Текст книги "Белоснежка с чердака. Книга третья"

Тем временем Мартин шел рядом и что-то бубнил себе под нос. Я покосилась на него. Первый день после долгих каникул, а я уже успела с кем-то разругаться, но в этот раз Мартин был полностью виноват. Он ведь первый начал задираться. Вот так, с надутыми губами, я шла в школу под звонкое журчанье Славкиного голоса, который уже звучал для меня как приятное фоновое сопровождение.

После торжественной линейки, мы в привычной манере пошли в свой класс. Я села на свое привычное место: на первую парту среднего ряда. Этот пухляш тоже настырно уселся на соседний стул, как будто мало того, что весь прошлый год он сидел рядом. Я фыркнула, вскинула подбородок и отвернулась. Как обычно, в классе стоял галдеж. Дети шумели, что-то рассказывали, бегали, носились между рядами, корчили гримасы. Порой мне казалось, что я попала в пчелиный рой. Невозможно было и слова разобрать в этом хаотичном потоке голосов. Вообще такое чувство, что тут даже стены жужжат. Славик был в центре всего этого хаоса, размахивая руками, восторженно восклицая. Это было в его манере. Славик в классе был всеобщим любимчиком, но даже несмотря на обилие друзей которые его окружали, он всем говорил, что у него только один самый лучший друг – Мартин, а вот Эмма – принцесска. Прозвенел звонок, и Анна Сергеевна вошла в класс нарядная, благоухающая, как цветок. Она строгим голосом и постукиванием по парте деревянной указкой утихомирила ребят: уж она-то знает на нас управу.

– Здравствуйте, ребята! – торжественно поздоровалась она. – Надеюсь, вы хорошо отдохнули и теперь с новыми силами приметесь за учебу. Сейчас я напишу на доске расписание, заполните ваши дневники. Славик, перестань вертеться. А потом мы с вам еще кое-что обсудим и сегодня можете идти домой. Тихо-тихо! Чего расшумелись? Но прежде чем я напишу расписание, я бы хотела вам кое-кого представить.

Анна Сергеевна вышла из-за стола, продефилировала мимо классной доски, надавила на ручку двери. Дверь щелкнула, коротко скрипнула и отворилась. На пороге вмиг выросла высокая статная женщина с элегантной прической, белоснежной кожей и большими зелеными глазами. Мы ее рассматривали как скульптуру в музее, в то время как она только мельком прошлась по нашим макушкам и снова начала что-то тихо обсуждать с Анной Сергеевной. Через несколько секунд она одобрительно закивала, улыбнулась из вежливости, потом обернулась назад и вниз, будто бы рассматривая свои пятки. Анна Сергеевна протянула руку за спину незнакомой женщины и вывела оттуда девочку. О, что это была за девочка!

Едва она вышла на свет божий из-за маминой спины, как тут же в классной комнате будто бы замелькали ярко-оранжевые паутинки. Такая она была рыжая, что казалось каждый волосок ее был покрыт золотом. Эти рыжие волосы были туго сплетены в толстую косу ярко-тыквенного цвета. На носу проступали несколько веснушек, которые придавали ее серьезному лицу задор. Глаза большие и зеленые, как сочная листва. Голова визуально казалась немного больше, чем обычно, или тело было слишком уж худым. Но это ничуть ее не портило. Она все равно была прехорошенькой. Мы все уставились на нее с открытым ртом. Мы даже не заметили, как незнакомая женщина, то есть ее мама, вышла за дверь. Анна Сергеевна вывела девочку на середину и попросила представиться.

– Меня зовут, Алина. Мне восемь лет, – негромко, но четко произнесла девочка.

Она держалась очень смело. Ведь если учитывать, что на нее в этот момент смотрели два десятка незнакомых глаз, то вполне можно было бы растеряться.

– Алина теперь будет учиться с нами, – добавила Анна Сергеевна. – Пройди вон за ту парту.

Алина прошла мимо меня и оставила после себя шлейф, который могла видеть и чувствовать только я. От нее исходил запах срезанных вишневых веток, или скошенной травы, или хрустящего арбуза. Не знаю точно, но вот точно такой же запах исходит от Мартина. Только у Алины он был более невесомый и нежный. Я не без зависти посмотрела ей вслед. Очень красивая девочка, ничего тут не скажешь. Все мальчишки смотрели на нее с интересом. Даже Мартин задержал на ней серьезный взгляд. Девочки же, напротив, разглядывали ее с наигранным высокомерием. Алина прошла за свою парту, и я, отвернувшись, почти сразу же забыла о ней.

