Текст книги "Ангел в темноте"

Брюшко мое к тому времени выросло настолько, что в домашние тапочки я влезала наугад – не видела их. Вот и тогда, нащупывая ногами тапочек, я замешкалась в комнате, когда дверь торжественно распахнулась, и в комнату влетел мой Саша.

О, что это было за зрелище!

Он весь сверкал – пуговицы, аксельбанты, лампасы! Высокий кивер он для пущего эффекта держал на согнутом локте, глядел орлом, щелкал каблуками…

Подушка – вот что сбило с него кивер и спесь, а также погасило улыбку. С меткостью, которой сама не ожидала от себя, неуклюжей, я швырнула в него вышитой думкой, на которой лежала до этого, нервно хихикнула, а уж потом дала волю слезам…

– Ну что ты ревешь? Мне некогда было звонить, такой случай, костюм бы ушел! Ты знаешь, сколько стоит его сшить, это же ручная работа! А тут по случаю, можно сказать, халява!

Я слушала вопли моего «оловянного солдатика» вполуха, меня больше беспокоило то, что происходит внутри меня. Во-первых, что-то происходило с душой, по-моему, громко, больно топая по сердцу, из нее уходила последняя любовь, а во-вторых…

В общем, к ночи мне стало совсем худо. «Скорая», слава Богу, не заставила себя уж очень долго ждать, и я отправилась рожать. Темная летняя ночь, тепло от асфальта, синеватые проблесковые огни на «скорой», растерянное, совсем детское лицо моего никак не взрослеющего мужа…

Я не доходила совсем немного, но может быть, это и к лучшему. Моя маленькая девочка не доставила мне никаких обычных в этих случаях хлопот, только счастье, безумное счастье встречи с ней!

– Похожа на меня, – расцвел Саша, впервые увидев дочь.

– И на тебя тоже, – зачем-то брякнула я. Впрочем, это было хамство, о котором я тут же пожалела и поспешила загладить. – Смотри, какие бровки, мои…

Маленькая примирила нас, даже сблизила, но, к сожалению, ненадолго…

Женька звонила мне каждый день, Сережа тоже давал мне по телефону дельные советы, которые порой вгоняли меня в краску. Благодаря их звонкам я чувствовала себя центром вселенной. Но центром вселенной была, конечно, уже не я.

– Как ты ее назовешь? – спросила как-то Женька.

– Евгенией, разумеется, – ответила я.

Женька помолчала, а потом спросила:

– Почему, Ася?

– Привыкла за столько лет, люблю это имя, – сказала я. А потом решилась и добавила: – Если бы моего мужа звали Сережей, я назвала бы ее Сашей, в часть моей мамы. А в честь ее папы – велика честь…

– Да что это с тобой? – изумилась моя подруга.

– Все в порядке, Женька. Пока в порядке.

Может быть, я была излишне требовательна, но меня и в самом деле изумлял мой муж. С одной стороны, он охотно играл с Женькой-маленькой, сюсюкал, таскался с ней на руках к зеркалу, любовался портретным сходством с собой, неотразимым… С другой стороны, ревновал меня к маленькой, жаловался на мою холодность, никогда не вставал к ней по ночам, из-под палки стирал ее пеленки.

Однажды я прочитала: мнение о том, что дети укрепляют брак, ошибочно. На самом деле дети – серьезное испытание. Помню, не поверила тогда. А вот теперь убедилась на собственном опыте.

Женьке-маленькой не было еще и года, когда Саша впервые уехал от нас к маме – пожить на время. Отдохнуть, отоспаться…

Он «отсыпался» почти шесть месяцев, проспав день рождения дочери. Его мама, а моя свекровь, тоже, видимо, вздремнула в тот день – я не стала их будить…

Приехавшая с очередным грузом «гуманитарной помощи» моя мама, человек прямой и недипломатичный, объявила с порога:

– Видела твоего красавца на Невском. С товарищем и девицей. Чует мое сердце, девица его, а не товарища.

Я заплакала не сразу, а потом, когда уложила Женьку спать. Бежать в суд с заявлением о разводе не хотелось. Просто – не хотелось, было почти лень.

