Текст книги "Лица счастья. Имена любви"

Бабушка, сколько помню ее, очень за собой следила, прекрасно одевалась, потому что шить, вышивать, вязать и скорняжничать умела сама. И все же ей всегда можно было дать ее возраст. Нелегкую жизнь прожила: много работала, вырастила троих детей, в конце войны перенесла острую дистрофию, из которой выкарабкаться помог только младший сын, «дитя Победы». На память о том времени сохранилась уникальная фотография на пропуск. На ней молоденькую дистрофичную бабушку кто-то сзади держит за волосы, за простыней, на фоне которой снимали офицерских жен: чтобы голова не свешивалась от слабости на грудь… Но, в награду или авансом, за пережитые трудности судьба подарила ей такого мужа, о котором только можно было мечтать.

Они прожили душа в душу всю свою долгую жизнь. Темпераментная, импульсивная, скорая на расправу бабушка командовала в доме, но – до определенной границы. Которую не переходила никогда. Потому что – я свято в это верю – очень любила и уважала мужа. Хотя и обзывалась порой по-черному: «Пьяница! Старый ведьмак!»

Мой хороший дед! Мой замечательный дед! Я уверена, что во мне говорит не только обычная детская любовь. Никаким пьяницей он не был. Да, любил выпить рюмку водки за обедом и при этом очень вкусно ее закусить. А как он управлялся со столовыми приборами! Так изящно есть научился сам: пажеский корпус, понятное дело, не заканчивал…

Еще любил зайти в «Ветерок» после бани или с пенсии да и выпить холодненького пивка с мужиками. Постоять возле круглого столика на высокой ноге, угоститься разливным…

Дожидался сыновей и уж с ними, бывало, отрывался. Так, чтобы подискутировать с огоньком, обсудить сложную международную политическую обстановку, заклеймить врагов советской власти. Советская власть дала ему все. Дед был убежденный и последовательный советский человек.

* * *

Он был умный, добрый, очень справедливый. Я могла бы доверить ему какую угодно тайну, да и доверяла. Знала: он никогда меня не выдаст, никому, ни при каких обстоятельствах. Не будет подтрунивать, поднимать на смех. Если надо – поможет, прикроет, выгородит, в конце концов!

Дед прекрасно чувствовал детскую душу: своих троих воспитал. Он и поддерживал меня, и направлял, но ни тебе дидактики, ни каких занудных поучений. Сколько потрясающих историй я узнала от него… Зачитывал мне какие-то отрывки из книг, после чего я спешила вырвать у него эту книгу и читать ее от начала до конца… Вспоминал свою боевую молодость, пускался в рассказы о том, что услышал когда-то от своего деда. И делал это так, что я заслушивалась, могла ходить за ним часами и только дергать: «А дальше что было?»

Наша красненская квартира кажется большой, но у нее странная планировка: в кухне установлена также и ванна, одна комната проходная (она считалась столовой), вторая – в общем, зал. По периметру – четыре книжных шкафа, один платяной и сервант. Посреди комнаты – пианино: и бабушка хорошо играла, и тетя, в прошлом – оперная певица.

Пианино делит комнату на две части: за «спиной» у инструмента – две сдвинутые большущие, старинные металлические кровати с шариками. На которых, впрочем, установлены новомодные ортопедические матрасы. Сколько себя помню, на каникулах мы спали на этом безразмерном ложе втроем: с одной стороны – бабушка, посередине – я, с другого бока – дед.

Уляжемся, бывало, и я начинаю канючить, чтобы оттянуть время сна: «Расскажи что-нибудь…» И дед начинал специальный колыбельный рассказ, в котором главным было не повествование, а тягучий рефрен: «Сорок дней, сорок ночей…» Да, надо было крепко повзрослеть, чтобы понять: заунывные «сорок дней и т. д.» были призваны усыпить меня до того, как дед придумает, чем закончить историю.