Классный час продолжился, как и ожидалось. Мы переписали расписание, затем нам дали ценные указания, как нужно переходить дорогу, как одеваться в школу, ну и другая там всякая школьная ерунда, которую я усвоила уже давно. Анна Сергеевна, наверное, повторяла это специально для новенькой или для особо забывчивых. Пусть слушают, а я посмотрю, что же там за окном. А за окном виднелись просторный школьный стадион, асфальтированная дорожка, растущие у окна тополя-великаны. Стадион в это время был совершено пустой, легкий ветерок шелестел в листве, и приятный шепот тополей легко прокрадывался в наш класс через открытые форточки. Внезапно мой взгляд притянула чья-то тонкая фигура. Она находилась так далеко, что я сначала не могла разобрать, кто это. Но через несколько секунд я увидела, как на середину стадиона, сделав высокий и точный сисон уверт, выпорхнула грациозная девушка в пышном балетном платьице. Я тут же узнала ее: это была Мита. Не стыдясь и не оглядываясь по сторонам, она легко и ловко танцевала на своих гибких ножках. Я в первый раз видела, как Мита танцует. Это было завораживающее зрелище. Легкая юбочка то и дело взлетала вверх или походила на распустившиеся лепестки. Движения были быстрыми, проказливыми, что я поневоле стала слышать острое стаккато на фортепиано. Ступая в белых пуантах, она казалась совсем невесомой. Создавалось впечатление, что ее кто-то сверху тянет за веревочки. Она прыгала на ножках, как на упругих пружинках, а порой прямо-таки зависала в воздухе, плыла по нему как по толще воды. Такое может быть только в космосе, где отсутствует всякая гравитация, или же так может быть, если вдруг воздух станет слишком плотный, чтобы удерживать на весу человека, ну, или такое может сделать настоящая профессиональная балерина. Грациозно пританцовывая, она нежно разводила руками, как крыльями. Ее почти прозрачные запястья искусно разрезали встречный ветерок, который тут же принимался окутывать ее тело невидимой шалью. Тонкие чуткие пальцы будто бы умели касаться воздуха как осязаемой поверхности, и она собирала невидимый поток тепла в пригоршни, а потом снова развеивала его как посеребренные небесным танцем нити. Становясь на полупальцы, она едва касалась земли, и каждый шаг ее был таким острым, что вот-вот земля под ней лопнет как воздушный шар. Завораживающее было зрелище. Я глаз не могла отвести. А когда она закрутилась в бесконечном фуэте, я даже привстала со своего места. Каждый раз, вскакивая на пятачок пуантов, она как строгая стрела тянулась вверх, мягкая юбка стала совсем как упругая пачка и пышным облаком обхватила ее гибкую талию, обнажая бесконечно длинные ноги. Я детально смогла разглядеть ее высокий округлый подъем на стопе, продавленные внутрь колени, выворотность, которая начиналась от бедер, а не от стоп. Вот как должны выглядеть ноги у балерины, вот что Мита имела в виду, когда на каждом занятии повторяла мне одно и то же. Сильные, но невероятно мягкие ноги, легкие, дышащие ручки, вытянутая длинная шейка, опущенные вниз лопатки, твердые, как орешек, бедра. Сейчас я видела не только прекрасную балерину, но и великолепную технику исполнения.

– Эмма, Эмма, проснись! – ворвался вдруг голос Анны Сергеевны.

И так это было некстати, что я даже чуть было не фыркнула от досады. Она загородила мне окно и начала щелкать перед лицом большим и средним пальцами.

– Куда ты смотришь? – возмутилась Анна Сергеевна. – Я уже целый час тебя не могу дозваться.

Я нетерпеливо выглянула из-за ее спины, но меня ждало большое разочарование. Миты как будто и в помине не было. Передо мной был все тот же пустой стадион. А ведь всего несколько секунд назад он был просто окутан возвышенной красотой. Всего на несколько минут ему удалось соприкоснуться с величайшим искусством на этой земле.

