Текст книги "Дело о сорока разбойниках"

Но на советы хозяина номеров Иноземцев лишь махнул рукой. Человек, на себе испытавший не одно ядовитейшее вещество, ежедневно дышавший спорами, аспергиллами, парами анилина, на ногах перенесший малярию, без карболовой кислоты неделю принимавший больных с лишаем, пендинкой и сифилисом, устрашится каких-то там вил? Иван Несторович пребывал в абсолютнейшем равнодушии и единым мускулом не выдал бы страха, даже перед походом на Чингисхана, даже если б шел на него один и без оружия! Тем более он наперед знал, что мнение европейцев о туземцах по большей части надуманное, знал, какой прием ему окажут гости сартской части Ташкента. В туземцах не было и толики враждебности, озлобленности и кровожадности, скорее присущих существам цивилизованным. К русским они по-прежнему относились как к гостям. А гость на Востоке всегда пребывал в большом почете.

Убежденность его была подтверждена героическим подвигом доктора Елены Николаевны Мандельштам, которая, невзирая на волнения в день бунта, села в свою коляску и через всю толпу возмущенных двинулась к Анхору, в махаллю Гиш-Мечеть, где располагалась амбулаторная больница для женщин и детей. И весь день принимала больных. Об этом Иноземцеву поведал Батыршин, когда подбирал слова утешения, чтобы сгладить чрезмерную строгость начальника госпиталя.

Иноземцев полагал, что не встретит здесь врачей, а лишь фельдшеров, он ошибся. Заведовал туземной больницей средних лет доктор Александр Львович Шварц, исхудавший, усталый, с синими кругами под глазами и желтой кожей. Ординатором значился в прошлом году прибывший на службу в Ташкент доктор Шифрон – чуть моложе он был старшего доктора, но тоже уже немало изнуренный нещадным климатом. И два фельдшера – Стец и Ленков, видавшие виды на службе в махаллинской амбулатории, ибо несли службу со дня основания коей. Сиделок не было, все процедуры проводили сами врачи и едва ли не сбивающиеся с ног их подлекари.

В старогородской части больницы и амбулатории были строго поделены на мужские и женские.

Иноземцева медики встретили как дар богов в пустыне. Тот принялся за визитации и осмотры, не спросив даже, каково положение вещей – и без того было видно, что все весьма печально. Сарты лежали по двое на койках в кабинетах, прежде предназначенных лишь для осмотров, в коридорах стелили курпачи – местные узкие матрасы, набитые ватой, которые в больницу снесли сами жители. В воздухе стоял смрад от пота и испражнений, и Иван Несторович под изумленными взорами надел свой респиратор, а два других, предусмотрительно взятых с собой в пустынный Туркестан, отдал докторам. Фельдшерам он вырезал из хлопкобумажной ветоши маски, какими пользовались ученые в институте Пастера, когда работали со штаммами и бациллами.

– Отчего мы не догадались поступить так раньше, – удивленно восклицали доктора.

– Это не мое изобретение. Респираторы носят инженеры-горняки, а маски – это месье Луи Пастер открыл их эффективность, когда изучал миграцию бактерий.

– Так вы знакомы с покорителем бешенства?

Еще в большее изумление пришли его коллеги, узнав, что Иноземцев почти два года прожил в Париже и работал в знаменитом Институте Пастера. Но когда стали засыпать вопросами, отчего вдруг тот покинул Францию и круг таких больших ученых, Иноземцев побледнел, покраснел, а следом вновь побледнел и ответил интенсивным маханием головы, точно ему вдруг стало не хватать воздуха. Изобразил чрезвычайную занятость и вышел из докторской.

Докторам осталось только развести руками. Набедокурил, что ли? Или несчастье какое стряслось? Но больше Ивана Несторовича расспросами не мучили.

Визитации в больницах проводились с шести утра и до двенадцати дня, потом весь персонал дружно покидал амбулаторию и возвращался в русскую часть города, оставляя больных на попечение сторожа. Иноземцев, узнав о таком странном уставе, едва ль не рот раскрыл от изумления.

