Текст книги "Ангел в темноте"

Геннадий немного смутился. Но решимости не утратил:

– Я… совершенно безотносительно… я не имел в виду вас конкретно, вообще наших врачей… но… Нет, я не хочу оправдываться! И не буду. Вы же не будете спорить, что уровень…

Ольга выслушала его длинную сбивчивую тираду молча. Потом сказала тихо, без малейшего пафоса, без агрессии:

– Поверьте мне, «квасной патриотизм» тут ни при чем. Да, многое оставляет желать лучшего. Странно было бы спорить по поводу оборудования – на восемьдесят пять процентов оно не наше, и медикаменты мы используем большей частью импортные. Уход, возможно, тоже лучше у них, но что касается квалификации, может быть не стоило бы так категорично…

Геннадий красноречиво прижал руку к сердцу, но Ольга жестом попросила не перебивать ее:

– Оправдываться я ведь тоже не собираюсь, ни в коем случае. И к диспуту нашему не готовилась заранее, поэтому точных цифр не назову, но вы уж поверьте, я же практикующий врач: процент излеченного лейкоза у детей в возрасте Марины и у них, и у нас примерно одинаков. Да, я скажу страшную вещь: одинаково невысок. Взрослых это впрочем, к сожалению, тоже касается.

Геннадий неожиданно резко перебил Ольгу:

– Я вам не верю.

Ольга замолчала. Трагических примеров своей правоты приводить не хотелось, а ведь они были, да что там – они были у всех на слуху…

Потом спросила очень тихо:

– Вообще мне не верите или в частности, по поводу статистики?

– Да не цепляйтесь вы к словам.

Только сейчас стало заметно, что Геннадий не просто расстроен, но и очень устал. Видимо, не спал ночью – глаза красные. Ольга посмотрела на него с сочувствием и пониманием, которого он от нее, видимо, не хотел принимать.

– Знаете, я ведь не враг ни вам, ни, тем более, вашей дочери. Мое твердое убеждение: кровь нужно лечить там, откуда человек родом, понимаете?

Геннадий устало, но при этом все равно иронично кивнул головой:

– Ольга Николаевна, а вы идеалистка.

Ольга опустила глаза: все, что угодно, только не идеалистка. Ей ли, с ее опытом, так часто печальным, трагическим, кидать в лицо ни на чем не основанные обвинения. Идеалистка? Звучит почти как идиотка. При чем тут идеализм… Да, она в глубине души считала себя оптимисткой, но вслух этого никогда и никому не говорила. Была суеверной. И это скрывала. Верила в Бога. Но не считала нужным афишировать и свою веру.

Без веры в этой профессии работать нельзя – так считала Ольга. Конечно, она знала немало людей, которых можно было смело называть профессионалами и которые работали, даже не задумываясь о столь высоких материях. В большинстве своем они честно и ответственно, насколько хватало совести и умения, исполняли свой долг. Чаще всего их было не в чем упрекнуть. Ну, разве что в… излишне спокойном отношении к делу. Работа, мол, как работа… Заметнее всего это спокойствие – вот ведь в чем ужас! – было пациентам. А ведь они работали и работают с детьми.

И все-таки ей претили досужие разговоры о так называемом профессиональном равнодушии и цинизме. Не судите! Им все равно, несмотря ни на что, «есть чем оправдаться перед Богом».

Геннадий видел, что Ольга искренне огорчена финалом их разговора. Видно по ней, что она просто хороший человек. И все же он решил не сдаваться. Решила не сдаваться и она.

– И все-таки… Мы еще поговорим на эту тему, – попробовала не обидеться Ольга Николаевна.

– На эту – навряд ли, – отрезал Геннадий. Встал:

– Я могу сейчас навестить Марину?

Ольга посмотрела на часы над дверью кабинета:

– Сейчас тихий час.

– Я ждать не могу, у меня времени мало. Время для меня теперь, знаете ли, как никогда, – деньги.

Ольга Николаевна кивнула, понимая, что Геннадий не просто остался при своем мнении – он настроен на решительные действия. Что ж, это его отцовское право. Неизвестно, в какие двери кинулась бы стучать она, Ольга, если бы…

– Если она не спит, конечно, зайдите. Вы ведь никого не побеспокоите: кроме нее, там никого нет.