Стало так пусто. И еще вспомнилось, как мы впервые мыли нашу доченьку. Саша нацепил белый медицинский халат и держал девочку так, как обычно мужчины держат хрупкие предметы, – чуть наотлет. Сходство с Сережей в этом облачении опять больно ухнуло где-то в сердце, а потом наваждение прошло…

Извиняться за сына приехала свекровь. Раньше мы никогда не беседовали так долго и так откровенно.

– Ася, ведь Саша… он немного не от мира сего, он любит праздник…

– Я тоже, – не к месту встряла я.

– Ты женщина, Ася, а он, наверное, никогда не станет взрослым. Ты думаешь, я в восторге от его инфантильности? От этих его солдатиков? Но я и винить его не могу. Мы с Сашиным папой развелись очень давно, он был маленький, возможно, я его… перелюбила. Он, наверное, только в своем этом клубе ощущает себя солдатом, героем… Ты прости его.

Мне показалось, что передо мной сидит парламентер, что завтра сам Саша, размахивая белым флажком, улыбаясь своей растерянной улыбкой, вернется домой. Мне даже захотелось этого – нестерпимо.

Но… Следующим жестом свекрови стало извлечение из сумочки довольно увесистого конверта.

– Формальности потом. Правда, Ася?

Женька уже вовсю топала в своем манеже. Красивая, вкусно пахнущая тетя явно нравилась ей, она что-то силилась сказать ей на своем голубином языке, тянула ручку…

Что-то, видимо, дрогнуло в Сашиной маме, она взяла эту крохотную ручку, поцеловала несколько раз, и решительно двинулась к двери.

– Ну почему я должна… – всхлипнула она и, не договорив и не попрощавшись, ушла.

А мы остались.

А мы остались одни.

* * *

Мой декретный отпуск по понятным финансовым причинам не мог длиться вечно, то есть столько, сколько положено. Заботу о маленькой взяла на себя моя мама. А я, мало изменившаяся, по словам моего шефа, вышла на работу.

Машина, которую я неизвестно зачем приобрела еще до замужества, теперь пришлась очень кстати. Ездила я не ахти как, но гаишники сильно не обижали, а коллеги-водители, видимо, старались меня объезжать, с опаской глядя на ряд веселеньких эмблем, которые я прилепила на задний бампер. Там у меня красовались «туфелька», «ребенок в машине», «70» и «чайник». Так примерно я определяла свой профессиональный водительский уровень.

Выезжая со всеми мерами предосторожности со стоянки рядом с банком, в зеркало заднего вида я как будто увидела что-то знакомое в высоком мужском силуэте, стоявшем чуть поодаль от центрального входа. Первая мысль: «Папочка явился?» – вспыхнула и угасла: улыбаясь как всегда чуть неловко, ко мне быстрым шагом приближался Сережа.

– Видел, видел твой полицейский разворот… – начал он, садясь на переднее сиденье. Было видно, что он рад меня видеть. – А чего это ты сзади всю свою биографию в картинках навесила? Какие такие «70», у тебя права уже года четыре…

– Да я бы и «У» на крышу установила, если бы с Женькой не каталась…

– Дай мне порулить, у меня тоже права есть. Профессиональные, кстати, я «скорую» могу водить.

– Шутишь, такое движение! Во дворе дам поводить, у нас там есть детская площадка со светофорчиками. Ты чего не позвонил что приедешь?

– Женька велела тебя застукать врасплох, все ли у тебя в таком порядке, как ты поешь по телефону.

– Застукал?

– Маму твою застукал. Ты ведь не говорила, что выходишь на работу.

Стараясь выглядеть заправским водителем, а заодно и сильной, самостоятельной женщиной, я лихо вырулила на проспект.

– Саша мне помочь ничем не может – у него проблемы с работой, да и не хочет, по-моему… Свекровь, дай ей Бог здоровьица, время от времени подкидывала кое-что, но я у нее и брать-то не хочу – у нее взрослый сын на руках…

Мы подъехали к моему дому, поднялись в лифте, улыбались, каждый – своему.

– Я ведь ее ни разу не видел. Вот не поверишь – люблю ее, – сказал Сережа.

«А я – тебя», – подумала я…

Сережа пробыл у нас четыре дня – приезжал на какой-то семинар или курсы повышения квалификации.

