Текст книги "Дитя огня"

– Так ты не уснешь, – сказал Арвид.

Он взял ее за плечи и уложил на землю, покрытую мхом. Матильде все еще было не по себе, но она не сопротивлялась, и его прикосновения развеяли ее страх перед темнотой. Закрыв глаза, она почувствовала, как расслабляется ее тело. Девушка ощущала дыхание Арвида, слышала, как бьется его сердце и как ее собственное сердце вдруг бешено застучало в груди, как будто она не лежала, а стремительно мчалась куда-то. И Матильда действительно мчалась, но теперь она не убегала от преследователей, а неслась по какой-то пещере, которая сначала была уютной, с низкими сводами. Но постепенно они поднимались все выше. Звук шагов эхом отражался от стен. Матильда бежала не от чего-то, а к чему-то – к узкой полоске света в конце пещеры, – света, который напоминал холодное сияние луны, но становился все ярче и теплее. И она слышала шум моря.

«Как я могу бежать, если я не двигаюсь? Почему в лесу шумит море? Почему среди морских скал растут цветы?»

Теперь свет в конце пещеры падал на эти цветы, но вместо того, чтобы ласкать их, подобно теплым солнечным лучам, он, казалось, обжигал их лепестки. Они тут же опали, а стебельки и листья посерели, будто их посыпали пеплом. Матильда оглядывалась по сторонам. Она больше не слышала, как бьется сердце Арвида, и нигде не могла найти мужчину со светлыми волосами.

Матильда вдруг поняла, что это значит, – она это поняла и услышала.

– Он умер, – повторял чей-то голос, – он умер.

Речь шла о мужчине, который держал ее на руках. О мужчине, который давал ей силу и защиту. О мужчине, который ее любил. Он умер, и она осталась одна. Но нет, не совсем одна. С ней был еще этот женский голос, преисполненный печали и безнадежности.

– Он умер, – говорила женщина снова и снова, а потом добавила: – Нужно увезти ее отсюда.

Матильда оглянулась, но не увидела ни глаз, в которые могла бы посмотреть, ни рук, которые бы ее обняли. Она только слышала голоса.

– Но ты не можешь этого сделать, – сказал кто-то другой. – Как ты будешь жить без нее?

Помолчав, женщина ответила, и теперь в ее голосе не было печали и безнадежности – в нем слышался только холод.

– У меня нет выбора. Здесь ей грозит опасность… от нее.

Теперь Матильда ощущала прикосновения рук, которые сначала несмело гладили ее по голове, а потом обхватили и подняли вверх. Они были такие же холодные, как и голос, совсем не похожие на руки светловолосого мужчины, рядом с которым она чувствовала себя так спокойно. Руки дрожали.

– Нет, – хотела возразить Матильда. – Нет! Не увози меня. Я хочу остаться.

Однако она не могла вымолвить ни слова и к тому же была слишком маленькой. Все, что она могла, – это пронзительно кричать от страха. Матильда кричала, и цветочный луг, море, женщины, пещера удалялись, но руки не отпускали ее.

Когда девушка открыла глаза, ее держали уже не холодные и дрожащие, а сильные и теплые руки – руки Арвида. Он низко наклонился над ней:

– Матильда! Матильда, что с тобой?

Она перестала кричать, но на глазах у нее выступили слезы.

Матильда плакала. Арвид еще никогда не видел, чтобы человек так плакал. Ее слезы текли бурной рекой, уносящей силу, с которой она убегала от преследователей. Девушка не просто дрожала, она билась в судорогах, словно ее терзала боль. Ее зубы не просто стучали от холода, это было похоже на скрежет зубов рыдающих грешников, узнавших, что их ждут вечные муки. Что ж, наверное, она тоже обречена. И ее ад в том, что она не знает, где родилась. По крайней мере, именно эти слова Матильда, запинаясь, повторяла снова и снова.

