Текст книги "Где папа?"

Последний звонок Андрюши

– Это был палец! – кричал Андрюша в трубку. – Да ты пойми, Алаша водой палец намочил и сунул тебе в руку! Это старый прикол! И вообще, они не тебя ловили. Они Алке хотели этот прикол устроить. От неё же Фокс тащится, а она ему отказала.

– Больше не звони, – прошептала я и, не проверив, услышал он меня или нет, повесила трубку.

Глава 8

Папино письмо

– Макароны – две пачки, – сказала мама. – Нет, давайте четыре, две – спагетти, две – рожки. Так. Сгущёнка. Восемь. Да, восемь штук.

Мама произносила «макароны» и «сгущёнка» напряженно, а «две» и «восемь» – спокойно.

Я стояла рядом, держала пакеты и вспоминала, как она обнимает Ирку. Ирка выше мамы. Когда мама её обнимает, Ирке приходится склонять длинную шею. Ещё она носит джинсы так, что те вечно волочатся по земле. Мама её ругает и за искривлённый позвоночник («Ну что ты горбишься? Вот бросит тебя твой Костя, такую горбатую!»), и за грязные штанины («Подтяни штаны, вот бросит тебя твой Костя, такую неряху!»), но всё равно обнимает. Потому что Ирка с шеей и джинсами похожа на «двойку».

Я смотрю на своё отражение в витрине лотка, где продают колбасу и на весах разложены свиные рёбра. Думаю, что мама могла бы и не откармливать меня так, будто собирается на колбасу сдать в эту палатку. Не мешала бы мне не есть, если я не хочу… Тогда у меня была бы талия. И я стала бы похожа на цифру «восемь», и мама бы и меня обнимала…

Мы купили кучу сигаретных блоков, сушек, конфет, упаковки с лапшой, рисом, кашами-«минутками», колбасу, сыр и ещё много-много всякой еды, которой папе хватило бы на месяц, если бы он был один и ни с кем не делился.

Костя отвез маму к папе и помог с этой передачей. Вернувшись, мама привезла мне неожиданный подарок. Письмо! Из него выскочили бусы! Папа их сплел из крышечек от быстрорастворимой лапши. Плавил крышечки, чтобы они скатывались в шарики, и нанизывал на нитку.

Я скорее распахнула сложенный вчетверо листок из детской тетрадки в клетку и проглотила письмо строчку за строчкой.

Мою тревогу смыл водопад папиной нежности, ласковых прозвищ, которые он вспомнил. Он написал, что любит меня, и когда я это прочла – всхлипнула.

Когда мне было три года, мама убегала на работу раньше папы. А папа будил нас с Иркой, кормил, одевал и отводил в садик и школу. Я помню, как он умывал меня утром. Большая, чуть неловкая, жестковатая мужская ладонь. Мама ругалась: «Ну что за умывание? Просто размазывание воды по щекам. А глаза? Ну посмотри, вся грязь в глазах осталась!» «Кошмар! – трагически подвывал на это папа. – Надо было вымести её веником». «Лучше бы веником, – ворчала мама, – а то что люди подумают?»

Сейчас я снова ощутила эту ладонь на щеках, и меня вдруг отпустило. Тот случай, с пуховиком и пальцем, больше не волновал. Он растворился в папиной любви, как аспирин в стакане. Пш-шик! И нету. Остались пощипывающие пузырьки.

Я стала перечитывать письмо. Перебирала слова, словно бусины. Глаза щипало, в груди жгло, а я утирала слёзы и думала: «Эгей, Хлеб-с-Вареньем, да ты настоящий ручеёк, в тебе можно умыться».

Это оказалось очень странное чувство. Папа был далеко, но сейчас он был рядом.

Я заглянула к маме. Она тоже читала папино письмо. Я вдруг подошла и сама её обняла.

Глазами ухватила «родная моя». И отвернулась, и отдёрнула руки. Вдруг ей не нужно это сейчас? Но она удержала мои ладони у себя на груди. Я так и стояла. У меня жутко заболела спина, но я не осмеливалась шелохнуться, потому что ощущала на своих запястьях её раскалённые слёзы.