Но тут он жестоко ошибался! И первым, под свой «припев», сам начинал посвистывать носом. А вот я не дремала, ни в прямом, ни в переносном смысле: «Дед! Просыпайся! Дальше что?…»

В доме есть подвал и чердак – два места, куда в детстве мне разрешалось ходить только с кем-то из взрослых. Ах, какой яблочный дух стоял в подвале! И винный: дед держал там бутыль со своей настойкой, которую почему-то называл странным словом «чемергес»…

Мистифицировал меня постоянно! Например, сумел убедить девчонку, что в нашем старом доме водится привидение. Но не скучный средневековый призрак в балахоне, а польский офицер, застрелившийся когда-то на чердаке от неразделенной любви. И ведь слышались иногда шаги на чердаке, честное слово, слышались! Дед красноречиво поднимал указательный палец, чтобы я прислушалась, и заговорщицки предлагал: «Пошли! Проверим!» Ага, конечно!..

…Мне бы согласиться, поддаться на провокацию хоть раз! Тут-то бы дедовские страшилки и лопнули, как мыльный пузырь: наверняка это какая-то соседка развешивала на чердаке белье. Летом крыша так нагревалась за день, что ночью высыхали хоть простыни, хоть толстые одеяла.

Но какой же ребенок пойдет на темный чердак ловить привидение, хоть бы и с дедом…

* * *

Подружки у меня в Красном тоже были, но самая лучшая, самая любимая, самая-самая – Танечка Конькова, внучка соседей Суховых.

Мы расставались с ней на целый год, а когда встречались снова – как будто и не было разлуки! Скорей все рассказать, скорей куда-то бежать…

Очень непохожие внешне – кареглазая, с темными толстыми косичками Таня и беленькая я, – мы всегда придумывали игры, которые были интересны только нам. Рядом с нами росли и внучка соседей Базановых, и девочки из «новых» домов, и «лоботряс и губошлеп» Вовка Васильев, и самый красивый мальчик городка Мишка Спас… Но мы все равно крепенько держались друг за друга, всегда особняком.

Часто уединялись, убегали в огород Суховых, где была просто сказочная красота! Он находился очень близко к границам базы, на которой служили наши деды. Там сохранились деревья, которые Суховы пожалели вырубать – несколько ив, кусты. Бабушка Тани посадила смородину и крыжовник, и получилось отгороженное от всех остальных участков деревьями и кустарниками пространство. А мы, с нашей фантазией, чувствовали себя отрезанными от всего мира, от всех этих Вовок, Мишек… Но самое красивое, что было у Суховых на огороде, – два бассейна! То есть, конечно, это были не бассейны: просто в сохранившихся от каких-то разрушенных построек фундаментах естественным образом накапливалась вода. И над водой свисали ветви ивы…

Мы «разыгрывались» там так, что забывали про все. Пока до нас дойдут ее или моя бабушка, пока погонят обедать… У нас даже был свой секретный язык. Его придумала Таня: надо просто было добавлять к каждому слогу одну, определенную, согласную букву и ту же гласную, что в слоге. Непонятно? Да нет, очень даже просто! Например: «Юсюляся хосоросошасаяся десевосочкаса». Ага!.. Вот никто и не разбирал эту тарабарщину, а всего-то – «Юля – хорошая девочка».

Однажды мой вечно увлекающийся чем-то папа снял нас на кинокамеру: у него была эта дорогущая по тем временам «игрушка», снимающая на 8-миллиметровую пленку. Звук она не записывала, только изображение. Почему-то мы с Таней категорически не хотели сниматься: отворачивались от оператора, взявшись за руки, уходили в сторону. Глупые маленькие девчонки, разве мы думали, что когда-нибудь этот день, этот сад, это детство станут светлым воспоминанием… Нам было некогда! «Неповторимо» – да мы такого слова не знали!..

«Восьмимиллиметровку» можно посмотреть только на стареньком проекторе. Каким-то чудом он еще вполне дееспособен, и папа переснял всю нашу семейную «хронику» на видеокамеру. Под треск кинопроектора наша далекая жизнь как-то особенно трогательно выглядит: две хорошенькие сердитые девочки важно и надменно покидают беседку, демонстративно отворачиваются от объектива и, наконец, уходят в сад… Папе, видно, тоже надоело нас уговаривать, и больше фильмов, где мы вдвоем с Таней, нет.