– Кто я, кто же я такая? Цветочный луг… вдруг стал таким серым. Там я была в безопасности… Только там. Мужчина со светлыми волосами… Я не знаю, кто он. Но мне известно, что он умер и после этого увяли цветы…

Арвид не до конца понимал, о чем она говорит, но знал, какой мучительной может быть мысль о собственном происхождении, даже если сам он страдал не от неизвестности, а напротив, оттого, что был слишком хорошо осведомлен. Что хуже? Блуждать в потемках, как она? Или ослепнуть от слишком яркого света?

В любом случае Арвид сочувствовал ее горю, и эти слезы их сблизили, чего никогда не сделала бы улыбка. Ласковая улыбка не смогла бы разрушить стену, которая разделила двух людей, посвятивших жизнь Богу. Арвиду казалось, будто он ощущает соленый вкус ее слез, а то, что выплескивалось с этими слезами наружу, он чувствовал с такой же силой, как и Матильда, – не только неприятие собственного происхождения, но и желание жить, страх смерти и подозрение, что смерть была не кротким темным ангелом, каким она представлялась ему в монастыре, а жестоким убийцей, который бросается с ножом на невинных девушек. От этой смерти могли спасти не молитва и усмирение плоти, а тепло, которое наполняло Арвида, когда он смотрел на Матильду.

– Тише, – успокаивал он ее, – тише.

Его попытки выглядели жалкими: он не умел утешать женщин. Но Арвид знал, как тяжело будет в одиночестве преодолевать страх перед будущим, блуждать по лесу и чувствовать в себе темную силу – кровь отца, которая обжигала вены и вызывала желание не просто убежать от ночного убийцы, но и лишить его жизни. Желание не просто вонзить меч в его тело, а и наносить удары снова и снова. Но меча у Арвида не было, и обращаться с ним он не умел. У него не было даже плаща, чтобы укутать и согреть Матильду, – он мог только прижимать ее к своему телу. Он мог дать не много, поэтому не жалел ничего.

Арвид гладил дрожащую девушку по спине и терся щекой о ее щеку. У него выросла щетина, а кожа Матильды была шершавой от недавно заживших ран. Возможно, он еще больше царапал ей лицо. Но Арвид не остановился и прижался губами к ее губам. Уста Матильды были не шершавыми, а мягкими и теплыми. Дыхание юноши и девушки слилось воедино, в груди билось одно сердце на двоих, тела переплелись и расслабились. Прошлое уже не имело значения, важно было лишь то, что на миг им удалось скрыться от одиночества и что рядом с Матильдой его жажда разрушения уступала место желанию сострадать и дарить тепло.

Целуя приоткрытые губы девушки, Арвид коснулся языком ее языка. Он никогда не делал ничего подобного, но это ощущение не показалось ему странным – наоборот, он как будто всю жизнь жаждал только этого, а не сидел в скромной серой келье и пел псалмы. На мгновение он счел смешным прославление Бога, которого нельзя коснуться и обнять, поцеловать и согреться его теплом, – смешным и бессмысленным по сравнению с желанием исследовать тело Матильды руками, затем губами, сначала не спеша, а потом торопливо. Целуя девушку, Арвид поглаживал ее по волосам, затылку, спине. Наконец его руки дотронулись до ее груди, обхватили ее и стали осыпать ласками. Матильда застонала, но не от боли, как он сначала испуганно подумал, а от удовольствия. Согнув ногу, она прижала Арвида к своему телу еще крепче и чуть шире открыла рот, чтобы исследовать языком каждый уголок его рта.

Желание сбросить с себя одежду так же решительно, как и воспоминание о своем призвании, оказалось недолговечным. К Арвиду вернулось понимание того, почему он хотел восхвалять Бога, который не может никого поцеловать: Бог не погряз в пороках, а возвышается над миром; Он сильнее, чем люди, плетущие интриги; Он всегда торжествует над злом. Мысль о служении этому Богу по-прежнему привлекала Арвида – больше, чем мысль о поцелуе с Матильдой.

