Текст книги "Ненависть"

– Что я тебе сделал? – повторил он.

Кормак опустил голову. Его пальцы стиснули рукоять меча, на предплечье забугрились мышцы. Глухо зарычав, он с неимоверным усилием приподнялся и рассек лезвием воздух в том месте, где еще секунду назад была грудь Дэмьена. Он не мог дотянуться из того положения, в котором находился, физически не мог – Дэмьен знал это, и, если бы не устроил каникулы своему разуму, остался бы стоять на месте, которое счел безопасным, и теперь валялся бы на земле с раскроенной грудной клеткой. Но он положился на рефлекс – то, что делало его тем, кем он был,– и вместо этого уже стоял на коленях за спиной Кормака, прижав лезвие кинжала к его горлу.

– Сволочь,– прохрипел тот.– Так, значит, это правда… Черт тебя дери! А я не верил, когда мне говорили, что ты двигаешься быстрее, чем…

Он оборвал себя на полуслове и предпринял по– следнюю попытку – отчаянную, яростную, совсем глупую. Лезвие клинка дернулось вверх, лезвие кинжала едва уловимо шевельнулось. Пальцы Кормака разжались. Меч с мягким стуком упал в сухую траву.

Дэмьен поднялся, стряхнул кровь со стилета, протер клинок пучком травы. Минуту постоял, глядя на два трупа – коня и придавленного им человека. Потом перевел взгляд на меч, только что оставшийся без хозяина. Поколебавшись, поднял его, взвесил лезвие на ладони, оценивая балансировку. И вдруг замер, осознав, что делает. И что сделал.

«А разве у меня бы выбор? Он хотел убить меня, хоть я и не знаю почему. Я всего лишь защищал свою жизнь. Я только…»

Я снова убил, подумал Дэмьен. Не колеблясь. Не раздумывая. Я принял это решение – нет, что-то во мне приняло это решение – как единственное возможное. Я могу думать что угодно, могу давать клятвы и зароки, но, когда наступит критический момент, это что-то все решит за меня. И решит только одним способом. Тем, к которому привыкли мы оба,– и оно, и я.

Значит, Гвиндейл не лгала… Она просто видела это.

Значит, надо ехать.

Дэмьен снова взглянул на лезвие. Вдруг заметил клеймо у гарды, старое, почти стершееся. Поднес к глазам, присмотрелся. Буквы «К» и «У», переплетенные плющом, вдоль которого обвивается мелкая надпись: «РАТНИК».

«Так вот в чем дело»,– подумал Дэмьен, чувствуя страшное разочарование. Вот, оказывается, кого судьба послала ему во временные попутчики… Повсеместно известный Ратник, наемный убийца, такой же высококлассный профессионал, каким был сам Дэмьен… Хотя, собственно, почему «был». Он и сейчас в неплохой форме. Как оказалось. Лет пять назад Дэмьену доводилось слышать, что Ратник охотится за ним – то ли парню не давала покоя слава конкурента, то ли он просто был жаден и стремился стать монополистом в этом прибыльном деле. Дэмьен не отнесся к угрозе серьезно и скоро забыл о ней. Кто бы мог подумать, что они встретятся теперь, вот так, случайно, за кружкой вина… Как же, должно быть, ликовал бедняга Кормак, когда понял, с кем имеет дело. Тот самый Дэмьен, ушедший на покой, Дэмьен-дровосек, у которого даже нет с собой меча… Сколько перспективных клиентов появилось у Ратника с добровольной отставкой Дэмьена! А ведь кто его знает – вдруг парню взбредет в голову взяться за старое? Лучше перестраховаться, конечно… Тем более – такая возможность.

И вот теперь Кормак Ратник, знаток своего дела, лежит на земле с перерезанным горлом, а его убийца, Дэмьен, у которого нет ни клички, ни фамилии, стоит над его трупом и рассматривает его меч. Какая ирония. Я не хотел возвращаться. Не собирался возвращаться. Но я вернулся. Даже не тогда, в деревенском трактире, когда поубавил спеси тем гневливым дворянчикам. Сейчас, здесь. Когда мог не убивать,– но почему-то убил.

Ну что ж, добро пожаловать домой.

Дэмьен отцепил от одежды Кормака ножны, зачехлил его меч и повесил себе на спину. Потом легко вскочил на кобылу, хлопнул ее по шелковистому боку.

До Вейнтгейма оставалось две недели пути.

* * *

«Диз! Диз! Иди сюда сейчас же, слышишь?!»

