Текст книги "Красавица за чудовищем. Книга четвертая"

ГЛАВА 4

Лукас

Похоже, Хани гнобят, только потому что она из России. Ну что ж, если учитывать нынешнее положение в мире, то это неудивительно. Она все преследует меня. Ходит за мной, как хвост. Ее даже стали обзывать хвостиком. Сегодня ей это открыто сказали, но по ее лицу не было заметно, что она оскорбилась. Я вышел, чтобы сделать ксерокопии, а когда вернулся, то услышал, как эти двое из Грузии и Киргизии демонстративно громко прыскались на русском.

– Явился, не запылился, зануда чокнутый.

Киргизец рассмеялся, а грузинка продолжила:

– Бесит меня его взгляд. Всегда смотрит на всех свысока. Будто бы он ариец, из голубой крови сделан.

– Расист долбаный, – добавил киргизец. – Все равно немцы расисты, как ни крути. Если бы в их крови этого не было, то они бы ни за что не подчинились такому диктаторству при Второй мировой войне.

Они избегают называть имена, чтобы окружающие не догадались, о чем идет речь. За все это одинокое времяпровождение в Германии, я уже отучился даже думать на русском, но это не значит, что я перестал его понимать. Никто никогда не знал, что я говорю по-русски. Я всегда скрывал свое происхождение. И за это время много чего успел наслушаться от своих русскоговорящих студентов и коллег. Они многократно меня поливали грязью, и я к этому привык. Зато они часто говорили, что я красив, как черт. Тоже неплохо, хотя я и не стремлюсь быть у них в почете. Пусть говорят, если им это по душе. Но в этот раз было по другому: маленькая фигура соседки резво поднялась со стула.

– Закройте рты, бессовестные! – гаркнула она на русском, ударив ладошками по столу. – Чем вы занимаетесь весь день? Только и делаете, что обсуждаете президентов и преподавателей. Только позорите себя, свою страну и родителей!

– О, – протянула грузинка. – Швани, ты что так взъелась? – саркастично хихикнула она.

– Да она влюбилась в этого чокнутого, – усмехнулся киргизец, уверенный в том, что я их не понимаю.

– Ха-ха. Пара чокнутых. – прыснула Нина на русском.

– Вы показываете себя как слабая и трусливая нация. Вы только и делаете, что обсуждаете правительство и всех, кто выше вас по званию. Теперь все, кто с вами встретятся, будут думать, что грузины подлые, а киргизы трусы. И пусть это неправда, но из-за вас все будут думать о вашей нации именно так. Мозгов у вас совсем нет, идиоты безмозглые. Вы в чужой стране, плюете против ветра. Не смейте так говорить об учителе. Он умный и образованный!

Пришлось безразлично подняться с места и чуть постучать по парте маркером, чтобы привлечь внимание и прекратить весь этот балаган. Все умолкли, и занятие продолжилось. Смешную соседку с того дня все называли Швани, сокращенно от обидной клички «Швэнцхен». Даже я в мыслях называл ее именно так. Интересно то, что сокращенная форма «Швэнцхен» приобретала совсем другое значение. «Шван» – так звучит на немецком лебедь. А значит, можно сказать, что ее все стали называть лебедкой, а это уже не так обидно.

Сегодня мы проходили модальные глаголы. Спрягали их и учились употреблять в речи. После уроков меня у входа снова настигла Швани.

– Ich möchte gern spazirengehen (я бы с удовольствием прогулялась), – сказала она мне. – Lukas, möchtest du spazirengehen? (Лукас, а ты хотел бы погулять?)

Я равнодушно прошел мимо нее. По крайней мере мне хотелось казаться равнодушным, хотя что-то все же во мне переменилось по отношению к ней. Не то чтобы меня тронуло, что она заступилась за меня, а хотя, может, и это тоже, но больше всего меня удивило, что она даже после всех унизительных разговоров продолжает ходить за мной.

Барбара

Господи, она сведет меня в могилу. Хани вчера сказала Утэ, что она моя кузина. Зачем, спрашивается, мы ходили с ней в школу по отдельности? Сказала же, чтобы она держала язык за зубами. Утэ та еще ворона. После обеда уже вся школа знала, что эта мышка, которая ужинает по средам и пятницам с каким-то бомжом рядом со школой, моя кузина. И начались тут расспросы, насмешки. Сегодня как раз выходной день, и я не пожалею своих сил выстругать эту болтунью за все, что она творит.

– Прекрати мотаться по всяким бомжам! – выругалась я, как только Хани переступила порог кухни.

