Текст книги "Клеарх и Гераклея"

Тогда город вывел несколько колоний с тем, чтобы удалить безземельных из города и наделить их землей, ибо, бесспорно, лучший способ отвратиться от посяганий на чужую собственность – это иметь свою.

Последнюю колонию, Херсонес, вывели лет за тридцать до описываемых событий, по предложению Клеонима, деда Клеарха.

Клеоним был избран эсимнетом, когда афинянин Ламах разорял гераклейскую хору, и сумел удержать Ламаха от поддержки городских болтунов, а гераклеотов – от необдуманной расправы с афинянами. Через год он, однако, сложил с себя должность, говоря, что эсимнетия – это, в сущности, выборная тирания и нужна лишь во время войны или смуты.

Во время описываемых событий во главе лучших людей и во главе города стоял муж по имени Архестрат, человек безупречной честности и придерживавшийся умеренности во всем, как в частной, так и в общественной жизни. Он неоднократно говорил, что бедные имеют право на жизнь и имущество, а богатые имеют право не быть разоренными в результате обогащения бедняков. Полагая неразумным, чтобы людям, расстроившим леностью и небрежением собственное достояние, было вверено достояние общественное, он препятствовал необузданной демократии, однако облегчил бремя долгов, а также учредил суд по образцу афинского. Полис выдавал за участие в нем по два обола.

Вскоре после этого поссорились два молодых человека, знатных юноши, Эветион и Аристодем: Аристодем собл. азнил любимца Эветиона, а последний в отместку – его жену. Народ, подстрекаемый друзьями Аристодема, выставил Эветиона на городской площади с колодкой на шее, и от этого произошел раскол среди аристократии. Воспользовавшись им, Архестрат вместо деления по трем филам со знатью во главе убедил людей разделиться на шестьдесят сотен, так что имущие были рассеяны по сотням среди народа; ввел правило платить налог не с земли, а с имущества и вдвое увеличил совет трехсот за счет недавно разбогатевших. Последним обстоятельством не только знать, но и многие из народа были недовольны и воспротивились, когда некто рыбник Фаней стал добиваться архитеории. И действительно, когда знатный человек за свой счет строит корабли или снаряжает посольства для города, тут ведь речь идет не о тратах золота, а о том, чтоб удача, сопутствовавшая предкам и ставшая золотом, сопутствовала кораблю.

Авторитет Архестрата был неоспорим, пока неудачная война с тиранами Боспора не дала желанного повода Метону, главе демократов, обвинить совет шестисот и Архестрата лично в изменен растрате общественных денег.

Город, казалось, стоял на пороге гражданской распри, и все чаще и чаще раздавались требования передела земли и прощения долгов, словно Метону было неведомо, что первая мера приведет к запустению обширных пашен, а вторая окончательно подорвет всякое доверие в денежных делах.

⁂

Как то часто бывает в городах, где вражда разделяет людей как бы на два государства – бедных и богатых, – рознь на этом не останавливается, и внутри каждой партии тоже возникают различия. Отец Клеарха зачастую противился Архестрату, считая, что там, где простому народу отдают власть, народ отбирает и имущество, и тогда, стоит привыкнуть к жизни за чужой счет, дело легко доходит до тирании, едва лишь найдется вожак.

Клеарх, однако, стал на сторону Архестрата, и осмотрительность его снискала ему любовь лучших людей, а щедрость – любовь народа. В самом деле, молодой Пандионид богатство свое употреблял не на бесполезную роскошь, но, казалось, заботился о пропитании народа, раздавая хлеб, облегчая, сколько возможно, бремя долгов и заступаясь за бедняков, и невинный всегда мог рассчитывать на его справедливость, а виновный – на его милосердие.

Выказывая осмотрительность, он полагал, что законы следует менять с осторожностью, ибо слишком часто, когда начинают ломать существующие порядки во имя блага, тут же начинают ломать их во имя зла.

Желая отвергнуть подозрения в нечестии, он обновил старинное общество оргеонов Эвия. Множество имущих и неимущих, а также неполноправных метанастов участвовали теперь в общих трапезах, как бы сплачиваясь вокруг почитаемого героя и самого Клеарха.