С неба сыпется снег; ах нет, это всего лишь лепестки дикой яблони. Она подставляет ладони, маленькие, розовые ладошки – и белоснежный шелковый дождь целует их, осторожно, ласково… нет, не очень осторожно, хоть и ласково.

«Диз!»

Ну что еще? Она сердито оборачивается, отдергивает руки от преступной ласки яблочных лепестков, словно они только что совершили нечто предосудительное. Оборачивается, воровато сует ладони в складки юбки.

«Вот ты где, дрянная девчонка! А ну, идем, живо!»

Няня Литти подлетает к ней, словно разъяренная орлица, хватает за плечо, встряхивает, в глазах – …

…озабоченность, странным образом смешанная с равнодушием. Легкий кивок головой.

– Хм… Кровопускание тут вряд ли поможет.

– Вам виднее, господин доктор. Только бы не окочурилась девка, а так – что угодно, то и делайте…

…ярость, смешанная со страхом.

«Почему ты не идешь, когда тебя зовут, а? Маленькая дрянь!»

«Я не слышала»,– отвечает она и получает звонкую пощечину.

«Дерзить?! Ну погоди, миледи тебе задаст! Пошли! Не смей упираться, мерзавка! Не смей!»

«Не кричи на меня!» – А сама кричит, да еще как. Няня Литти замирает почти в ужасе, но вместо ожидаемой затрещины лишь встряхивает напрягшуюся детскую руку.

«Идем! Миледи тебе задаст…»

Светлый зал – большой, теплый в любое время года, окна распахнуты, витражные стекла сверкают в солнечных лучах. Пушистый щенок выкатывается из-за угла и с заливистым лаем летит к своей маленькой хозяйке. Она наклоняется, тянется к нему тоненькими детскими пальцами, но няня Литти встряхивает ее снова, тянет дальше: «Миледи тебе сейчас задаст!..»

Миледи Мама сидит в дальнем конце зала, стройная, красивая. До чего же красивая. Она сама такой никогда не будет. Гэрет красивый, и Райдер красивый, они похожи на Миледи Маму, а она некрасивая, она похожа на отца. И красивой никогда не станет. Никогда.

«Литти, пусти ее».

«Миледи, но она…»

«Пусти, я сказала. Подойди ко мне, Диз».

Она подходит, отчего-то вдруг путаясь в подоле платья. Опускает голову, тут же поднимает, повинуясь негромкому голосу Миледи Мамы. Миледи Мама улыбается.

«Ну, Диз, что ты на этот раз натворила?»

«Она…»

«Молчи, Литти. Я говорю со своей дочерью, твоей будущей госпожой. Ну так, Диз?»

«Я…– Она сглотнула. Она чего-то боится. Но разве можно бояться Миледи Маму? Миледи Мама добрая. И красивая. Диз это знает. Но боится все равно.– Я убежала от учителя, Миледи Мама».

«Зачем ты это сделала?»

«Он… он хотел, чтобы я…»

«Чтобы ты что, Диз?»

«Чтобы я ноги поставила вот так, а я не могу вот так, у меня не получается, а он кричит!»

«Он имеет право кричать, Диз. Он хочет тебе добра».

«Но я не могу вот так, Миледи Мама! Мне больно становится!»

«Диз даль Кэлеби,– голос Миледи Мамы становится суровым, ее красивые пальцы аккуратно сжимают плетеные ручки кресла,– через несколько лет ты отправишься в пансион. Неужели ты хочешь, чтобы твоя мать краснела за свою дочь, не умеющую танцевать, как подобает молодой леди?»

«Но я не могу, не могу и все! Я… я такая неуклюжая, я просто не могу!»

Слезы текут по ее щекам, стремительно, неудержимо, и ей так стыдно – то ли за свою неловкость, то ли за эти слезы.

«Не могу, Миледи Мама!»

«Ты должна. Запомни, Диз даль Кэлеби: ты всегда должна делать то, что говорят взрослые. Всегда. Поняла?»

«Всегда?!»

Слезы высохли. Горло тоже. Горло – высохшая пустыня, без травинки, без капли влаги.

Миледи Мама улыбается. Да, она понимает.

«Всегда, Диз. Взрослые знают, что говорят. Они хотят как лучше. Поверь».

«Всегда?.. Миледи Мама…» – шепчет Диз, но ее мать то ли не слышит, то ли просто улыбается.

«Так что вернись в классную комнату, извинись перед учителем и продолжи урок. Я хочу, чтобы моя дочь стала блистательной молодой леди. Чтобы она умела все, что должна уметь блистательная молодая леди».