* * *

Самое любимое приключение детства – пойти с дедом на базу проверять караул.

…Дед отдал армии пятьдесят лет своей жизни и очень этим гордился. Любил сравниться с графом Игнатьевым, написавшим когда-то книгу «Пятьдесят лет в строю»…

Караулы надо было проверять глубоким вечером.

«Не струсишь?» – «Нет!» – «А если волки?» – «Ну и что!» – «А разбойники?» – «Ха-ха-ха!..»

Дед облачался в офицерскую плащ-палатку, я хваталась за его локоть и мы уходили в лес, окружавший наш военный городок с трех сторон. Там, почти сразу, начинался длинный забор, окружавший базу.

Мы шли вдоль забора по протоптанной тропинке, лес шуршал, трещал сучками, и дед обязательно что-то рассказывал. Что-то, хорошо подходящее к кромешной тьме, лесным шорохам и нашей ответственной миссии.

Мой дед тоже был большим артистом! Какие паузы он делал, как играл интонацией, как выделял особые моменты… Иногда, для пущего эффекта, он останавливался и, зорко вглядываясь в тьму, произносил: «Тихо! Что это?» И громче: «Эй! Кто там? Выходи!..» Я тряслась рядом от неизвестности и восторга. Р-раз: дед направил дальнобойный фонарь, вынутый из кармана… «Ничего! Идем дальше…» И будто подвиг совершили!

Обратно идти было куда веселей. Я преодолела большое расстояние, я не струсила, я – молодец! Дед шагает широко, а легонькая я, вцепившаяся в его локоть под плащ-палаткой, едва ли не лечу рядом, подобно вымпелу.

И вот уже видны ярко освещенные окна нашего ДОСа. Вот наш сад, и палисадник, и две беседки, напротив каждого из двух подъездов. Сильно пахнет ночной фиалкой…

Издалека дед начинает свистеть условным свистом: «Фью-фью, фью-фью, фью-фью…» Никогда не умела свистеть!

В ответ из окна раздается отклик – это отзывается мой молодой папа, а может – дядя. Бабушка суеверной не была, а свист был ритуалом… Какое счастье: мы вернулись домой, а там светло, там не спят, ждут нас, смельчаков! Одно из лучших воспоминаний детства: этот дом, эти освещенные окна. Все живы, все молоды, все любят друг друга. Лето, теплая ночь, завтра будет солнечный день…

…Когда бы мы ни приезжали в Красное, мой папа тоже свистел с улицы, а из дома слышался отзыв деда. Свист всегда был молодцеватым, даже когда дед уже передвигался с трудом на своих кривых кавалерийских ногах. Свист ведь не голос, возраста не выдает…

* * *

Конечно, все здесь изменилось. Половина сада, посаженного когда-то дедом, ушла под фасад двухэтажного дома, смотрящего в «глаза» нашему старичку.

Давно снесены две беседки, так украшавшие наш двор.

А вот палисадник остался, летом он почти так же хорош, как при жизни моей бабушки: садовые ромашки, ноготки, любимая в нашем дворе маттиола…

И, конечно, не так уж много осталось в этом месте людей, которые помнят меня девочкой.

Тетя Оля, живущая напротив. В молодости она была красивая, как «пани Тереза» из «Кабачка 13 стульев». Дед служил с ее мужем, Романом Антоновичем.

Сын тети Оли Витя тоже помнил меня, у нас с ним небольшая разница в возрасте, лет семь. Но он умер в прошлом декабре. Витя спился, а пить начал по причине… золотых рук. В деревне (наш городок – тоже в своем роде деревня…) принято расплачиваться за любую помощь, за работу бутылкой. А Витя умел делать все – хоть евроремонт «под ключ», хоть трактор починить, хоть DVD-плеер.

Витя был разный: в пьяном виде бывал просто отвратительным. Но никогда не был злобным, подлым, агрессивным. Так, покричать что-нибудь да свалиться спать – вот и весь дебош.