Четыре лучших дня, какие только можно представить. Позвонила Женька, я утешила подругу, что муж ее на кормлен, в чистой рубашке, даже курит меньше обычного. Прибегая домой, первым делом по докторской привычке он мыл руки, а потом устремлялся к Женьке, сменяя мою маму.

Как они с моей девчонкой понимали друг друга! Женька моя по всем приметам обещала стать страшной болтушкой, явно не в меня, и гулила без конца, с множеством интонаций. Сережа говорил с ней «на равных». Тащил ее вечером в ванную и в ответ на недовольное ворчание говорил: «Согласен, произвол. Целиком и полностью поддерживаю вас в ваших справедливых требованиях. Свободу! Свободу карапузам…» «Высокий штиль», незнакомые слова, почтительная интонация приводили мою кроху в полное замешательство. Бабушка-то с ней большей частью сюсюкала…

…После купанья, когда он расхаживал по комнате с засыпающей Женькой на руках, убаюкивая ее, я сказала: «Да положи уже, она сейчас быстро уснет, сурок мой толстый».

– Не лишай меня этого удовольствия, Ася, – как-то очень серьезно ответил Сережа.

Я помолчала и решилась:

– Я никогда не спрашивала, Сережа… Почему у вас нет детей? Из-за Женьки?

Спросила и пожалела.

– Не говори, если не хочешь.

Сережа кивнул и грустно улыбнулся:

– Знаешь, Женька – очень женщина. Чтобы не грузить тебя терминами, у нее переизбыток женских гормонов.

Помолчал и добавил:

– Привет из Чернобыля… А иногда я думаю, что все это из-за меня.

Я подняла брови и отвела глаза, а он продолжал:

– Мне кажется, это наказание за то, что я вмешиваюсь в промысел Божий.

Еще помолчал.

– Но даже если Бог решил, что дитя должно умереть, а я могу этому помешать, я ведь все равно буду это делать.

Мне так хотелось обнять его в эту минуту. В этом порыве не было ничего чувственного, поэтому я подошла и обняла его – его и Женьку…

* * *

Когда Сережин семинар кончился, он уехал. Я не провожала его, у нас в банке не принято отпрашиваться. Он позвонил с вокзала: «Поцелуй Женьку». Я ответила: «И ты Женьку поцелуй».

А вечером моя девочка, кажется, ждала его. Или мне показалось?

Когда маленькая заснула, раздался телефонный звонок. Я успела схватить трубку, прежде чем он повторился. Голос в трубке заставил меня окончательно вернуться в реальность.

– Ася, это я.

Сашин голос был почти нежен.

– А это я. Что случилось, папочка? Почему звонишь так поздно? Мы спим…

– Прости. Поговори со мной, Осенька.

Господи, да за что же мне все эти испытания? Ведь сейчас мой неверный супруг начнет жаловаться мне на свою незадавшуюся жизнь…

– Саша, ты поссорился со своей любимой девушкой?

– Ой, это не ты со мной говоришь, Ася. Ты ведь никогда не была язвой.

– Ладно, извини. Просто мне иногда тоже хочется поплакаться, да некогда и некому.

– Неужели некому?

Что это, попытка ревности? Нет, скорее желание любой ценой продолжить разговор. В самом деле, детская жестокость: «ну, поиграй со мной. Тебе больно? А мне скучно…»

– Саша, если хочешь, приезжай завтра. Поговорим, Женьку посмотришь, она уже такая большая девица…

Видит Бог, унижаюсь не ради себя. В ответ – пауза, а потом:

– Ася, я, кажется, встретил женщину, которой я нужен. Ледяной душ.

– Совет да любовь, – выговорила я наконец. Потом, посовещавшись с собой пару секунд, добавила:

– А знаешь, мой дорогой, по-моему, на свете есть только две женщины, которым ты действительно нужен такой, какой есть, – это твоя мама и дочь. Так что не строй иллюзий.

Оглохнув от собственного свистящего шепота, я и не услышала, что в трубке раздаются короткие гудки. Интересно, давно? Отбой. Есть в этом что-то символичное…

* * *

Женька приехала как всегда экспромтом. Невеселый питерский февраль, пронизывающий ветер с Финского залива… Выпили по рюмочке по случаю недавно оформленного развода. Маленькое солнышко бегало между нами, как могло, встревало в разговор. Хорошо, что ничего не понимало.