В это время Клеарх был неравнодушен к одному мальчику-рабу, но хозяин наотрез отказался отступиться от него. Мальчик как-то ночью сбежал к Клеарху, обливаясь слезами и показывая ужасные шрамы, и просил похитить его у хозяина или оспорить в суде. Клеарх, однако, то ли поняв, что мальчик подослан врагами, то ли вследствие добродетели, ставшей из привычки второй натурой, дал мальчику денег и прогнал его, сказав: «У меня теперь слишком ревнивая любовница».

Честолюбие бешеное, ненасытное, страсть по имени плеонексия, многоликая и неизменная, распространившаяся меж греками той поры, сжигала его. Людей неполноправных побуждала она рыскать по морям, промышляя торговлей и не зная предела в искусстве наживать деньги ради денег, одержимых честолюбием звала и заискивать перед народом и помыкать им: ибо, в самом деле, народ не терпит людей выдающихся среди себя, но только выше или ниже.

Следует, однако, признать, что честолюбие, хотя и порок, все же ближе к добродетели, чем алчность, ведь стремление к славе меняет лицо. мира; а искусство наживать деньги ради денег возбуждает лишь зависть толпы или правителей и желание завладеть неправедно нажитым добром.

Клеарх отправил послов в Дельфы, к Аполлону. Оракул был весьма двусмыслен и дал демагогам новую пищу для насмешек. Локсий сказал:

 
Прочь от святыни моей! В храме фригийского бога
Ждет, о властитель, тебя Ники победный венок.
 

⁂

Говорят, что народ подобен женщине. Честная женщина не любит, когда ей сразу предлагают то, к чему она стремится, но хочет подарков и ласковых взглядов прежде слов. Нельзя навязывать ей свою любовь: надо дождаться, чтоб она сама о ней мечтала, тогда и станешь желанным. Также народ прежде полюбил Клеарха за его щедрость, а потом увлекся его словами.

Вскоре Клеарх и его сторонники стали добиваться вывода колонии в близлежащую долину во Фригии: и почва тут была тучная, и гавань удобная, и горную дорогу в глубину Азии было легко одолеть во время мира и легко запереть во время войны.

Для Метона это было, однако, как если бы он сложил весной в кучу обрезки лозы и собрался поджечь, чтобы согреться, а некто воспрепятствовал ему и предложил посадить обрезки в землю, ибо они способны еще укорениться и принести добрый плод.

Метон злился и повторял гражданам совет Афинодора: наказывать тиранов уже за те зловредные помыслы, которые они бы осуществили, если бы были в состоянии; ибо часто, если не накажешь подозрительного, потом уже не сможешь наказать тирана. «Разве неясно, – восклицал он, – что человек этот раздает деньги народу, чтобы купить его любовь, и рвется к тирании!»

Клеарх на это везде говорил: «Я, однако, раздаю народу собственное имущество, а Метон хочет раздать чужое. И если первое называется щедростью, то второе издавна называется грабежом!»

Архестрат, встревоженный столь явным честолюбием и видя, что Клеарх окружил себя людьми, более преданными ему, чем закону, попытался воспрепятствовать выводу колонии в совете шестисот, но увидел, что юноша свой молодой возраст, запрещавший ему доступ к общественной должности, обратил из недостатка в преимущество. Дело в том, что по настоянию Архестрата в совете шестисот заседали как старые роды, искони владевшие землей, так и люди, недавно обогатившиеся через приобретательство. Так как Клеарх не выступал публично, а скорее беседовал с глазу на глаз, то с людьми новыми он рассуждал, что бедность не должна быть ни препятствием для человека трудолюбивого, ни источником выгод для бездельника. А людям родовитым на упреки в расточительности отвечал: «Мои предки основали город, что же мне подражать новым богачам, которые зарятся на имущество знати, а свое не спешат раздавать? Они нажили свое добро обманом и мошенничеством, что ж хорошего в их власти?»

Тогда-то неожиданно для всех Архестрат вынес вопрос о войне на обсуждение всех граждан.

