Текст книги "После маскарада"

Глава 5. Второй «последний день Помпеи»

– Ну-ка, все расступились! Опять толкотню создаете, – рыкнул старший следователь Мезенцев на столпившихся у парадной дома № 2А в Трехпрудном переулке. Зло растолкав локтями толпу, собравшуюся под проливным июньским дождем, он смахнул со лба мокрую прядь и нырнул в уже знакомую парадную дверь, стиснутую треугольным портиком сверху и двумя полуколоннами по бокам. В той же квартире при тех же обстоятельствах найдены были теперь уже трое – двое убитых и один в совершеннейшем беспамятстве, пускающий слюну и едва передвигающий ноги.

– Та же угольная пена, двое неизвестных, накрытый стол, записка с начертанным на ней: «Вызвать милицию ровно в 16:00», – ворчал Сергей Устинович, бросая за плечо – шедшему позади Грениху в сопровождении его неизменного Ватсона – Пети. – Опять опоенный, заговоренный тем же самым незнакомцем Шкловский хлопает глазами и трясется.

– Что, прям тем же самым? – прицокнул языком Грених, чувствуя, что история с таинственным манипулятором еще выйдет ему боком.

– Говорит, да. Вот что мне мешало приставить кого-нибудь следить за его квартирой? Ведь чувствовал – дело какое-то грязное, заковыристое, задумано явно человеком недюжинного ума. Расслабились мы после смерти Леньки Пантелеева! Да и гипноз этот ваш ничего не дает, только путает карты. Почему вы, Константин Федорович, до сих пор не выяснили, как Шкловского загипнотизировали? Мы его ни арестовать не можем, ни отпустить совсем.

Грених молчал. Три беседы с ним прошли даром.

Они вошли в квартиру с по-прежнему задернутыми вишневого цвета шторами. За тем же столом, в той же позе восседала первая черная кучка, стекающая со стола на стул, а следом на пол. Эмбрионом у его ног свернулась вторая.

– Это похоже на какое-то послание, – в задумчивости проговорил Петя, почесав подбородок.

– Одинаково их расположил, – отозвался стажер Фролов, сдвигая кепку на затылок. – В этом что-то есть… что-то есть… такое, что понять под силу только Шерлоку Холмсу.

– На точку с запятой – вот на что похоже! – вскинул в воздух карандаш Петя. – То есть это может значить знак вопроса. В церковнославянском, например, так. И в греческом. Я учил! Думаю, убийца вопрошает о чем-то.

– Отставить, Воробьев! – махнул рукой Мезенцев. – Пройти по проторенной дороге, сотворить преступление по беспроигрышной схеме – вот что это означает.

И, обернувшись, бросил разраженный, злой взгляд на Шкловского.

Тот восседал на табурете у двери, его уже не трясло с той интенсивностью, что в первый раз. Он грустно, со смирением приговоренного к смерти уставился в пол, стиснутые пальцы на коленях чуть трепетали.

На диване, поддерживаемый двумя участковыми милиционерами, сидел страшно худой, с трупного цвета и заросшим щетиной лицом, бритоголовый человек, возраст которого невозможно было определить из-за истощенного вида. Ему могло быть как сорок, так и все восемьдесят. Дорогой костюм, в который он был одет, выглядел странно из-за скособоченной спины и втянутых внутрь плеч. Перед следственной командой Губсуда будто предстал очень неуклюжий вор, укравший этот костюм или выменявший его на Сухаревке. Он едва держался ровно, все время заваливался набок, милиционеру справа приходилось его не только поддерживать, но и постоянно встряхивать и усаживать, словно большую куклу, шитую из мешковины и набитую соломой.

– Сегодня ваш пациент – он, – обращаясь к Грениху, вскинул палец в сторону него Мезенцев. – Этому бомбисту уже пятьдесят – Анатолий Куколев, помните такого? Участник боевой организации эсеров и «Похода на Плеве», та самая бомба, убившая министра внутренних дел, – его рук. Готовил покушение на Клейгельса, улизнул от полиции. Участвовал в Гражданской войне, был завербован ГПУ, но захотелось собственной славы. Орудовал года два назад в Ленинграде, был пойман, сбежал в Москву, шантажировал заведующего «Мосгико»…

– Был пойман, – Грених вспомнил это дело, которое закончилось тем, что Куколева удалось захватить, а его бомбу нейтрализовать.