– Как это вас развели? Женька такая маленькая…

– А ему срочно надо. Он женится, выезжает в Канаду на ПМЖ.

– Ух ты! Эк его занесло…

– Новая жена бизнес-вумен, оч-чень решительная дама.

– А ты дала согласие на его выезд?

– Да с дорогой душой! Алименты мне его, сама понимаешь, погоды не делают. К Женьке он, по-моему, абсолютно равнодушен. Зато врать девчонке не надо. «Папа за границей» – и все ясно. Разве нет?

– Дама в возрасте, надо полагать?

– Не так чтоб очень. Лет на одиннадцать его старше. Свекровь говорит, что она отлично выглядит… В общем, я так понимаю, нашел себе «секунда мадре»…

– Что-что?

– Ах, да, ты же не смотришь сериалы. «Вторая мама», значит. То, что ему нужно.

Помолчали.

– А ты себе что-нибудь думаешь насчет личной жизни?

– Женька, это мое основное занятие.

– Нет, правда, тебе ж не двести лет, в самом деле!

– Брось, Женя. Я же не Козьма Прутков. Я хочу быть счастливой, но этого мало.

– Да я в жизни не поверю, что такая женщина никому не нужна! Посмотри по сторонам внимательно! И отходи, оттаивай…

– Не сезон, – хмуро отшутилась я, но разве от Женьки отобьешься!..

– Зайду-ка я к тебе в офис, гляну наметанным глазом, нет ли достойных?

Шутки шутками, а в офис она и правда заявилась. Пришлось представить ее коллегам. С ума сойти, она не нашла ничего лучшего, как стать клиентом нашего банка!

К счастью, с языками у Женьки всегда была напряженка, иначе месье Рошфор, заведующий департаментом, и вовсе ошалел бы от изящной, как француженка, Женьки. Я сдержанно переводила их воркотню, пока месье Рошфор не предложил Женьке перейти к делу.

– Все, говори «эскузе муа, мерси, адье» и пошли к выходу, – шепнула я ей. Но куда там!

– Авек плезир, – улыбнулась не мне вконец разрезвившаяся Женька, и Рошфор повел ее к русскоговорящему клерку.

– Кошмар, – с непроницаемым выражением лица бесновалась я. – Авантюристка, кривляка, мотовка…

* * *

– Подожди, – смеялась вечером Женька, – на мои 300 долларов лет через десять проценты нарастут. Я вот про них забуду, а потом как найду. И вообще, ты себе не представляешь, как приятно сознавать, что у тебя есть валютный счет в «Лионском кредите».

А потом добавила:

– А глаз-то и правда не на кого положить.

– Кстати, это у нас вообще не поощряется, еще и с работы можно вылететь.

– Да ну?

– Запросто.

– Значит, нужно искать в других местах. Надо же, у меня на работе мужиков – кишмя кишит, а тут у вас… Ты в театре давно была?

– Жень, не смеши меня. Это ты давно не была в театре. Самые интеллигентные люди, которые ходят в театр, – это актеры. Иностранцев я в расчет не беру… И вообще, Женька, хватит. Ты еще в ресторан мне предложи сходить…

– Не самая плохая идея, если задуматься.

– О, нет! Даже если я с кавалером, в ресторане я себя всегда чувствую десертом!

– Аська, если ты десерт, то лимонный.

– Я тебя тоже очень люблю. Вы с моей мамой как сговорились: «лимон, лимон».

– Ладно, киви.

Женька сделала мечтательное выражение лица и произнесла с таинственной интонацией:

– Анна, ты знаешь, как посвящают в буддийских монахов маленьких мальчиков?

– Евгения, я не маленький буддийский монах.

– Я от природы наблюдательна. Их запускают в большую темную комнату с завязанными глазами и говорят: выход есть.

Разве я могла объяснить моей милой подруге, что из мало освещенной комнаты, в которой я поселилась, есть много выходов. Дело лишь в том, что я не хочу ее покидать.

Назавтра я провожала ее на поезд. Тема моего вселенского одиночества так взволновала мою хорошую Женьку, что она не могла удержаться от еще одного напутствия:

– Как хочешь, Ася, но любовника завести надо. У тебя глаза, как у сфинкса. Не потому, что загадочные, а потому, что ему восемьсот лет.