Семнадцатого таргелия созвали народное собрание, и первым говорил Метон, размахивая по обыкновению руками и громко вопя.

Метон. Народ, доколе будешь ты обманываться и вместо свободы дома завоевывать для богачей земли за морями? Не так давно затеяли они войну с тиранами Боспора, и что же? Люди бедные заложили земли и дома, чтоб купить оружие, и одни лишились жизни под Херсонесом, другие – отеческого имущества, скупленного задешево в Гераклее.

Неужели вы допустите, чтобы деньги, собранные для войны, опять были утаены олигархами и послужили обогащению богатых и обнищанию бедных?

Если бы голосовали тотчас после речи Метона, то, наверное, не нашлось бы ни одного желающего записываться в колонисты. Многие плакали и кричали. Клеарху долго не давали говорить. Наконец он вышел перед народом, укрыл пристойно руки полами плаща и сказал так:

– Клянусь Зевсом, Метон, тебе трудно угодить! То ты порицаешь меня за щедрость, то упрекаешь в стяжательстве, словом, сам не знаешь, как опорочить соперника.

Нечисто тут дело! Можешь ли ты поклясться, что возражаешь против этой войны, думая лишь о благе народа? Или же ты просто подкуплен варваром Ариобар-заном, который опасается за свои владения и везде поощряет демагогов, полагая, что их власть приносит персам наибольшую выгоду?

Или же тебя всего больше страшит согласие, возникающее между гражданами во время войны?

Метон. Клянусь, я думаю лишь о поборах с народа!

Клеарх. Хорошо же! Тогда поручите эту войну мне, я сам заплачу наемникам, так что расходы понесу я, а выгода достанется всему городу!

Предложение это было столь неожиданно для всех, что народ, какой-нибудь час назад требовавший не допустить войны, тут же принял решение о выводе колонии.

В городе только и было разговоров о предсказании Аполлона и храме фригийского бога, где молодого полководца ждет победный венок. Помимо наемников множество гераклеотов записывалось в войско, будучи обязано Клеарху в хорошем и в дурном. Но тут неожиданно пришло известие, что вифинский царек заключил союз с сатрапом Фригии Ариобарзаном, а сын его, ровесник Клеарха, девятнадцатилетний Митрадат, выпросил у отца начальство над войском.

Два фригийских городка, подвластных Гераклее, Хела и Кандира, подкупленные персом, изменили городу.

По предложению Метона граждане предложили продать жителей Хелы и Кандиры, а имущество их распределить между гражданами.

У Клеарха в это время был кружок преданных товарищей; с ними Клеарх говорил совсем по-другому, чем с народом; не от какого-то двоедушия, но просто потому, чтоб они видели, что ночные его речи не похожи на дневные, и чувствовали себя особо приобщенными, как участники элевсинских таинств.

Об этих-то людях Метон кричал везде, что глупо создавать в городе войско, более преданное своему повелителю, нежели закону, и что Клеарх хочет того же, что боспорский тиран Левкон: над гражданами он будет тираном, а над завоеванными варварами – царем, а то вернется с войском и захватит город.

Иные Метона слушали, а иные кричали, что он подкуплен Митрадатом.

Мнение гераклеотов переменилось; образумившись и не доверяя обоим вожакам, они, как это в обычае при демократии, обоим и поручили начальство над войском: один день стратегом был Метон, другой день – Клеарх.

Накануне отбытия Клеарх пришел в дом к Архестрату, тот как раз приступил к скромной вечерней трапезе. Клеарх сел на табурет, отодвинул какую-то миску, взглянул номофилаку в глаза и сказал:

– И чего ты добился? Метон будет через день отменять мои распоряжения, я буду отменять его распоряжения, а в поражении опять обвинят тебя.

Архестрат молчал, понурив голову.

– Архестрат! Я прошу не за себя, а за Гераклею! Не доплывет до цели корабль, лишенный кормчего. Не победит врага войско, лишенное единоначалия!

Архестрат молчал. Клеарх посидел и ушел.