– Но опять бежал. И вот он здесь! На руках ожоги от каких-то кислот, месяц им, не больше, равно как и предыдущему происшествию в этой квартире. Лыка не вяжет. Надо и его гипнотизировать, авось что удастся вытянуть.

Грених отставил от стола свободный стул, поднес его к дивану и сел напротив своего нового пациента.

Но установить хоть какую-то языковую связь с ним не удалось. Бомбист качался и мычал, как слабоумный, в речи проступали отдельные ничего не значащие и совершенно не связанные между собой слова вроде: «каша овсяная», «радиоприемник», «картина», «дверь» – будто поражены были атрофией лобные и височные доли.

Грених измерил его пульс, посветил фонариком в зрачки и поднялся.

– Невозможно что-либо сказать прямо сейчас. Это либо психогенный ступор такой, либо последняя стадия деменции, или вовсе он после неудачной операции на мозге, – Константин Федорович повертел во все стороны бритый череп бомбиста, отыскивая шрамы, но ничего не нашел. – Разбираться надо, Сергей Устинович. Сегодня этот свидетель вам ничего не сообщит.

Выйдя из квартиры, Грених дал указание Пете бежать в морг и ждать его там. А сам отправился к Асе. Она жила на Большой Пироговской, в невзрачном трехэтажном жилом доме, построенном лет тридцать назад, в комнатушке на последнем этаже, которую делила с двумя своими новыми подругами-студентками.

Грених постучал в дверь, не особенно надеясь увидеть Асю. Давно пора было ее навестить – не встречались с февраля, но Константин Федорович нарочно отодвигал время визита. А теперь появился весомый повод, грех не воспользоваться.

В ожидании, когда откроют, он уткнулся лбом в косяк, двумя пальцами сжал уставшие глаза. На улице все еще лило, плащ его намок, раскалывалась правая половина черепа, а в мыслях вертелась карусель: трупы в черной пене, таинственный гипнотизер с его голосом, трясущийся Шкловский, Мезенцев со зло сжатым ртом и дергающейся щекой.

Замок щелкнул, и высокая прямая и простая дверь из мореного дуба начала медленно открываться. Ася в своем чесучовом безразмерном плаще, с неизменной синей косынкой, повязанной сзади, из-под которой через плечо была перекинута тяжелая коса пшеничного цвета, возникла на пороге. Ее плечи и голова были мокрыми – видно, только пришла и еще не успела раздеться.

– Ася, здравствуйте, – проронил Грених, кашлянув. – Как поживаете?

– Спасибо, Константин Федорович, учусь, вот прямо из университета, и вы сразу, – тихо и невнятно ответила она, вспыхнув до корней волос.

– Ася, у меня к вам дело есть большой важности. Нужно будет прогуляться.

– Я готова! Мне и одеваться не нужно, – она вытянулась по стойке «Смирно!», тотчас подобрав с пола раскрытый зонтик из кружева небесно-голубого цвета на деревянной ручке, не предназначенный для дождливой погоды – понятно почему косынка промокла, улыбнулся про себя Грених.

– Вы могли бы пройти в университетскую лабораторию – провести один нехитрый опыт?

– А что для него понадобится?

– Да две вещи всего – сахар и серная кислота.

Брови ее взметнулись домиком, взгляд переместился с лица Грениха куда-то вдаль: она соображала, где взять ингредиенты.

– Серной кислоты у нас теперь целая бутыль на кафедре, а вот сахар… сахарная голова подойдет?

– Подойдет, если у вас в лаборатории ступа найдется. Много не нужно, горсти будет достаточно.

Она исчезла в длинном, темном коридоре, уводящем к жилым комнатам, наполненном, как, впрочем, и везде, каким-то заплесневелым хламом, и через минуту вернулась, держа в ладонях неровный блестящий белый камень.