Все-таки проскользнуло в интонации какое-то недопонимание… Геннадий почувствовал его и усмехнулся:

– У Марины непростой характер, Ольга Николаевна. Она всегда выбирала, с кем быть, сама. Ей сейчас трудно, наверное, не время менять ее привычки.

– Знаете, изоляция, даже добровольная, в ее состоянии – не самое лучшее. Ей бы отвлекаться чаще на что-то, просто с кем-то болтать…

– Маринка не болтушка. Она…

Геннадий улыбнулся неожиданно милой, обезоруживающей улыбкой. Улыбнулся так нежно, будто дочка оказалась рядом. Сразу стало видно, что он очень любит дочь и по-настоящему страдает.

– Она – философ.

Ольга невольно улыбнулась в ответ, вспомнив серьезную девочку, умеющую так четко формулировать свои мысли. И не стала рассказывать отцу, какие «философские» вопросы задает его Марина.

– Пойду.

– До свидания, Геннадий Степанович.

Дверь за Геной закрылась.

Ольга задумчиво повторила:

– До скорого свидания…

* * *

Утром Ольга, стараясь производить как можно меньше шума, причесывалась возле зеркала, когда из соседней комнаты послышался заспанный голос дочери:

– Мама, я сегодня к папе поеду.

– Он сам к нам собирался в субботу приехать: бабушка яблок из деревни передала… – откликнулась Ольга и заглянула к дочери.

Наташка потягивалась, но вставать, по всему видать, не собиралась.

– Вставай, Наташка, стройся, сейчас ЦУ на день буду давать.

Ну, конечно, так и встанет Наталья по команде: перевернулась на живот, змейкой переползла на другой край кровати, чтобы было видно сквозь открытую дверь, как мать причесывается:

– Папа звонил? А я где была?

Ольга в тон дочери повторила:

– А ты где была?

Наташа засмеялась. И надо же – вышла все-таки из своей кельи в пижаме, завязанной узлом на загорелом животе, начала расплетать растрепанную за ночь косу:

– Мам, в школу через две недели, дай хоть последние деньки как следует догулять, чтобы не жалеть, что лето кончилось.

И стала приплясывать у зеркала, как Бритни Спирс, покачивая бедрами, сверкая голым пупком и напевая при этом совсем из другого репертуара:

– Я так хочу, чтобы лето не кончалось!..

Ольга внимательно и нежно посмотрела на дочь, все той же танцующей походкой слоняющейся между кухней и комнатой. Взрослеет. Заметно округляется… Если не видеть совсем еще детского личика, можно подумать – девушка, настоящая…

Она не в состоянии была контролировать Наташку – просто времени не хватало, именно на контроль. И поболтать вроде успевали утром, и посекретничать иногда, и бытовые проблемы решить – ну, получалось же как-то, между делом. А вот следить за распорядком ее дня, режимом питания, фиксировать приход и уход – никак. Оставалось только доверять ей. Но, кажется, этот стихийно выработавшийся метод воспитания оказался вполне действенным. Об одном только просила Ольга у дочери, нет, требовала категорически: не курить! Наташка пообещала, что курить не будет. Честно рассказала, что пробовала, но ей не очень понравилось. «Не очень?» – переспросила Ольга Николаевна, грозно насупив брови. «Совсем мне не понравилось», – ничуть не струсив, успокоила Наташка.

Наверное, со временем возникнут проблемки посерьезнее, чем «курить – не курить»… Но это уж будем принимать, как говорится, по мере поступления. И… философски надо ко всему этому попробовать относиться. «Что миру – то и мамкиному сыну». Дочери, то есть.

И тут же, конечно, вспомнила про Марину. Уже стоя у дверей, оглянулась на дочь и спросила:

– Ты Марину Бохан хорошо знаешь?

– Знаю. И ты ее знаешь – она в соседнем подъезде живет.

– Она заболела очень серьезно, лежит у меня в отделении…

Наташка посмотрела на мать с каким-то недоверием. Молчала, думала.

Ольга спросила:

– Хорошая она девочка, Маринка?

Наташа задумчиво ответила:

– Нормальная. Потом помотала головой:

– Хорошая…

Потом засмеялась и добавила:

– Помнишь, как-то в мае жарко-жарко было, градусов под тридцать? Сережка Котовицкий поливал из шланга грядки под окном?