Он умер трезвый, на «объекте» – работал по найму на строительстве коттеджа у одного состоятельного человека. И работал очень хорошо. Просто стало плохо с сердцем. Полежал немного и умер.

Владелец недостроенного коттеджа сделал все, что мог, для семьи. Помог с похоронами, заказал и оплатил памятник. Так Витя обрел заслуженный покой. Конец его жизни оказался таким же достойным, какой могла бы стать вся жизнь, если бы не горькая его привычка.

Когда я узнала о его смерти, то плакала так горько, что сама от себя не ожидала.

Учительница Евгения Федоровна, у которой я даже не много поучилась: по семейным обстоятельствам во втором классе я осталась в Красном на целый сентябрь. Моей маме сделали операцию, и она долго лежала в больнице. Потом папа приехал за мной. Я успела немножко выучить белорусский язык и песню «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…»

Вот и все, кто остались.

* * *

Лучшая подруга детства Танечка Конькова тоже умерла.

…Но я еще при жизни поблагодарила ее за то, что она родила и вырастила мне подружку! Вот такой необыкновенный подарок судьбы, светлый привет от нашего общего детства: ее дочь Наташа теперь живет в Красном, в соседнем от нас подъезде, и мой сын старше ее Федьки всего лишь на год…

Мальчишки дружат.

* * *

 
Снова доносится клич со двора:
«В прятки!» Любимая детства игра.
Прежних считалочек рифмы манят,
Надо бежать!.. Да зовут не меня.
 
 
… Жаль! Я хорошие знаю места!
Бегаю быстро, считаю до ста…
Двор или землю вокруг обойдешь —
Спряталось детство. Ищи – не найдешь…
 

Лучшая подруга

У меня не так уж много близких подруг: чтобы их пересчитать, хватит пальцев на одной руке. Раньше их было немного больше, но время, по разным причинам, скорректировало и без того недлинный список. Не хочу эпитетов: ни жестокое, ни быстротечное, просто – время. Как его ни обзывай, оно бесстрастно и беспристрастно. Течет само по себе, а уж наша забота – успевать за ним или от него отставать. Или – совсем исчезать.

С тех пор, как в ходу мобильники, нет особой нужды в телефонных книжках: карта памяти сама сохраняет номера абонентов. А в эпоху стационарных аппаратов связи и телефонных будок на улицах городов мне всегда было очень грустно заново переписывать телефоны из записных книжек, которые заканчивались. Кто-то из знакомых переходил в новые блокноты, кто-то – нет. Но несколько женских имен (…не всегда фамилий, фамилии-то как раз менялись, кое у кого и не по разу!) повторялись и повторялись на разделенных по алфавиту страницах – Марина, Светлана, Лариса, Алена, Татьяна…

Несмотря на свою коммуникабельную профессию и обилие знакомств, я много лет стараюсь оставаться в едином дружеском кругу. И, конечно, у меня есть лучшая подруга.

Мы дружим с ней с детского сада. В яслях дети не дружат, просто играют в одном месте, а вот в младшей детсадовской группе все уже точно знали: Юля и Марина – подружки. Смешные, непохожие: круглолицая, невысокая, крепенькая, с задорными ямочками на румяных щечках Маринка и худенькая, длинненькая, с печальным личиком я. Может, из-за непохожести мы и подружились: мне очень нравилась полненькая «булочка» Маринка, а ей всегда хотелось хоть чуть-чуть подрасти. Ну вот, так и тянулись друг за другом.

Мы – астрологические близнецы, родились с разницей в несколько часов, 1 и 2 мая одного далекого года. И, наверное, поэтому в наших судьбах произошли некоторые одинаковые события жизни, только с некоторой разбежкой во времени. Как родились с небольшим «интервалом», так и живем.

…Уж как нас жизнь ни разлучала, уж как ни разбрасывала по разным адресам: отцы были кадровыми военными, а переброски на новое место службы для детей военных – дело привычное… Но мы цеплялись друг за друга, находились и снова восстанавливали связь. Писали письма, изредка встречались и, несмотря ни на что, сохранили детскую дружбу до сих пор.