Дождь лил со всевозрастающей силой. С Большой Пироговской до Малой было минут десять быстрой ходьбы. В час, близкий к вечернему, в университете почти никого не осталось, только на входе прохаживался, разминая колени, сторож и два студента нависли над учебником прямо на крыльце, видно, разбирали какую-то головоломную экзаменационную задачу. Ася кивнула сторожу, и они с Гренихом, промокшие до нитки – кружевной зонт оказался совершенно не способным удержать крупные струи воды, льющиеся с неба, – прошмыгнули в круглый вестибюль, взлетели по большой парадной лестнице на второй этаж и, дойдя до самого конца коридора, зашли в небольшую продолговатую комнату, окнами выходящую на здание Анатомического театра.

Аудитория была густо заставлена лабораторными столами, стоящими стройными рядами и оснащенными разделительной полкой со множеством банок, баночек, реторт, пробирок и цилиндров. С боку каждого стола выдавалась полукруглая раковина. С потолков свисали тарелкообразные светильники. На посеревших стенах с потеками и с облупившейся известкой висели таблица Менделеева и портреты ученых-химиков. От двери до самой дальней стены стояли шкафы с матовым стеклом в дверцах.

Ася стянула с себя мокрый плащ, аккуратно развесила его на спинке стула у входа, там же оставила раскрытый зонтик, развязала тугой узел косынки. Легкое светлое платье в цветочек так было ей к лицу. Грених видел, как чуть дрожали ее губы – от смятения или от прохлады. Распустив мокрую косу, она запустила пальцы под корни волос, пытаясь их просушить. Золотистыми змейками заструились тяжелые пряди по плечам и спине, делая ее похожей на «Венеру» Боттичелли. Но увы, Ася быстро обнаружила, что за ней исподтишка наблюдают, тут же собрала волосы в узел на затылке и поспешила к шкафу. Отворила дверцу, замерла на минуту, собираясь с мыслями, а потом вынула бутыль со стеклянной пробкой и заводской этикеткой «Н₂SO₄».

– Самая отборная, лучшая, ядреная серная кислота, – с напускным довольством, чтобы скрыть смущение, объявила она, ставя ее на край одного из столов. Наклонилась над своим плащом и вынула из кармана кусок сахара. – А то в прошлый раз очень слабенькая была. Разбавленная. На заводе брак выпустили.

– Разбавленная? Сильно? – заинтересовался Грених.

– Очень, почти вода, едва-едва в ней можно было различить маслянистые оттенки. И совсем ни с чем не вступала в реакцию, – Ася суетливо и по-хозяйски собрала перед собой ступку с пестиком, стаканчик со стеклянной лопаточкой. – Не думаю, что даже разбавленная. Потому что серную кислоту разбавить водой непросто, она быстро растворяется, но нагревает баллон до ста градусов Цельсия и пара едкого выдает целое облако. Важно наливать кислоту в воду, ни в коем случае не наоборот – вскипает. Наверное, просто перепутали. Сейчас, говорят, много крестьян берут на заводы, те же совсем в другом мастера – сеять, косить. И пока освоишь новую профессию, столько раз ошибешься.

Грених улыбнулся про себя. Мезенцеву будет чем заняться – кажется, нашлась и пропажа серной кислоты.

– Опыт, что вы просите показать, – продолжала студентка, интенсивно отстукивая по куску сахара пестиком, – называется дегидратацией углеводов. Серная кислота отнимает у сахара воду, превращаясь в черную пену, страшную, как черт в аду. Это вы из газеты увидели, да, как тот мститель фининспектора нечестного и какого-то вора убил? Мы с девочками думали, что наверняка с нашего отделения этот Зорро, потому что произошло это спустя неделю, если не меньше, как мы проходили реакции дегидратации.

– А к вам вольные слушатели ходят на опыты?

– Ходят, но всех почти знаем давно, поэтому очень трудно сказать, кто мог бы такое сделать. Говорят же, в тихом омуте черти водятся. Кто-то ведь сделал! Увидел потрясающую реакцию и непременно пожелал поиграться.