– Нет! Как я уйду? В первый же день! – воскликнул он, когда доктор Шифрон предложил ему место в коляске. А потом, осознав, что порывистостью своей в людях сомнения порождает на счет своей и без того таинственной персоны, отдернул полы кителя, откашлялся и, поблагодарив господина Шифрона, объяснил, что хочет ненадолго остаться и поработать с микроскопом.

– Быть может, мои скромные познания в микробиологии помогут пролить свет на проблему холеры.

И остался. Сам же собрал некоторые необходимые инструменты, большой флакон формалина, несколько свертков с хлором, остальное оставил у сторожа, наказав ему хорошо приглядывать, ибо микроскоп здесь был на весь золота, и отправился в паутину улиц, махаллей и площадей сартовского города.

Он надеялся отыскать в домах тех больных, которые не распознали в симптомах болезни холеры и остались выздоравливать дома или же которые враждебно были настроены и не видели смысла в излечении. Но не преуспел нисколечко. Тот словарный запас, что содержала его тетрадка, Иноземцев еще в Самарканде приступил к изучению местного наречия, был недостаточен, чтобы объяснить туземцам, чего он от них хочет. Ему удалось попасть в несколько домов, но среди домочадцев он не нашел того, чего искал.

Пока не набрел, по счастливой случайности, на амбулаторию для туземных женщин и детей, точно такое же одноэтажное длинное здание из жженого кирпича, каким была амбулатория для мужчин-туземцев. Доктора-женщины не столь спешили вернуться в свои дома, сколь торопились это сделать господа мужчины, и больных здесь было не менее. Кроме того, стоял шум и крик, ибо среди холерных оказалось довольно много детей. Иноземцев застал доктора Мандельштам, которой тотчас выразил свое восхищение. Это была женщина в строгом коричневом платье, украшенном лишь белым кружевным воротником, с черепашьим гребнем в шиньоне седых волос, и с благородными морщинами в лице. С нею находилась фельдшерица – татарка, жена покойного капитана Миминова – Биби-Лафита, она же служила и переводчицей.

Поведав о своем замысле, обойти кварталы старогородской части и выявить скрывающихся зараженных, Иван Несторович пожаловался, что не смог связать и пары фраз по-туземски, хотя уже не первый месяц записывал все слова и выражения, какие слышал, путешествуя из Чарджуя в Ташкент, исписав ни много ни мало половину толщиной в палец тетради.

Почтенная Биби-Лафита попросила взглянуть на записи.

– Ясно, почему вас здесь никто не понимает. Вы записывали слова и значения из множества разных наречий. Ведь текинцы говорят на одном языке, бухарцы и самаркандцы – на другом, а здесь, в Ташкенте, – на третьем. Наречия очень схожи, порой имеют одинаковое написание слов, но разную интонацию или, наоборот, совершенно разные обозначения слов и разное звучание.

Иноземцев удивленно вскинул брови.

– Вот, глядите, – на что сказала с улыбкой фельдшерица, – у нас за Ташкентом есть «Черная речка», и в Самарканде есть «Черная речка». Вы ее видели, быть может, у могилы Святого Давида. Там источник бьет, и растет самое старое на весь Самарканд миндальное дерево, ему шесть веков. У нас зовется оно «Карасу», а у них – «Сиёоб». Первое название из тюркского, а второе – персидское. У одних фарси преобладает в речи, другие говорят по-узбекски. Ладно, вы позже привыкните. Но чтобы обходить больных, много знать не надо. Я запишу вам некоторые необходимые вам вопросы и ответы по-узбекски, несколько расхожих выражений и слов, а вы уж с ними завтра продолжите свою благородную миссию.

На следующий день Иноземцев поведал о своей идее осуществлять обходы по махаллям господину заведующему и старшему ординатору. Те безрадостно вздохнули – ведь больница переполнена, класть холерных некуда, не себе ж на голову.

– Есть ординаторская и лаборатория! – отвечал Иноземцев. – Там поместятся еще человек сорок.

– Погодите торопиться, через неделю эти сорок сами придут. А следом за ними еще сорок.