Мальчик-скамейка

В понедельник отменили первый урок – англичанка вдруг заболела. Опасаясь насмешек Фокса, я ничего не рисовала. Просто сидела за партой, смотрела прямо перед собой, на доску, где математичка написала примеры, чтобы нас как-то занять, но никто не собирался их решать. Тетрадок по алгебре с собой не было, а листочки она всё равно потеряет, она уже так сто раз делала.

Я тоже не решала, я думала о папе. Всё пыталась представить себе, как он там живёт. Как справляется. И среди этих мыслей была одна, которая меня тревожила. Очень тревожила. Даже пугала.

А что если ТАМ, у папы есть люди, которые… Ну, которые могут им командовать. Заставлять делать то, что они хотят. Стирать им носки или… или… чай носить. Моего папу! Взрослого уважаемого человека, который попал к ним туда абсолютно случайно!

У меня внутри всё стекленело от ужаса, когда я представляла, что там могут быть люди, которые ему что-то могут велеть. Это было ужасно, и как папа бы это пережил, я не знаю.

Я напряжённо размышляла об этом всю алгебру. Мне жутко хотелось домой – перечитать письмо. Поцеловать каждую букву. Но я всё равно подождала, пока все рассосутся из школьной раздевалки. Сейчас у меня не было никакой «брони», и любая колкость могла пробить во мне брешь.

Наконец я подбежала к подъезду. Полезла в карман за ключами и вдруг замерла.

У моего подъезда на четвереньках стоял Андрюша. А сверху на нём, как на скамейке, сидел Фокс и курил. Рядом стоял Алаша и ухмылялся. У Андрюши лицо было странное, немного отрешённое, словно он сидит за партой и смотрит на доску с примерами, а не стоит на коленях на грязной земле, придавленный дылдой Фоксом.

– Красавица! – обрадовался Алаша. – Хочешь с нами посидеть? Я за колой сбегаю. Смотри, у нас какая скамейка хорошая!

Мне стало страшно. Я подумала, что сейчас они и из меня сделают «скамейку». Очень захотелось убежать. Но я нечаянно всё-таки проследила взгляд Андрюши. Он смотрел на белого зайца, лежащего возле дерева. Рядом валялся его рюкзак.

– А он, – пискляво проговорила я, – сам-то хочет, чтобы на нём сидели?

Алаша хмыкнул и посмотрел на Андрюшу. Я быстро шагнула в сторону, наклонилась, схватила зайца и сунула в карман. Странно, что они не заметили его. Или не догадались, что Андрею он дорог. А то ведь легко могли поджечь игрушку у него на глазах.

– Он не против, – сказал Алаша, снова поворачиваясь ко мне. Сказал таким же писклявым голосом, явно меня передразнивая. – Просто он к нам попросился. Как в пионеры. А любой пионер должен пройти испытания. Так что не думай, красавица, мы не какие-то… хулиганы.

– Я не думаю, – сказала я нормальным голосом и шагнула к подъезду.

Скорее, скорее! Спрятаться за тяжёлой железной дверью! Стрелой в лифт! Потом в квартиру. Запереться. Выдохнуть. Р-раз!

– Погоди-ка, Макарова, – холодно сказал Фокс, – придержи мне дверь.

Я вздрогнула. Но не посмела ослушаться. А он, не глядя на меня и не потушив сигарету, зашёл в подъезд, поднялся по ступенькам, вызвал лифт.

Я поплелась за ним. Что-то кошмарно-неотвратимое надвигалось на меня. От внутреннего страха кожа у меня как будто загорелась, а под волосами просто пекло.

Фокс с сигаретой в зубах зашёл в лифт и вопросительно посмотрел на меня. Я шагнула, стараясь не закашляться. Он нажал на кнопку моего этажа. Откуда он его знает?!

Мы ехали, и в кабине становилось всё меньше воздуха, а я дрожала, словно меня били током. Что он сделает?! Воткнёт мне в руку сигарету и скажет, что это было испытание?