Арвид оборвал поцелуй и в ужасе отпрянул. Когда он выпустил девушку из своих объятий, она почувствовала сожаление, но еще более мучительным был холод. Прижимаясь к Арвиду, Матильда ощущала приятное тепло, а теперь мерзла, как никогда в жизни. Она не просто покрылась гусиной кожей – казалось, что ее сердце, совсем недавно так бешено стучавшее в груди, обледенело, а после того как она увидела ужас в глазах Арвида, оно еще быстрее стало превращаться в льдинку. Девушка ничего не понимала. Она думала: «Мы целовались; мы были близки друг другу, как только могут быть близки два человека; мы вместе, потому что в этом лесу нет никого, кроме нас и наших врагов… И что же?»

Но потом Матильда тоже это почувствовала. Неведомая сила выбила ее жизнь из привычной колеи, а если к тому же ее воля была слабой, она никогда не сможет вернуться к такой желанной размеренности дней.

– Святые небеса, я этого не хотела!

Девушка была не уверена в том, произнесла она эти слова вслух или только мысленно, но она тоже отпрянула от Арвида.

Юноша кивнул, отошел еще дальше и стал беспокойно метаться из стороны в сторону, словно постоянное движение было единственным дозволенным способом согреться.

– Это не должно повториться!

– Конечно же, не должно!

– Мы брат и сестра во Христе, и только.

– Несомненно. Мы ведем целомудренную жизнь, и нам нельзя поддаваться искушению дьявола.

– То, что произошло, было минутной слабостью. Такое случалось даже со святыми, но в конечном счете имеет значение лишь то, что они сумели выстоять перед демонами.

– И не введи нас во искушение…

Еще некоторое время они горячо уверяли друг друга в том, каким ужасным был их поступок, и в том, что это никогда не повторится.

Друг на друга они не смотрели. В конце концов оба замолчали и устроились на ночлег под деревьями. Никто не уснул.

В последующие ночи Арвид и Матильда избегали друг друга. Только днем им иногда приходилось держаться за руки: лес был уже не таким густым, и на широких полянах попадались болота, погрязнув в которых человек был обречен на гибель. Арвид показал Матильде способ справиться с этой опасностью – бросать впереди себя хворост и смотреть, затянет его или нет. Там, где это было возможно, беглецы переходили топь по стволам деревьев, поваленных бурей.

Матильда слушалась указаний Арвида, при необходимости держалась за него, но так же старательно избегала смотреть ему в глаза, как и он пытался не встречаться с ней взглядом.

Наконец илистая почва стала плотнее, а лес закончился. За ним простиралась холмистая местность с бурыми лугами и полями, с которых уже собрали урожай. «Значит, это и есть Нормандия, – подумала Матильда, – край, в котором я прожила почти всю свою жизнь и о котором ничего не знаю». Бесцветная, как серое небо, эта земля была совершенно не похожа на место, которое, как гласит легенда, однажды приснилось Роллону. В этом сне он увидел пчелиный рой, опустившийся на усеянный цветами луг, а после пробуждения приказал воинам поднять паруса на своих кораблях-драконах и отправиться на север франкского королевства.

Наверное, яркие цветы встречаются только во сне – во сне Роллона и в ее собственном.

В те ночи, которые Матильда провела в ямах на голой земле под открытым небом, видения ее не посещали. Просыпаясь утром, девушка чувствовала, что ее тело оцепенело от холода: она мерзла сильнее, чем в лесу, где деревья защищали ее от ветра. Здесь же ветер был более сильным, воздух – соленым, а однажды на горизонте показалась узкая полоска моря.

Арвид нарушил молчание, и его слова прозвучали так сухо, как будто Матильда никогда не плакала у него на груди, а он не утешал ее, не целовал, не сжимал в объятиях.

– Норманны поселились преимущественно у моря и на берегах Сены, а не внутри страны, – рассказывал он. – Они построили дома и принялись выкорчевывать лес.

«Почему тогда норманнов здесь нет? – спрашивала себя Матильда. – Почему мы по-прежнему одни на целом свете?» Вслух она ничего не произнесла.

Море было уже совсем близко, все громче становился рокот волн, соленый запах все сильнее ощущался в воздухе, а небесную гладь рассекали кричащие чайки. Матильда никогда не видела моря, только во сне о цветочном луге. Там оно искрилось и сверкало, а наяву было грязно-зеленым и мрачным.