– Как жарко было помню, а как Сережка грядку поливал не помню, извини…

– Ну, не важно. Он-то петрушку, цветы поливал, огородик там у его мамы маленький, а жарко же…

– Ну и что?

– А то, что ребята в футбол играли, говорят ему: «Полей, Котя, сверху, сделай дождь…» Ну он и полил.

– А зачем ты мне все это рассказываешь?

– Да потому что он, когда струю воды на мальчишек направил, попал на лобовое стекло этого Маринкиного джипа!

– А дальше?

Наташка засмеялась, вспоминая ЧП дворового масштаба:

– А что дальше? Стекло-то темное, под солнцем за день нагрелось, а вода – холодная! Поняла?

– Что, лопнуло?

– Не просто лопнуло, а как…

Наташка подбирала слова…

– Как мозаика стало, в мелкую трещинку!

Ольга ахнула…

А дочь, довольная произведенным эффектом, продолжала:

– Котя зеленый стал от страха, как этот джип. Баксов семьдесят такое стеклышко стоит, прикинь! Где Котиной маме их взять?

Ольга кивнула понимающе…

– Так вот. Маринка отцу сказала, что это она сама, хотела, мол машину помыть, ну и…

Ольга улыбнулась, открыла дверь. А Наташка, уходя в сторону ванной, еще договаривала, уже больше сама себе:

– А ведь никто ее об этом не просил…

* * *

Геннадий вышел из магазина, направился к машине, припаркованной неподалеку, и тут его окликнул плотный симпатичный молодой мужчина с очень коротко стрижеными волосами. «Андрюха», – подумал Гена, не оборачиваясь. Так и есть.

– Гена, Ген!

Геннадий помахал другу рукой, мол, вижу, подходи, и вставил ключ в замок. Тот уже подбегал слега вразвалку: несмотря на то, что Андрей был моложе Гены лет на шесть-семь, он был грузноват, хотя круглолицего симпатягу-весельчака Андрюшку по кличке Чингачгук это не портило.

Гене не очень хотелось разговаривать сейчас с Андреем, но и обижать его не хотелось тоже. А он точно обидится, если отделаться парой фраз да уехать, куда глаза глядят…

Подбежал, запыхался:

– Привет! Ты куда пропал? Вчера Тимошка в «Данькове» праздновал тридцатник, спрашивал, чего тебя нет?

Геннадий, поворачивая ключ в замке, ответил спокойно:

– Не смог, Андрюша. Занят очень.

– Что, опять сам в рейсе был?

– Нет, Лешка поехал.

– А чего тогда?

Гена посмотрел на Андрея минуту-другую, на его веселое круглое лицо, раздумывая, стоит ли посвящать его в свои проблемы… Решил, что не стоит.

– Андрей, настроение не то.

– А вот и поднял бы! Очень неплохо отдохнули. Я еще и в рулеточку погулял классно. Просадил, правда, две штуки, но зато стресс снял! На месяц вперед! – Андрей хохотнул довольно, вспоминая, видимо, вчерашний вечер.

Гена кинул на него отчужденный взгляд. И даже сам почувствовал – нехорошо посмотрел на друга. Так смотрят не на друзей, а как раз совсем наоборот… На классовых врагов так смотрят, пожалуй. Переспросил, как будто не расслышал:

– Сколько продул?

– Две штуки, говорю, – а Андрей, по всему видно, испытывал удовольствие оттого, что легко может позволить себе такой проигрыш.

Гена непроизвольно помотал головой, как будто прогоняя нахлынувшие невеселые свои мысли.

Простая душа, Андрей, судя по всему, несколько озадачился странноватой реакцией друга:

– А чего ты, Геник? А для чего я ломаюсь, как папа Карло? Мне и Киска ни слова не сказала. Я ж зарабатываю… Я че, каждый день две тонны просаживаю? Я выигрываю, может, больше. Чем зарабатываю вообще…

Гена кивнул рассеянно, посмотрел на него длинно… «Сказать – не сказать? Нет, не сказать». И открыл дверцу:

– Все, Андрюха, извини. Спешу.

Андрей, уже начиная понимать, что все-таки что-то не то и не так, попытался задержать его:

– Ген, а что случилось-то? Может, тебе бабки нужны? Чего ты на эти две штуки так задергался? Я ж вижу! Тебе что, для дела не хватает? Ты, может, задолжал кому?

Но Гена уже сел в машину.