Фокс вышел передо мной и, не глядя на меня, прошёл в другую сторону. На пути сунул сигарету в железную баночку из-под чая на подоконнике. Зазвенел ключами и щёлкнул замком.

Я побежала к своей двери, не смея поверить, что Фокс просто живёт на моём этаже. Когда он переехал? Ведь раньше он жил за речкой!

Ох…

Я ввалилась в квартиру, прошла к холодильнику и принялась искать апельсины.

Чтобы разрезать их на тысячи мелких долек. Разрежу – и у нас будет пахнуть апельсинами. Как в то время, когда папа всё-таки был дома.

Но в ящике валялся только огромный пучок петрушки. Я приподняла этот кудрявый веник, а под ним оказался зелёный лук, который сгнил, и я вляпалась пальцами в зелёную слизь.

Да, это просто супер: вместо апельсинов – гнилая луковая слизь.

– Прости, подруга, – прошептала я петрушке, вытерла пальцы о её кудри, захлопнула дверцу холодильника, прижалась к стенке лбом и заплакала.

Бусы

Вот уж я поревела. Смачно так, ух! Точно как пятилетняя.

Мама говорила, когда я была маленькой, то плакала, глядя в зеркало. И плакать могла бесконечно, потому что мне было саму себя жалко. Вот и сейчас я смотрела, как расплылось моё и так страшнючее лицо в металлической дверце холодильника, как искривились и без того тонкие губы, и ревела, как целое стадо носорогов. Ревела я – ревело и чудище болот в дверце холодильника.

Вот что делать со всем этим, а?

Позвонить, но кому?

Маме? И что сказать? Что я нашла зайца? Горе-то какое. Или что я жутко боюсь Фокса и Алашу? «Не дружи с этими мальчиками», – скажет мама. Отличный будет совет, в точку просто. Делов-то.

Ирка сначала скажет: а что, симпатичные они? Нет? То есть выходит, что был бы Фокс – мистер Вселенная и главный Кен среди всех Барби, ему что, правда можно было бы из Андрюхи скамейку делать?

А Ирка скажет: «Слушай, ну твой Дроботенко САМ напросился». И вот тут, кстати, будет права. В точку. Этому придурку и правда всего этого ХОЧЕТСЯ.

– Всё? – спросит Ирка, зевая.

– Нет, – скажу я, – они ещё меня обсуждают. Каждый взгляд, вздох, рисунок. Как будто выгрызают. Как семечку. И выплёвывают кожуру.

– Забей, – скажет Ирка да защелкает клавишами.

Я полезла за папиным письмом, которое убрала в свой детский дневник. На обложке дневника написано: «Не трогай, убью». Толку от надписи было мало, дневник прочли и мама, и Ирка, а мама ещё и орфографические ошибки на полях красным карандашом отметила. Но зато сейчас в него можно прятать все что угодно, больше он никого не интересует.

Я открыла дневник, и из него вывалились папины бусы.

Взяла их в руку, сжала в кулак. Почему-то они были тёплые…

Вовремя папа передал мне эти бусы. За них можно держаться.

Я подумала, что я ведь тоже не хуже Андрюши делаю вид, будто всё в порядке. Хотя в школе меня ненавидят, и папа в тюрьме. Не особо-то много в этом во всём порядка. Зато есть бусы. От папы.

А у него больше нет зайца. Лезть к Фоксу в тусу или не лезть – это его личное дело. Строить независимую морду, когда на тебе сидит и курит Фокс – тоже. На здоровье. Мама говорит, свои мозги не вставишь, и тут с ней соглашусь.

Короче, вернуть надо зайца. У всех должно быть что-то, за что можно держаться. Даже у таких дураков.

Глава 9

В прихожей

Дверь мне открыла Софи Лорен. То есть загорелая, красивая и чуть итальянская женщина с огромными глазами и распущенными каштановыми, с рыжими прядями волосами. Она была в голубой кофточке с большим вырезом и черной юбке. В руке у неё был зажат браслет-цепочка, который она тут же ловко застегнула на запястье.