– Кого ты там высматриваешь? – не унималась Анна Сергеевна.

– Никого, – недовольно буркнула я и опустилась на свой стул.

Тут же по классу разлетелся гомон насмешек и дразнилок. Но мне было все равно, даже на Мартина, который в своей привычной издательской усмешке скривил свое лицо.

После классного часа я обогнула всю школу и побежала в сторону стадиона. Он все еще был пуст. Я разочарованно огляделась туда и сюда, никого не было. В полной растерянности я побрела обратно. И внезапно меня окликнул знакомый голос.

– Эй, деревянная вырезка! Я тут.

Я обернулась, и вот передо мной между могучими тополями возникла Мита, которая поманила меня рукой.

– О, это было так красиво! – с ходу воскликнула я.

Мита приставила пальцы к губам и шикнула, оглядываясь по сторонам. Я инстинктивно понизила голос.

– Ты так здорово танцуешь. А ты научишь меня таким вещам? Слушай, а как ты так долго крутишься? Тебя потом не тошнит? А когда у меня будет такое платье?

– Подожди, подожди. – Мита выглядела несколько взволнованной.

Она то и дело оглядывалась по сторонам, как бы боясь, что нас кто-то заметит.

– Я должна тебе сказать, что мне пора возвращаться. – Мита быстро вставила фразу в нескончаемый поток моих слов.

Эта фраза кольнула меня даже сильнее, чем всякие другие оскорбления со стороны Мартина. Печаль сразу же окутала мои плечи, и я невольно опустила их как под непосильной тяжестью.

– Куда? А когда ты вернешься?

– Ну, во-первых, не сутулься. Быстро выпрями спину. Я еще как бы тут, а ты уже расслабилась. Тоже мне балерина, – наигранно строго сказала Мита.

Голос ее всегда действовал на меня как команда хозяина для дрессированный собачки. Я тут же вытянулась в струнку.

– Ты вернешься? – с нескрываемой грустью спросила я.

– Не знаю, я не могу обещать. Но если все будет хорошо, то я вернусь. Живот втяни, что стоишь как беременная крольчиха?

– Я буду ждать. Ты не забудешь обо мне? – втянув живот, грустно спросила я.

Мита покачала головой и печально улыбнулась.

– Ты тоже меня не забывай. Мне так хочется, чтобы обо мне кто-нибудь помнил.

– Я никогда тебя не забуду.

Я уже чуть было не ревела, но Мита бодро стукнула меня по плечам, коснулась моего подбородка, ударила ребром ладони между лопаток и сказала:

– Шею вытяни, подбородок вверх, лопатки тянем вниз.

– Хорошо.

– До встречи, Эмма. Ты моя первая ученица.

Мита подняла вверх руку и помахала как обычно, когда мы прощались. Слезы застилали мне глаза, и я уже едва могла различать силуэты. Только увидела, как фигура Миты стала плавно удаляться от меня. Я думала, что вот сейчас вытру слезы и снова увижу ее или хотя бы то, как она уходит. Но боль разлуки так сильно сковала мое сердце, что мне даже сложно было пошевелиться. Слезы катились по щекам, собирались у подбородка и капали на землю. Тело вмиг одеревенело, и даже руку мне было сложно поднять, чтобы вытереть мокрые от слез глаза. Никогда у меня не было такого друга, как Мита. После смерти папы она стала для меня первым и единственным утешением. Теперь, когда она уходила, казалось, что вместе с ней меня покидает мечта. Не помню, как долго я вот так стояла, но то, что произошло потом, я не знаю, как это объяснить.

– Эмма сошла с ума! – вдруг раздался позади меня рой голосов.

Я обернулась и увидела своих одноклассников. Их было около десятка. Они держались за животы и просто рвались от смеха, передразнивая меня и корча гримасы. Они так расшумелись, что я едва могла разобрать слова.

– Ты с кем разговаривала?

– Она больная!

– Ха-ха! Я тебя никогда не забуду, – противным голосом цитировали фразы сорванцы.

– Ты что там, с воображаемым принцем разговариваешь?

– Вот жуть!

Я обернулась, но Миты уже не было. О чем говорят эти безмозглые ребята? Они что, настолько тупые, что не заметили тут взрослую девушку, да еще в белом балетном платье? Среди этой толпы я заметила приближавшихся ко мне Славика и Мартина.