После его ухода сестра Архестрата, Агариста, женщина умная и ведшая его хозяйство, с горечью сказала:

– Что же это! Ведь юноша прав: единоначалие – вещь, наилучшая для управления войском.

– Да, он прав! Только, клянусь Зевсом, он не видит разницы между наилучшим управлением войском во время войны и наилучшим управлением народом во время мира.

– Неужели нет никакого законного способа остановить его?

– Ни его, ни Метона, ни кого другого – в этом-то все и дело.

Номофилак стукнул кулаком по столу и закричал:

– Если бы я хотел, я бы стал тираном десять лет назад! Но я не хочу пятнать себя преступлениями, потому что все в мире рано или поздно получает возмездие, мерой за меру! А теперь я вынужден совершать гнусности, чтобы пресечь похоть других!

Женщина спросила:

– Но стоило ли назначать вторым стратегом Метона, о котором ходят слухи, что он подкуплен персами?

Архестрат, который сам велел распространять эти слухи, ответил с горечью:

– Я надеюсь, что Метон и его друзья погибнут, чтобы смыть с себя кровью такое обвинение.

⁂

С самого начала поход сопровождали дурные знамения. После переправы через Сангарий раздали людям бобы: уже потом кто-то спохватился, что это пища мертвых. У Клеарха при жертвоприношении вдруг сломался нож, однако он не растерялся и, выхватив меч, рассек жертву.

Видя, что Митрадат избегает решительного боя. Клеарх приказал вырубать деревья и опустошать поля, чтобы принудить перса к сражению. Из-за этих трудов проходили в день не более двенадцати стадий.

В верховьях реки было святилище фригийского Диониса, Сабазия, внука Сангария, туда-то и вел Клеарх войска. Везде говорили об особенном сне и повторяли пророчество оракула о фригийском боге и победном венке; на самом деле, думается мне, Клеарх никакого сна не видел, но старался укрепить дух легковерной толпы, а сведения о местности собрал от лазутчиков заранее.

В седьмой день месяца боэдромиона пришли к святилищу; войско Митрадата, отступив, было в двадцати стадиях; священная роща и участок были вырублены, а храм разграблен и предан огню по приказу Митрадата. Кощунство потрясло греков. Клеарх созвал войско и сказал:

– Боги лишили персов разума! Таков уж закон войны, что каждый стремится нанести врагу всевозможный ущерб и не щадит ни людей, ни скот, ни посевы; персы, однако, глупы, продовольствие они привозят с собой, забывая кормиться грабежом, а богов норовят оскорбить!

Мыслимое ли дело, – сказал Клеарх, – нам бояться какого-то фригийца? Разве вы не помните, как шесть тысяч греческих наемников подошли к Гераклее, требуя продовольствия и кораблей; получили, однако, отказ, и город не сомневался, на чьей стороне будет победа! А меж тем наемники, которых мы даже на рынок не пустили, и царя победили, и прошли непобежденными через все его царство! Город наш был сильнее наемников, которые были сильнее царя, так неужто нам не справиться с сыном фригийского наместника?

Посмотрите, как они сражаются: в бои идут в штанах и в шапках, и поэтому их легко одолеть; что до знаменитой их конницы, так конница эта, пожалуй, хороша разве для преследования бегущих, и все, кто распускает слухи о коннице, видно, заранее намереваются бежать!

От этих речей войско чрезвычайно ободрилось.

На следующий день Клеарх оделся местным крестьянином, напялил на голову остроконечный колпак, взял два больших круга козьего сыра и отправился продавать их в персидский лагерь.

Он уже высмотрел все, что ему было нужно, когда услышал над головой по-персидски:

– Эй ты, лазутчик!

⁂

И если вы хотите узнать, что случилось дальше, читайте следующую книгу.

Книга 2

О таинственных письмах, о завистливых колдунах, об исполнившихся пророчествах, о сокровищах и темницах, о простодушных греках и коварных персах, а также о различиях между грабителями, воинами, сборщиками налогов и гелиастами

Итак, Клеарх услышал: «Эй ты, лазутчик!» – но и ухом не повел, а продолжал заворачивать сыр в тряпочку и только потом неспешно обернулся.