– Матиас не всякий там бомж. Он умный и веселый. И вообще он не бомж. У него есть работа. Он продает газеты. Я уже говорила. Скоро ему выдадут социальное жилье. Он просто ждет. Сама знаешь, какая тут бюрократия и очередь на жилье. Так что он временно бомж, – тараторила Хани.

– Тогда зачем ты сказала Утэ, что ты моя кузина?

– Я сегодня оплачивала третий модуль, и она поинтересовалась, почему у меня с тобой одинаковая фамилия. Она спросила, уж не родственница ли я тебе. Что мне оставалось делать? Я и сказала правду. А что такого?

– А то, что ты кормишь бомжей, бегаешь за Лукасом, как собачка, тебе это ничего?

– А что в этом преступного? Разве вы, немцы, не отличаетесь либеральностью взглядов? Я не бегаю за Лукасом. Мы просто ходим вместе домой. Он не против.

– Он сам тебе это сказал?

– Нет. Но он не сказал, что ему не хочется.

Во мне снова начинал кипеть гнев.

– Scheiße, scheiße, scheiße! – плевалась я. – Лукас ни с кем не хочет общаться. Все это знают. А ты навязываешься. Еще только третий месяц, как ты в этой школе, а все только и делают, что смеются над тобой.

– Ну и пусть смеются. Может, им весело. Почему бы не посмеяться? – закрыв лицо руками, сказала Хани.

Пришлось выдохнуть и успокоиться. Если сейчас она начнет плакать, то я буду корить себя за это всю ночь.

– Хани, детка, – сказала я так мягко, насколько позволил мне севший голос. – Они ведь смеются над тобой. Нет смысла за ним ходить. Он не такой мужчина, как все. Я тебя познакомлю с другими парнями. Пожалуйста, прекрати за ним гоняться.

Хани замотала головой, и до меня донеслись ее короткие всхлипы.

– Я устрою экскурсию всему классу на следующей неделе и расскажу историю нашего города. Мы сходим в музей. Я не уделила тебе внимание. Ты из-за этого так себя ведешь.

– Нет, – всхлипнула Хани. – Мне он почему-то нравится. Сначала я думала, это просто игра. Думала, это весело…

– Хани, но он ведь чокнутый. Все это знают.

– Ну и что. Мне, может быть, нравятся чокнутые.

Я приобняла ее и попыталась успокоить. Такое чувство, будто бы она подросток, а я строгая мама, которая не пытается понять первые чувства своего ребенка.

– Хани, это что, твоя первая любовь, что ты так ревешь? – с сомнением в голосе спросила я.

Она снова замотала головой.

– Нет. Не знаю. А может, это и не любовь вовсе. Может быть, ты права.

Мне вдруг стало жалко эту девчушку. Не понимаю, как я могла быть с ней груба. Она ведь еще совсем ребенок.

– Собирайся, – решительно сказала я.

– Куда? – замигала она глазами.

– Мы пойдем гулять по городу. Нам нужно торопиться, потому что после обеда в центре будет уйма народу.

Глаза Хани тут же просветлели. И мне снова стало стыдно за то, что я вела себя с ней так, будто она одна из тех бывалых женщин которые меня окружают. Не знаю, как ей удалось вырасти до такого возраста и сохранить в себе невинного ребенка. Я уже даже больше не сомневаюсь в том, что Ульрих с Бану растили ее в аквариуме или в пещере.

Мы вышли из дома в десятом часу утра. Погода на улице была сырая, но солнце уже пригревало по-весеннему. На дворе стояли первые дни апреля. Весна в нашем городе ленивая и короткая. Но воздух в это время пьянящий. Все вокруг расцветает. По дорогам между деревьями снова замельтешили белки, в парках повысовывали свои носы бурые кролики. Иногда эти кролики выпрыгивают чуть ли не на дорогу. Но самое разодражающее весной – это птицы. Начиная с марта они так шумят, что спать не дают. А вот Хани, напротив, находит это таким приятным. Каждое утро просыпается с рассветом и выходит на балкон, чтобы послушать это беспечное чириканье. Вот и сейчас такой звон стоял на улице, что хоть уши затыкай.

Мы миновали небольшой лесок рядом с домом и уже начали подходить в железной дороге. Станция «Хессен-центр».

– Барбара, а почему у тебя нет собаки? – спросила Хани. – Тут куда ни глянь, повсюду люди с собаками.

– Мне нравятся мои свинки, – ответила я, вдыхая лесной воздух полной грудью.