Наконец сахар был превращен в пудру, Грених поинтересовался, будет ли Ася его растворять до состояния жидкой карамели, на что та ответила с ученым видом: можно гомогенизировать, но не обязательно. Она насыпала в стакан половину, граммов этак пятьдесят, и натянула на руки огромные резиновые перчатки. Нахмурилась, призадумавшись, придвинула стул, поднялась на него и, очень осторожно держа, будто дитя, наклонила бутыль, оставив край на столе и налив небольшое количество кислоты на сахар – совсем немного, треть стопочки на вид. Грених, наблюдая за ее уверенными действиями, не успел даже взволноваться, что хрупкая девушка не справится с таким тяжелым предметом. А ведь внутри бутыли было одно из самых токсичных веществ на планете! Он было подался ей на помощь, но Ася уже закупорила емкость стеклянной пробкой и, легонько соскочив со стула, отодвинула кислоту к полке с ретортами.

Белая поверхность сахара быстро стала коричневеть, но дна стакана серная кислота не достигла. Ася взяла лопаточку и, отойдя на шаг, вытянув руку, чтобы не брызнуло, аккуратно размешала.

– Ну все, ждем, – улыбнулась она. Минуты через две кислота пропитала сахар, превратив его в жидкую черную массу, еще через две минуты вещество медленно начало расти, испускать газ со знакомым, но из-за малого количества, едва уловимым запахом. Оно поднялось, в нем образовались рваные поры, как в черной вулканической пемзе, и, наконец, затвердело.

В течение нескольких минут оба стояли молча, наблюдая медленный процесс выползания большого пористого червя из стакана.

– Получается, нужно некоторое время, чтобы получилась эта пена, – хриплым голосом нарушил Грених тишину. – А по детству опыт казался очень скорым, почти моментальным.

Ася не ответила, губы ее дрогнули в отсутствующей улыбке, глаза неподвижно застыли при взгляде на черного шевелящегося и потрескивающего монстра в стакане. Грених мог поклясться, что она не видела ничего, а провалилась в какие-то глубины своих раздумий.

– Значит, – продолжил он, – можно было растворить эту гадость в ведре, вылить на размещенные за столом и на полу тела, а потом наблюдать их обугливание?

– Да, – Ася медленно перевела взгляд с пустоты на его лицо, – и если сахара было больше, то и ждать, соответственно, тоже пришлось дольше. И, разумеется… защитный костюм бы не помешал, или хотя бы перчатки – все-таки вещество едкое.

– А костюмов у вас не пропадало?

– Нет, – отодвинув стакан и ступку с остатками сахара в сторону, она сняла перчатки, сложила их вместе.

Грених стоял рядом, опираясь о стол рукой, Ася положила на нее свою ладонь. Он вздохнул, прикрыв глаза, рука сама перевернулась и сжала пальцы девушки. На фоне серого окна с дождливым небом ее вырисовывавшийся идеальной линией профиль с тугим мокрым узлом на затылке заставил сердце сжаться.

– Мы с вами не виделись почти четыре месяца, Константин Федорович, – тихо произнесла она. – Так и будете меня избегать?

Наивный. Почему такой старый и все еще такой наивный, полагал, что, найдя отвлеченный способ повидаться, он избежит вопросов девушки?

– Вы говорили тогда, что если мы не протянем друг другу рук, то погибнем! Что мы друг у друга – все, что у нас есть. А теперь что? Привезли меня сюда, устроили и Пете продать пытаетесь!

– Ну, Ася, ну зачем же резко-то так? – опять вздохнул Грених. – Продать! Тоже мне, слово-то какое. Петя любит вас без памяти.

– А я – вас, – она смотрела с вызовом, выпятив упрямый подбородок. – Что с этим делать будем?

Грених на несколько секунд прикрыл веки.

– Я слишком стар, Ася, пройдет десяток лет, и я превращусь в дряблого, больного, немощного ворчуна. Зачем вам такое? Вы молоды, здоровы, вокруг столько хороших людей, вы полюбите по-настоящему кого-то еще, достойного вас.

– Кого-то еще? Вы, правда, думаете, что возможно полюбить кого-то еще? Любят только один раз! Один! Может быть, я хочу не дать вам стареть в одиночестве, может быть, хочу стареть вместе с вами, может быть…

– Вы еще очень юны и мыслите максималистично, это пройдет, – оборвал ее Грених.