– Извините, – пробормотала я. – Я, наверное, ошиблась…

И тут увидела в прихожей Андрея. Он подпирал спиной дверной косяк. И смотрел в пространство, будто не узнавая меня.

– Эй! – сказала я ему, и тогда женщина улыбнулась, отошла в сторону и весело посмотрела на Андрюху.

А он так и смотрел вперёд.

– Ты к Андрею? – уточнила женщина, переадресовав кокетливую улыбку мне. – Проходи. У нас, правда, беспорядок. Андрей, вытри пятно от пюре на полу, чтобы гостья не вляпалась. И я, кажется, просила не давать Кьяре еду в комнату.

Она словно не замечала окаменевшего Андрюху и растерянную меня. Вела себя так, будто всё вроде в порядке.

Я заметила, что загорелое у неё только лицо, шея и руки. Голые ноги были бледными. А ещё у неё стал живот торчать под кофточкой, как будто, открывая мне дверь, она втянула его, а увидев, что это всего лишь я, выдохнула.

Это меня немного успокоило – не такая уж она и неземная красавица. Однако мама Андрея вела себя по-прежнему так, словно она кинозвезда. Представилась («Татьяна! Как в Онегине! Вы уже проходили?»), что-то спросила про нашу «дружбу», сказала, что уходит в театр, а до театра ей надо успеть на важную деловую встречу (тут Андрей наконец-то оторвался от созерцания веника в углу за входной дверью и посмотрел на Татьяну, но не на лицо, а как-то искоса, на ноги). Произнося каждое слово, Татьяна поглядывала на себя в зеркало, словно проверяя – правильное ли выражение лица? И ещё она всё время размахивала руками и жестикулировала. Как какая-то иностранка.

Нет, понятно, все родители вообще иногда иностранцы. Некоторые вещи им совсем невозможно объяснить. Вот как иностранцы не понимают «загадочную русскую душу», так и родители – нашу.

Но мне кажется, они хотя бы должны попытаться это сделать. Мои бы меня уже забросали идиотскими вопросами: «Почему мы грустные?» А этой Софи Лорен, похоже, всё до лампочки.

Наконец она замолчала. Подняла волосы, собрала в узел. Потом снова отпустила и вытерла руки о юбку. Я только сейчас заметила, что волосы у неё мокрые.

– Ладно, детки, секретничайте, – разрешила Татьяна и отправилась в ванную.

Оттуда послышался шум фена.

Лицо у Андрюши было такое же отрешённое, как тогда, кода он был «живой скамейкой». Только глаза слезились ещё больше обычного.

– Я принесла…

Я протянула Андрюше зайца. Он скривился, словно ему было больно. Схватил игрушку и кивнул.

Вот тебе и благодарность. Ни «спасибо», ни «пожалуйста». Только, видимо, до свидания.

– Я пошла, – сердито сказала я.

Сама виновата. Никто не просил ни о чём.

– Извини, что натоптала, – сказала я, чтобы хоть как-то заставить его говорить.

Он снова кивнул.

– Слушай, кто из нас немой, в конце концов? – разозлилась я. – И если тебе так плохо, зачем ты это позволяешь?

– А вот это не твоё дело! – сквозь зубы выговорил он.

– То-очно, – протянула я, – правильно. Это дело твоих новых друзей.

– Они не считают меня придурком зато, – сказал Андрей.

– И я не считаю!

– Ага… Я видел, как твоя сестра на меня смотрела…

– При чём тут моя сестра?! Погоди-погоди… Придурком они тебя не считают?! А кем они тебя считают? Царём, может? Ты с ума сошёл? Они тебя не то что придурком, человеком не считают! Только скамейкой!

– Это испытание!

– Для чего? Ты в космос летишь? Меня не забудь! Андрей, если ты им веришь, то ты просто последний…

– Кто? Ну скажи, чего ты?

Что-то звякнуло у него в голосе, как монетка, упавшая на пол. Он отвернулся и потёр глаза. Шум фена в ванной стих.

Тут дверь в комнату отворилась, и к нам в прихожую вышло чудо.