– А можно мне завести собаку? – чуть помолчав, осторожно спросила она.

Будь на ее месте кто-нибудь другой, я бы тут же разорвала его на месте за такое предложение. Собака в моей квартире? Уж извольте! Но это была Хани. Юная леди, которая постоянно выносила мне мозги, но к чьим причудам я постепенно стала привыкать и даже не заметила, с какого момента она стала мне нравится. А еще мне было ее жаль. Не знаю, почему. Может быть потому, что она такая несимпатичная. Несколько раз я видела, как она делает попытки выглядеть лучше: наносит серые тени на глаза – и даже пыталась покрасить волосы. Но все равно она остается дурнушкой. Я даже не знаю, как в этом ей помочь. Ну, ведь в конце концов это не так важно. Зато она умная, и память у нее отменная. Найдет она свое счастье и забудет навсегда этого Лукаса. Нужно просто чуть отвлечься. Может быть, собака – это не такая уж и плохая идея.

– Но смотри, если она будет срать на мои половики или хотя бы что-то сгрызет в квартире, то ты со своей собакой отправишься к Матиасу с матрасом в придачу, – угрожающе прошипела я.

Что тут было! Она как кинулась мне на шею. Расцеловала в обе щеки. Терпеть не могу эти прикосновения, но я даже не успела ей возразить.

– Обещаю, Барбара. Она будет самой послушной. Я буду гулять с ней по этому лесу. Буду воспитывать. Честное слово!..

Боже, как она вопила от счастья. Детский сад какой-то.

Лукас

Я сидел в пустой квартире, привычно листая книгу. Я ждал. Чего ждал? Зачем ждал? Но за последние месяцы я так привык, что густую тишину в моей квартире обязательно должен прорезать гулкий стук в дверь и этот звонкий голос. Она привыкла, что звонить в звонок, как все цивилизованные люди, бесполезно. Поэтому она сразу начинала со стука, а потом переходила и на крик.

– Лукас! Завтрак! – безапелляционно кричала она.

И кричала бы так до тех пор, пока я выйду, или пока фрау Шнайдер не начала бы браниться своим трухлявым голосом.

А сегодня тихо. Время пробило семь, восемь, девять. Нет ее, нет завтрака. А я сердился на себя за то, что жду. Потом я услышал знакомые шаги и голос. Невольно я стал прислушиваться. Но шаги спускались. Как на пружинках, меня подкинуло с дивана. Я встал со своего места против воли и направился к окну. И что я там делал? Я подглядывал. Подумать только. Отроду не занимался ничем глупым. Я почему-то хотел убедиться, что это она. И не ошибся. Она вышла в сопровождении с Барбарой. Куда они пошли в такое время, да еще вместе? Разве Барбара не печет сегодня блины или овсяные печенья. Что это с ними? А где же мой завтрак? Вдруг мне стало стыдно за такие мысли. Я фыркнул на себя и с раздражением отошел от окна. Вообще-то у меня есть чем позавтракать. Просто почему-то нет настроения есть.

Хани

Это был просто чудо, а не день. Барбара сама повела меня на прогулку. Она сама мне предложила. Мы прошлись с ней по центру города. Она наконец растолковала мне, что это за здания на площади Рёмер. Она рассказала, что старой ратуше уже более шестисот лет. Потом мы поднялись по бесконечной винтовой лестнице на высокую башню святого Варфоломея. Пока мы поднимались, я раз сто пожалела, что сунулась в эту башню, еще и семь евро за это отдали. Я думала, что это будет длиться вечность. Узкие лестничные проходы, скупой свет, проползавший сквозь маленькие окна. А завитки лестницы, тянущейся вверх по спирали, были такими частыми, что у меня закружилась голова.

Но когда мы вышли на балкон, я вмиг забыла о своих страданиях. Невероятный вид открылся перед нами. Отсюда был виден весь город и его ближайшие соседи. Франкфурт – город небоскребов. Богатый и современный. Вот он: центральный европейский банк. Упирается в небо, переливается на солнце, как зелено-голубой аквамарин. Многочисленные отели, круглые, продолговатые, заостренные, как пики. Стекла зданий, подобно ярко-голубому циркону, играют с бликами солнца, как ожившие грани. Под нами змейками стелились здания офисов, площадей, крупные магистрали. Серебристые здания, вкрапленные между улицами лесочки и парки, голубая плоска реки – все это создавало целый калейдоскоп цветов и оттенков. Голова кружилась от такой красоты. Воздух тут был еще чище и прохладнее. Проказливый ветер охлаждал наши запотевшие шеи и спины.