– Что ж тогда входит в понятие «противохолерные меры»? Разве не должны мы научить туземцев не пить воды из канала, кипятить ее прежде, мыть руки, использовать хлор? Почему бы не распространить среди них хлорную известь? Иначе они будут поступать в больницу нескончаемым потоком.

– Вы что же полагаете, что мы с луны свалились? Сарты не станут ничего этого делать, Иван Несторович, – устало возразил старший врач. – Мы уже ходили, просили, уговаривали, раздавали и хлорную известь и уголь, чтобы они пересыпали одежду зараженных перед сожжением. Но те, повторяю, ни за что не станут ни одежды жечь, ни воду кипятить. У нас только один шанс контролировать болезнь – здесь, в амбулатории, где они под полным нашим присмотром.

Иноземцев нахмурился.

– Но это порочный круг!

– Вы просто только прибыли и еще не потеряли надежды. Мы тоже, и создатели этой амбулатории – доктора Бентковский, Полиенко и Юрасов, открывшие ее за свой счет и работавшие без жалованья до последнего своего вздоха, верили, что своими юными порывами переделаем здешние устои. Ничуть! Поверьте мне, века минуют, а они не перестанут пить воду из речки.

– И хоронить не на холерном кладбище, специально для этого отведенном, а на местных, в черте города, погостах на десять-пятнадцать могил, – возмущенно подхватил фельдшер Стец. – Этих кладбищ по городу едва ль не с дюжину. Столько же одиночных могил. Труп холерного отравляет землю и воздух, и даже реку, если хоронить вблизи воды. Бактерии холеры способны жить несколько лет при любой температуре. Жара им – что мать родная, а зимы здесь не морозные, чтобы надеяться на то, что холера погибнет от низких температур. Потому холера в этих краях – самое частое стихийное бедствие. Анхор, каналы Бозсу, Актепа весной разливаются, затопляют кладбища, уносят заразу в воду, которую достаточно раз глотнуть, чтобы тотчас изойтись кровавым поносом.

– Тогда нужно обрабатывать умершего, – тотчас нашелся Иноземцев.

– Так в этом-то и состоит главная трудность. Сарты весьма блюдут законы своего магометанского вероубеждения. Похороны здесь ведутся по особому обряду: хоронить нужно строго до захода солнца в день смерти. Первое время они позволяли осмотреть перед похоронами тело, но потом умерших стало так много, что мы не успевали обойти всех. А сарты соответственно не дожидались и придавали тело земле. Через день-два те, кто нес покойника на руках, обнаруживали у себя все признаки заражения.

– Более того, – продолжил заведующий, – многие сарты столь послушные мусульмане, что, увы, выступают категорически против хлорной извести. Они усмотрели в этом белом пахучем порошке что-то от шайтана и всячески избегают его использовать, в особенности для тех, кого отправляют в последний путь.

– Выкопаем похороненных и обработаем хлором, – как само собой разумеющееся предложил Иван Несторович. Он еще не до конца вник в сложность сартовско-русского разлада по вопросам местных обычаев и необходимых медицинских процедур, не подумал он также, что собственное предложение придется ему самому воплощать. Ночью. На кладбище. Совсем позабыв, как он боялся темноты, какие адские приступы одышки и сердечных колик его настигали, едва сгущались сумерки, какие страшные картины рисовало воображение. Но в эту минуту его занимало лишь одно – пресечь процесс заражения холерой любыми средствами.

Доктора все разом в изумлении воззрились на него.

– Выкапывать тела? – едва ль не вскричал ординатор Шифрон. И лицо его перекосило от омерзения.

Заведующий Шварц почесал затылок.