Кьяра

Я люблю в детских книгах момент, когда кто-то мучается– мучается, а потом попадает в неведомую страну. За шкаф. В нору. Куда угодно. Но там героя все любят. И там нуждаются в его помощи.

А тут получилось, что кто-то вышел из этой страны к нам в мир… Вышел и… стало легче дышать.

Это была девочка лет двух. Сначала я увидела её глаза. Карие, как у Андрюши. Но без слёз. Очень серьёзные. Потом крошечный нос и ярко-красные щеки. Она была в футболке и колготках, длинных, спущенных, в рубчик. У нас тоже такие дома хранятся, с моего ещё похода в детский сад. Мама отказывается делать из них тряпки для пыли, говорит – на память.

А потом я снова посмотрела девочке в глаза. А потом на её ладошки. Маленькие пальцы, сжавшие кусок пластилина.

– Привет, – сказала я чуть хрипло и откашлялась. Повернулась опять к Андрею: – Это сестра твоя?

– Бабушка, – буркнул Андрей и ушёл на кухню.

Мы остались вдвоём. Мне надо было уйти, но я не могла отвести от девочки глаз. Я давно не видела маленьких детей так близко. На площадке – да, в садике за сетчатым забором – тоже. Они носятся, лупят друг друга, орут.

А эта девочка словно и не принадлежала к общей малышовой банде. У неё был взрослый взгляд.

А ладошки и сандалии – маленькие.

Она тоже смотрела на меня. Разлядывала мои сапоги, пуховик. Она, наверное, удивлялась тому, какая я огромная. Я ведь на голову выше её брата.

Я сняла пуховик, положила его на табуретку и села на корточки. Она подумала, взяла кошелёк со столика и протянула мне:

– На!

Я взяла у неё кошелек. Тогда она схватила щётку для волос. И тоже протянула мне. Потом взяла пачку сигарет. Но тут уже я выхватила пачку у неё из рук. Не знаю, что у них тут за порядки, но я не могу видеть такую малышку с сигаретами в руках.

Она посмотрела на меня с обидой. Мол, ничего себе гостья! Пришла и игрушки отбирает.

– Дай мне шарф, – попросила я и показала.

Она улыбнулась и с радостью протянула мне серый шарфик с вытянутыми петлями ниток. Немного грязный. Андрюшин, наверное.

Потом она взяла ложку для обуви. Но мне не отдала. Видно было, что ей и самой нравится такая штука.

– Дай мне, я покажу кое-что и верну, – попросила я.

Она подумала и отдала мне ложку. Я нацепила её на палец и стала крутить. Девочка заулыбалась. Я вернула ложку ей, и теперь девочка смотрела на ложку с двойным восхищением. Ничего себе, какая оказалась штукенция!

Если честно, я и сама удивилась, как эта ложка здорово может крутиться на пальце и не слетать. Может, у них какая-то необычная ложка? Наша бы дома слетела.

Девочка попыталась тоже покрутить ложку на пальце, но уронила её. Нахмурилась, надулась.

– Давай я ещё раз покажу… – начала я, но тут из ванной снова послышался шум фена.

Нижняя губа малышки задрожала и выгнулась. Глаза стали мутными от набежавших слёз. Она вдруг бросилась ко мне, и мне пришлось схватить её на руки. Она уткнулась мне в шею.

– Стасьно… Стасьно… – прошептала она.

– Ну что ты, – пробормотала я, поглаживая её по спинке, – совсем не страшно. Это же фен. Мама волосы сушит. Они у неё мокрые.

Она схватила меня за руку, прижала её к своей груди. Ладошки у неё оказались горячие-прегорячие. А сердце колотилось как бешеное. Бум-бум-бум-бум-бум.

У меня внутри всё закрутилось. Как будто запустили какую-то бешеную юлу. Я зажмурилась и уткнулась ей в шейку. От неё пахло печеньем. А кожа на шейке нежная, как у меня на веках… Нет, ещё нежнее!

Щёлк! Фен выключили. А мы всё стояли. Вышла из ванной Андрюшина мама.