«Да, Миледи Мама»,– шепчет Диз и приседает в реверансе. Она может кричать на няню Литти, но мама всегда права. Потому что любит ее. Тот, кто любит, всегда прав.

«Диз. Подойди ближе».

Она замирает в незавершенном поклоне, медленно выпрямляется. Подходит.

Рука на ее плече – такая…

…тяжелая, грубая, трясет, переворачивает, туго стягивает чем-то и причиняет боль.

– Менять повязки каждые три часа. Через раз наносить ту мазь, что я дал.

– Заживет?

– Если будет на то воля богов…

…нежная, надежная, родная.

«Всегда, Диз»,– одними губами говорит Миледи Мама. И улыбается.

Она кивает, опускает голову, разворачивается, выбегает из зала. Щенок с визгом бросается ей под ноги. Диз на миг замирает, потом бежит дальше – в классную, где маячит серая фигура учителя. Ну что ж, получит раз-другой тростью по рукам, невелика беда. Мама права. Взрослым виднее. Взрослые хотят сделать из нее блистательную молодую леди. У них для этого еще пять лет – ровно столько же, сколько она уже прожила, уйма времени. Они справятся. Должны справиться. И хоть она такая неуклюжая, и некрасивая, и дерзкая, и злая, она будет послушной. Потому что тогда ее будут любить. И потому что тогда будет любить она.

Вот уже классная, вот уже учитель, так быстро почему-то… Его сухие глаза без век, рыбьи глаза, не моргающие, не глядящие – слепые. Его руки – узкие юркие клешни, его трость – старая знакомая Диз, почти подруга.

«Ах, как некрасиво, маленькая леди-и-и…»

И удар! По плечу! Почему по плечу? Зачем? В чем виновато плечо?! Снова! И еще! Удар, удар – и словно не тупой палкой ударили, а пронзили насквозь арбалетным болтом. Как больно, о Боже! Зачем?! За что?! Перестаньте, перестаньте, господин учитель, перестаньте! Я буду хорошей! Я говорила с Миледи Мамой, я все поняла, и я буду хорошей! Ну перестаньте же, пожалуйста!

Но он все бьет и бьет, хотя в глазах Диз темнеет от боли, а плечо понемногу превращается в пульсирующее кровавое месиво. Что-то не так. Нет, совсем не так – ее никогда не били в детстве. Ну, так сильно во всяком случае. Раз-другой стукнут тростью по пальцам – и все. Что-то не так. Что-то не так… Но как же больно.

«Не дергайтесь, маленькая леди, терпите, леди должны быть терпеливы…»

– Что такое?

– Да мечется, стерва! Второй раз уже повязку стянула. Орет… Бредит небось.

– Да бросил бы ее! Скорей бы издохла, туда ей дорога…

– Так нельзя! Сказали: до суда дожить должна. Чтоб все по закону…

– Тьфу! Честной народ помирает без лекарей, а этой душегубке такой почет…

– Ее и повесят с почетом, не боись.

– Ну да…

…«Терпите, терпите, маленькая леди. Терпите».

Она стерпела. Стиснула зубы и стерпела. Не впервой…

– Угомонилась наконец. Фух. Вздремнуть пойти, что ли? Ты посиди тут…

– Угу… Только зачем? Не сбежит ведь…

– Сиди!

– Да ладно, ладно. Посижу.

…«Диз!»

Ну вот, опять. Только присела книжку полистать. Красивая. С картинками, да еще и цветными. Черная башня, а в ней – принцесса. Принцесса некрасивая. Внизу – рыцарь. Красивый. И конь у него красивый тоже. Пусть эта сказка будет про меня, ладно?

«Ди-из!»

Это Гэрет зовет. Все нормально, можно идти. А не хочется. После утренней ссоры с господином учителем, разговора с мамой, уроком, после сильной-сильной боли в до сих пор словно огнем горящем плече так приятно посмотреть красивые картинки. Но Гэрет зовет, и надо идти. Гэрет хороший, он любит Диз. Он ласковый. Нежный. У него большие теплые руки. Особенно Диз нравятся его ладони. Нравится, когда он закрывает ими ее глаза… и она ничего не видит…

«Иди сюда. Иди ко мне, малышка».

«Ну что?» – недовольно надув губки, спрашивает Диз, подбегает к брату, и он подхватывает ее на руки, а его красивые темные глаза смеются.

«Пойдешь со мной? Мы с Райдером приготовили тебе сюрприз».