В прошлом году отмечали… столетие со дня рождения: просто объединили юбилеи. Что такое – несколько часов разницы по сравнению с круглой датой? С вечностью, можно сказать!..

* * *

Вот не были мы похожи, а нам так хотелось!

Однажды я привезла с каникул, от бабушки из Беларуси, подарок – красивое и модное красное демисезонное пальто. Каково же было мое изумление, когда Маринка похвасталась такой же яркой обновкой, тоже красным осенним пальто! Похож был силуэт – приталенный, с широким поясом, похожа буклированная ткань… Чего там удивляться: не сильно фантазийная мода советского легпрома предлагала примерно одинаковые модели для девочек-подростков. И не важно, где было сшито пальто – в Ленинграде или столице БССР. А вкусы у нас совпадали, вот мы и выбрали почти одинаковую одежку.

Маринке мама-рукодельница еще и сшила озорную серую кепку с большим козырьком а-ля Гаврош: очень получилось стильно. Значит, и мне нужна такая кепка, и моя мама вооружилась спицами… Такую же шестиклинку с козырьком мама связала из модной в то время пряжи «дарница», срочно куплен ной у спекулянток на городском рынке. Ансамбль завершали черные брюки-клеш, сшитые на заказ нашей классной руководительницей Эммой Павловной.

И снова нечему удивляться: в маленьком военном городке отношения были простые. Да, Эмма Павловна была нашей классной, и ее сын Алеша учился с нами в одном классе. Но «обшивала» она всех желающих: ведь ателье в городке, на много километров окруженном тайгой, не было, а быть модными хотелось всем, особенно нам, девчонкам-подросткам.

…Удивляюсь теперь: почему над нами никто не смеялся? Наверняка со стороны мы выглядели довольно комично. Но нам только говорили: «Вы – как сестры».

Тогда, в детстве, нам нравилось, что так считают. Став взрослыми, мы обе убедились: чтобы быть родными, вовсе не нужно быть сестрами. Ох, какие страсти порой раздирают сестер, какая ревность, какая разноцветная зависть… И никуда не деться от сестры-соперницы – родная кровь. А мы – как нашли друг друга на ясельном ковре, так и держались рядом. Не потому, что связаны кровными узами, а потому, что близкие души. Так лучше!

* * *

С первого класса сидели мы за разными партами. Или, как тогда говорили, «на разных партах». Потому что парты в наше время были цельные: особая такая деревянная конструкция, сложно соединяющая скамейку с наклонной столешницей. Крышка парты откидывалась, в открывающуюся нишу можно было положить портфель. Когда стали постарше – постороннюю книжку. Да-да, дети тогда были читающие и рискованно позволяли себе полистать на уроке что-нибудь интересненькое. Жюль Верна или Льва Кассиля.

Нас с Маринкой рассаживали по разным углам принципиально. Иначе мы болтали бы без умолку.

В шестом классе меня посадили с деревенским мальчиком Юркой Малюковым (в школу ходили дети из соседней с нашим городком деревни Бобровка), Маринку – с Сережкой Чепуштановым. Оба мальца были нам, прямо скажем, не ровня: Юрка – просто шалопай, Сережка – старательный и добродушный троечник. Ни тебе влюбиться, ни поговорить.

Влюблялись, традиционно, в старшеклассников. В знаменосца пионерской дружины Женьку Машкина. В синеглазого двоечника Игоря Пахомова по прозвищу Пахомяк. Ну и, как водится, все это – безответно.

Оставалось – учиться.

Учились, надо заметить, по-разному. Маринка – прирожденная и к тому же потомственная отличница. Учеба давалась ей легко – что математика, что русский, что география.

Я отличницей не была никогда. Правда, с русским языком была на «ты»: всегда очень много читала, а это сильно отражается на грамотности. У меня было благоприобретенное чувство языка, а вот правил я, как правило, не знала.

Справлялась с историей, опять же, по причине начитанности.

Несмотря на то, что очень стеснялась носить очки, вполне способна была отыскать нужную страну на глобусе и город на карте.