– Отчаянные мысли приходят вам в голову, господин сотрудник Института Пастера, – произнес он. – Верно, на вас сказалась французская сорвиголовость. Конечно, принесло бы немало пользы, коли похороненные зараженные были нейтрализованы хлорной известью… Но вы представляете себе, какой крик поднимут туземцы, если обнаружат перерытые могилы своих близких? Страшно подумать! Тем паче свежо еще в памяти то, как они бросились на Степана Романовича с палками, как били стекла в Канцелярии. А ведь ничего мы, собственно, дурного им не сделали, ну, солдат грозили привести, ежели откажутся докладывать о новых больных и умерших. Они ведь ушлые – дома сидят, пытаются с помощью местных табибов излечиться, помирают тотчас же, ибо местная медицина ограничивается лишь траволечением. А потом родня нам говорит, мол, от старости помер или от чахотки. Вскрытие делать – харам то бишь, запрещено. Ругаются, кулаками машут.

Иноземцев другого мнения был о местных табибах, после того как его от малярии халвачи одним словом излечил. И вовсе не дух противоречия в нем зародил мысль, что восточная медицина таит в себе много небывалых секретов. Достаточно было вспомнить отца всей лекарской науки, господина Авиценну, многотомным трудом коего Европа пользуется испокон веков и ныне не брезгует, или справочник по лекарственным растениям Махмуда Кашгари. Припомнил самаркандского чичероне. Да и сам слышал не раз истории о том, как многие европейцы, прибывшие в Туркестан с набором недугов, чудесным образом излечивались благодаря советам местных врачевателей. Их просто никто никогда не слушал и понять не пытался. Упрямо считали сартов неучами, а ведь напротив, как можно было обогатить медицину европейскую, коли ее с восточной смешать.

Иноземцев скрежетнул зубами, но смолчал. Не его задача кого-то переубеждать, перво-наперво надо бы приступить к обеззараживанию сартовского города, а уж потом спорить.

– Да, – по-прежнему просто сказал он, – нужно перевыкопать тело, обработать его, а следом вернуть на место. Работать ночью, никто не прознает.

– О, как просто вы, Иван Несторович, рассуждаете! И сколько тел вы намерены… «перевыкопать»? – нахмурился Александр Львович, видя, что Иноземцев продолжает утверждаться в этой своей бредовой идее.

– Ежели с десяток кладбищ, на коих… пусть двадцать могил. То будет две сотни. Стало быть, по сорок на каждого из нас. Час на могилу, шесть тел за ночь помножаем на пятерых. Тридцать получается. Две сотни делим на тридцать. За неделю управимся.

– Ну уж, знаете! – вырвалось у господина Шифрона, слушавшего Иноземцева с возрастающим недоумением. – Дудки! Я копать на мусульманском кладбище – пас.

Оба фельдшера ничего не смогли сказать, лишь поморщившись, достали платки.

– А как же хирурги древности?! – воскликнул Иноземцев, вспомнив однажды произнесенные слова Ульяны; он вскочил с места и стал судорожно мерить шагами полы ординаторской – доски громко скрипели под его широкими шагами. – Они разрывали свежие могилы, вынимали из них трупы, с тем чтобы изучить строение человека изнутри? Везалий! Авиценна! Они имели дело с не меньшими фанатиками. Везалию грозил суд инквизиции. Авиценне – шариат!

– Это… – начал было заведующий. – Это чистое безумие! Нас убьют. Это неприемлемо…

– Другого способа прекратить эпидемию – нет, – настаивал пастеровский сорвиголова. – Только подумайте, мы могли спасти весь город. Стоит только хорошенько поработать лопатой.

И тут сомнение и благородные завихрения в сердцах докторов столкнулись в жестокой и беспощадной битве.

– О дивный город! И кущи райские в сравнении с Шашем выглядят убого! А тот, кто поселился здесь надолго, забудет навсегда о рае. Пожалуй, смерть принять в Ташкенте лучше, чем жизнь влачить в другом краю…[20]20
  Перевод автора.


[Закрыть]

– Безумец! – проронил Шифрон, бледный как бумага.

– Нет, – возразил Иноземцев, – это Васифи.

Шифрон сидел с расширившимися глазами и смотрел уже не на Иноземцева, вдруг заговорившего стихами, а мимо, должно быть, представляя себя с лопатой и мешком хлорной извести за спиной, крадущимся средь могил, спасавшим «древний Шаш».