– А вы!.. – она вырвала руку и сжала кулаки. – А вы мыслите старорежимными категориями!

И, швырнув перчатки со стола на пол, подхватила плащ, косынку, выскочила в двери, оставив Грениху свой небесно-голубой кружевной зонтик, который уже чуть подсох. И он знал, Ася сделала это нарочно, чтобы он не промок под дождем, когда будет возвращаться из университета. Что за упрямый ребенок!

Тотчас из-за туч выглянуло закатное солнце, осветив лабораторию теплым персиково-золотым сиянием, радостно засверкав в многочисленных банках и пузатых колбах. Только радости на душе Константина Федоровича не было. В глазах потемнело от злости на самого себя, он чуть было не смахнул со стола бутыльки все разом. Занес было с рычанием руку, но удержался. Не хватало довести дело до порчи университетского имущества! Потом собрал растрепанную волю в кулак, выгреб из стакана черную пену, вытряс ее в раковину, сполоснул стакан и лопаточку, смыл остатки распавшегося на куски вещества водой, наблюдая, как воронка уносит их в темноту трубы. И, подобрав с пола зонтик, вышел. Отнес к ней на квартиру и оставил у порога – кто-нибудь передаст.

В морге ждали еще два тела, нужно было установить личность жертв.

Глава 6. Гостеатр Всеволода Мейерхольда

Тела, найденные в квартире в Трехпрудном переулке, принадлежали заведующему и секретарю Закаспийского общества взаимного кредита, оказавшегося самой настоящей крупномасштабной всесоюзного значения фальсификацией. Такой сенсации советская пресса еще не знала. По всем бумагам и даже фотографиям в пустыне Каракумы стоял металлургический комбинат, только что отстроенный на капиталовложения кредиторов, уже приступивший к работе и обещавший колоссальные прибыли. О Закаспийском обществе было написано немало горячих статей, заведующий являлся членом партии, водил личное знакомство с Рыковым, имел богатый опыт в освоении туркестанских земель. Не всякий решался завоевывать пустыню – стихию опасную и неприступную. Его комбинату прочили большое будущее.

Только комбината никакого не существовало.

К его постройке даже не приступили, фотографии делали в студии с помощью комбинированных фотосъемок и монтажа. Общество основали два редкостных жулика. А изобличил обогатившихся за счет скудных средств обманутых советских граждан опять некий Зорро. Он сверкал во всех газетах геройской карикатурой в бархатной полумаске и развевающемся плаще, как у американской кинолегенды Дугласа Фербенкса.

– …приобретший славу самого дона Диего Веги незнакомец нынче прославляем как крестьянами, рабочими, так и комсомолом. Он наносит удар прямо в сердце неприятелю советского народа, выжигает на телах врагов язвы серной кислотой, изничтожает их, как бы восклицая: «Будь же ты, посмевший поднять руку на меня и мой народ, погребен под пеплом справедливости!» – читал Петя развернутое издание газеты «Беднота», сидя с Гренихом и Ритой в жаркий июньский полдень за столиком кафе на Смоленской площади – там, где месяцем ранее была произведена серия сеансов гипноза с племянником посла Италии.

– Окажись я, – мечтательно вздохнул Петя, закрывая газету и откладывая ее на край столика, – на месте этого Зорро, все девчонки университета были бы у моих ног.

– Ишь, чего захотел, – хихикнула Рита, убирая короткие волосы за уши. Она нежилась, как довольная кошка, подставляя лицо жаркому солнцу, прекрасно зная, что за ней наблюдают и Грених – искоса, и Петя – неприкрыто-восхищенно, и еще пара-тройка мужчин из-за соседних столиков.

– Да, сам знаю, многого. Но мне не нужны все девчонки университета, только одна. Но она на меня и не смотрит, – бывший семинарист захлопал глазами, превозмогая слезы, шмыгнул носом и опять схватился за «Бедноту», спрятав за ней голову, точно страус в песок.

Грених перехватил взгляд балерины – она знала печальную историю с Асей и приподняла бровь, ожидая комментария профессора.

– Что у тебя с ней? – Грених ткнул локтем Воробьева, газета в его руках шелестнула серыми, сильно пахнущими типографской краской, листами.