Что-то екнуло в груди. Что-то плохое, страшное, до того страшное, что Диз немедленно гонит это «что-то» прочь – с криком, с гневными воплями, туда, вниз, в глубину, где ему и надлежит быть. Вздрагивает в сильных руках брата, сердито встряхивает короткими рыжими кудряшками.

«Что за сюрприз?» – спрашивает она, пытаясь сдержать любопытство.

«Так неинтересно! – смеется Гэрет.– Идем, и сама увидишь».

«Ну ладно…»

Он несет ее в дом. Диз хочет сказать ему, чтобы он поставил ее на землю, что она уже большая и может ходить сама, но почему-то молчит. Ей уютно в теплых руках. Они защитят ее. Да, если что случится,– они обязательно защитят.

Комната Райдера. Огромная, почти как спальня родителей – Диз однажды пробралась туда, за что получила взбучку. И светлая, как зал, в котором утром Диз разговаривала с Миледи Мамой. То есть обычно светлая. Сейчас окна зашторены, края тяжелых портьер грузно свисают к самому полу. Складки тяжелой зеленой ткани дышат пылью, и от этой пыли словно становится еще темнее. Диз немного завидует Райдеру, но, если задуматься, это правильно – то, что у него такая большая комната. Он ведь самый старший из них. Ему уже пятнадцать. У Гэрета тоже скоро будет такая комната, он всего на год младше брата. А Диз еще придется очень-очень долго ждать, пока ей достанутся отдельные покои. Но у нее хорошие братья. Они иногда пускают ее к себе. И даже сами зовут, как сейчас.

Райдер сидит в кресле у окна. Одна нога закинута на подлокотник, другая лежит на низенькой скамеечке. Руки скрещены на груди. Он улыбается. Он всегда улыбается. Его улыбка…

…– Вот стерва! Ты чего улыбаешься, дуреха? Ну, улыбайся… хоть в бреду порадуйся еще, пока можешь…

– Что тут такое?

– Ничего, господин доктор, ничего…

…такая же теплая и душная, как мутный солнечный свет, пробивающийся сквозь складки портьер.

«Привет, сестренка,– смешно наморщив нос, говорит Райдер.– Смотри, что у меня для тебя есть».

Он небрежно опускает руку, не наклоняясь, поднимает что-то с пола. Кукла. Красивая, как сам Райдер,– большая, золотоволосая, круглолицая. Улыбчивая. Райдер держит куклу за волосы, и оба они – Райдер и кукла – улыбаются одинаково. Эти улыбки говорят: «Я люблю тебя, сестренка Диз, иди ко мне».

«Ах!» – говорит Диз. Гэрет осторожно ставит ее на пол, его большие надежные руки исчезают, испаряются, словно радуга в утреннем небе. Диз хочет ухватиться за них, уцепиться, но улыбка куклы манит ее, зовет, требует немедленного внимания. Диз подходит к креслу Райдера, берет куклу из рук брата.

«Нравится?» – спрашивает Райдер.

«Она такая красивая!»

«Мы ее вместе выбирали»,– вставляет Гэрет и подмигивает брату. Тот усмехается в ответ. Тепло. Душно.

«Спасибо вам, мальчики! Вы такие милые!»

«Ты только послушай эту маленькую кокетку!» – хохочет Райдер, молотя сжатым кулаком по подлокотнику кресла. Гэрет тоже смеется, не так громко, но тоже довольно. Они довольны ею. Это так хорошо.

«Ну ладно, Диз,– отсмеявшись, говорит Райдер.– Ладно, а теперь не поцелуешь ли ты своих дорогих братьев в знак признательности?»

«Конечно!»

Она бережно кладет куклу на пол – подождешь меня здесь, хорошо? – и начинает забираться к Райдеру на колени. Это нелегко – он такой высокий! Но он помогает ей – поднимает и усаживает, так быстро и бережно, что у Диз захватывает дух. Руки Райдера не такие нежные, как руки Гэрета, но в них есть сила, которой тому не хватает. И уверенность. Самоуверенность. Но главное – руки Райдера тоже любят Диз.

Он усаживает ее и спрашивает: «Удобно?» Она кивает, хотя это неправда. Она чувствует под собой что-то твердое, похожее на толстую палку, и сидеть на этом плохо. Но она ничего не говорит Райдеру, чтобы его не расстраивать.

«Ну, поцелуй своего братика»,– говорит Райдер и улыбается. И снова в Диз всплывает что-то неправильное, что-то страшное, и снова она гонит это «что-то», яростно, гневно: убирайся вон, не хочу тебя знать!.. А придется, Диз,– грустно шелестит страшное «что-то». Придется.