Я не могу ей врать, не научилась.

– Женя, у меня любовника нет, но я люблю. И зачем я ей это сказала?

И в этот момент проводница заглянула в купе и профессиональным голосом сказала:

– Провожающие, покиньте вагон…

Хорошо, что нет времени для объяснений. Хорошо, что Женька не спросила, кого же это я люблю…

Вот только почему она так грустно улыбнулась мне на прощанье из окна вагона?

* * *

Повседневность – это лучшее средство от неразделенной любви. Повседневность как необходимость производить какие-то обязательные, по возможности максимально приближенные к быту действия. Конечно, это рецепт годится не для всех. Но у нас, Тельцов, самой природой ориентированных на созидание, получается переключаться. Это, кажется, называется сублимацией: кто-то пишет стихи, кто-то вышивает, кто-то закармливает близких выпечкой. Одна моя подруга стирает. Да, что-то в этом есть: загрузить машину, задать программу, с облегчением услышать успокаивающее урчание. Потом – девятьсот оборотов барабана, и можно доставать чистое белье. Развешивать его, вдыхать запах свежести и понимать – все меняется к лучшему. Еще немного – и от любви не останется даже следа, только легкий аромат.

Я углубилась в переводы. Замечательно помогало отвлекаться от мыслей о двоих мужчинах – моем «будущем бывшем» муже и о Сереже, конечно. Денежки мне платили небольшие, но довольно регулярные: заказчики просто передавали меня по цепочке. Спасибо им – это было очень вовремя во всех отношениях.

Я переводила какие-то технические инструкции, выполняла сессионные задания для заочников, а однажды мне попался увлекательный научный труд на тему воспитания детей в неполных семьях. Английские педагоги детально исследовали психологию девочки, растущей в отсутствие отца. Несмотря на то, что речь шла об английских реалиях и менталитете, прогнозы меня не порадовали. Но обратной дороги, похоже, не было.

Саша время от времени возникал в разговорах с друзьями. Сережа, разумеется, тоже шел ровным фоном наших бесед с Женькой. И так уж получалось, что избавиться – в мыслях, конечно, – от обоих главных мужчин моей жизни я никак не могла.

И я все думала, все анализировала, все искала ответы, все задавала сама себе риторические вопросы…

Как-то раз, кажется, целую вечность назад, я увязалась за Сашей: посмотреть на «потешные бои», увидеть, что же представляет собой его увлечение, воплощенное в жизнь? Не раскрашенные оловянные солдатики, неподвижно стоящие по разным сторонам кукольных редутов, а молодые мужчины, программисты и системотехники, менеджеры и банкиры, наряженные в форму солдат 1812 года, вполне всерьез бегающие друг за другом по полю со штыками наперевес. Я не позволила себе ни единой нотки иронии, когда просилась «в поход». Просто сказала: «Возьми меня с собой, мне очень интересно». И получила ответ, от которого зашлась в долгом хихиканье: «Современников не пускаем». Я, значит, современница, а вы кто – классики, что ли?

Ладно, потом как-то нашли компромисс: у Джозефины (жены одного из Сашиных друзей) можно попросить дамский наряд в стиле Наташи Ростовой, только не на балу, а на охоте… Джозефина (в просторечии – Наташа Карасева) в ту пору ждала ребенка, и хотя завышенная талия и объемный складчатый лиф наряда могли скрыть ее интересное положение от посторонних глаз, женщина предпочитала о баталиях и «викториях» мужа узнавать в пересказе.

Я примерила Наташино платье и окончательно поняла, что никогда не смогу разделить увлечение моего мужа.

Из зеркала на меня глядела типичная «современница», нацепившая маскарадный костюм и шляпу «каретой». Я прошлась по комнате, пошуршала подолом по паркету, но ничто не всколыхнулось в моей непроходимо «современной» душе – даже в качестве игры мне это не понравилось.

Однако когда мы прибыли на место, я была поражена обилием женских персонажей в этой игре: там были дамы, маркитантки и даже одна гусар-девица. Гусар-девица была, вероятно, очень состоятельна: у нее была своя лошадь.

Какое-то время мы наблюдали за баталией, потом она закончилась безоговорочной победой «наших» (хотя бывало и иначе: историческую правду члены клуба «реконструировали» на совесть!), и все направились на «бивуак».