– Ничего. В кино ходим, и все.

– Так сделай ей предложение.

– Откажет.

– Сделай так, чтобы не отказала.

Петя уронил газету на стол и посмотрел на Грениха столь несчастным, мрачным взглядом, что тот невольно отвел глаза. Трудно было поверить, что такого жизнерадостного паренька могла сбить с ног безответная любовь.

Ответить профессор не успел, на свободный стул за их столик вдруг подсел высокий худой человек средних лет с лицом, туго обтянутым бледной кожей, с длинным носом и стоящими дыбом всклоченными черными с проседью волосами. На нем был дорогой французский костюм, атласная жилетка и бабочка в горошек под подбородком.

– Рита Марино? – как умирающий от жажды путник, выдохнул он, вытирая большим кружевным платком пот со лба, а следом устало роняя локоть на столик. – Разрешите присесть? Я гоняюсь за вами уже почти месяц.

Рита окинула его взглядом, в котором сквозила по меньшей мере королева Виктория или Клеопатра. Она чуть отодвинулась, выпрямилась, обняв себя руками, молчаливым кивком давая понять, что готова слушать.

Пришелец отдышался, откашлялся.

– Меня зовут Всеволод Эмильевич Мейерхольд, – начал он густым баритоном, удивительно подходящим его печальным с поволокой глазам, уголки которых драматично были слегка опущены, словно под тяжестью невзгод. – Я режиссер бывшего Театра Революции, автор «Театрального Октября», руководитель бывших Театров РСФСР-1 и РСФСР-2 и нынешнего Государственного театра имени… меня. Руководитель ГосТиМа, к вашим услугам.

Грених и Рита переглянулись, но не успели ничего ответить, Мейерхольд продолжил:

– Скажу честно – сейчас мы переживаем не лучшие времена-с. Мне нельзя сейчас брать на роль мою Зиночку, дорогую мою супругу, и я в поисках актрисы, которая бы походила на нее. Нас тиранят отсутствием советских пьес, но что поделать, если никто ничего достойного не пишет! Актеры по одному покинули меня. Они хотят играть в «Ревизоре» и «Горе уму»[8]8
  Такое название своему спектаклю по пьесе Грибоедова дал Мейерхольд.


[Закрыть], Наркомпрос и РАПП требуют, чтобы я поставил что-то в стиле «Театрального Октября». Я разрываюсь! Я слоняюсь по жарким улицам Москвы почти как сумасшедший, ищу… мне нужна свежая кровь! – проговорил он, подражая графу Орлоку из «Носферату, симфония ужаса». Он даже зубы весьма колоритно оскалил.

Рита оценила, дернув уголком рта.

– Я готов идти ва-банк, – рубанул тот, – собираюсь набрать новую труппу! И теперь никакого натурализма, художественно неоправданных декораций, трюков и озорства, и уж тем более никаких красноармейцев на сцене, живых в смысле, настоящих. Театр нужно спасать, но что для этого сделать, я ума не приложу. Вернее, я уже это решил, но мне для сего прожекта нужны вы, Рита Марино, прелестная итальянская звезда цирка.

– Чем же я могу помочь? – Рита изогнула бровь. Работа медсестрой ей уже порядком наскучила, она давно собиралась возвращаться к карьере бродячей артистки и уже сделала две или три вылазки на своем разноцветном фургоне. Предложение знаменитого Мейерхольда ей пришлось кстати. Грених понял, что вот-вот потеряет свою ассистентку.

– Вы станете моей Бланш!

– Кем?

Мейерхольд на секунду в изнеможении уронил голову на руки, страдая, что не может быть понятым.

– Мне привезли отличную пьесу весьма уважаемого английского драматурга, социалиста, лауреата Нобелевской премии. Он взорвал своей сатирой и тонким умом Лондонский Королевский театр и держит внимание зрителей по сей день. В Наркомпросе его обожают! И если я поставлю одну из его пьес, то это будет фееричным спасением меня, ГосТиМа и советского театра в целом.

По-прежнему не дав произнести ни слова своим онемевшим от изумления собеседникам, режиссер вынул из большой кожаной сумки, висевшей у него через плечо, точно у почтальона, стопку отпечатанных на машинке страниц и уронил ее перед Ритой так, словно это было по меньшей мере золотое руно.