Диз наклоняет рыжеволосую головку, приближает бледное личико к загорелому лицу старшего брата. Кладет свои слабые руки на его широкие мужские плечи. Касается нежными детскими губами грубой небритой щеки. Мужской щеки.

«Э, нет, красавица моя, кто же так целует?! Ты, я вижу, совсем не признательна!»

Диз начинает возражать – конечно, признательна, Райдер, что ты,– но руки брата уже сжимают ее тонкую и ломкую, как игла, талию и вдруг опрокидывают на спину. Теперь подлокотник больно упирается в лопатки. И то, другое, твердое – тоже продолжает упираться.

«Сейчас я тебе покажу, как надо целовать».

Что-то темное и страшное прорывается и кричит вместе с ней.

«Ш-ш»,– улыбается Райдер, и крик замирает на губах Диз, чтобы впитать это «ш-ш» и сохранить его в себе на долгие годы, как раковина хранит в своих недрах жемчужину, чтобы потом, в единственный верный миг, приоткрыть створки и показать этот клад тому, для кого его хранили.

«Всегда делай то, что говорят старшие, Диз. Всегда».

«Хочешь стать блистательной леди, сестренка?» – шепчет Рейдер. Или это Гэрет? Он тоже здесь, рядом. Где твои надежные руки, Гэрет? Вот они… вот…

«Хочу»,– одними губами говорит она, потому что сказать что-то другое не имеет права.

«Блистательная леди должна уметь целоваться. И еще кое-что».

«Танцевать?» – слышит свой голос Диз.

Смех: Райдера, Гэрета, куклы.

«Да… Танцевать…»

…– Ох черт! Сколько ж мороки с этой бабой!

– Держи ее, держи!

– Че-ерт! Привязать ее, что ли?!

– Сдурел?! Она ж и так чуть жива.

– Чуть жива, а бьется как… как… да держи ее!

– Знать бы, что ей там бредится.

– Ты чего… и правда хочешь это знать?

…Больно!

Терпи, Диз даль Кэлеби.

Блистательные молодые леди умеют терпеть.

Солнечные пятна ползли внутри ее век, дрожали, дергались, плакали. Но были. Диз открыла глаза, снова закрыла их, не успев осознать, что видит и видит ли вообще. И открыла, превозмогая страшную, нечеловеческую усталость.

Серый потолок, затянутый липкой паутиной. Паутина усеяна трупиками мух. Трещины на потолке, кое-где замазанные глиной, но чаще откровенно зевающие пустыми провалами ртов.

Вот что она видела.

Она лежала на спине, прямая и неподвижная, почти неживая. Хотя нет – все-таки живая. Она поняла это, когда попыталась приподняться и тут же выгнулась, тихо взвыв сквозь зубы от слепящей вспышки боли. Диз подняла руку, коснулась левого плеча, ощутив пальцами шершавую поверхность бинтовой повязки, снова застонала от боли, тихо, зло. И только теперь увидела, что обнажена.

Она не успела даже понять, что чувствует в связи с этим открытием,– глухо заскрежетал отодвигаемый засов, и ее уединение нарушили.

– О! Очухалась! – почти разочарованно сказал крепкий мужик крестьянского вида, переступая порог маленькой сырой комнатки с обитой железом дверью и крохотным зарешеченным окошком под самым потолком.– А мы уж и надежду потеряли,– ядовито добавил он, подходя ближе.

Диз приподнялась, полная твердого намерения врезать этому гаду по ухмыляющейся роже, но стоило ей сесть в постели (состоящей, к слову, из грубого шерстяного одеяла и подушки, набитой вонючей мочалой), как то, что она считала солнечными пятнами, обрушилось на нее подобно безжалостному равнодушному кулаку, сшибая назад, в темную прорву, в которой она пробыла… черт, сколько же?

– Где я? – прохрипела Диз, поразившись тому, каким слабым и беспомощным был ее голос.

– Где! – хохотнул мужик.– Оглядись, красавица. Ты в каземате!

Это она уже поняла. Память понемногу возвращалась, и теперь Диз осознавала, что пробудиться в другом месте не могла – или в тюрьме, или в аду. Она не знала, кто подстрелил ее, когда она была уже так близка к своей цели, но этот кто-то явно добился своего, хоть ему и не удалось отправить ее на тот свет. Ее подобрали, не оставив без внимания окровавленный меч, валяющийся на земле, потом нашли труп той женщины… И все встало на свои места.