– Эмма, что ты тут делаешь? – растерянно спросил Славик.

В его чистых лазурных глазах замелькали напряженные блики.

Да что с ними такое? Даже Славик с ними заодно. Почувствовав, как издевательство ребят начинает опутывать мою шею, плечи, грудь, я что есть силы рванула бежать из этого места. Позади я все еще слышала противные возгласы ребятни, но они уже разбавлялись свистящим ветром за ушами. Я бежала до тех пор, пока все вокруг не стихло. Оказавшись на заднем дворе, я забилась в закуток между спортзалом и подсобкой. Бросив портфель на землю, я села на него и заплакала.

– Эмма! Эмма! – услышала я.

Это Славик, он все это время бежал за мной.

– Эмма, не убегай, – умоляюще произнес он, отрывисто дыша.

Не помню, чтобы он называл меня по имени. Отдышавшись, он присел рядом.

– Не плачь. Эти глупые ребята… они не понимают… Не обращай внимания… – тяжело дыша, утешал меня Славик.

Он погладил меня по спине и расправил мои спутавшиеся банты на голове.

– Ты ведь просто играла, как раньше мы играли во дворе церкви? – фраза эта прозвучала и как вопрос, и как убеждение одновременно.

Я подняла на него вопросительный взгляд. Он что, тоже с ними заодно?

– Я разговаривала с Митой! – выпалила я в досаде.

– Мита? Это что, новая героиня? Давай вместе играть?

– Мита – это балерина. Она сегодня уехала, и мы попрощались. Ты что, ее не видел?

Славик искренно замотал головой. Даже если бы захотел из вежливости, Славик не смог бы даже полвранья произнести. Настолько он был част этот ребенок.

– Нет. Там никого не было. Мальчишки подкрались к тебе сзади и стали прислушиваться. Ты стояла у двух тополей и разговаривала сама с собой. Мы с Мартином пришли чуть позже, но тоже видели, как ты кому-то махала рукой, но ведь никого там, кроме тебя, не было.

Если бы это сказала даже моя мама, то я бы не поверила. Но так как это говорил Славик, то мне сложно было представить, что он может меня обманывать. Скорее всего, я поверю, что действительно сошла с ума, чем в то, что Славик врет. Но как такое может быть? Я ведь своими глазами видела Миту, ощущала ее прикосновения, мы занимались с ней хореографией все лето. Я стала вспоминать ее лицо, голос, фигуру, рассказы. Не может быть, чтобы все это мне лишь привиделось. Я стала судорожно копаться в сознании. На минуту мне показалось, что рядом со мной сидит не Славик. Но он тут же обвил вокруг моих плеч руки и заключил меня в привычные объятия. Только Славик обнимал меня так, обхватывая плечи, как бы обвязывая веревкой.

– Не расстраивайся, принцесса. Пусть себе смеются сколько хотят. Если хочешь, мы и дальше будем играть с балериной, – сказал он.

В это мгновение я стала понимать, что рядом действительно мой Славик, мой друг и жених. Но это меня нисколько не успокоило. Напротив, в голове как будто разрядом прошлись. Все спуталось, смешалось, и я не могла понять, сон ли это или явь. Была ли на самом деле Мита, или это мне приснилось. А может быть, и меня не существует? А может быть, Славик – это тоже плод моего воображения. Но тут я подняла голову и увидела Мартина. Его угрюмое лицо привело меня в чувство. Если он тут, значит, сном это быть не может. Я тут же утерла слезы, еще не хватало, чтобы Мартин думал, что мне обидно от слов этих сорванцов. Не хотелось, чтобы он видел мои слабости и внутренне радовался.

– Пойдем домой, – буркнул Мартин, подав мне пухлую руку. Я в смятении посмотрела на него, потом на его руку. Глаза его были все так же угрюмы, но теперь в темной радужке мелькнуло что-то подобное жалости. Я отпихнула от себя его руку и вмиг вскочила на ноги. Еще чего? Не нужны мне его жалость и сочувствие. Пусть проваливает! Я схватила свой портфель, разгладила рукой складки на юбке, вздернула подбородок, расправила плечи, потянула лопатки вниз и гордо зашагала в сторону выхода.