Теперь и Матильда прервала молчание.

– Далеко еще до Фекана? – спрашивала она снова и снова.

Арвид всегда отвечал одинаково:

– Уже недалеко.

Уже недалеко находился город, в котором она не знала никого, кроме Арвида, но и он вел себя как чужой человек. Глядя на то, как он с каменным выражением лица шагает вдоль побережья по ковру из водорослей, камня и песка, девушка постепенно забывала о том, что почувствовала, когда его губы прикоснулись к ней.

Наконец небо немного посинело, а по волнам запрыгали белые барашки пены. Матильда подняла голову, почувствовала на лице озорные солнечные лучи и закрыла глаза, до остатка впитывая в себя тепло. Вскоре солнце снова спряталось за облаком, но столбы дыма по-прежнему виднелись вдалеке.

– Это Фекан, – сказал Арвид, и, казалось, он был не рад тому, что они достигли цели, а скорее пришел в отчаяние.

Со временем этот любознательный юноша стал докучать Аскульфу. Если раньше он подумывал о том, чтобы спросить, как его зовут, то теперь хотел знать о нем как можно меньше. Достаточно было того, что этот юноша то и дело бередил его рану.

– Их только двое, оружия у них нет. Как им удалось сбежать от нас? Они ведь были почти у нас в руках.

Аскульф тоже спрашивал себя об этом, но, метнув в юношу гневный взгляд, прошипел:

– Здесь, в лесу, сила и оружие нам не помогут. От предательского треска, теней высоких деревьев и мха, заглушающего все звуки, невозможно избавиться ударом меча.

С каким удовольствием он бы это сделал! В ярости он бы собственноручно срубил все деревья и растоптал кусты, превратив лес в голую пустыню.

– Думаю, они давно вышли из леса, – заявил юноша, который признавал неудачи с таким же пылом, с каким стремился доказать свою храбрость. – Скоро они доберутся до Фекана, а туда мы пойти не сможем, нас заметят.

«Замолчи», – подумал Аскульф. Он невольно потянулся к рукоятке меча и обхватил навершие. Это его успокоило, но потом Аскульф вдруг осознал, что слишком долго не убивал, слишком долго не предавался слепой ярости, от которой в голове появлялась такая приятная пустота. Сейчас его голова раскалывалась от удручающих мыслей.

– Я и сам знаю, – проворчал он.

Юноша оценивающе посмотрел на него и скривил губы:

– Авуазе это не понравилось бы.

Аскульф чувствовал на себе взгляды своих людей и подозревал, что им тоже не нравится предводитель, которого смогли перехитрить женщина и монах. Такой позор нельзя оставить без внимания. «Почему, – злился Аскульф, – Матильда так быстро бегает? Разве она не скована ледяной оболочкой, как и я сам? Каким образом ей удалось сохранить подвижность?»

Он чувствовал себя неповоротливым и старым, намного старше, чем этот любопытный юноша, который не боялся открыто смотреть ему в глаза.

Аскульф сжал навершие меча еще крепче. Для убийства он не был ни старым, ни неповоротливым. Аскульф обнажил меч и сначала рассек им воздух, а потом отрубил юноше голову. Это произошло так быстро, что тот даже не успел закричать. Единственным звуком, последовавшим за его смертью, был глухой стук упавшей головы и рухнувшего наземь тела. Юноша не ожидал удара, он его даже не заметил: в его широко распахнутых неподвижных глазах не отражалось ни ужаса, ни страха смерти. В них застыло лишь чрезмерное усердие.

Аскульф посмотрел вниз. Теперь юноша не был младше его, он был просто мертв. Теперь он никогда не узнает его имени.

Аскульф обвел взглядом своих людей, и они быстро опустили глаза.

– Может, кто-нибудь еще хочет что-то сказать?

Кровь стекала с его меча, когда он перешагивал через обезглавленное тело.

– Хорошо, – похвалил Аскульф молчащих воинов. – Тогда возвращаемся в Бретань.