Перед ним на золотистом жеребце с высокими ногами и долгой спиной сидел молодой перс в длинном расшитом кафтане и шапке, закрывающей подбородок и щеки. Конь был покрыт целым ворохом драгоценных покровов, перса сопровождала свита.

Красотой и изнеженностью он походил скорее на девушку, нежели на воина, а в глазах его, черных и влажных, светились ранняя развращенность и своеволие.

Перс, однако, обращался не к Клеарху, а к старику фригийцу с корзинкой смокв, необыкновенно крупных и привлекательных. Старика схватили, он побледнел, норовя повалиться на землю, и закричал:

– Клянусь, я просто местный крестьянин, да меня тут многие знают!

– По скольку ты продаешь свои смоквы, честный крестьянин? – спросил Митрадат, а это был именно он. Старик ответил, и Митрадат засмеялся: Клянусь Ахура-Маздой, ты продаешь их втрое дороже справедливой цены, никто не хочет их у тебя покупать, и под этим предлогом ты обошел весь лагерь!

– Мои смоквы крупнее и вкуснее, – отвечал старик, – вот я и продаю их дороже.

– Неужели? – сказал Митрадат. – Надо проверить.

Тут старика привязали к дереву, а знатные персы обступили его, и Митрадат пустил корзинку по кругу. Все ели и плевали в старика косточками, а он только зажмуривался, кланялся головой во фригийском колпаке и повторял:

– Слава владычице! Слава владычице!

– Эй! – сказал Митрадат. – Кого ты хвалишь: Анахиту или Кибелу? И за что?

– Господин! Я сегодня думал, что нести на продажу: смоквы или персики, и если бы я понес персики, то косточка от персика давно выбила бы мне глаз!

Тут Митрадат рассмеялся и сказал:

– Напротив! Ибо я очень люблю смоквы и не люблю персиков. Ты действительно отличный садовник, и я беру тебя с собой в Даскилий.

⁂

Сражение было в четвертый день месяца боэдромиона, и в этот день войском командовал Метон, а Клеарх стоял на правом крыле с тяжеловооруженными всадниками.

Войска с обеих сторон состояли из греческих наемников, у гераклеотов еще была фракийская конница и пращники-меоты, а у персов конница была своя, с Митрадатом во главе. Пехота персов стояла вверху по склонам двух пологих холмов, и ей удобней было бежать вниз.

Иларх-наемник посмотрел, как Митрадат крутится во главе конников, сверкая на солнышке, и сказал:

– Какой красавец! (Иларх был неравнодушен к красивым юношам.) Никогда, однако, не видел такого глупого расположения! Кто же выдвигает левое крыло вперед?

В это время во вражеском лагере запели пеан, издали клич в честь Энниалия и бросились вниз. Метон стоял у алтаря и приносил жертвы одну за другой, но жертвы были неблагоприятны, и он не решался двинуть войска.

Клеарх увидел: левое крыло персов уже теснит эллинов, а Митрадат спешно, без прикрытия послал в обход пельтастов, и дело вот-вот кончится разгромом. Клеарх сказал:

– Надо напасть на пельтастов, идущих в обход без прикрытия!

Иларх возразил:

– Жертвы пока сулят поражение, сигнала к бою нет!

– Жертвы сулят поражение Метону, а не мне, – и Клеарх пустил коня вскачь. Всадники устыдились и поскакали за ним. Они изрубили легковооруженных воинов, потом зашли в тыл правому крылу, спешились и начали рубиться. Персы не выдержали, и сражение быстро превратилось в беспорядочную резню. Слушались только Клеарха; преследовать врагов прекратили лишь ночью; зажгли факелы, стали грабить лагерь и трупы и собирать пленных в одно место. Захваченных греческих наемников привели в палатку Митрадата, где сидел Клеарх.

Хрисон, дядя Клеарха, вошел вперед них. Палатка была вся убрана драгоценными камнями и подушками, на столике стояла золотая и серебряная утварь, корзинка крупных смокв, засахаренные фисташки и множество других лакомств. Хрисон засмеялся и сказал:

– Это не палатка полководца, это девичий шатер.