– Рад, что ты очухалась, милая,– сухо произнес мужик, вырывая ее из задумчивости.– Будь теперь любезна пожрать сама, надоело с тобой нянчиться, по правде говоря.

Он швырнул миску с густой, дурно пахнущей похлебкой на колени Диз. Та тупо уставилась в тарелку, потом покачала головой.

– Что? Мы уже начинаем капризничать? Жри, стерва! Слышишь? Не хватало, чтобы ты теперь померла!

– Где моя одежда? – с трудом сдерживая клокочущую в горле ярость, спросила Диз. Она уже заметила, что мужик не слишком взволнован ее наготой – должно быть, за то время, что она здесь лежит, успел насмотреться… А может, и не ограничился созерцанием.

– На что она тебе, красавица? Твоими прелестями тут никто особо не интересуется. Хотя, если хочешь, принесу тебе какую-нибудь тряпицу… А хотя, недолго тебе осталось грешную землю топтать, вполне обойдешься.

– В чем меня обвиняют? – спросила Диз, сама не зная зачем. Ей ведь был прекрасно известен ответ.

Мужик покосился на нее, хмыкнул, покачал головой:

– Память отшибло? Ну что ж, беда твоя. Небось, как Клирис нашу мордовала, при памяти была.

Белая кость в темных волосах. Крови мало, почти нет,– а кость ослепительно белеет среди сбившихся каштановых прядей.

– Почему я еще жива?

Ее тюремщик, кажется, удивился. Потом скривился, сплюнул.

– Так и я о том же,– зло бросил он.– У нас же теперь… закон! Мать его так… Чтоб все по закону! И тебя, тварь юродивую, староста выходить велел. Чтоб до суда дожила. Чтоб повесить тебя по всем правилам. Как полагается.

«Смешно,– подумала Диз.– Ухаживать за мной, вытягивать из могилы, только чтобы казнить по всем правилам. Смешно».

– Чего улыбаешься, стерва? – обозлился мужик.– Жри, я сказал! На погосте улыбаться будешь!

– Сколько я здесь? – внезапно побелев, оборвала его Диз. Она уже не улыбалась, и это немного успокоило тюремщика.

– Сколько, сколько…– угрюмо огрызнулся он.– Месяц уже, почитай… ну да, точно. Месяц тут валяешься, графиня, понимаешь! За чахоточными такого ухода нет, как за тобой, зараза…

– Месяц?! — закричала Диз, резко садясь в постели. Кажется, такой порыв со стороны женщины, еще вчера стоявшей одной ногой в могиле, немного озадачил тюремщика.

– Че ты ерепенишься? – бросил он, отводя глаза в попытке скрыть замешательство под пылающим взглядом Диз.– Провалялась тут, а нам морока…

«Месяц. Месяц. До Вейнтгейма отсюда две, самое большее три недели пути. Он уже там. О Господи, он уже там, он почти там!»

Она не издала ни звука. Просто отдернула покрывало, швырнув жестяную миску с похлебкой о каменную стену, и встала: белая, как смерть, голая, с окровавленной повязкой на плече, с превратившейся в колтун рыжей косой, темная, страшная.

– А ну ляг! – заорал мужик, и она наотмашь ударила его по зубам.

Мужик повалился на спину, заорал. В камеру немедленно вбежал его напарник, мгновенно оценил обстановку, рванулся вперед, схватил Диз за горло, тряхнул, впился в раненое плечо. Но она уже обмякла в его руках, уже падала, кружась и подрагивая, в залитый солнечным светом сад, в маленькую Диз даль Кэлеби, в Диз даль Кэлеби без косы…

«Мама! Мама, Миледи Мамочка!»

«Что, Диз?»

«Мама! Мне так больно, мама!»

«Перестань, Диз. Прекрати».

Белое лицо в оконном проеме. Крик – сдавленный, хриплый. Спертое прерывистое дыхание: «Тихо, ти-ихо, ш-ш-ш…»

«Мама!»

«Ну что такое?»

«Мама, они обижают меня, мама!»

«Не говори ерунды.– Голос мамы такой спокойный, такой уверенный, так трудно не успокоиться, так трудно не поверить…– Твои братья любят тебя. Мы все любим тебя. И они желают тебе добра. Все желают тебе добра».

«Но…»

«Молчи, Диз! Когда говорят старшие, надо молчать! И слушать, и делать то, что они говорят! Старшие лучше знают, тебе понятно?!»

Белое лицо за окном, и опять то самое дыхание. Очень больно. От слез не видно неба. С неба падает снег.