Андрюша все не мог успокоиться:

– Геник, я ж тебе сам по жизни должен, как белка лесу… Ты только скажи…

Геннадий, уже вставив ключ зажигания, ответил:

– Андрей, не в бабках дело. Вернее, не только. Ты не поможешь. И никто мне не поможет.

Машина тронулась с места.

Андрей остался в явном недоумении. Постоял, разведя руки, и еще сказал, уже вслед:

– Ну, я не понял…

* * *

Гена открыл дверь своим ключом. Прямо в прихожей на низенькой кожаной банкетке сидела Светлана, его жена. Голова запрокинута, глаза закрыты, руки замочком на животе. Она часто так руки складывала, когда Маринкой ходила…

Посмотрел и понял: она сидит в этой позе уже давно.

– Свет, ты чего тут сидишь? – Гена присел на корточки перед женой.

Света подняла на него полные муки большие глаза. Карие, как у дочери…

– Был у Марины?

Гена встал со вздохом, снял и повесил на вешалку куртку.

– Был.

– Как она?

– Нормально. Ну, в общем, нормально.

– Плачет?

– Нет. Вопросы вот только разные задает. А я ничего не могу ей ответить.

Подошел к жене, стал ласково перебирать темные, как у Марины, волосы.

Света тут же начала тихо, без всхлипов, плакать. Гена, обняв жену, быстро-быстро заговорил, гладя ее по голове, как маленькую:

– Не плачь, не плачь, Светка. Я все сделаю, не плачь. И деньги будут, все нормально будет. Я сегодня Чингачгука встретил, он тоже денег даст, если надо будет.

Света привыкла верить мужу. Уже немножко успокоившись, вытирая мгновенно покрасневшие от слез глаза, спросила у Геннадия:

– Ген, а почему вы Андрюшу Чингачгуком зовете? Потому что Каранчук?

Гена, все еще гладя Свету по голове, объяснил:

– Да он же свои первые деньги на гадах сделал. В смысле, на змеях.

Света, невольно улыбнувшись сквозь непросохшие слезы, пошутила:

– Он их что, на вес продавал? Или яд доил?

– Он их купил оптом, дешево, случайно почти. Смешная история… А потом показывал за большие деньги.

Света удивленно подняла брови:

– Кому?

– Ну не нам же с тобой… Людям. Выставку открыл в Тройке. У народа на руках тогда была денежная масса – инфляция, а ни хлеба особого, ни зрелищ не было. Вот все валом и повалили на его экзотических гадов смотреть.

Света вздохнула, неожиданно почувствовав какое-то странное облегчение. Даже засмеялась. И Гена от радости, что жена отвлеклась, продолжал свой рассказ про Андрюхины «миллионы», чтобы еще немного ее рассмешить.

– Сами сходили – друзьям рассказали, что вот, мол, питона с анакондой по улицам водили, как видно, напоказ… Из уст – в уста, из уст – в уста, короче, поперло тут Андрюхе. Немалую капусту он на этом деле срубил. Сам не ждал! Вот. А потом он, неблагодарный, всех гадов таким же оптом школе какой-то подарил с зоологическим уклоном, а сам издательский комплекс купил, небольшой такой.

Света, уже почти успокоившаяся, вытирая ладошками непросохшие ресницы, направилась на кухню. Гена – за ней, украдкой заглядывая в милое заплаканное лицо.

– И что издавал?

– Этикетки, обертки для кондитерских изделий печатал. Не сам, конечно. А уж потом занялся этим своим чугунным литьем. Это ему ближе как-то – каминные решетки, ограды, ворота опять же. Да и бизнес пошел неплохо. Сейчас вот навострился ворота свои чугунные с дистанционным управлением делать. Молодец!

Света, внезапно изменившись в лице, спросила:

– Так он сказал, что даст денег, да?

Гена вздохнул.

– Если попрошу, конечно, даст. Сколько сможет. Но я сначала сам постараюсь все сделать. Если надо будет, я все машины продам. Свою долю Леше продам. Главное – Маринку вылечить! А уж потом пойду к Андрюхе в рабочие наймусь, каминные решетки буду ваять…

Света посмотрела с нежностью на мужа:

– Ты же не умеешь…

– А знаешь: научись танцевать, а остальному горе научит…

Да. Напрасно. Напрасно произнес это слово – «горе». Так и есть: снова заструились слезы.