ГЛАВА 7

Если бы все, что настигло потом меня, настигло бы зрелого человека, то он бы действительно подпал бы под риск безвозвратно свихнуться. Но так как мне тогда было всего семь лет, то я переносила все последующие события с детской забывчивостью. В этот же день мама пришла со школы обеспокоенная и перевозбужденная. Как опытный педагог, она не стала выливать на меня все обвинения сразу. Она держалась наигранно спокойно. Говорила со мной театрально сдержанно, напускала на себя понимающий вид, и в то же время я видела, как напряжение в ней растет с огромной силой. Оказалось, что противные одноклассники тут же насплетничали обо мне Анне Сергеевне, а кое-что даже приукрасили. Анна Сергеевна тут же поднялась на второй этаж и поговорила с мамой как педагог с педагогом, сказав, что, возможно, я нуждаюсь в некоторой психологической коррекции, или лечении. Предложила маме пройти со мной ряд каких-то странных тестов, сводить меня туда, показать меня этому, назначить мне третье, а потом десятое. Как же все-таки трудно найти общий язык со слишком начитанным педагогом. Рациональность в них бьет через край. И почему эти учителя считают, что только они обладают стопроцентной правдой, ясным мышлением? Всегда напускают на себя вид, что все знают, при этом понимающе покачивая головой. На самом деле они лишь делают вид, что понимают, в сущности же, они простые буквоеды, ограниченные только тем, что успели прочесть в своих умных книжках по детской психологии. Анна Сергеевна – одна из таких педагогов: шаблонная, наигранно добрая, дотошно строгая. Лишенная всяких чувств. Даже улыбка у нее ненастоящая. Она все делает только так, как положено, как правильно. Когда я на нее смотрю, то мне кажется, что она живет в клетке из навязанных стандартов и твердынь. Ее ничем не пробить. Она все будет делать так, как правильно. А правильно лишь то, что она изучала в университете. Только ее подход самый верный, незыблемо точный. А вся остальная школьная ботва – это, как она выражается, непедагогичный подход. Может быть, так бывает со всеми молодыми и амбициозными учителями. Ведь они еще только недавно окончили высшее учебное заведение, еще не остыли от той эйфории, что теперь они важная интеллигенция. Значительное звено во всей образовательной системе, и сдерживающее гниение соль земли. Анна Сергеевна была просто уверена, что именно она спасет планету от морального разрушения. Она приступила к должности со всей ответственностью, ведь на ней лежит задача ликвидировать невежество, спасти общество от разложения и безграмотности. Вслух, конечно, она говорила совсем другое: то, что положено говорить скромной учительнице, но мыслила она именно так. Все, что она не могла понять, просто называла отклонением. Поэтому она все по полочкам разъяснила маме, сказав, что я совсем перестала учиться, что я замкнутый ребенок. Она была уверена, что так на мне сказывается психологическая травма. Я, видите ли, не смирилась со смертью отца и вот теперь придумываю себе воображаемых друзей, воображаемый мир и все такое прочее. Короче, мама мне разъяснила позицию Анны Сергеевны. И пока мама разговаривала со мной именно так, как положено разговаривать учительнице с провинившейся ученицей, я сидела набычившись и всем своим видом показывала, что я ее не слушаю. Внутри меня все бунтовало. Я беспредельно нервничала, возмущалась. Неужели они все думают, что я сумасшедшая? Как я могла все это сама придумать? Еще несколько минут после того, как все вдруг открылось, я пребывала в каком-то смятении. Но когда я вернулась домой, я все обдумала, осмыслила и твердо решила, что Мита не может быть плодом моей фантазии. Я точно ее видела. Как сейчас, я помню ее голос, ее грациозные движения, нежную и в то же время проказливую улыбку. Как такое может придумать девочка, которая никогда в своей жизни не встречала балерину. Она ведь меня учила балету. До того как мама вернулась домой и начала воспитательную беседу, я прошлась по комнате, сделала несколько заученных движений, называя их непростыми французскими словами. Вот это деми-плие, а если присесть глубже, то это гранд-плие. Первая позиция, вторая позиция, третья, четвертая, пятая, шестая. Вот