С математикой дело обстояло похуже. А перед математичкой Светланой Алексеевной я просто терялась. Не потому, что была она строга. Проблема была в том, что у нее сильно косил один глаз. Мало того, что я со скрежетом осваивала математическую науку, так еще и вечно, как загипнотизированная, устремляла свой взгляд туда, куда был обращен один из ее независимых (друг от друга) зрачков. И всегда ошибалась! Со стороны это выглядело так: девица-подросток с отсутствующим видом смотрит, Бог ее знает, куда, только не на доску с примерами. Ну, и о какой успеваемости может идти речь?!

Но в нашей школе, где в каждом классе училось по десять-двенадцать человек, просто нереально было плохо учиться. Спрашивали практически каждый день! Наши «тройки», как впоследствии выяснилось, вполне приравнивались к городским пятеркам. Потому что учителя, которые одновременно были нашими соседками по лестничной площадке, женами отцовских сослуживцев, подругами матерей и тоже мамами всех знакомых детей, спуску нам, однако, не давали.

…За что отдельное им, хоть и довольно запоздалое, «спасибо»!

* * *

Очень многие женщины в городке не работали. Офицерским женам с трудоустройством непросто во все времена и во всех родах войск, а уж «ракетчицам»… Городки маленькие, объектов хозяйствования – раз, два и обчелся. Штат средней школы укомплектован на сто процентов, в офицерском клубе все вакансии заняты, та же картина в магазине, аптеке, медпункте, столовой…

Моя мама, юрист, ездила на работу в город: сорок минут на автобусе туда, сорок – обратно. Маринкина мама, полиграфист, сидела дома, воспитывала дочь и ее младшего братишку. И так же поступали многие офицерские жены – сидели дома, а дипломы об образовании хранили до лучших времен.

Кому первой, моей маме или Маринкиной, пришло в голову дополнительно обучать нас с подругой английскому языку? Неведомо.

Но вскоре нас поставили перед фактом: Ирина Анисимовна, молоденькая москвичка, связавшая свою судьбу с человеком в погонах, будет давать нам частные уроки английского языка. Два раза в неделю мы с Мариной должны будем ходить к ней домой, в 54-й дом, и учиться. Как будто нам мало было школьных уроков.

… Нет, ничего случайного в жизни не бывает. Уроки английского стали для нас еще и уроками психологии, и уроками хороших манер. Она была очень интеллигентная, с негромким голосом, сдержанными жестами. До того, как выйти замуж за военного и попасть в наш закрытый гарнизон, Ирина закончила МГИМО. Любовь стала непреодолимым препятствием в ее возможной карьере: ведь муж служил в ракетных войсках. Однако она сделала свой выбор.

«Москва» тогда звучала для меня куда волшебнее, чем «МГИМО». Москва… Столица нашей необъятной Родины, Союза Советских Социалистических Республик! И вот оттуда – сюда, в тайгу. Ирина Анисимовна казалась нам с Маринкой почти декабристкой…

Ирина Анисимовна учила нас по своим книжкам, привезенным из Москвы. Они как-то особенно пахли, вкусно-вкусно, плотной бумагой, цветными иллюстрациями. «Why do you cry, Willy, why do you cry?» – старательно повторяли мы за нашей учительницей. И, несмотря на то, что стихотворение про плаксу-Вилли изучали и в школе, здесь оно звучало по-особому. Мы чувствовали свою избранность, исключительность.

Относительно психологии. Ирина Анисимовна у себя «в классе» не выделяла ни одну из нас, но обеим нашим мамам докладывала об успехах и неуспехах дочерей. «У Юли хороший музыкальный слух, она замечательно интонирует, но не хочет учиться, ленится. Домашние задания готовит, судя по всему, прямо перед уроком. А Марина усидчивая, старательная, но над произношением надо работать и работать».

Уроки были платные. Мамы, выслушав милую Ирину Анисимовну, вопреки психологии и педагогике нас ругали – и ленивую меня, и старательную Маринку.

Вскоре мужа нашей учительницы направили на учебу в Академию. Прощаясь, Ирина подарила нам по маленькому словарику: мне достался бордовый русско-английский, Маринке – синий англо-русский. Нам хотелось поменяться, но на титульном листе учительница сделала именные дарственные надписи.