Но ведь шути – не шути, а горе, оно горем и останется. Геннадий добавил:

– Маринку наша соседка лечит, знаешь, из второго подъезда.

Света спросила, нахмурив брови:

– Кто это?

– Ольга Николаевна. Симпатичная такая, темненькая, волосы узлом, дочка ее с Маринкой вроде учится.

– А, да… Что она говорит?

– А что она скажет? Будем лечить, будем надеяться.

Света снова закрыла лицо руками, снова заплакала:

– Ген, ну за что? Ну почему Маринка? Разве я… Разве мы…

Гена, поняв, что утешения бесполезны, ушел в соседнюю комнату.

Это комната дочери. Когда въехали в новую большую квартиру, разрешили ей выбрать себе «помещение». Долго пришлось ютиться у Светиных родителей – втроем в одной комнатке… Ну, она и выбрала… Родители тогда переглянулись: спальня им в результате досталась куда меньше. Ладно, Маринка, владей!

Большое зеркало – во всю стену, как в тренажерном зале, станок – это Гена сам из толстого орешника вырезал, отполировал, привинтил. Два раза поднимал после этого: выросла доченька… Шкаф. Несколько платьев, остальное – джинсы, брючки, бермуды, майки, топики, боди, бюстье… Гена знал толк в девчачьей моде: первый советник у дочери и главный спонсор, конечно.

За стеклом книжного шкафа стояли ее любимые фотографии. Вот она танцует, вот в маминой шубе – с накрашенными губами, в большом шелковом с кистями мамином же платке, плотно повязанном на голове концами назад, позирует, как взрослая… Вот она смеется, запрокинув голову… Гена улыбнулся изображению, как будто Маринке в ответ. И позавидовал жене, что она может плакать.

* * *

Ольга уже два часа, как пришла домой, а Наташки все не было…

Ольга и поужинать успела на скорую руку, и заварила чай, и нарезала любимую Наташкину коврижку с орехами и изюмом. Одной пить чай было неохота, а когда еще эта красавица заявится. Хоть бы позвонила…

И тут раздался звонок. Но позвонили в дверь. Подбежавшая Ольга открыла – нет, не Наталья. Это Костя Дубинский из хирургического отделения.

Костя с мамой жил недалеко и часто заходил к Ольге. В последнее время даже чаще, чем раньше.

Они дружили и до того, как Ольгу назначили заведующим отделением, только до назначения он называл ее без отчества. Ольга, на «вы». Ну, ничего. Одиннадцать лет разницы между ними позволяли ей в ответ называть его просто Костей. У себя дома, разумеется.

– Можно, Ольга Николаевна? Не помешаю?

– Заходи, Костя. Чайку хоть со мной попьешь, а то без компании как-то и не пьется.

Костя зашел и первым делом вымыл руки. Намылил два раза, как перед операцией, вытер тщательно. Сразу видно, что он хирург: сильные руки с аккуратными, коротко подстриженными ногтями даже на вид надежные…

Сел за стол, оперся привычно спиной на холодильник… Ольга придвинула ему чай и варенье, села напротив с дымящейся чашкой. Такие вечера уже давно вошли у них в привычку: два-три раза в неделю Костя приходил к Ольге. И Ольга, конечно, догадывалась, почему он так зачастил именно сейчас…

– Варенье клубничное?

– Яблочное.

– Это жаль… Клубничное-то поглавнее будет…

– Не будет. Яблок в этом году прорва, а свекровь все присылает и присылает. На зиму мы с тобой, Константин, при яблоках, имей в виду.

– Наташка дома?

– Где там. Последние деньки вольные, гуляет подруга моя.

– Я тогда покурю.

– Курите, доктор… – Ольга подвинула ему им же когда-то давно принесенную пепельницу в виде коричневой спящей собачки.

Костя затянулся, посмотрел на Ольгу, как будто приготовился к разговору. И даже начал говорить, но Ольга сразу почувствовала, что это не то, что он хочет с ней обсудить. Уже довольно давно хочет, уже скоро полгода…

– Ирина сказала, что девочка из восемнадцатой палаты ваша знакомая?

– Ну как знакомая? С Наташей в параллельных классах учатся, но не дружат. Кстати, анализы ее должны были быть готовы к вечеру? Ты не в курсе?

– Миелограмма еще не готова.