я делаю пор-де-бра. Если я оторву от пола ногу вот так, то это будет называться аттитюд. Откуда я могла знать все эти термины, даже если предположить, что Мита – это всего лишь выдуманная девушка. Этого не может быть. Я была просто твердо уверена. И пусть говорят что хотят. Вот такую непоколебимую позицию я успела занять к маминому приходу. Так что все нравоучения по поводу того, что врать необязательно, что нужно просто признаться в том, что мне одиноко и поэтому я придумала себе подругу. Ну и всякий там бред, даже не помню, если честно. Да я ее почти и не слушала. Так меня раздражало, когда она говорила со мной таким деликатным тоном учительницы. Пусть лучше бы накричала, начала бы паниковать и говорить: «Что же теперь делать-то будем? Дочь, а ты-то у меня того: головой тронулась, и как я не заметила?!» Ну, вот что-то в таком роде мне было бы приятнее слушать, чем эти фальшивые фразы типа «Эмма, ты можешь мне довериться. Я ведь тебе добра желаю». Я сидела молча, опустив голову, скрестив руки на груди, поджав ноги под стул, и тоже их там скрестила. Как-то мама сама меня учила невербальному общению. Так вот пусть знает, что я заняла закрытую и отстраненную позу. Наша беседа была похожа на пинг-понг. Только я была глухой стеной, а мама – единственным игроком. Она метала в меня свои заумные фразы, а от меня просто отлетало. Не знаю, как долго мы вот так сидели, только я не произнесла ни слова в ответ на ее вопросы. Я видела, как она теряет самообладание, что так и тянется у нее рука отшлепать меня за такое продолжительное молчание, которое выглядело не иначе как бунт. Я видела, как она порой на секунду забывается и стискивает зубы так, что у нее на щеке появлялась твердая бороздка. Но потом снова дисциплина и достоинство брали верх, и она приходила в себя. В эти минуты она раздражала меня даже больше, чем когда-либо. Так и хотелось крикнуть ей, что потому-то и ушел от нас папа к тете Оксане, потому что с тобой невероятно скучно, что ты его запилила своими нравоучениями о нравственности, морали, долге и все такое. Потому что была ты как бездушная машина, которая исправно работает по навязанным стандартам. Нет в тебе полета, как в тете Оксане, нет в тебе спонтанности, нет в тебе женской слабости и чуткости, как у мамы Мартина. Поэтому папа сбежал от тебя. Хорошо, что хотя бы напоследок ты ему скандал закатила, тогда ты была хоть немного живой и настоящей. Может быть, тогда папа немного стал сомневаться, уйти ему или остаться. А все остальные ссоры между тобой и папой были именно такими, как твоя нынешняя беседа со мной. Безумно наигранно и противно. Вот так я сидела и ругалась в душу. Даже если бы я тогда захотела ей все это высказать, то не смогла бы, ибо слишком у меня был бедный словарный запас. Но многие взрослые ошибаются, думая, что дети ничего не видят или не понимают, что они не могут делать выводы или слепы в некоторых ситуациях. Это далеко не так. Жаль, что с возрастом человек забывает, каково это – быть ребенком, и ведет себя так, будто бы родился взрослым. Вот прям как сейчас моя мама себя ведет. Ну когда она уже от меня отстанет. Не пойду я ни к какому психологу и уж тем более к врачу. Теперь я понимаю, почему Мита попросила меня не рассказывать никому о ней. Она знала заранее, что ее не примут. Я понимала, что она, возможно, была из того духовного мира, который немного открыт мне. И в первый раз в жизни я была благодарна Богу, что он дал мне возможность видеть то, что сокрыто от обычных глаз. Ведь раньше духовный мир был для меня окутывающей реальность паутиной, а теперь я видела, что в нем кроется нечто прекрасное. И, не будь я особенным ребенком с особенным даром, я бы никогда не обрела такого друга, как Мита. Она была для меня реальней всех остальных людей, потому что она была настоящей. В ней были настоящие эмоции, чувства. В ней не было этой вежливой маски и намеренно подсахаренного голоса. Она была собой. Мита ругала меня и отчитывала по-настоящему. Она говорила именно то, что чувствовала, а не то, что положено, а что – нет. И что бы сейчас мама ни говорила, я никогда не соглашусь с тем, что Мита – это всего лишь плод моего воображения.