… Вот бы она, наверное, удивилась, узнав, что Марина на сегодняшний день знает четыре иностранных языка. И все они: английский, немецкий, французский и венгерский – в свое время пригодились ей в профессиональной деятельности.

А я, со своим музыкальным слухом и законченным университетом, не могу сказать, что знаю английский хотя бы «со словарем». Тем самым, русско-английским, подаренным ею…

* * *

Спросите у себя: почему вам дороги родные люди? Скорее всего, чтобы выразить свои чувства, вам понадобится одна-единственная фраза: «Я их люблю». Вот и все.

Но она ведь ничего не объясняет, правда? «Рацио» и «эмоцио» – это две большие разницы, как давно говорят уже не только в Одессе. И если постараться что-то – хотя бы для себя! – сформулировать… Ну, тогда получится подобрать для выражения своих самых чистых, самых искренних чувств еще две-три банальные, затертые фразы. Чтобы тут же, застеснявшись, их поскорее забыть.

… Все действительно просто: родные люди – это те, с которыми ты чувствуешь связь, даже если их нет рядом.

Попытавшись как-то, с помощью всеведущего яндекса, расшифровать личный номер в своем паспорте, с веселым удивлением обнаружила, что цифра 4 в его начале обозначает, что я – женщина, рожденная в прошлом веке. Да, так и есть, родилась я давно, но… чтобы НАСТОЛЬКО давно?! М-да.

К чему я это? В общем, у нас, в прошлом веке, было принято писать друг другу письма.

После того, как моего папу перевели на новое место службы, мне оставалось только писать своей подруге Маринке письма. Она отвечала. Какая, кстати, была радость обнаружить в почтовом ящике конверт с ее тонким, чуть растянутым по строчкам почерком: так дети иногда рисуют морские волны. Это была гораздо большая радость, чем нынешние приходящие по электронке послания, даже украшенные всевозможными смайликами.

Может, с тех самых, давних пор у меня и появилась привычка поверять свои мысли бумаге, в надежде, что их прочитают и поймут? Маринка меня всегда понимала.

Я сменила за свою школьную юность три школы и нигде не стремилась скорее обзавестись друзьями: у меня ведь была моя лучшая подруга. Не исключено, что именно это позволяло мне сохранять независимость. Не внешнюю, а ту, что внутри. Она всегда со мной.

* * *

…Вот так и жили-были две девчонки, росли, взрослели, набирались опыта… Иногда, можно сказать, даже проводили опыты над собой. Имею в виду заведомые, предсказуемые ошибки юности, избежать которых не удается почти никому. Ну и что? Хуже мы от этого не стали.

Детство закончилось для нас обеих, когда мы, отделенные друг от друга большими расстояниями, сделали первые попытки поступить в институт. Маринка поступала в педагогический на факультет иностранных языков. Ее вуз располагался в небольшом городе, ближайшем к месту службы отца.

Я, под влиянием мамы-юриста, отнесла документы на юрфак Белорусского государственного университета: демобилизовавшись, мы уже жили в Минске.

Это называется «энергия заблуждения». В общем, я провалилась. Маринка, разумеется, нет. Не буду умалять достоинства Нижне-Тагильского педагогического института: это был филиал славного Свердловского «педа». Сюда тоже поступали далеко не все. Марине очень пригодились и ее сформировавшаяся за десять лет в школе привычка хорошо учиться, и уроки английского Ирины Анисимовны, которая старательно вырабатывала у нас аристократическое «оксфордское» произношение.

Она не успела доучиться в НТГПИ до четвертого курса: из армии демобилизовался и ее отец. Семья переехала в Ленин град. Вот тут-то и начались испытания!

Марина переводом поступила в Ленинградский институт иностранных языков. Юную «провинциалку» однокурсницы встретили высокомерно: в самом деле, что это такое – «Нижне-Тагильский пед»? И вообще – Нижний Тагил?… Что, и Верхний еще есть?… Гордая Маринка поднимала брови и опускала глаза, даже на словах не предавая места, где прошли наши детство и юность. Не уточняя, что и мама, и папа – коренные «питерцы», и у нее самой в паспорте местом рождения значится город Ленинград.