Арвид был уже не тем человеком, который когда-то ушел отсюда в Жюмьеж, чтобы стать монахом. В Фекане он вырос как сын норманнки Руны и франка Таурина, а обратно вернулся со знанием того, что в действительности все было наоборот: его мать была франкской женщиной, даже принцессой, а отец, Тур, – одним из северных варваров, которые несут разрушительный огонь и смерть.

Арвид чувствовал, что стал чужим самому себе, однако этот город все еще казался ему родным, хоть и не был его настоящей родиной. Так или иначе, в этом людном месте юноша избавился от необходимости оставаться с Матильдой наедине, а окружающая их суета заглушала его чувства, взбудораженные сначала поцелуем, а затем длительным молчанием.

Он не знал, какой сегодня день, – наверное, среда или пятница, потому что люди тянулись в сторону рынка.

Матильда и Арвид вошли в этот город на берегу моря через большие ворота, которые днем были открыты, а ночью запирались и замыкали вал, по норманнскому обычаю возведенный вокруг города. Молодой послушник едва успел бросить взгляд на гавань, море и корабли, как они с Матильдой оказались в толпе людей: бродяг в дурно пахнущих лохмотьях и богатых торговцев в лисьих шубах с красными бортами и со сверкающими тяжелыми браслетами на запястьях.

Арвид и Матильда протиснулись мимо деревянных ларьков и прилавков, возле которых громко предлагали свой товар торговцы жемчугом и ремесленники: кузнецы и оружейники, литейщики и гребеночники, гранильщики янтаря, сапожники и судовые плотники. Торговцы расхваливали свои топоры и напильники, ткани и вино из западных стран, а также сундуки из дуба и точильные камни.

От громких звуков у Арвида раскалывалась голова. Неужели мир действительно такой шумный? Неудивительно, что он всю свою жизнь стремился к монастырской тишине! Арвид заметил в глазах Матильды растерянность, почти страх, и, несмотря на то что он решил не прикасаться к ней, ему захотелось успокоить девушку, обняв ее за плечи. Но потом к ее смятению добавилось любопытство. Она остановилась у прилавка, где продавались товары, привлекавшие прежде всего женщин: роговые гребешки и жемчужные нити, янтарные застежки и блестящие пряжки. Хотя Матильда – Арвид видел это по ее плотно сжатым губам – упорно пыталась относиться к этим вещам с глубоким презрением, ведь женщины ее сословия должны быть неподвластны пороку тщеславия, она не могла подавить в себе восторг. Юноша догадывался, что Матильда борется с желанием протянуть руку к украшениям, подобно тому как он призвал на помощь всю свою силу воли, чтобы не притронуться к ней. Оба устояли перед искушением, но когда Арвид посмотрел в ее темные глаза, у него мелькнула предательская мысль: «Как Матильда будет выглядеть в этих украшениях? И как на ее светлой коже будут смотреться тонкие шерстяные ткани из Фризии и бархат из далекой Византии?»

Арвид поспешно отвернулся и сделал вид, будто его заинтересовали точильные камни для ножей, большие сосновые бочки и франкское стекло на другом прилавке. Он прошел дальше и вдруг уловил заманчивый запах: на рынке предлагали не только вещи, но также еду и напитки. При виде свиных ножек и куриных окорочков, которые жарились на костре, у юноши свело желудок. Полноватый мужчина отбивал свежее мясо. Арвид был настолько голоден, что готов был выхватить это мясо у него из рук и проглотить сырым.

– Будьте так добры, – взмолился Арвид, – не откажите в милости! Я много дней провел в пути.

– Пошел вон, паршивец!

Арвид посмотрел на себя и только сейчас заметил, что он весь испачкан грязью. Его рука невольно потянулась к затылку. Волосы на тонзуре хоть и были короткими, но запутались так, что ее почти не было видно.

– Я послушник из Жюмьежского монастыря!

– Говорить так может каждый.

– Но…

Арвид замолчал. Матильда смогла оторваться от прилавка с украшениями и подошла к нему.

– К женщинам ты так же немилосерден? – спросила она.

Лицо мужчины не смягчилось, но другой торговец оказался более добросердечным. Он подозвал их к своему ларьку и протянул девушке рог – один из тех, которые, наполненные вином и сидром, стояли на прилавке.