– Ты меня слушаешь? – в сотый раз спросила мама.

Молчание.

– Ты хочешь, чтобы я тебя наказала?

Тишина в ответ.

– Эмма, я в последний раз спрашиваю, что случилось? Расскажи мне, а иначе я не смогу тебе помочь. Хватит дуться. Этим ты только хуже делаешь.

Я покосилась на маму и поняла, что она еще не готова слушать правду. Было время, когда она страдала от того, что папа ушел от нас, тогда от нее исходила необъяснимая вонь. Но тогда, в минуты своего страдания, унижения и стыда, она была действительно собой. Сейчас же, когда она вновь оправилась от своей горечи, поднялась на ноги и начала работать, то стала еще более занудливой учительницей. Ведь теперь было много поводов гордиться собой, вот она и гордилась. Только мне от этого было хуже. В конце концов мама не выдержала: указала пальцем на дверь и сказала, что сегодня я лишена ужина и она на целую неделю отнимет у меня мои любимые книжки. Ну а мне плевать. Все равно у меня не было никакого аппетита и уже тем более желания читать сказки. Тоже мне наказание. Я вышла из кухни, громко топая. Хлопнув дверью, я оказалась одна в своей спальне. Хотя есть и читать мне не хотелось, все равно было так неприятно, что меня наказали. Ведь я была просто уверена в своей правоте. Весь вечер я просидела в спальне, думая о том, как же я несчастна и где сейчас Мита, кто она была на самом деле. Вернется ли когда-нибудь?

Я думала, что, выдержав наказание, смогу быть свободна, что все забудется и от меня наконец-то отстанут. Но не тут-то было. То, что началось на следующий день в школе, просто невозможно объяснить словами. Едва переступив порог школы, я заметила, как ко мне то и дело приковываются насмешливые взгляды детей, сочувствующие глаза учителей. Даже Славику и Мартину, которые, как всегда, сопровождали меня, было неловко от этих насмешек. Мы вошли в класс, Славик пошел на задние ряды, а я и Мартин сели на переднюю парту, где мы обычно друг друга ненавидим. Спиной и затылком я ощущала, как на меня смотрят презрительные и насмешливые взгляды одноклассников. Меня будто бы с ног до головы стали окутывать чьи-то невидимые цепкие сети. Вокруг шептались, посмеивались, показывали пальцем. Я чувствовала себя окруженной, оплеванной, униженной. Первый урок еще не начался, а мне уже хотелось поскорее уйти домой. Наконец-то вошла Анна Сергеевна, которая всем видом показывала, что ничего не произошло и что все в порядке. Начался первый урок, на котором я едва ли могла сосредоточиться. Потом короткая перемена, затем второй урок, и вот наконец-то долгожданная большая перемена, на которой чаще всего что-нибудь происходит.

Я сидела, уткнувшись в учебник. Мне просто хотелось спрятаться от всех. Я услышала, как позади меня гурьба девочек окружила новенькую Алину и что-то ей там нашептывала. То и дело с той стороны доносились возбужденные: «Неужели?», «Да не может быть?», «Только не говори, что ты сама это видела». Я прям кожей чувствовала, что говорят они обо мне. Эта новенькая рыжая тоже успела вывести меня из себя. Не знаю почему. Может, потому что она в окружении девочек о чем-то сплетничает? А я вот всегда в классе была одна. Кроме Славика, у меня не было друзей, и, кроме Мартина, не было врагов. А она не успела появиться, как вдруг стала чуть ли не центром вселенной. Ох, как я была зла в этот момент. Если бы меня хоть немного задели, то я бы просто бы взорвалась как пороховая бочка. Мне не хотелось сидеть как провинившийся кролик, забившись под кусты. Я так сидела, потому что, в сущности, мне не осталось ничего другого. В глубине души мне было очень больно и обидно, но поверхность той же самой души медленно черствела, и наружу так и рвалось желание кого-нибудь отлупить. Почти под конец перемены пришел Мартин и как медведь уселся за парту. Он всегда так приземляется на стул, что кажется, будто бы подо мной заурчал спящий вулкан. Вот уже второй год он садится так, что образовывает землетрясение на моей стороне парты, но вот именно сегодня мне не захотелось смолчать об этом.