Старший врач, Шварц, пытался уцепиться за собственное благоразумие, но какая-то чертовщинка, русская горячность, порывистость, почти бездумная отчаянность и самоотверженность, присущая любому русичу, допустила толику согласия со словами и убежденностью доктора Иноземцева.

– А была ни была! – махнул рукой он. Но тотчас его лицо скривилось. – Не представляю, как нам это удастся! И ведь не всегда близкие покидают кладбище по окончании похоронного ритуала, иные остаются сторожить на могиле до самого утра, верно, дав какой-то обет, и не одну ночь, а бывает, и три. Что, если мы наткнемся на такого? Что, если случайный прохожий заметит… Упаси бог! Надо хотя бы посоветоваться с Батыршиным. Он-то лучше осведомлен во всех тонкостях и нюансах мусульманского быта.

Батыршин был в восторге от идеи Иноземцева. Более того, он сам уже не раз подавал рапорты и начальнику города, и начальнику уезда о прошении разрешить вскрывать могилы, ему давали согласие, но никто не решался под самым носом у сартов перекапывать их кладбища. Ночью ведь, напротив, самое удобное было время для сего дела, ибо по сартским обычаям год после похорон могилу никто не посещает. «А про обеты всякие – такое только в сказках разных написано. На самом же деле мусульманские кладбища – это самые тихие и спокойные места во всем свете белом», – уверял городской врач.

Сам же он был уже стар и только и думал, что об отставке, да кому передать свою нелегкую ношу – должность, а с нею и «Туркестанское оспенное бюро» и химическую лабораторию. По четыре часа в сутки, а то в лучшем случае спать он уже намаялся за двадцать пять лет службы. И с надеждой уповал, что приедет из Петербурга какой-нибудь толковый врач. А тут сразу два прибыло. Господин Боровский уже успел покорить Мухаммада-Ханафию Алюковича своей неуемной энергией и глубокими познаниями, но и Иноземцев не ударил в грязь лицом, мало того что самолично обходы махаллей возобновил, так еще и взялся осуществить заветную мечту городского доктора – обеззаразить наконец ташкентскую землю.

Глава VI. Как Иноземцев становится дервишем, или Семь ночей среди мертвых

В первую ночь Иван Несторович отправился на кладбище один. Хоть и проявляли господа доктора и подлекари небольшую степень согласия и готовности составить ему компанию, но не нашли в себе смелости сделать это тотчас же и без длительной внутренней подготовки. Нуждались они, так сказать, в неком душевном настрое.

Иноземцеву вручили «смит-энд-вессон», подробную схему улиц сартовского города с отметками, где находились наиболее массовые скопления захоронений, господин Путинцев даже вызвал его в здание Военного собрания, пожал руку и пообещал жаловать чин коллежского асессора, если удастся победить холеру.

Имелись шансы сработать чисто. Иноземцев призвал на помощь всю свою изобретательность и смелость, но вынужден был признать, что в таких делах еще не достаточно ловок. Если страх можно силой воли подавить, то руки-ноги заставить слаженно действовать – это целая наука. Вот Элен Бюлов бы справилась с этим блестяще. Хотя и он в Дюссельдорфе проявил немалую смекалку. Действовал тогда Иноземцев как в тумане, и вся операция обошлась лишь поврежденным коленом. До того им ненависть обуяла, что аж с крыши прыгал, чего прежде никогда не делал. Все дело в чем? В отрешенности. Это как пьяным быть, которому море по колено и горы по плечо.

А что ныне? Ныне разум господина доктора готов был лопнуть от напряжения, олицетворял вселенское сосредоточение, потонул в подсчетах и сотворений комбинаций возможных вариантов событий…

Все-таки не прошла даром его близость с обаятельной мошенницей, волей-неволей стал мыслить как она и как она действовать.