Сделав несколько глотков, Матильда передала рог Арвиду. Сидра он не пил целую вечность, и сейчас этот сладкий напиток обжигал его горло и пустой желудок. Несмотря на это, юноша не смог оторваться от рога, пока не осушил его до последней капли. Когда Арвид отложил его, у него закружилась голова, и Матильда, должно быть, ощущала то же самое. Поблагодарив торговца, они неуверенным шагом пошли дальше плечом к плечу, уже не пытаясь отстраниться друг от друга.

За прилавками протекал ручей, в котором стирали белье, но это, впрочем, не мешало людям выбрасывать в воду мусор. На берегу лениво растянулось несколько собак, а дети выискивали в мусоре обглоданные кости и состязались в том, кто дальше их бросит. Чуть в стороне от рынка минцмейстер менял деньги франков на монеты, отчеканенные в Руане, на новом монетном дворе графа Вильгельма.

Улицы становились светлее, а шаги Матильды – все медленнее. От выпитого сидра ей стало так жарко, что она сняла тунику, подаренную лесником. Ее ряса порвалась, но была не очень грязной. Когда Матильду обдало порывом ветра, она, казалось, заметила на себе взгляд Арвида.

– Что теперь? – спросила девушка.

Арвид быстро опустил глаза и, оставив ее, прошел чуть дальше.

– Здесь есть женский монастырь?

– Я знаю только мужской монастырь. Сейчас монахи строят там церковь. В ней будет храниться сосуд со святой кровью Христовой, который когда-то в стволе смоковницы чудесным образом прибило к берегу моря. Сам граф Вильгельм приказал возвести эту церковь.

Арвид огляделся по сторонам. Монастырской церкви он не заметил, только вдали виднелся замок, в котором останавливался Вильгельм во время своих визитов в Фекан. Мужчины, таскавшие камни к недостроенной башне, вероятно, были рабами: об этом свидетельствовали их измученные полуголые тела и отрешенные лица. Когда-то норманны подчинили себе франков, а позже франки и норманны, принявшие крещение, поработили язычников с севера, которые иногда нападали на эти земли и отказывались принимать истинную веру.

– Куда я пойду? – беспокоилась Матильда. – Что… что со мной теперь будет?

Арвид отвернулся от башни и принялся оглядываться по сторонам, как будто если он станет делать это достаточно долго, то сможет уйти от постыдного признания собственной растерянности и изменить все к лучшему. К его удивлению, так и произошло. Свершилось чудо, на которое он не смел и надеяться.

Когда Арвид увидел знакомое лицо, он почувствовал, как по его телу прокатилась почти такая же теплая волна, как от выпитого сидра. То, что это лицо было перекошено, не имело никакого значения. Глаза, нос и рот этого монаха были расположены так близко, что казалось, будто его голову кто-то однажды сильно сжал. В Жюмьежском монастыре над ним часто насмехались, но сегодня Арвид не смеялся. Он оставил Матильду и бросился к монаху:

– Слава Иисусу Христу! Брат Дадон!

Хотя Арвид был всего лишь послушником, он никогда не проявлял чрезмерного уважения к старшим братьям: в детстве его не научили этому Руна и Таурин, упрямые и очень уверенные в себе люди. Сейчас он готов был упасть на колени и целовать брату Дадону ноги. Арвида больше не окружали чужие лица, здесь был человек, который его знал и мог доказать всему миру, что он, Арвид, – будущий монах, а не жалкий бродяга.

– Арвид! – Лицо Дадона оставалось перекошенным, но в глазах на миг вспыхнула радость, а может быть, просто удивление от того, что он увидел юношу живым и к тому же в Фекане. – Что ты здесь делаешь?

Арвид пытался подобрать слова. Когда на него напали люди короля Людовика, он в спешке сбежал из Жюмьежского монастыря, не поговорив ни с аббатом, ни с братьями.