«Это – только через месяц…» – подумала про себя Ольга Николаевна, кивнув Косте.

А Костя полувопросительно произнес:

– Родители ее в Германии хотят лечить.

Ольга тяжело вздохнула. Молчала, задумчиво покусывая губы. Казалось, забыла про гостя. Но Костя этого не заметил, а может, просто решился начать важный для себя разговор:

– Знаете, я до сих пор не решил, правильно я из науки в практику ушел, или нет. Когда цифрами оперируешь, статистикой, как-то легче. Больная Н., поступила тогда-то, с первичным диагнозом… А когда оказывается, что больной Н. восемь лет, что у нее серые глазки и оттопыренные ушки прозрачные… И громче всего больная Н. плачет оттого, что бантик повязать ей больше некуда – головка-то лысенькая…

Костя глубоко затянулся – и треть сигареты сразу превратилась в ломкий серый столбик.

Ольга все еще молчала, но теперь внимательно слушала, подперев лицо ладонью.

Костя продолжал, с заметным усилием выговаривая слова:

– Знаю, что вы скажете. Если не я, то кто же… Но самое паршивое – сознавать себя бессильным…

Ольга покачала головой, сказала вполголоса, боясь спугнуть решившегося, наконец, на тяжелый разговор Константина:

– Не всемогущим, Костя. Так верней.

Он взял в руку пустую чашку, повертел ее, потом поставил обратно.

– Оля, я уже полгода не оперирую. Если по-хорошему – уходить надо.

Ольга жестом попросила его замолчать:

– А, вот ты о чем… Нет, об этом – давай не сегодня, Костя. И лучше – никогда! Я думала, ты оперировать уже в состоянии…

– Да нет, сегодня! Я ведь давно вам хочу сказать. Да все эти полгода! Ольга Николаевна, боюсь, это была… не минутная слабость!

– Костя, когда эта твоя «не минутная» слабость все-таки пройдет, тебе стыдно будет. А она пройдет. Надо только подождать. Ты даже говорить ничего будешь. Не будешь рассуждать, правильно ты к нам на работу пришел или неправильно… Просто начнешь работать. Как раньше. И не оправдывайся, пожалуйста. Это уж точно лишнее. Я про тебя и так лучше всех все знаю.

Ольга встала, выглянула в прихожую: на часах почти девять.

– Интересно, куда же это все-таки Наташка ускакала…

Костя сидел, склонив голову, играл своей пачкой сигарет – то на один бок поставит, то на другой перевернет. «Минздрав предупреждает…» Не предупреждает. Опять предупреждает…

– Когда мне было совсем паршиво, вот тогда вы мне помогли. Помогите мне еще раз. Тем более это теперь в вашей… компетенции.

Ольга стояла у двери, опершись на косяк плечом. Задумчиво смотрела на молодого коллегу. Нет, должен справиться сам…

– Знаешь, Костя, ничего я тебе говорить не буду. Я сейчас ищу слова, которые нужны другому человеку. У тебя – проблема, а у него – горе. И вот ему я сначала должна помочь словом, а потом, по возможности, делом. Если, конечно, получится…

– Если получится… – эхом повторил Костя. И тут снова раздался звонок в дверь.

Ольга подхватилась:

– Может, Наташка… Сейчас получит, негодяйка!

Но это снова не блудная дочь, на пороге – яркая пышнотелая женщина, ровесница Ольги:

– Привет-привет! Ничего, что я без звонка? Карточки нет, а до киоска идти столько же, сколько до подъезда…

Она зашла вслед за улыбающейся Ольгой на кухню и увидела Костю. Тот встал – не для того, чтобы уйти, а просто по привычке вставать перед вошедшей дамой. Эффектная женщина с удовольствием посмотрела на симпатичного гостя подруги, кивнула Ольге, чтобы та представила их друг другу. Ольга сделала жест в сторону Кости:

– Это Костя, мой коллега. А это Лена, моя подруга детства.

Лена очень оживленно выразила удовольствие от знакомства с молодым доктором:

– Очень приятно, – было заметно, что ей и в самом деле очень приятно.

Костя улыбнулся, даже чуть-чуть поклонился в ответ, но все-таки начал прощаться:

– Ну ладно, Оля, я пойду уже, мама волноваться будет…

Ольга понимающе кивнула, а вот Лена, судя по всему, немного расстроилась:

– Ну вот, не успели познакомиться, а вы уже уходите…

Константин, немного виновато улыбаясь, все-таки направился к выходу.