– «Дома вдовца» Джорджа Бернарда Шоу! Известно ли вам его имя? Вы читаете газеты? – Мейерхольд по очереди посмотрел на Риту, Грениха и Петю, увидел в руках стажера «Бедноту», выпускаемую для крестьян, и тяжело вздохнул.

– Это пьеса о винтиках и пружинах гнилого капиталистического строя, – продолжил он с отлично разыгранным скорбным видом. Для бо́льшей убедительности уронил локоть на стол, сел боком, закинув ногу на ногу, и приподнял бровь.

– Жестокий сарказм и меткая ирония, – продолжал Мейерхольд. – Герои – грязные капиталисты, живущие за счет грошей бедняков, публика – советский человек. Цитирую самого Шоу: «В “Домах вдовца” я показал, что респектабельность буржуазии и утонченность младших сыновей знати питается нищетой городских трущоб, как муха питается гнилью»[9]9
  Писал сам Дж. Б. Шоу о пьесе «Дома вдовца».


[Закрыть]. Советский человек осудит, ощутит радость того, что новое общество построено не на подобных вещах, покинет зал, радуясь, что отыскал в себе силы прежде не сломиться, как Тренч. Очень яркая, злободневная пьеса.

Грених с кривой полуулыбкой продолжал наблюдать. Рита тоже изучала нового знакомого, отрешенно накручивая на палец бусы, обвивавшие ее шею. Свет будущих софитов готов был затмить ей разум, засверкав на горизонте славой, лаврами и прочей театральной мишурой.

– Я предлагаю вам главную женскую роль. Роль Бланш! – взмахнул он рукой так, словно выпускал из рукавов голубей. Потом обернулся к Грениху и, скривив кислую улыбку, прибавил: – Вам бы я отдал роль доктора Тренча. Благородные черты, колкость во взгляде… Но вы, кажется, не артист, я правильно понял?

– Да, я не артист – судебный медик, – отозвался Грених, ответив на кислую улыбку саркастической.

– Эх, жаль, жаль, вид вы имеете подходящий, не слишком стары, вполне бы вам подошла роль двадцатипятилетнего Тренча, если подкрасить седину, побрить, научить улыбаться, поставить непринужденность манерам… Хм, хм… Мой Тренч так себе, ни рыба ни мясо. Не хотите сыграть, а?

– Нет, благодарю за приглашение.

– Не хотите? – протянул режиссер с сожалением. – Ну-у, как хотите. Пожалуй, вы правы, доктор не сыграет доктора хорошо, если он не артист. Да и вы, кажется, не поступитесь своим холодным нравом. В таком случае вам подходит роль отца, Сарториуса! – Мейерхольд придвинулся к Грениху ближе, разглядывая его с видом бея на невольничьем рынке. – Чопорность ваша мне нравится. Человек вы высокомерный и небось до безобразия дотошный…

– Но и я не актриса! – поспешила прервать его Рита, видя, что Грениху не слишком по вкусу такое пристальное внимание режиссера.

– Вы, – с придыханием проронил режиссер, перенеся взгляд с профессора на Риту, – вы нечто большее! Я знаю! – он вновь театрально вскинул ладонь и напустил на себя серьезный вид. – Я прекрасно знаю, что вы нигде не учились и не умеете подать роль академически, не знаете, как держаться на сцене, куда смотреть, и у вас не поставлен нужным образом голос.

Лицо Риты, прежде довольное, принялось медленно вытягиваться. Грених успел отвести взгляд и сделать вид, что разглядывает пьесу, прежде чем Рита на него посмотрела в наивном желании узнать, не усмотрел ли он хулу в словах режиссера в ее адрес. Но Мейерхольд успел предупредить негодование артистки.