«Ну-ка, дочка, расскажи, что делают твои брати– ки. Мама говорит, ты жалуешься, будто они тебя обижают?»

«Н-нет, Милорд Отец… Они…»

«Что они делают? Говори, не бойся».

«Они меня… г-гладят… и…»

«Конечно, гладят, они ведь тебя любят. Почему братья не могут погладить свою сестру?»

«Но мне больно!»

«Диз, ты же знаешь, что твои братья – дворяне. Они никогда не сделают больно леди. Все, что они делают для леди, хорошо. Все, что они делают для леди, правильно».

Белое лицо. В снегу. Белая улыбка, мертвая, синие губы, скованные коркой льда.

«Я…»

«Они все делают правильно. Хватит говорить глупости»,– произносит отец, и его улыбка такая же белая и жаркая, как улыбка белого лица, как колючки снежного лица за окном. И Диз осознает: он все понимает.

Он все понимает.

«Мама, мама, Миледи Мама…»

«Ш-ш»…

– Ш-ша, тихо, девка!

– Пустите меня,– выдохнула Диз, вцепившись в грубую горячую руку, запустив восковые пальцы в жесткие курчавые волосы,– пустите, пожалуйста! Я не могу… я должна…

– Ну да, должна ты… Лежи, девка…

– Пожалуйста! Я умоляю вас! Я должна успеть! Я должна догнать его! – Она рыдала, содрогаясь всем телом и в отчаянии прижимаясь к равнодушной чужой руке.– Пожалуйста, пожалуйста, я должна успеть убить его!

– Что-о?! Еще кого-то порешить хочешь?! И меня в пособники кличешь? Ну вконец обнаглела!

– Пожалуйста…– Слезы градом катились по ее пылающему лицу, она захлебывалась и давилась ими, но продолжала умолять: – Прошу вас! Я должна успеть… Тогда я не успела, он пришел раньше меня. Теперь я должна успеть! Я не могу опоздать, не могу!

– Скоро тебе спешить будет некуда,– с внезапным дружелюбием ответил тюремщик и, осторожно отняв от своего предплечья слабые руки, уложил Диз на подушку.

– Пожалуйста… Теперь я должна успеть…

Тряпка, смоченная в травах, легла на ее лоб.

– Тихо. Спи. Бедолага…

«Диз!»

Она вздрогнула, разжала пальцы, спохватилась, отчаянно попыталась удержать вываливающийся из рук предмет, но не успела. Сталь пронзительным звоном рассекла гулкую тишину зала, мелко задрожала на мраморном полу.

«Диз?!»

Она подняла голову, сцепив зубы с такой силой, что свело скулы. Гэрет почти бежал к ней через зал, гремя шпорами. Мимолетный взгляд в ее застывшее лицо, потом вниз – изумленный, недоверчивый. Он наклонился, поднял с пола то, что она уронила, посмотрел на увешанную оружием стену, на короткий клинок в своих руках, снова на Диз.

«Ты что здесь делала?»

Она молчит. Сцепила зубы и молчит, словно на до– просе, на котором ни слова нельзя проронить. Ни словечка. Иначе – конец.

Рука в железной перчатке сжала ее плечо…

…плечо! о Господи, мое плечо!..

…Встряхнула. Та самая рука, которая когда-то была нежной. Она и теперь иногда бывает нежной… но Диз ненавидит эту нежность в тысячу раз сильнее, чем ее нынешнюю грубость.

«Что ты делаешь в оружейной, я спрашиваю?! Зачем сняла меч? Черт, да как у тебя силенок-то хва– тило?!»

Диз дернула плечом, порывисто, брезгливо. Гэрет криво улыбнулся, подхватил ее под локоть:

«Ну ладно, пойдем».

«Куда еще?» – огрызнулась Диз, безуспешно пытаясь вырвать руку.

«Увидишь!»

Они уже не дарят ей кукол. Давно не дарят. Теперь Гэрет просто приходит за ней, когда ему вздумается,– вернее, когда вздумается Райдеру. И пусть она только посмеет не пойти. Пусть только попробует.

«Ложись»,– грубо сказал Райдер, как только Гэрет втолкнул Диз в его комнату. Он стоял лицом к окну, в латах, хмурый и темный, как туча. Диз на миг застыла, потом мотнула головой.

«Нет».

Райдер обернулся. Диз отшатнулась. Он подошел к ней, положил руки ей на плечи. Совсем не грубо, во– преки ее ожиданиям, но выражение его лица, вернее, неподвижной маски, которая его сегодня заменяла, ударило сильнее кулака.