Тут он посмотрел на Клеарха. Лицо у племянника было страшное и совсем бы белое, если бы не кровь на лбу. Клеарх невзначай вытер плащом пот. Клеарх поднялся, спрятал кожаный свиток, который читал, кинул в рот горсть фисташек и вышел.

Перед палаткой стояли пленные греческие наемники, Клеарх закричал на них перед гражданами:

– Боги покарали тех, кто сражался против свободы эллинов!

Командир наемников Бион, аркадянин, плюнул на землю и возразил:

– Боги покарали тех, кто сражался под началом Митрадата! Этот мальчишка бежал первым!

На следующее утро поставили трофей, развесили на деревьях оружие, похоронили павших. Хрисон в присутствии других командиров спросил Клеарха:

– Что за документы ты нашел в палатке перса?

Клеарх развернул папирус и, вглядываясь в арамейские буквы, стал переводить набросок Митрадатова письма отцу, писанного, как, осклабясь, сказал Клеарх, накануне сражения, в шестнадцатый день месяца багаядиша, что Митрадату очень льстило, ибо день был посвящен Митре: «Отец, я изучил повадки наемников и нашел, что каждому гоплиту правая сторона тела кажется йенее защищенной, так как он держит щит слева. Поэтому каждый старается напасть на противника справа и правое крыло выдвинуто вперед, а левое уходит назад. И почти всегда выходит, что оба правых крыла побеждают, а оба левых терпят поражение. После этого правые крылья как бы поворачиваются и сходятся между собой, и это решает битву. Завтра же все будет по-другому: я так усилил левое крыло, что оно-то и разобьет врага…»

Все командиры расхохотались, потому что назавтра был не семнадцатый день месяца багаядиша, посвященный Сраоше, а четвертый – месяца боэдромиона; Хрисон смеялся вместе со всеми, однако помнил, что письмо, поразившее племянника в палатке Митрадата, было написано на коже, а не на папирусе.

⁂

Вечером в захваченном шатре устроили пир, и в числе приглашенных были ближайшие друзья Клеарха, из граждан-среднего слоя, любящие имущество и отечество, равнодушные к демагогам и философам. Было еще несколько пленных греческих командиров, в том числе и Бион, совершенный аркадянин, грубый и честный. Бион уже успел как-то привязаться к Клеарху, потому что Метон, отстаивая интересы черни, грозился продать пленников. Кроме командиров на пиру был давний друг Клеарха, афинянин Стилокл, и брат его, Тимагор. Оба явились к войску совсем недавно.

Клеарх пил больше других и смеялся над Метоном, который надеется через раздел имущества, которое ему не принадлежит, добиться власти, которой он не достоин.

– Нет, – говорил Клеарх собравшимся благонамеренным гражданам, никакой разницы между управлением хозяйством и управлением полисом. Таков уж закон положен городу: тот, кто хочет быть могучим, должен меньше тратить и больше приобретать.

Только справедливо нажитое идет впрок, а желание поживиться добром граждан никогда не ведет к гражданскому миру. Справедливое же приобретение бывает тогда, когда греки, оставив внутренние распри, нападают на врагов и захватывают их добро, ибо добытое в честном бою по праву принадлежит победителю.

– Клянусь Зевсом, – воскликнул спартанец Бион, – вот великий человек, способный разорить всю Фригию, а то и Лидию! А этот мерзавец Метон хочет продать нас, словно мы варвары! А правда ли, юноша, что тебе известен не только язык персов, но и тайны магов?

Клеарх, улыбаясь, отвечал, что поддержка людей основательных могущественней варварских таинств, но улыбка его была как-то нехороша, и сердце Стилокла, впервые видевшего друга после долгой разлуки, облилось кровью: не таких, признаться, речей о справедливом стяжании ждал он от Клеарха.