И блистала на семинарах своим чистым «оксфордским» английским, которому в таежном военном городке ее обучила совсем не заносчивая москвичка с невостребованным дипломом МГИМО… На занятиях студентам иняза в качестве учебного пособия демонстрировали видеозаписи с тронными речами английской королевы. Так вот: моя подруга говорила с венценосной Елизаветой на одном «диалекте»! И это не могло остаться незамеченным!.. А вот подруг, конечно, не добавило.

Нас снова выручала наша верная дружба. Я была с ней незримо, как ангел за спиной: всей душой поддерживала мою подругу, заменяя письмами и звонками тех, кто мог бы, но не хотел принять ее в свой круг.

…Все, конечно, образовалось в конце концов. Блокада была снята, рафинированные ленинградки Маринку «приняли», подруги появились. Но лучшей среди них не нашлось.

* * *

Когда-то в кинотеатрах перед фильмом показывали «журнал». Это мог быть, если повезет, выпуск «Фитиля», но чаще, почему-то, демонстрировали «Новости спорта». Вот в «Новостях спорта» между сюжетами была такая перебивка: изображение как бы проматывалось на скорости и на экране мелькало стремительное перемещение картинки со смазанными очертаниями. Как будто крутанулась карусель и все слилось в один пестрый мазок: киножурнал «Новости спорта» был черно-белым.

Так и некоторые периоды в жизни в памяти остаются как стремительная «перемотка», только не черно-белая, а яркая, цветная.

…Студенческая жизнь закончилась. Какой беззаботной, оказывается, она была!.. А взрослая…

Нет, она не застала врасплох, а подхватила и понесла, набирая обороты, нас обеих. Мы стали редко видеться. Марина делала успешную карьеру, получила еще одно, экономическое, образование, ее взяли на работу в авторитетную международную консалтинговую компанию.

Я тоже занималась любимым делом – работала в газете, затем – в журнале, пробовала писать для кино. И, конечно, мы продолжали писать друг другу письма, все чаще – не от руки, а на компьютере.

У взрослой, такой суматошной и озабоченной, жизни все же обнаружились кое-какие явные преимущества перед скромной юностью: финансовая самостоятельность, например. А это значит, что теперь можно ездить друг к другу в гости, не спрашивая у родителей разрешения!.. Особенно, если есть повод.

А поводы всегда находились! Сначала мы, с небольшим интервалом, вышли замуж. Наши избранники носили одинаковое имя – Сергей. Вскоре у Марины родилась дочь Александра, и подруга с головой окунулась в материнство. Еще одним, неизменным поводом увидеться оставался наш общий день рождения, всегда так удачно выпадавший на майские праздники, на большие выходные.

…Позже были, разумеется, и худшие поводы. Развод, например. Сначала – ее, потом – мой. Ничего, пережили. Жизнь продолжается, дети растут. И с лучшими подругами, как с детьми, слава Богу, не разводятся!..

* * *

Мы ездим друг к другу до сих пор.

Правда, я так и не полюбила Ленинград, давно уже ставший Санкт-Петербургом. Стыдно признаться, но мне всегда жаль было тратить время на экскурсии. Да, да, да, я ни разу не была в Эрмитаже!

А недавно подруга сказала мне, что, пожалуй, купит себе тур по Беларуси: она тоже никогда толком не видела даже Минска, не говоря уже о Мирском замке, Брестской крепости и других наших достопримечательностях.

Ну, не до экскурсий, не до туров… Столько всего нужно всегда обсудить! Нам и сейчас не хватает времени на все животрепещущие темы, приходится наверстывать по телефону.

* * *

На наше сорокалетие я сделала нам обеим подарок под нахальным девизом: «Не каждому дано так щедро жить – друзьям на память сериал дарить!» Он называется «Подружка Осень», в его сюжете – частички нашей биографии, а главная героиня – спасибо питерскому продюсеру! – похожа на юную Маринку.