«Диз, ты знаешь, что мать решила отправить тебя в пансион?»

Она не знала. Хотя давно пора. В самом деле, давно ведь уже пора – ей десять лет, и все ее сверстницы учатся в пансионах… Все, но не она. Она была нужна здесь. А вот теперь… Это замечательно… Так замечательно… Так…

«Правда?» – хрипло переспросила Диз.

Райдер кивнул, не убирая рук с ее плеч.

«Правда…» – прошептала она.

«Диз… Ну…– кажется, Райдер был растроган.– Ну не надо, сестренка, перестань. Ну не реви, ты ведь уже большая».

«Правда…» – шептала она, и жгучие слезы яростной радости струились по ее впалым щекам. Узкие синие глаза взметнулись к расслабившемуся лицу брата.

«Вот что,– подобревшим голосом проговорил он,– сегодня мы с Гэретом уходим в поход… ты же знаешь? До твоего отъезда мы не вернемся. Давай сделаем так, чтобы это прощание нам запомнилось, хорошо?»

Диз сдержала клокочущий истеричный смешок, рвущийся из горла. Прощание! О, прощание – ни одно слово никогда не звучало в устах ее брата так сладко! Прощание! Я уеду отсюда, наконец уеду отсюда, и, если мне немного повезет, вас обоих убьют на войне до того, как я вернусь, и…

Она застыла, потрясенная протестующим воплем, взорвавшимся в ней одновременно с этой мыслью.

«Нет! Нет! Не-е-ет!»

И тогда Диз впервые увидела девочку в синей тунике.

Она стояла у окна, оперевшись о подоконник маленькими руками, и в ужасе качала головой.

«Нет, Диз,– шепнула она.– Их не должны убить на войне, нет! Нет».

Райдер нахмурился, обернулся, чуть заметно пожал плечами:

«Диз? Что ты там увидела?»

Ей стоило неимоверного усилия оторвать широко распахнутые глаза от крохотной фигурки у окна и перевести их на брата, когда она поняла, что тот ничего не видит. Гэрет, наверное, тоже.

«Я понимаю, эта новость сразила тебя… Я не должен был… К черту,– раздраженно оборвал он себя и небрежно провел пальцами по щеке сестры, царапая звеньями перчатки ее кожу.– Ложись, девочка, и давай попрощаемся как следует».

«Что ты делаешь в оружейной, я спрашиваю?! Зачем сняла меч?»

Она и сама не знала. Тогда – не знала. Этот меч позвал ее, когда Диз шла через зал на кухню. Она откликнулась. Теперь понимала: не зря.

Не зря.

«Как у тебя силенок-то хватило…»

В самом деле, как?..

Райдер возился долго, у него никак не получалось. Он пыхтел и ворочался, багровея от злости и напряжения. Потом, отчаявшись, свирепо отпихнул Диз от себя и встал.

«Да ладно, далась тебе эта Констанс…» – тихо, думая, что Диз не слышит его, сказал Гэрет. Райдер метнул в него испепеляющий взгляд и отошел к окну. Диз повернула голову. Девочки уже не было.

«Вот как. Наш Райдер, оказывается, влюблен»,– подумала Диз и расхохоталась. Райдер обернулся. Она не видела лица брата, и это, возможно, тогда спасло ей жизнь.

«Чего ржешь?!» – яростно выкрикнул он. Диз подавила смех и запрокинула голову на подушку, за– крыв глаза и кусая губы, упрямо растягивающиеся в улыбку.

«Ну, что встал? – заорал Райдер, видя нерешительность Гэрета.– Заканчивай с ней и пойдем!»

Гэрет сделал все быстро. Кажется, он был немного смущен. Встав, он не потрепал Диз по щеке и не поцеловал небрежно в затылок, как делал обычно. Он даже не взглянул на нее. Райдер увидел, что тот закончил, и пошел к двери. Гэрет, помешкав, двинулся за ним.

«Братики…»

Они замерли в совершенно одинаковых позах – полуобернувшись: двое взрослых мужчин, двое закованных в железо солдат, двое насильников – удачливый и неудачливый, глядя на свою маленькую обнаженную жертву, сидящую на смятых простынях и улыбающуюся помертвевшими белыми губами. Они видели эту улыбку в первый и в последний раз, но те, кого Диз даль Кэлеби встретит на своем тернистом жизненном пути, будут видеть эту улыбку неоднократно. Только эту. Другой уже не останется.