А брат его, Тимагор, нахмурился и сказал:

– Не так, Клеарх, говорили мы в Академии о государстве, устроенном наилучшим образом. Там полагали мы, помнится, что в подобном государстве должно быть устранено соревнование о большем и меньшем, и тогда равенство имущества и простой образ жизни, одинаковый для всех, воспитают в гражданах чувство самоотречения и обеспечат внутренний мир. Очевидно, при общности имуществ исчезнет и вражда между гражданами, возникающая вследствие развращающего изобилия у одних и нехватки в необходимом у других. Исчезнут сами собой зависть и недоброжелательство, ссоры, сплетни, козни, пропадут воры и сутяжники – кто же станет воровать или судиться из-за общего? Что ж ты молчишь?

Честные гераклеоты, сидевшие вокруг, с беспокойством посмотрели на Клеарха, ибо на далекий Ахерусийский полуостров не проникла еще благодетельная философия и граждане по простодушию своему полагали, что тяжбы происходят вследствие того, что такова уж природа человека, а не из-за отсутствия общности имущества, ибо по опыту знали, что вещи, находящиеся в совместном владении, вызывают тяжбы и распри чаще всего.

Клеарх улыбнулся с некоторым беспокойством и сказал:

– Что ж, Тимагор! Будь предлагаемое тобой государственное устройство наилучшим, оно было бы где-нибудь осуществлено.

Тимагор. Однако и Платон, и Фалес, и Гипподам, и многие, если не все, рассуждающие об общественном устройстве, придерживаются такой точки зрения. И разве мало законодателей действовало в этом направлении? Разве Залевк не запретил перепродажу товара с целью наживы? Разве Филолай не запретил занимать должности тем, кто занимался делами на рынке? Разве не наблюдали по приказу Периандра, чтобы никто не тратил больше заработанного? Разве, наконец, Ликург не уничтожил пагубу частной собственности и с ней вместе раздоры и распри, так что вся Спарта стала как бы единым военным лагерем, и не является ли она до сих пор благодаря этому счастливейшей страной, избавленной от терзающих всю Элладу потрясений?

Тут одни стали соглашаться, другие – возражать братьям, я же считаю, что лучше нам тут не касаться этого предмета, нежели излагать его вскользь: ведь герой нашего повествования не Платон, а его ученик, Клеарх.

А Клеарх чрезвычайно досадовал на неуместный разговор.

Говорить он умел и любил, но твердо знал, что истинный властитель распоряжается не словами, а жизнями. Не с философами и не на пирах собирался он вести речи. Подобно толпе, был он равнодушен к истице; в отличие от толпы, жаждут господства, а не подчинения и предпочитал причинять несправедливости, нежели терпеть их.

– Что ж ты молчишь? – повторил Тимагор.

Клеарх засмеялся и, как будто играя в коттаб, плеснул вино из чаши в чашу, поднял ее и сказал:

– Во здравие Гераклеи!

Тимагор. Ты, однако, избегаешь моего вопроса!

Клеарх. Скажи, друг мой, одобряешь ли ты тиранию?

Тимагор. Думаю, никто не будет отрицать, что среди общественных устройств это – наихудшее.

Клеарх. Однако Дионисий в Сицилии стал тираном, обещав народу прощение долгов и раздачу земель и делая то, что нужно для устроения твоего идеального государства.

Тимагор. Дионисий заботился не о справедливости, а о том, чтоб граждане стали надежными стражами власти, поступающей несправедливо.

Клеарх. Несомненно. Однако согласись, что никто еще, разделив землю, не возродил золотого века, однако многие, разделив землю, обрели власть. И что тираны в своем могуществе опираются на ненависть народа к богатству, которую одобряешь и ты.

Тут Стилокл воскликнул:

– Это нечестно, Клеарх! Брат мой говорит не о нынешних людях, чья природа выродилась и извратилась, но о порядке наилучшем, царившем в золотом веке Тебя спросили: «Если ты должен разделить четыре яблока на восьмерых, сколько достанется каждому?» – а ты отвечаешь: «Я ни с кем не буду делиться яблоками!» Клянусь, это ответ мальчишки или варвара, и недаром, оказывается, ты по своей воле изучил их язык!

Клеарх. Не странно ли, однако! Ты хвалишь порядки варваров и упрекаешь меня за то, что я знаю их язык?