– Ты что, не можешь садиться нормально? – вскрикнула я, собирая в кучу свои рассыпавшиеся карандаши.

– Как хочу, так и буду садиться. Это не только твоя парта, – услышала я в ответ.

– А если вот я так буду делать, то тебе понравится? – я нарочно тряхнула его пенал, откуда посыпалась вся его канцелярия.

Мартин обратил на меня гневный взгляд. Если бы он сейчас смолчал и все вытерпел, то я бы просто вцепилась бы ему в волосы ни за что. Но Мартин, будто бы читая мои мысли, схватил в охапку мои тетради и брызнул ими мне в лицо. Было не то что больно, было просто невыносимо обидно. Волосы мои тут же растрепались. Тонкие наэлектризованные пряди прилипли к моему раскрасневшемуся лицу, и я бросилась швырять все, что мне попадалось под руки. Сначала я опрокинула его металлический контейнер с фруктами. Зеленые виноградинки посыпались на пол, а ломтики потемневшего яблока оказались на его коленях. Мартин тут же среагировал, и мои учебники плюхнулись с парты на пол, издавая звонкий хлопок. Тогда я выхватила его портфель, перевернула его вверх тормашками и начала вытряхивать оттуда все содержимое. На пол с грохотом выпала стеклянная бутылочка, заполненная водой. Она упала прямо на мои ступни, поэтому не разбилась, ну а мне было так больно! Потом посыпались его тетради, учебники, линейка, циркуль, рисовальный альбом, куча булочек и еще что-то там. Не помню. Мартин в ответ хотел выхватить мой портфель. Чтобы защитить свое имущество, я тут же села на свой ранец. Тогда разъяренный Мартин взял мой пенал и швырнул его что есть силы прямо перед собой. Пенал пронзительно взвизгнул, врезался в грифельную доску, разлетелся на две части, и все карандаши рассыпались по полу как разноцветные палочки. Тогда я в ярости схватила его стеклянную бутылку с водой и со всей дури пульнула ее назад через плечо. При этом яростно глядя в его обнаглевшие глаза. Тут мы сцепились не на шутку. Я уже впилась ногтями в его лицо, как вдруг услышала позади себя громкий плач, и вдруг такой гам обрушился на весь класс. Я обернулась и тут же поняла смысл поговорки, что беда не приходит одна. Моя мама часто ее говорила, но я как-то не придавала ей значения. Только теперь, лицезря открывшуюся передо мной картину, я поняла, что это значит.

Поначалу я вообще ничего не могла разглядеть и понять. Дети носились по классу как муравьи на пригорке. Все кричали, хватались за головы. Показывали на лоб, потом на нос. Повсюду слышалось: «Кровь! У нее кровь!». Плотная толпа образовалась на задней парте. И даже если бы я захотела, то ни за что не смогла бы туда протиснуться. Весь класс стоял на ушах. Повсюду ютились, толкались, кричали или даже рычали как дикие зверята. Плотная волна смешанных эмоций взмыла вверх к потолку и быстрой волной стала накрывать весь класс. И мне было непонятно, то ли дети ворошат накаленный воздух, пропитанный запахом гнева, растерянности и страха, то ли это появившееся плотное облако в классе так действует на детей, что они носятся между тесными рядами как сумасшедшие кролики. Сквозь весь этот шум я отдаленно услышала голос Анны Сергеевны, которая прилагала все усилия и привычные методы, чтобы успокоить ребят, но ничего не получалось. Все так и кричали, и вопили, и носились, и петляли. Не знаю, как долго продолжался весь этот хаос, только каким-то образом Анне Сергеевне все же удалось всех рассадить. Правда, кого-то пришлось прямо силой оттаскивать и сажать за парту. Вот тогда я смогла все разглядеть. На задней парте сидела мокрая то ли от слез, то ли от воды Алина. Лицо ее было пунцовым. Прямо на лбу, где начинали золотиться ее рыжие, как пламя, волосы, рдела кровавая рана. Я успела разглядеть ее в тот момент, когда Алина, перевернув носовой платок сухой стороной, снова приложила его ко лбу. Она так ревела, что мне казалось, будто бы ее ноги лишили. Рядом с ней сидели две или три подхалимки и гладили ее по плечу, голове, спине и рукам.