Реконструировать скромную походную трапезу русских солдат, к счастью, никто не догадался, и все дружно занялись приготовлением шашлыков… Впрочем, как знать: а может, и герои 1812 года так же накалывали на кончики своих сабель мясо, жарили его на углях, а потом запивали красным сухим вином?

А потом «солдаты» и «офицеры» пели. Замечательно пели. И когда один молодой человек запел романс собственного сочинения о том, как он был, к сожалению, женат, но всей душой любил тоже несвободную женщину, глаза мои затуманились от слез. Саша сидел рядом, очень красивый в своей очень красивой форме. Он заметил, что я прослезилась, и нежно обнял меня за плечи. Наверное, решил, что я растрогана обстановкой, что мне все так нравится, что удержаться от слез я не смогла. А я плакала совсем не поэтому…

Одна молодая женщина, тоже чья-то жена, спросила меня вполголоса: «А почему Саша зовет вас Осенька? Очень похоже на осу…» Я объяснила, почему. И твердо про себя решила: «жужжать» о том, что меня совсем не увлекло главное хобби мужа, не буду.

А может, стоило чуть-чуть увлечься? Стать к нему ближе, сохранить семью, забыть… или нет, не думать о другом?

В общем, если раскладывать все по полочкам, гадать, в какой момент мной была совершена ошибка, то очень многие из моих поступков окажутся неправильными. И многое можно было бы исправить, кроме единственного факта, который изменить я была бы не в силах – существование Сережи, мужа моей подруги Женьки. И об этот факт, как о неприступный русский редут, разбивались все мои «а если бы то», «а если бы так».

Моя маленькая дочь, к сожалению, еще не могла быть мне собеседницей, да я и не смогла бы с ней обсуждать свои личные проблемы. Мама тоже сразу «закрывала» тему, когда речь шла о моей несложившейся семейной жизни. Саша был ей странен с самого начала: она реалистка, у нее на все прямой и ясный взгляд, стройная система житейских ценностей. Жаль, что не могу похвастаться тем же.

«Грузить» подругу я тоже не хотела. Если уж она с полу слова способна меня понять, то открытым текстом ей ничего говорить точно не нужно…

Да и хороша бы я была со своими жалобами на несчастную судьбу!..

И я сидела за переводами и на всех доступных моему сознанию языках думала об одном и том же.

Иногда я пускала свои мысли в другое русло. Я не маленькая девочка, и вполне допускаю, что Женьке тоже было что рассказать мне о Сереже. Трудная работа, непростой характер, вокруг него всегда так много женщин: коллеги-врачи, медсестры, благодарные матери маленьких пациентов… Может быть, и Женька порой терзалась ревностью, муками недоверия, обидой на невнимание? Не припомню.

Любовь прощает все, а нелюбовь все осуждает. Вот как все просто.

Что бы ни делал человек, которого ты любишь, ты сама – за него, за весь свет! – его оправдаешь.

А нелюбимому можно было бы и в лепешку разбиться, и это была бы… разбитая лепешка.

Чьи-то стихи, знакомые с юности, странным рефреном звучали у меня в мозгу на фоне французских технических терминов и немецких грамматических упражнений: «…Я выдумаю цирковые трюки, и сказочки, понятные для всех, чтобы казалось: лампа не потухла, чтобы, по крайней мере, хоть дразня, резиновая розовая кукла с твоим лицом шла около меня».

Вот Саша, так похожий на мою любовь, и стал такой куклой для меня. И я наигралась? Плохое слово, так похожее на правду. И это значит, я не права.

Но повседневность затягивает раны. И маленькая девочка, растущая рядом и, несмотря ни на что, радующая каждым шагом и каждым движением, становится твоим главным врачом. Главным…

Какие быстрые года после тридцати! Вот уже моя Женька рассказывает мне о новостях в детском саду, вот моя мама, свежеиспеченная пенсионерка, свободная от других проблем, кроме меня, расспрашивает, как маленькую, как я себя вела на работе.

– Не вагоны же ты у себя в банке разгружаешь, в самом деле. До отпуска ведь не дотянешь, упадешь где-нибудь. Я уже забыла, как ты улыбаешься.