– Давно я тут не была, – задумчиво произнесла Барбара, глядя на то, как лениво ползет река под нами.

– А когда в последний раз? – спросила я.

Барбара задумалась, словно роясь в уголках памяти.

– Девятнадцать лет назад, – ответила она.

Цифра была пугающей. Я порой забываю, что Барбара уже давно живет на этом свете, что этой осенью ей должно исполниться аж сорок лет.

– А с кем ты тут была? – поинтересовалась я.

Барбара напряглась. Я это поняла по тому, как дрогнули ее губы, будто были готовы искривиться от отвращения.

– Извини, все время забываю. Вы, немцы, не любите, когда кто-то лезет в вашу частную жизнь.

– Да. Не любим… Когда это делают посторонние люди. Но ты ведь кузина.

Она опустилась на каменную лавочку и сложила ноги крестом, как на турецком ковре.

– Мне тогда было двадцать. Ужас, как подумаю, так мороз пробирает. Неужели это было так давно?

– Я думала, ты о таких вещах мало беспокоишься, – сказала я, примостившись рядом с ней.

– Почему? Я что, не человек? У меня такие же страхи, такие же мысли.

– Просто ты так молодо выглядишь, и я думала, ты с гордостью говоришь всем свой возраст. И вообще ты, похоже, всем довольна. Ты состоявшаяся личность. У тебя есть хорошая работа, друзья, чувство юмора. Тебя постоянно окружают студенты. Думаю, ты уже знаешь, что у многих ты – любимый учитель. Тебя все выделяют, сравнивают с другими. Ты всем нравишься. Что еще нужно?

– Вот смотрю на тебя и думаю, ты правда такая наивная, или же только делаешь вид? Мне порой кажется, что ты притворяешься.

Я засмеялась. Барбара достала сигарету.

– Тут же нельзя курить. Это ведь собор, – сказала я.

– Вот дьявол.

– И ругаться тоже нельзя.

– Ты что, моя мама?

Я улыбнулась.

– Расскажи о себе.

– Что ты хочешь знать? – задумчиво произнесла она, устремляя свой затуманенный взгляд вдаль.

– Где ты родилась? Где твои родители? Как ты росла? Как решила стать учителем? Почему ты до сих пор не вышла замуж?

– Оу, полегче с вопросами! Ты что-то разошлась, – сипло хихикнула она. – Я на такие личные вопросы даже маме не стала бы отвечать.

– Ну, я ведь не мама. Мне можно.

Барбара покрутила сигарету и отправила ее снова в пачку и в карман.

– Родилась я Мюнхене, правда, совсем не помню этот город. – начала она. – Мама моя – русскоговорящая немка. А папа – чистый немец. Мы с мамой сбежали от него, когда мне было десять лет. Редкостный подонок он был. Изменял маме направо и налево. Однажды я пришла из школы, а мама лежит на кухне. Нога вся в крови. Он ножом ей бедро порезал. Я скорее звонить в скорую. Наложили ей швы, и, пока она спала, я сама позвонила в полицию. Рассказала все, как есть. От себя добавила, что он лупит меня каждый день. Хотя этого не было. В общем, забрали его. Закрыли… Мы с мамой переехали в Берлин. Больше я его не видела. Слышала, что он спился и стал бомжом, как этот твой Матиас. Я в каждом из них вижу своего дурного отца. В Берлине мы с мамой хорошо зажили. Я взяла ее фамилию и будто новым человеком себя почувствовала. Когда мне исполнилось пятнадцать, я встретила свою первую любовь. Такая страсть была. Думала, что все у нас по-настоящему. Замуж так хотелось. Именно за него хотелось. Поэтому, как только мне восемнадцать исполнилось, мы с ним во Франкфурт переехали и стали жить вместе. Он был на пять лет старше меня. Единственный ребенок в семье. Избалованный, изнеженный. Родителей своих безумно почитал и любил. А училась я тогда вовсе не на учителя. Мечтою всей моей жизни было стать кондитером.

Барбара посмотрела на меня. Наверное, хотела разглядеть на моем лице удивление или что-то подобное.

