Кирилл испытывал благодарность к матери.

Такая, как всегда.

Безупречная.

Вечная.

По традиции, перед каждым днем рождения Зофия Дмитриевна отпускала прислугу домой дня на три и жила в тиши одна. Кирилл знал, мать почти не включает свет, меняет туфли на тапочки, зажигает свечи и думает о чем-то своем… Возможно, перебирает прожитые годы, вспоминает плохое и хорошее. Почему бы и нет? Такая версия принималась охотнее остальных; Зофия Дмитриевна вполне могла строить великие коварные планы, от которых, конечно же, кому-нибудь не поздоровится. «Главное, чтобы меня не женила», – посмеивался Кирилл, уважая причуды матери.

О чем она размышляет в пустом доме, всегда оставалось загадкой, и… Он не был уверен, что хочет знать это: грань добра и зла иногда бывает столь расплывчатой, нужно ли делать ее четче и ярче? Впрочем, многое вообще перестает иметь значение, когда Зофия Дмитриевна Кравчик принимает решение и воплощает его в жизнь. Можно бить в набат, собирать аргументы и даже войска, но ничего изменить уже не получится.

«Мама, мама…» – мысленно произнес Кирилл, расстегивая верхние пуговицы рубашки.

До дня рождения матери еще несколько дней. Ева со своим драгоценным уже здесь, к вечеру явится Егор. Или его ждать завтра утром? Кирилл потянул руку к мобильнику, но остановил себя – желания поговорить с братом все же не возникло.

«Ева, надеюсь, ты сейчас видишь прекрасные цветные утренние сны… Не порти мне завтрак. Умоляю. Не просыпайся и не тащи к столу своего вампира».

В приподнятом настроении Кирилл сделал круг по комнате, подошел к окну и щелкнул пальцем по листу фикуса.

«А потом я, пожалуй, прогуляюсь и глотну наисвежайшего деревенского воздуха, пропитанного ароматами… м-м-м… навоза».

* * *

– Воды… Люди добрые и злые, дайте воды… – простонал Глеб и сделал слабую попытку найти одеяло. Дернув пару раз рукой, издав страдальческий хрип, он мысленно плюнул на холод, ползающий по коже мурашками, и с превеликим трудом открыл глаза. «Ну и где я, вашу мать… Видимо, в аду. Нет… Как ее? Ну как ее?..» – Елизавет-т-та Ильинична… Поможи-и-ите! Баба Лиза, или ты меня спасешь, или я подохну… – «Черт! Я не могу подохнуть… Черт. Черт. Даже подохнуть не могу…»

Ему не стоило произносить этих слов: за каждое упоминание рогатого и хвостатого он традиционно получал сполна. Сначала у Глеба свело ногу, да так, что стрельнуло в ушах, затем горло обожгло пламя, а голова, и без того распухшая от самогона, загудела миллионом колоколов. Дин-дон-дин-дон. Бом-бом-бон-бон.

– А-а-а… – Глеб сжал кулаки и протяжно захрипел. Комната качнулась. Показалось, будто гжельские статуэтки сейчас синими птицами слетят с полок буфета, а за ними грохнутся на пол пузатые фарфоровые банки и будильник. – Справились, да? – Глеб криво улыбнулся из последних сил. – С больным!.. Ладно, с крепко выпившим человеком справились… Ладно, – поправил он себя во второй раз, – почти с человеком… Елизавета Ильинична, погибаю! Воды, «подруга дней моих суровых», воды-ы-ы!..

Кряхтя на все лады, превозмогая головокружение и ломоту в костях и мышцах, Глеб сел, свесил ноги с кровати, мрачно посмотрел на джинсы, валяющиеся на полу возле стола (расстояние – целых два с половиной метра!), и отправил тяжелый взгляд к потолку. «Значит, придумали мне дело… Достойное… Молодцы…» Глеб сморщился, пытаясь вспомнить, как он умудрился вчера раздеться, однако память не желала делиться картинками недавнего прошлого – нестерпимо захотелось бухнуться обратно на подушку и застонать.

Дверь наконец-то открылась, в комнату зашла Елизавета Ильинична, а это означало, что появился долгожданный шанс получить спасительный стакан воды.

– Умираю, – выдохнул Глеб и состроил жалостливую гримасу.

– Так тебе и надо, – припечатала Елизавета Ильинична и хмыкнула. – Столько сожрать самогону и не помереть… Крепкое у тебя здоровьице, соколик. Сто лет проживешь, не иначе. Рассол на кухне, сам иди за ним.

– Вот спасибо, вот порадовали. И родит же земля русская столь добрых и отзывчивых женщин, любо-дорого посмотреть. А кто ж мне эту дрянь-то вчера продал за двойную цену, не подскажете?

– Ты мне еще остался должен триста рублей, – фыркнула Елизавета Ильинична и принялась поднимать с пола разбросанные вещи. – Всю ночь орал как умалишенный, глаз из-за тебя не сомкнула. Говорила, закусывай… – Выпрямившись, она постояла немного, всем своим видом показывая осуждение, затем подошла к кровати и положила вещи на скомканное одеяло. Вроде и маленькая сухонькая старушка, а все у нее просто выходит, без усилий. – Что орал, спрашиваю?