– Кьяра! – с весёлым удивлением сказала она. – Ты что себе позволяешь?

– Она испугалась, – тихо сказала я, пытаясь понять: как зовут малышку? Что за странное имя?

Но девочка уже отстранилась. И с улыбкой смотрела на меня. А потом сунула мне в рот палец. Он оказался солёным.

– Тьфу! – сказала я делано-сердито, и она расхохоталась.

– Молодец, – похвалила меня мама Андрюши, расчёсываясь перед зеркалом. – У тебя есть младшие братья-сёстры?

– К сожалению, нет…

– Вот, Андрюшка! Слышал? К со-жа-ле-ни-ю!

Она улыбнулась и прошла в комнату. Оттуда послышалось пшиканье, запахло духами.

Я опустила малышку на землю. Снова села на корточки. А она вдруг подняла у меня на животе кофту и ткнула пальцем мне в живот.

– Пу!

И снова засмеялась.

– Она у тебя пупок нашла, – сказал Андрюша, выйдя из кухни.

Я немного смутилась, потому что Андрюша увидел мой голый живот. Я втянула его как могла, но он всё равно нависал над поясом джинсов.

– Пу! Пу! – повторила Кьяра, тыкая меня в живот пальчиком.

И опять расхохоталась, показав неполный ряд ровных белых зубов.

И мне вдруг стало наплевать, видит Андрюша мой живот или нет. Лишь бы она и дальше вот так запрокидывала голову, лишь бы звенел золотыми бубенчиками её смех, от которого внутри всё становится легким, прозрачным и хочется лететь!

Звонок

– Я помню, что ты мне сказала больше не звонить, – пробубунил Андрюша в трубку.

– Убери трубку от лица, – попросила я, – я тебя не слышу.

– Что? Повесить трубку?

– Нет! Убери её от лица! Плохо слышно!

– Я просто хотел сказать спасибо. За зайца и вообще…

– А где Кьяра?

– Спит. Еле укатал. Заколебала.

– Зачем ты так про ребёнка? Она же маленькая!

– Посиди с ней, узнаешь.

– А мама где?

– Ушла себе итальянца искать.

– В смысле?

– Ну она хочет замуж за итальянца выйти. Вот и ходит по кафе и клубам ночным. Ищет себе итальянца, чтобы нас увезти отсюда. Она поэтому и Кьяру так назвала. Чтобы будущему мужу понравилось. Это же итальянское имя.

– А папа был не против?

– Когда она Кьярку называла, его уже рядом не было, – отчеканил Андрей.

Я ощутила мороз, пробежавший по коже.

Сама удивилась. Вот так вот живёшь-живёшь рядом с одноклассниками, и не знаешь, что у них такие странные истории в жизни. Хотя я, наверное, была чемпионом на конкурсе странных историй. Куда уж страннее того, что случилось с папой.

Я подумала о папе и вдруг, неожиданно для себя, спросила:

– Можно я буду иногда приходить к вам? Ну, поиграть с ней… Не знаю. Мне она правда понравилась.

– Давай, – обрадовался Андрюшка, – супер! Хоть каждый день! Я же с ней всё время один сижу. Маме плевать, что у меня дела.

– Испытания? – поддела его я.

– Если ты будешь…

– Ладно. Сам поймёшь, что они дураки.

– Я и так понимаю, – печально сказал Андрюха, – но мне, понимаешь, надо быть частью чего-то. Я так, один, не могу.

– У тебя же Кьяра есть!

– Прикалываешься? При чём тут Кьяра?!

– Была бы она у меня…

– У тебя есть сестра!

– Ага, старшая.

– Ну и что? Видишь, тебе тоже надо то, чего у тебя нет. Так что не лезь в мои отношения с пацанами. А к Кьярке приходи. Ты ей понравилась.

Я ей понравилась!

Кто-то запел у меня внутри, загорланил дурным голосом весёлую песню.

Понравилась! Шутка ли? Понравиться самому прекрасному человеку на свете! Эх, это же счастье!