– Не обращай внимания. Сегодня к шефу важные гости приходили, очень много улыбалась. Один немец заладил: «Лореляй, Лореляй…» А я ему: «Данке…» Чуть дождалась, когда в машину села. Сразу – рот подковкой. Так и отдыхала всю дорогу до самого дома.

– Чего в Минск не съездишь? Не зовут? Когда ты Женьку последний раз видела?

– Видела давно, а слышала в среду.

– Как они там?

– Кошку завели. Басей назвали, говорят, в честь меня – она дымчатая, глазастая.

Я все-таки дотянула до отпуска, вопреки мрачным прогнозам моей мамы, и, взяв с собой дочку, поехала в Минск на пару дней.

Нас встретил Сережа. Моя коммуникабельная дочь, конечно, не помнила его, но познакомилась вновь с удовольствием. Не очень-то привычная к мужскому обществу, вела себя отменно. Видимо, решив поразить нового дядю воспитанностью, важно спросила:

– Как ваше здоровье?

Сережа от неожиданности серьезно ответил:

– Благодарю, не жалуюсь.

Я засмеялась:

– Ну что, доктор, дождался?

– А вы-то все хорошеете, Анна Дмитриевна.

– Да, стараюсь. Хочу, чтобы через десять лет меня принимали за Женькину сестру.

– Что мама, не скучает на пенсии?

– Нет, мы разве дадим поскучать. Мне кажется, она даже помолодела. По крайней мере, с новой силой чувствует себя моей мамой. Бабушкой-то она давно стала, а вот мамой – как в первый раз. А я иногда чувствую себя девочкой, ста-аренькой такой девочкой…

– Женькины старики тоже на пенсии, так у нее обратная картина: она заявляет, что у нее теперь трое детей. Третий – я, ты поняла, да?

Привычная смена станций коротенького минского метро, десять минут, и вот уже «калi ласка, пакiньце вагоны…» Открыла Женька с кошкой на плече.

– Знакомьтесь, кто еще не знаком.

Женька-маленькая, конечно, потянулась к кошке.

Я обняла Женьку, почувствовав вдруг, как она похудела. Но в тот момент я этому значения не придала.

Стол уже был накрыт, весело расселись по местам. Я с тихой радостью наблюдала, как общаются «старые друзья» – Сережа и моя девочка. О чем они говорили вполголоса на кухне? Что обсуждали возле телевизора? Почему вместе пошли в магазин? Им было явно хорошо вместе, этой парочке, несмотря на то, что Сережу вполне можно было бы измерять в «Женьках»: две с половиной Женьки…

– Жень, ты чего такая бледная? Или мне кажется?

– Не кажется, Ася.

Что-то в ее голосе меня насторожило.

– Что случилось, Женька?

– Заболела я, Ася.

– Как?

– Плохо заболела.

«Не буду грузить тебя терминологией…» – вспомнила я.

– Подожди, подожди, что значит плохо?!

– Хорошо вообще редко болеют. А я – совсем плохо.

Как-то очень холодно стало – от горла до пяток, только кровь забилась в висках…

– Ты скажешь мне что-нибудь или нет?

Женька молча покачала головой.

Мы всегда болели одними и теми же болезнями, это было даже странно – ведь мы не близнецы… Помню, в восьмом классе половину зимних каникул провалялись в больнице с почками: лежа на снегу, смотрели, две здоровенные дурищи, на звезды. Недолечили, видно, до конца ни ее, ни меня, потому что время от времени почки давали о себе знать.

Я на нервной почве маялась желудком, и Женька тоже жаловалась на гастрит. В общем, все это было переживаемо. О «плохом» как-то не думалось. Женька, Женька, моя легкая, веселая, моя жизнерадостная Женька…

– Анна, не плачь, мои похороны не завтра.

– Ты еще ерничаешь…

– А что ты предлагаешь мне делать? Ну что?

– Неужели нельзя совсем ничего сделать? Хоть попытаться?

– Можно. Можно отодвинуть дату, так сказать, недели на две.

– Невозможно с тобой разговаривать. Как ты можешь шутить еще на эту тему?

– По-твоему, я шучу?

Какие, к черту, шутки. Я смотрела на нее во все глаза. Нет, нет, не может быть! Женька, это же моя прежняя Женька, только бледноватая, в самом деле, и худенькая.