– Это долгая история, – быстро ответил юноша. – Мне грозила большая опасность. И сейчас грозит… Я должен немедленно поговорить с аббатом. Я…

Арвид думал о том, что еще может сообщить брату Дадону, но тот не задавал вопросов. Он пользовался славой нелюдимого человека и не раз открыто заявлял, что не желает знать никаких тайн, тем более страшных. Монах остановил Арвида слабым жестом:

– Я хотел бы вернуться в Жюмьеж уже сегодня. Последние несколько дней я провел с нашими братьями, которые здесь, в Фекане, живут по уставу святого Бенедикта, как и мы.

Арвид догадывался, зачем брат Дадон сюда приходил. Жюмьежский монастырь, некогда бывший одним из самых больших и величественных во всем королевстве, теперь почти полностью лежал в руинах, а монахов, в первую очередь молодых, сильных и способных его восстановить, там было слишком мало. Братья из Фекана иногда присылали в Жюмьежский монастырь послушников или выделяли ему деньги.

– Мы можем отправиться прямо сейчас, – добавил брат Дадон.

На мгновение Арвид почувствовал такое облегчение, что готов был в тот же миг пойти с ним, ни разу не оглянувшись: он надеялся, что в присутствии брата сможет забыть события последних дней, как страшный сон. Потом он краем глаза заметил какое-то движение: Матильда хоть и не подходила ближе, но с любопытством на них смотрела. Это не ускользнуло от брата Дадона, и он недоверчиво смерил ее взглядом.

– Это Матильда, послушница из монастыря Святого Амвросия, – прошептал Арвид. – На ее обитель напали, она разрушена, сестры убиты. Я спас эту девушку и заботился о ней.

Арвид надеялся, что брат Дадон не заметил, как его щеки залились краской – доказательством того, что он не только заботился о Матильде, но и обнимал, целовал, желал ее.

– На монастырь Святого Амвросия напали? Кто?

Послушник пожал плечами.

– Отряд норманнов, – ответил он, надеясь, что эта ложь не такой уж большой грех. В конце концов, он и сам не знал, кто напал на монастырь. И независимо от того, пришли эти язычники из Бретани или с севера и послал их Людовик за ним или кто-то другой за Матильдой, это не умаляло их жестокости.

– Ты говоришь, она послушница?

– Да. Выжить удалось только ей. Мы сбежали в лес, и я просто не мог оставить ее одну.

Голос Арвида предательски дрожал, как голос грешника, который пытается скрыть прелюбодеяние. Недоверчивый взгляд брата Дадона смущал и беспокоил юношу, и, чтобы не разжигать подозрение монаха, он горячо прошептал:

– Я достаточно долго заботился о ней, теперь нам нужно как-нибудь от нее… избавиться, прежде чем мы отправимся в Жюмьеж. Жаль, что здесь нет женского монастыря, где мы могли бы ее оставить.

– Так пускай возвращается к своей семье! – отрезал брат Дадон.

– Она не знает, кто ее родные, в монастыре она живет с самого детства. Не могу сказать, какое приданое было у нее тогда, но сейчас у нее нет средств к существованию.

– И больше тебе о ней ничего не известно?

– Аббатиса монастыря Святого Амвросия, очевидно, была о ней высокого мнения.

– Но аббатиса мертва… – задумчиво произнес брат Дадон.

От мысли о Гизеле, его родной матери, у Арвида сжалось сердце, но он заглушил свою боль. Это ничего не значит, это не должно ничего значить. В лесу, истощенный голодом, холодом и страхом смерти, он не мог отделаться от мрачных мыслей, однако рядом с Дадоном он был уже не беглецом, вынужденным бороться за существование. Он снова стал братом Арвидом, который не цеплялся за свою земную жизнь, а дарил ее Богу.

– Возможно, ее родители – бретонцы, – выпалил он.

Утверждая то, о чем Матильда сама только смутно подозревала, Арвид казался себе предателем, и это его удивило. Но, похоже, он правильно сделал, что произнес эти слова.

– Тогда я знаю, как ты сможешь от нее избавиться. – Брат Дадон наклонился и непривычно доверительным тоном добавил: – И я обещаю тебе, что не расскажу о ней аббату.