Оля пошла за ним вслед:

– Я провожу…

Она смотрела, как доктор Костя нажимает кнопку лифта, улыбалась ему как можно нежнее. Ей было до слез жаль парня, но ведь ему, как хирургу, не хуже ее была известна истина: иногда, чтобы вылечить, нужно сделать больно.

– Оля, депресняк-то уже прошел. Я почти в порядке.

Ольга кивнула:

– Ты даже не представляешь, как я тебе верю. У тебя просто сердце очень нежное. Тебе бы сердце немножко закалить, а руки…

– А руки заточить.

Ольга Николаевна засмеялась:

– Костя, когда ты родился, тебя Бог за руки подержал.

Костя сделал какое-то движение к Ольге, но она быстро-быстро закрыла дверь, и уже оттуда крикнула:

– До завтра, доктор!

А на кухне на нее напала Лена:

– Ну, чего ты его отпустила? Какая-такая мама, взрослый же мужик. Красивый такой доктор Костя. Жалко, молодой. Нет, ну чего это он убежал так быстро? Я не кусаюсь.

– Ленка, брось. Это… без вариантов.

– Знаю, знаю, не ходи сорок за двадцать. Так ведь я не замуж собралась! – Лена расхохоталась.

Ольга проговорила с улыбкой:

– И тебе не сорок, и ему не двадцать. Просто… не тот вариант и все.

Лена закурила, с явным интересом взглянула на подругу:

– А что, у вас… роман?

Ольга отрицательно покачала головой:

– Ленка, отстань. Просто, если будешь его у меня встречать, глазки не строй. И вообще, не трать обаяние напрасно. Он… ну, не такой, как тебе нужно.

Лена смотрит на подругу с внезапной догадкой:

– Да что ты? Не такой? Не «какой»?

Ольга с укоризной остановила Лену:

– Ой, не придумывай ты ничего лишнего. Совсем в другую сторону не такой. Проблемы у него. Я сказала, ты забыла. Принимай все так, как есть.

Лена, уже задумчиво, с какой-то материнской ноткой протянула:

– Ну надо же, такой парень чудный – и на тебе. А чего он, ликвидатор? Или на атомной подводной лодке служил, что ли?

Ольга не выдержала:

– Лен, ты успокоишься или нет? Какая, к черту, лодка? У него психологическая травма дала такой сбой. Это посильнее реактора бывает!

Потом уже спокойно продолжила:

– А он и правда чудный, впечатлительный только. Жаль, что все свои комплексы в профессию приволок. И мама у него пожилая, поздно родила его.

Помолчала, посмотрела на притихшую подругу, оценила – доверить ли, и рассказала:

– Полгода назад у него на столе девочка умерла.

Лена охнула, положив руку на высокую грудь…

– Его вины никакой, он сделал все правильно, все, что мог… Комиссия работала…

Ольга замолчала, вспомнив события полугодичной давности. Именно тогда она поняла, что обозначает выражение «почернеть от горя». Костя в те дни действительно был черным: сгорбившийся, бледный, нахмуренный, с вечно опущенными в пол ясными своими глазами.

Далекая от медицины подруга не сводила с нее глаз, слушая и переживая, – и за бедного доктора Костю, и за маленькую девочку, и за ее несчастную, незнакомую ей мать…

– А у него стресс: оперировать не может, – продолжила наконец Ольга. – Не может взять в руки скальпель. Ассистирует только, а хирург – от Бога. Ну, и все остальное тоже не может. Да и не хочет, по-моему.

Лена кивнула понимающе и все же спросила:

– А кто-нибудь еще знает, что у него проблемы?

– Ну, естественно. В смысле, с работой. А про личные только я знаю, потому что от него невеста ушла сразу, он мне и рассказал. Ну, девице-то скатертью дорога. Дура, ей бы помочь ему… А все? Все думают, что он мой любовник. Мы же дружим…

– А ты не отрицаешь?

– Не-а. Зачем? Я женщина свободная.