Итак, прогулявшись до захода солнца мимо самого большого кладбища, никем не охраняемого и даже не огороженного, Иноземцев отметил несколько не успевших еще высохнуть могил. Согласно исламским традициям в первый год их не утяжеляли надгробными плитами – это давало колоссальное преимущество и надежду, что прикосновение докторов к святыне останется незамеченным. Могила представляла собой высокий удлиненный бугор, искусно отполированный влажной глиной с соломой, который со временем должен был сровняться с землей – человек ни с чем из земли явился, землей кормился и ни с чем в землю ушел. Тело лишь оборачивали бязью и опускали в продолговатую яму, совершенно не похожую на европейскую могилу. Мусульманская была подобна просторной норе, с длинным в два метра лазом, где мог поместиться тот, кто освобождает умершего от веревок, и с входом, аккуратно выложенным сырым кирпичом, таким образом телу предстояло разлагаться в воздушном мешке. Оттого многим мнилось, мол, сарты хоронили своих предков сидя, что оказалось лишь мифом. Это было вторым преимуществом. Отпадала нужда разрушать холм полностью. Пара взмахов лопатой у изножья, следом разобрать кирпич и, не касаясь покойника, засыпать сию своеобразную нору хлорной известью. После, когда мешок опустеет, кирпич вернуть на место, присыпать его землей, грунт утоптать, а бугру с помощью воды и глины вернуть идеальную холмообразную форму. За ночь глина подсохнет, и никто ничего не сможет разглядеть – такая жара стоит.

Один мешок уйдет на одну могилу, подсчитывал Иноземцев, придется прикатить на арбе. Но без осла. Осел может все испортить, если начнет верещать аки сирена сигнализации на пожарной станции.

С сегодняшнего дня придется вести учет всех свежих захоронений. Иноземцев отмечал их карандашом, запоминал, как добираться, сколько шагов вправо, влево, ибо двигаться нужно было почти вслепую и на ощупь. Благо в этом Иноземцев имел некую сноровку и немалый опыт. Полгода он провел в психлечебнице, без очков и жил лишь прикосновениями. У людей, обделенных одним из органов чувств, другие работали в двойную силу. Зрения Иноземцев хоть почти и лишен, но слухом обладал отменным, если б не был непростительно рассеянным, если бы не летал в облаках, то слух мог бы выручить его не раз и не раз спас бы от неловких, комичных и абсурдных ситуаций, каких немало случилось с ним в Бюловке и Петербурге.

На кону стояли безопасность города, доверие градоначальника, городского врача. Если Иван Несторович будет пойман, мало того что его убьют, сарты поднимут еще больший бунт и, чего доброго, погонят русских из Ташкента. В его руках ныне находилось сто тысяч жизней.

Поэтому в первую ночь он не испытал никаких чувств, кроме азарта. Он был хирургом, он резал плоть, под его пальцами не раз пульсировало живое обнаженное сердце. Сегодня телом пациента стала земля, и Иван Несторович лишь должен был вскрыть больное место и заложить в него лекарство.

С натянутыми до предела нервами, с горящей головой, едва дыша, он справился меньше чем за час. В воодушевлении он вернулся в амбулаторию, где его ожидали доктора и подлекари, и, ни слова не сказав, взял еще один мешок с известью и бросил его на тележку. Молодой доктор Шифрон было метнулся расспрашивать, но заведующий успел того ухватить за полу кителя и даже бесцеремонно цыкнуть на него. Все четверо были вооружены, сторож Никифор Степаныч держал наготове охотничье ружье. Ни единого звука! Ничто не должно разбудить спящих холерных, иначе те заподозрят неладное. Чтобы выяснить, что затеяли русские, могли и попытку бежать предпринять – те, кто в себя уже приходил и держался на ногах.

Решено было ждать Иноземцева и не мешать ему, а уж следующую ходку совершить вместе.

Иван Несторович явился вновь через час. Теперь он ясно ощутил усталость – не каждый день приходилось столь интенсивно махать лопатой, возможно, завтра он не разогнет спины, хотя духом был столь решительно настроен, что если бы не непривыкшие к тяжелому труду мышцы, то взял бы еще один мешок с известью.

Дрожащими от напряжения руками он стянул разорванные перчатки, ладони были стерты в кровь.

– Дьявол, – выругался он. – Слишком тонкая ткань перчаток, завтра надо будет поискать рукавички погрубее.