Арвид нахмурился и хотел было заявить, что безгрешные поступки не нуждаются в сокрытии, но побоялся, что в его голосе снова появится предательская дрожь.

– Куда мы ее отведем? – поинтересовался он.

– Ты знаешь, кто такая Спрота? – ответил Дадон вопросом на вопрос.

То, что он не постеснялся произнести это имя, поразило Арвида. Спрота была не той женщиной, о которой подобало говорить монахам.

– Спрота – это мать Ричарда, внебрачного сына графа Вильгельма, которого он тем не менее признал, – сказал Арвид. – Она вместе с ребенком живет в Фекане. Воины здесь всегда были преданы Вильгельму, и если внезапное восстание поставит под угрозу ее жизнь, она сможет сбежать на корабле в Англию.

– Спрота не только конкубина Вильгельма. – Брат Дадон легко произнес слово, которое, вероятно, нечасто употреблял в своей жизни. – Прежде всего она бретонка.

Он многозначительно посмотрел на молодого послушника, и тот догадался, на что намекает монах. Арвид сомневался в успехе этого замысла. И еще больше он сомневался в том, что стоит оставлять Матильду у женщины, пользующейся дурной славой.

Однако брат Дадон уверенно кивнул, и, что бы ни было тому причиной – усталость, легкое опьянение, глубокий стыд или же просто лень, – Арвид обрадовался, что больше не должен принимать решения и может возложить эту обязанность на монаха, который был намного старше его.

Матильда понятия не имела, куда они идут, но не задавала вопросов. Арвид пообещал ей, что теперь все будет хорошо, и после встречи с братом он казался таким спокойным, что она ему поверила. Незнакомый монах не проявлял доброжелательности и лишь угрюмо смотрел на Матильду, однако несмотря ни на что он был монахом, человеком Божьим, и рядом с ним она чувствовала себя в безопасности.

Вскоре перед ними вырос каменный дом с большими воротами, из которых вышло несколько мужчин – все как один высокие и широкоплечие, большинство – светловолосые, что свидетельствовало об их норманнском происхождении, и к тому же вооруженные мечами, щитами и ножами. У одного воина были даже лук и стрелы. Совсем недавно Матильда видела, как такое оружие лишало жизни ни в чем не повинных женщин.

Узнав брата Дадона, мужчины посторонились, и монах прошел в ворота. Матильда нерешительно остановилась.

– Иди сюда! – нетерпеливо крикнул монах и жестом велел девушке следовать за ним.

Это были первые слова, которые он адресовал непосредственно Матильде. Опустив глаза, она прошла мимо вооруженных воинов и оказалась во внутреннем дворе.

К жилому дому примыкало здание, похожее на кладовую. В другом помещении располагалась мастерская, рядом с ней находились хозяйственные постройки. А еще Матильда заметила часовню. На мгновение девушка поверила, что попала в монастырь, но потом она увидела вооруженных мужчин, которые посреди двора жарили на костре мясо. Когда монах велел Матильде подождать, она принялась искать глазами Арвида, но он остался за воротами.

– Арвид! – позвала она.

Ответа не последовало.

Матильде хотелось еще раз громко выкрикнуть его имя, но, когда воины подняли головы и стали ее разглядывать, она замолчала. Девушка ощущала свою беспомощность так остро, как никогда, однако подавила в себе желание убежать. Монах ведь не просто так привел ее именно сюда, а за последнее время Матильда пережила столько опасностей, что ни одиночество, ни назойливые взгляды мужчин не могли сломить ее дух.

Чтобы отвлечься, девушка внимательно рассматривала здания. В одном из окон она заметила кузнеца за работой, в другом – троих мужчин, толкающих тяжелые дубовые бочки. В воздухе пахло не только жареным мясом, но и свежеиспеченным хлебом. Кроме этого Матильда ощутила неприятный запах конского навоза – признак того, что, помимо мастерских, складов и хозяйственных построек, где-то рядом находилась и конюшня. А в доме, где проживало много мужчин, которые могли позволить себе иметь оружие и лошадей, мясо и свежий хлеб, наверняка был и парадный зал.