– Ася, ты помнишь, я была у тебя в банке? Француз этот, с литературной фамилией…

– Скорее, с гастрономической… Ну и что?

– У меня там открыт счет… Я завелась с пол-оборота:

– Ты что, уже завещание решила опубликовать?!

– Не кричи, послушай…

– Не собираюсь ничего выслушивать!

– Проценты, конечно, еще не наросли…

– Ты просто невозможна! Я сейчас тебя стукну!

– Самое время… Последний раз мы с тобой дрались лет в пять…

Смотри-ка ты, а я не помню… Спрашивать из-за чего, спустя три десятка лет, было глупо, но я и в самом деле не помнила.

– Неужели ты помнишь, Женька?

– А я, знаешь ли, боюсь боли. Я, кажется, все ссадины свои помню… Однажды Андрюшка Рубан треснул меня учебником по голове и побежал, а я – за ним, возле умывальника поскользнулась, как грохнусь… До сих пор помню.

Помолчала.

– Я боюсь боли, Ася.

– Я тоже, Женька.

«Мне будет больно, как тебе, моя родная. Мне будет еще больнее потом. А Сережа? Бедный мой Сережа?!»

– А Сережа знает, Женька?

– Знает. Наверное, он раньше меня понял, что что-то не то. Сделал у себя анализы, но к врачу не послал. Видно, поздно. Или бесполезно? Лечит сам: колет что-то. Заметила, как он постарел?

И тут вернулись из магазина Сережа и Женька. Сережа посмотрел на нас и понял, что я все знаю. Вздохнул, помог раздеться своей маленькой подружке, сказал:

– Иди-ка поиграй с Баськой, я покурю.

– Курить некрасиво, – заявила мелкая Женька.

– Не может быть. Это у вас в садике так считают? – грустновато пошутил Сережа.

– Так мама говорит, – не унималась девчонка.

– Если мама, тогда согласен, – но все равно пошел на лестничную площадку.

Постояв между нами, повертев головкой, глядя то на меня, то на Женьку, моя, в общем-то, смышленая дочь чинно удалилась с кухни.

– Ася, без завещания все-таки не обойтись.

– Послушай, меня совершенно не волнуют имущественные вопросы!

– Не поверишь, меня тоже. Но я не тебе хочу кое-что оставить, а Женьке.

Я уже рыдала, не скрываясь. В соседней комнате громко играла музыка – моя Женька ловко управлялась с аппаратурой…

– Я оставила деньги под пароль на предъявителя. В этом году ты их, конечно, не снимешь. Позже, когда поймешь, что уже можешь…

Я даже плакать перестала.

– Женя, что ты такое говоришь? Какой пароль, какие деньги? Так и вижу себя, бегущую снимать твои проценты!

– Пароль простой…

Женька тяжело вздохнула, будто ей не хватает воздуха. Вот сейчас было особенно видно, что она больна. И все же Женька не была бы Женькой!..

– Попробуй отгадать!

– Тройка, семерка, туз… – полусмеясь, полуплача выговорила я.

– Нет. Не отгадала.

Женька отошла к окну, долго-долго смотрела в сгущающиеся сумерки.

– Сережа.

Она произнесла это так тихо, так нежно, как будто позвала. Я кинулась к ней, обняла за плечи, она, такая маленькая, спрятала у меня голову на груди…

А он как будто услышал этот тихий голос, вошел на кухню. Господи, неужели у него и раньше были такие седые виски?

* * *

Женьки не стало через несколько месяцев.

Незадолго до этого она еще несколько раз звонила мне, но ни разу не пригласила приехать.

– Не хочу, чтобы ты меня видела такой.

– Какой, Женька?

– Я похожа на гербарий.

– Все шутишь…

– Может, потому еще и жива?…

Болезнь, конечно, давала о себе знать. Прежней веселости, казалось, неистребимой, уже не было. Но и обозлиться на весь свет из-за несправедливости, которая приключилась именно с ней, Женька не смогла.

Однажды позвонила на работу.

– Знаю, что ты не позволишь себе плакать на работе, потому и звоню…

– Плевать я ни на кого не хотела.

– Какая ты грубая бываешь, неженственная. Ася, я не хочу, чтобы ты приезжала, ну, потом, когда…