– Все это постановочное и академически идеализированное советской публике не скормишь. С нынешним поколением нужно нечто большее, надо так изощриться… – он не договорил, выставил палец, прочертив им кривую по воздуху снизу вверх. – Вы – тот самый неограненный алмаз, который я искал всюду и наконец нашел. Я видел одно ваше выступление… Оно потрясло меня до глубины души. Пьеро и Коломбина, сплетенные в объятиях, дружно взявшиеся за руки, прыгнувшие с высоты небес в бездну и безжизненно повисшие на веревке, точно две поломанные марионетки. Они были влюблены и погибли вместе. О, сколько боли было во взгляде, сколько затаенной муки! Эта огромная слеза, сползающая чернотой с правой щеки, и обведенный черным левый глаз… Я обомлел. И если бы не милиция, которая безжалостно прогнала вас, то я бы подошел со своим предложением тотчас же.

Лицо Риты приняло прежнее выражение довольства, она чуть повела подбородком. Грених внутренне вздохнул с облегчением. Хоть и не рад он был знакомству с этим странным, не внушающим доверия типом, но все же вынужден был согласиться: театр для Риты мог стать тем единственным миром, в котором она наверняка бы обрела себя, и хорошо, если окажется, что сегодняшний день откроет ей – потерянной скиталице – дверь в счастливое будущее.

– Потом вы пропали. И я отчаялся было! Эх, эти ваши пантомимы! Рита Марино – то, что нужно нашей новой труппе… Позвольте спросить, милочка, откуда у вас, итальянки, такой довольно чистый русский?

Рита чуть поджала губы, опустив глаза. Грених не сдержался от нарочито пристального взгляда и ехидной полуулыбки, подпер ладонью подбородок – интересно, что скажет. Она перехватила его взгляд, прочла издевку и опять поджала губы.

– Цирк Чинизелли, – солгала она.

– О, здесь в Москве?

– Нет, в Петербу… Как сейчас правильно? В Ленинграде? С детства в нем, лет с десяти, потом уехала со всей семьей Сципионе Чинизелли, а сейчас решила вернуться. Я воздушная гимнастка.

– Сколько ж вам лет, милочка? – невинно взметнул бровями Мейерхольд. – Цирк Чинизелли едва ли дожил до революции.

Выражение лица Риты стало каменным.

– Что же стало с той очаровательной актрисой, которая играла все главные роли до сегодняшнего дня, – парировала она, пресекая на корню неловкий разговор о возрасте, – с вашей женой, Зиночкой?

Мейерхольд тотчас подхватил ее светский тон, прекрасно понимая, что зашел со своими неприличными вопросами слишком далеко, поспешил исправить оплошность.

– Жена осталась во Франции от греха подальше… Неизвестно еще, как все здесь устроится теперь… Мы ездили в Париж, вели переговоры о гастролях, но мне пришло письмо от хороших преданных друзей, что, пока я был там, здесь уже начали готовить ликвидационную комиссию по мою душу. Я примчался со всех ног. Теперь придется справляться без моей Зиночки. Но ничего, мы добавим в новую постановку нечто гротескное, но и нежное; острое, но и сладостное; пышное, торжественное, но и легкое, воздушное.

Он вскочил со стула, захлопав в ладоши, а потом внезапно упал перед Ритой на одно колено, сжав ее ладонь.

– Будьте нашей Бланш!

Рита инстинктивно отняла руку, он попытался ее поймать. Несколько секунд они комично махали руками, и режиссер в конце концов понял, что хватил через край с театральной патетикой, смущенно покраснел, опустил голову, живо вынул из нагрудного кармана карточку и, положив ее перед Ритой на пьесу, добавил скороговоркой:

– Мы уже приступили к репетициям. Если вам станет любопытно, приходите – вечерами мы всегда в театре. Вы будете приняты в наш круг с большой любовью. Не знаю, найдете ли где-либо больше теплоты, обожания, чувств восхищения и благоговения вашим гением.

Подтянул на плечо сумку, успев прежде проронить слезу, которую отер с лица кончиками пальцев, и исчез в толпе гуляющих по Смоленской площади.

Рита минуту сидела пораженная, потом расхохоталась.

– Вы это видели? – она подняла визитную карточку с потрепанных листков. – Хм, далеко. Угол Большой Садовой и Тверской.

– Это на Триумфальной площади, – протяжно вздохнул Петя. – А мне он не предложил присоединиться к новой труппе. Многие говорят, что я на Есенина похож, мог бы и артистом пойти.