Лена попыталась осмыслить ситуацию. Посидела, пожимая плечами, поднимая и опуская брови… И вдруг раскатисто, звонко рассмеялась:

– Слушай, у меня соседка есть, это чудо какое-то. Раньше мы с ней немного общались, ну так, по-соседски – соли там занять, спичек, сигаретку стрельнуть… Она думала, я в разводе. А я ей как-то сказала в порыве откровенности, – что на меня нашло, не знаю, – что замужем не была, а Люся – плод моей большой свободной любви… Ой, ты бы видела, как она переменилась. Свысока – не свысока, но как-то покровительственно стала себя держать. Ну, она-то замужем, законная, так сказать супруга своего… – Ленка засмеялась еще громче. – …А этот ее Сидореня – фамилиё их такое замечательное – еще и бьет ее смертным боем, по-моему, в честь каждого полнолуния… Но все равно! Гордая такая мужняя жена. И что характерно, фингал у нее всегда строго под правым глазом. Я однажды ей в лифте говорю: «Нина, а что муж-то твой, левша, что ли?»

Ленка расхохоталась до слез, Ольга тоже засмеялась.

– И что?

– А все! Не здоровается со мной!

Подруга утерла выступившие от смеха слезы. И сказала уже совсем серьезно:

– А с Костиком этим чудным… Ну надо же, как нечестно!

Спросила через паузу:

– С Андреем видишься?

Ольга покивала:

– Угу. Он же к Наташке приходит. Ну, вот где ее черти носят, а?

– Придет, не волнуйся, не поздно еще. А назад не просится?

– Андрюша? Нет, – Ольге не очень хотелось говорить на эту тему, ну да куда от Ленки денешься?

– А если бы попросился?

– Не знаю, Лен, ничего я не знаю.

– А кто знает?

– Ну что теорию разводить? Не просится же.

Подруги помолчали.

Лена вдруг засобиралась, спохватившись:

– Ладно, пойду, психотерапевт ты мой внештатный. Люська уже, небось, заждалась.

И обе замерли, услышав, как в замке поворачивается ключ.

Лена радостно пошла в прихожую:

– Вот, зря волновалась. Привет, красавица!

Наташка даже вздохнула с облегчением, увидев мамину подругу – значит, не влетит:

– Здрасть, теть Лен, – и, хитренько улыбаясь, убежала в сторону ванны. «Косметику смывать, будто я не видела, что опять глаза, как у бульдога, с двух сторон обведены», – поняла Ольга.

Лена, уже в дверях, сказала подруге, кивнув на закрытую дверь ванной:

– А хороша растет, чертовка! Твоя кровь…

Ольга помахала вошедшей в лифт Лене и медленно закрыла за ней дверь. Что-то, может быть, слово «кровь», вернуло ее к прежним мыслям о грустной девочке с длинными волосами, которая ждет ее в палате номер восемнадцать.

Ее ждали и другие дети, но не так, как эта знакомая девочка. Ольга ощущала ее ожидание почти физически. Ожидание и надежду.

* * *

В Маринкиной палате с утра тихо звучала музыка. Это Элтон Джон, ее любимый певец. Он пел о том, что верит в любовь. Дома на видеокассете у Маринки был записан клип, где плавали между небоскребами фантастические дирижабли и одинокая девушка со скрипкой играла посреди автомагистрали.

У Маринки не было мальчика, как у большинства ее одноклассниц, да и не влюблялась она еще ни разу по-настоящему. Ну, разве что позапрошлым летом в Болгарии ей очень понравился красивый смуглый мальчик Благовест… Они даже целовались в последний вечер. Это была Маринкина тайна от всех, даже от папы.

Марина полулежала на подушках, листала иллюстрированный женский журнал и подпевала Элтону Джону «I belive in love…», когда дверь с еле слышным скрипом открылась. Марина с удивлением посмотрела на это странное явление, потому что дверь открылась, а на пороге никто не появился.

– Кто там? – тревожно спросила она. Неужели кто-то шутит? Может, папа пришел? Он любит розыгрыши…

Из-за косяка выглянуло пол-личика – видны только маленькое ухо и краешек глаза:

– Я, – голос тонкий, но не робкий. Его обладателю интересно, а не страшно. Бояка не пошел бы вот так запросто в чужую палату.

– А кто – ты?

В проеме двери появилось дитя – маленькая худенькая девочка в линялом байковом красном халатике в розовых ромашках. Головка – совсем «босая», поэтому девочка больше похожа на мальчика. Немножко смешная. Нет, совсем не смешная. Хорошая, как воробышек.