Одежда его была вымочена в растворе хлорной извести, прокипячена, и следующей ночью он мог использовать ее снова, благо из-за жары можно было обойтись одними шароварами и одной рубашкой. Респиратор тщательно обработан карболовой кислотой. Сам Иноземцев выкупался в воде, в которой было растворено несколько пригоршней этого белого порошка, в надежде смыть с себя всю кладбищенскую заразу, да и стыд заодно. Каким все же он манером придумал пособлять жителям Ташкента некультурным, но меж жизнью и смертью не выбирают, тем более мертвые, откуда они глядели на живых, возможно, были и рады, что все еще могут быть полезными своим близким.

Сколько ни успокаивал себя Иноземцев, но весь день потом проходил с пылающей головой и трясущимися руками. Пальцы продолжали ощущать, будто сжимают лопату, и лопата эта нет-нет будто натыкается на мертвую плоть, ибо, увы, сырой кирпич ломался под ударами, прежде чем в потемках его можно было обнаружить, и лопата проваливалась внутрь, задевая саван и ноги покойника. В ушах стоял хруст ломающихся костей. Визитации проводил в нервном напряжении, и все ждал, когда же можно будет отправиться на обход по махаллям и глянуть наконец, не слишком ли он по слепоте своей покорежил эти две могилы, не слишком ли они выбиваются из общего рисунка погоста, не заметил ли кто вторжения и не поднял ли криков?

Но все было спокойно, не считая нескольких похорон. Иноземцев не преминул отметить их на карте.

Вторая ночь оказалась плодотворнее первой. Отправились впятером, на тележке поместилось лишь десяток мешков извести, потому пришлось вернуться еще за десятью. Успешно использовав и их, хотели сделать и третью ходку, но забрезжил рассвет. Нужно было вернуться до того, как ташкенцы отправятся на утренний намаз.

Во дворе амбулатории Никифор Степаныч развел костер, установив над ним большой котел. Ныне ему придется дезинфицировать пять комплектов одежды.

Все были несказанно довольны, что пересилили страх и совершили первый, самый сложный шаг к победе над холерой. И преисполненные воодушевлением, с почти мальчишеским азартом, невзирая на усталость, обсуждали наступление грядущей ночи, строили планы и даже умудрялись шутить.

Лишь Иноземцев сидел, сжав зубы, и молчал.

– Нам не следует больше так рисковать и идти толпой, – внезапно прервал он увлеченную беседу докторов и их подлекарей.

– Почему же? – изумился Шифрон. – По-моему, все прошло замечательно.

– Замечательно ли прошло, мы узнаем днем. Мы перекопали двадцать могил, это много для одной ночи.

– Много? Вы смеетесь? Не этого ли мы добивались? Или же вы полагаете, такое количество станет слишком заметно? Сарты учуют запах хлора?

Иноземцев едва скрывал волнение, а доктора не могли понять, не пошел ли вдруг пастеровский сорвиголова на попятную, или же какая таинственная, им неведомая угроза затаилась поблизости.

– Не только, – произнес он, – усталость на ваших лицах вскоре выдаст вас с потрохами. Вы не сможете явиться пациентам, будете зевать, клевать носом, ваши ладони сплошь в мозолях и трясущиеся пальцы вызовут подозрения. Сарты не столь глупы, как вы о них думаете, тотчас решат, что вы во дворе зарыли алтын, и каждый день выкапываете по монетке, захотят поглядеть. Наша возня во дворе создает много шума. Есть и те, которые уже хорошо понимают по-русски. Случалось ли ранее сартам сбегать из амбулатории?

– Да, но беглец тотчас же отслеживался и возвращался обратно.

Иноземцев покачал головой и взял карту.

– К Камалонским воротам завтра пойдете вы, Александр Львович, и вы, господин Стец. Я отправлюсь в Себзар, на кладбище, что неподалеку от мечети Тилля-шейха. Потом вы, господин Шифрон, поменяетесь с господином заведующим, а Матвей Павлович передаст эстафету Григорию Яковлевичу, и двинетесь в сторону Чорсу. Я по-прежнему отправлюсь к Себзару. В следующий раз навестим Шейхантаур, там поблизости тоже есть кладбище.