Тимагор рассердился за брата и громко сказал:

– Великий Фемистокл по постановлению народного собрания казнил эллина, переводчика Ксеркса, за то, что тот использовал язык свободных людей для передачи слов варвара!

Клеарх. Что ж! Боги великодушнее Фемистокла. даже оракул в Дельфах говорил со мной по-персидски!

Тимагор. Помилуй, что же персидского в его ответе?

Клеарх. Слово «властитель». Это ведь не греческое слово, не «базилевс» и не «тиран».

Тимагор. Я встречал его у Гомера.

Клеарх. Именно. И как часто у Гомера, это слово чужеземное. У персов «каран» значит повелитель, «kara», a «kara» значит «народ и войско». Каран – это был титул Кира, пока тот от имени царя, а на самом деле самовластно управлял всей Малой Азией, пока не решился на мятеж и не погиб.

Тимагору было очень досадно, что Клеарх намекает, будто Гомер заимствует слова у варваров, и он воскликнул:

– Клянусь Зевсом, этот оракул скверен во всех отношениях!

Многие засмеялись.

У Клеарха в руках бьша тонкая серебряная чаша, из которой он пил здоровье Гераклеи. Клеарх сжал эту чашу с такой силой, что сплющил ее и расплескал вино по столу. Он вскочил, чтоб отряхнуться, и вдруг сказал:

– Что ж, Тимагор! Я не персидский царевич и не упущу свой случай! Что же, однако, ты попросишь у меня, когда я буду, как Кир, распоряжаться судьбами Азии и Европы?

Тимагор расхохотался:

– Право, властитель, с меня будет достаточно, если ты передашь мне вон тот пирог с угрем, который так хорошо смотрит на меня. Кому-кому, а уж не тебе верить чудесам и пророчествам.

Клеарх был пьян не столько от вина, сколько от недавней победы.

– Хорошо, – вскричал он, – И десяти лет не пройдет, как я исполню твою просьбу, Тимагор! И, клянусь Зевсом, ты сгрызешь себе руки по локоть, что не попросил большего.

⁂

По возвращении в город Метон обвинил Клеарха в святотатстве и потребовал его казни или изгнания – ведь тот начал сражение вопреки воле богов.

Сторонники Метона всюду шептались: можно ли ожидать, что тот, кто не уважает богов, доставивших величие городу, будет уважать граждан? Несомненно, боги хотели пресечь помыслы человека, жадного до славы, увидев, что помыслы эти сулят выгоду честолюбцу, но погибель государству.

Ходили слухи, что для Клеарха победа над персами – только первый шаг к победе над гражданами. Настоящая же причина недовольства была в том, что Клеарх решительно воспротивился воле народа относительно Хелы и Кандиры. Народ также постановил продать пленных наемников, деньги распределить между гражданами, а командиров казнить; Клеарх имел дерзость заявить, что наемники уже обещались ему служить. «Уж верно, соучастниками будущих преступлений», – заявил Метон. Несколько смертников, в том числе командир их Бион, бежали из-под стражи, и подозрения народа переросли в уверенность.

За день до суда Клеарх был необыкновенно мрачен и во всеуслышание воскликнул:

– Клянусь, можно подумать, что послезавтра все-таки не первый день месяца пианепсиона, а пятнадцатый месяца варказана!

А вечером он пришел в дом к Архестрату; во дворе по кругу ходил осел с завязанными глазами, сбивая масло; пятилетний сын Архестрата бегал за ослом с венком, Архестрат смеялся и плел для сына второй венок, а рядом Агариста и ее служанка стелили для отбеливания холсты.

Клеарх постоял рядом с Архестратом, потом сказал:

– Знай, что я не боюсь завтрашнего суда. Я мог бы сыграть с тобою на суде скверную шутку, но я не хочу иметь в тебе врага; ты знаешь, что мои воины захватили шатер Митрадата. Я хотел показать на суде в свое оправдание вот это письмо, найденное в шатре, но теперь решил отдать письмо тебе, чтобы ты поступил с ним, как найдешь достойным.