– С Небесной канцелярией спорил. Разногласия у нас кое-какие имеются… Уже лет десять договориться не можем. Забодали они меня… – Глеб тяжело вздохнул, потер лицо, медленно встал и направился в кухню. Каждый шаг болезненным эхом отдавался в голове, позвонки ныли, глаза плохо реагировали на свет, но он почти сразу перестал обращать на это внимание. «Да, напился, и плевать мне на вашу рыжую девчонку. Плевать!»

Вчера самогонка казалась единственным спасением, ничто не могло стереть или заглушить правду жизни, кроме нее. Глеб пил торопливо, игнорируя хлеб, огурцы, капусту и даже сало. Наверное, видок у него был паршивый, если бабка Лиза не отказала в алкоголе и сразу достала бутылку из шкафа. Достала, протерла зачем-то полотенцем и поставила со стуком на середину стола. Цену, конечно, заломила, но и тут не без умысла. «Полагала, родимая, выпью гораздо меньше… Стратег и тактик!» – усмехнулся Глеб, переливая рассол из банки в стакан. Запульнуть бы этой банкой в стену… Чтоб три оставшихся огурца превратились в кашу!

– Найду я ей красавца… Не сомневайтесь… – тихо, с угрозой произнес Глеб, подхватил стакан и сделал пять торопливых глотков. – Дрянь!

Но в ответ не качнулась занавеска, не повеяло прохладой, не затрещало в печи, не кольнуло в боку… На небе и на земле знали, это пустая угроза: выбора нет.

Плюхнувшись на стул, Глеб вытянул ноги, взъерошил волосы и посмотрел на бабу Лизу с мучительной тоской. Она стояла около двери, сцепив руки перед собой – старая и… удивительно красивая. Красота старости. Бывает ли такое и как разобрать это определение на составляющие? И надо ли? Наклон головы, мудрые глаза, опрятный байковый халат… Нет. Эта тайна за семью печатями. Глеб усмехнулся и, надеясь получить в ответ крепкое словцо, мечтательно произнес:

– Еще самогонки, что ли, выпить?

– Обойдешься, мне тебя хоронить не на что, – не задержалась с ответом Елизавета Ильинична.

Поправив на шее теплый платок, поджав губы, она подошла к печке, легко подхватила чайник, эмалированную миску с пирогами и выставила завтрак перед Глебом. Только сейчас он уловил настойчивый аромат свежей выпечки и жареного лука, в животе заныло, заурчало, заволновалось.

– С мясом?

– С капустой.

– Ну тоже дело.

«Бабка Лиза, бабка Лиза… – мысленно пропел Глеб, залил кипятком щедрую ложку черных скрученных чайных листьев и замер, давая возможность шуму в голове успокоиться. В висках постукивали молоточки, но горячий чай должен был исправить ситуацию в лучшую сторону. До чего же гадкая штука – похмелье, стереть бы его и начать день заново. – Ага… Отрастить крылышки, превратиться в дурацкую слюнявую розовую фею и полететь заре навстречу. Замуж хочешь, деточка? А я как раз прилетела принца тебе отыскать. Голубоглазого блондина. Или тебе брюнета подавай? Тьфу! Чтоб вам…» Если бы не разбитое состояние, он бы… Нет, ничего бы он не сделал. За все приходится расплачиваться – впрочем, как обычно.

– Бороду подстриги, на лешего похож, – проворчала Елизавета Ильинична, усаживаясь напротив. – Встретила б тебя в лесу, три раза перекрестилась. – Взяв печенье, она положила его на маленькое блюдце и тоже заварила чай. На лице застыло осуждение, подчеркнутое глубокими морщинами, но в глазах лучилось тепло, и Глеб сдержал улыбку, в который раз вспомнив характеристику от Степы: «почти ангел». – Тебя каким ветром к нам принесло? Все шуточками отделываешься, а сам небось прячешься от кого? Хотя дело твое. Живи, коли платишь. Но бороду подстриги, нечего кур пугать.

– Осмелюсь предположить, Елизавета Ильинична, вас в молодости бросил лихой разбойник с густой бородой… – насмешливо начал Глеб, но остановился, сообразив, что сейчас в него плеснут не чем-нибудь прохладительным, а крутым кипяточком. – Уговорили. Подстригу немного, уж так и быть, вдруг и правда куры нестись перестанут, чего ж мы жрать тогда станем.

Пироги Глеба порадовали, и, если бы не острое похмелье, он съел бы раза в три больше, да еще добавки попросил. Черные мутноватые мушки перестали скакать перед глазами, комната не раскачивалась, но в груди застряла противная муть, которую хотелось выплюнуть и забыть. Глеб почесал затылок, допил чай и прокомментировал свое будущее занятие одним емким словом: «тошниловка». Теперь он должен бегать за рыжей малявкой и устраивать ее личную жизнь. «Нет… нет… нет!» – стучало в висках, и от злости сводило челюсть. Есть ли большее унижение, чем быть Амуром? Ладно бы он походил на пухлого розовощекого лучника или, на худой конец, на рафинированного юнца, читающего любовные романы на ночь, пишущего стихи и повязывающего по утрам бант на шее… Но он не такой!