– То есть вы разрешили себе ходить по ночам каждый день? – возмутился Шифрон.

– Да. Мне не с кем обменяться. И еще – я буду ходить один.

Минул Иноземцеву тридцать первый год, но господам амбулаторным докторам, при взгляде на его пересушенное, с глубокими морщинами на лбу лицо, казалось, что парижскому доктору перевалило за четыре десятка, и они невольно послушались. Уж возникла с первого дня его присутствия такая негласная договоренность, во всем его слушаться. Раз уж прислал его сам Батыршин, раз уж работал он некогда с самим Пастером, стало быть, дело говорит. Да и Иноземцев был в некоторой степени прав, ведь без сна и отдыха компания быстро выйдет из строя. Какой удар по душевной организации – день с холерными, а ночь с покойниками водиться. Нужно и отдых знать.

На самом же деле Иноземцев решил отделаться от товарищей и работать в одиночку, чтобы те не распознали в нем ужасного труса. В первую ночь он копал с холодным сердцем, и тишины никто не нарушил, окромя его тяжелого дыхания. А вот когда еще четыре человека за твоей спиной пыхтят – дело другое. Каждые пару минут Иван Несторович оглядывался, вздрагивал, прислушивался, за монотонной работой еще чего стал вспоминать ночь на бюловском погосте, когда он, окруженный тенями, провалился вдруг в могилу, или же ровный рядок берцовых костей и скалившихся черепов кладбища Невинноубиенных в Париже. И непослушное сердце начинало трепыхаться, будто лебедь в когтях коршуна, чуткий слух ловить ночные шорохи. До того к концу ночи Иван Несторович себя опять накрутил в мыслях, что поневоле стал слышать вместо перешептываний докторов, проклятое: «Энцо! Энцо!», или же завывание ветра в кустах вдруг оборачивалось отчетливым: «Ванечка! Ванечка!»

И никто, ни одна живая душа не могла ручаться, что подлая Ульянка не следит за ним, не явилась сюда месть совершить, не выскочит из-за каменного надгробия в светящейся маске полуразложившегося трупа. Про сартов с вилами он напрочь забыл, думал только о том, когда ж она себя обнаружит. И ждал. С ужасом ждал. Сначала в кармане заряженный «смит-энд-вессон» через каждые четверть часа поглаживал, проверял, на месте ли, сможет ли быстро курок взвести. Хотел даже сделать это заранее, но побоялся, что револьвер сам палить начнет, от движения механизм сработает случайно, шуму наделает и ногу ему прострелит.

На пятую ночь он не выдержал и отправился вместе с доктором Шварцем и Матвеем Павловичем Стецом. Те тотчас заметили, как Иван Несторович точно в лихорадке дрожал, поминутно ртом воздух хватая. И ничего с собой Иноземцев поделать не мог, до того страх завладел его разумом, до того мрак на него магнетически действовал. А ведь надо было и лопату держать, и хлора не просыпать, и не перепачкать в глине лишнего вокруг.

Насилу к утру ноги унес, доктора думали – со страху, хотели водкой отпаивать, чтобы в себя привести. Но Иноземцев нашел смелость соврать, что у него от хлорной извести приступы астмы начинаются.

Пришлось больше не попадаться им на глаза, опять заставил себя в одиночку идти.

Днем все трудней становилось работать. Чтобы хоть как-то вернуть хладнокровие и восстановить душевное равновесие, пробовал с микроскопом возиться. Не выходило толком, в мыслях он лопату продолжал в руках сжимать, голова кружилась от въевшегося в ладони запаха извести. Но пришла вдруг Ивану Несторовичу в голову забавная затея, мигом заставившая его просиять и о ночных тенях с погостов позабыть. Решил он наконец показать больным холерой сартам, как микроскоп работает, давно это сделать собирался. Пусть на вибрион под пятилинзовым объективом поглядят и на то, как от хлорной извести вода очищается. Схватил прибор, понес в ближайшую палату, установил на широком подоконнике.