– Знаешь, как это бывает, – после непродолжительной паузы сказала она. – Вот закрываю я глаза, вижу торты. Открываю глаза и вижу торты. Еду в поезде, иду по улице и вижу их. Вижу, как я их украшаю, как мои руки в перчатках касаются теплой мастики, как воздушный белковый крем приобретает форму тюльпанов, как сладкий запах сахарной пудры, подобно первому снегу, ложится на глянцевую поверхность ватрушки. Каждую ночь в своих мыслях я варила горячий шоколад. Вытягивала из карамели упругие тонкие ленты и мастерила целые дворцы. Я мечтала быть кондитером. Открыть свою лавочку. Я мечтала открыть эту лавочку с мужем. Думала, будем вместе творить сладкие скульптуры… Думала, дети будут наши бегать и помогать нам…

Барбара снова потянулась в карман, достала сигарету, покрутила ее в руках, понюхала и продолжила.

– Но он не любил сладости, как и его родители. Они считали, что от всего мучного портится фигура, появляются морщины и пахнет плохо из-за рта. А я все равно пекла пряники, оладушки. Как-то раз пришла я домой пораньше после учебы. Мама его была у нас в гостях. Я заглянула на кухню и увидела, как она беседуя с моим парнем, выбросила оладушки в мусорное ведро. «Такой едой только свиней кормить», – сказала она. Я была так раздосадована. Разразился скандал. Мама его – настоящая змея. Притворилась оскорбленной и больной. Села на стул и плачет. Говорит, что как лучше хотела. «Нельзя, – говорит, – кормить моего сына такой едой. Этим даже скот не кормят». А этот козел глазами хлопает: то на меня, то на маму. Потом говорит: «Ну, правда, дорогая, не пеки ты больше. Я их все равно не могу есть. Ну, не привык я к такой еде. К тому же у тебя это скверно получается. Не твое это. Ну, не твое. Займись тем, что у тебя хорошо получается. Прошу тебя, любимая, не расстраивайся. Я ведь как лучше хочу. Кто тебе еще правду скажет? Все только льстят, а за спиной смеются. Не умеешь ты готовить, не страшно. Сейчас всего полно. С голоду не помрем». Вот так… Потом мама его в слезах уехала, а мы с ним помирились. Только я стала замечать, что у меня и вправду все перестало получаться. То крем сворачивается, то коржи подгорают. Больно было смотреть на все это: на свои черные пряники, на каменные пампушки. Короче, я подумала и решила, что он прав. Не мое это дело. Забрала я документы из этого училища и поступила в университет. И все ради него. Он ведь у меня был образованный. Профессором хотел стать. Мои ватрушки и близко с его возвышенными целями не валились. Стала я учить дидактику, герменевтику. Тортики мои мне все еще снились, только какие-то кособокие. Прошло время, и я стала забывать обо всем. Забывать о своей детской мечте, о той обиде, которую нанесла мне его мама и он сам. Мы стали питаться здоровой едой. Я тоже стала следить за уровнем нитратов, покупать продукты только в биомаркете. В общем, зажили мы с ним душа в душу. Мне даже смешно стало, что между нами могли стоять какие-то тортики. С ним мы поднялись сюда в первый раз. Здесь он предложил мне быть его женой. Я была так счастлива. Любила его до беспамятства. Разревелась тут от счастья. Господи, неужели я была такой сопливой дурой? Планировали пожениться через года три или четыре. Когда до свадьбы оставалось ждать всего год, папа его сильно захворал. Так что ему снова нужно было ехать в Берлин. Он даже тогда вещей с собой не стал много брать. Говорит, что через неделю вернется. А на вокзале он взял меня за руку, заглянул прямо в глаза, и говорит такой на полном серьезе: «Обещай, что ты будешь ждать меня. Обещай, что будет ждать, что бы ни случилось. Вот что бы ни случилось, ты просто жди меня». Я рассмеялась. Показались смешными такие сентиментальности. К чему они? Ведь он все равно через неделю вернется. Но он смотрел на меня очень серьезно. Так что я положила правую руку на грудь и торжественно произнесла: «Буду ждать тебя хоть всю жизнь. Что б ни случилось, я буду тебя ждать». А потом он уехал, и это было в последний раз когда я его здесь видела.

Повисла пауза. Туристы ходили мимо нас, щелкая фотоаппаратами. Голоса звучали тут и там, но для меня казалось, что весь мир застыл в ожидании продолжения. Мне думалось, что вокруг нас повисла густая тишина, которую сложно пробить даже звоном колоколов. Я ждала. Барбара провела костлявой рукой по своим коротким волосам. Колючий звук щетины, прорезал воздух.

– Папа его умер. Маме стало плохо, – наконец продолжила она, – пришлось за ней смотреть. Он устроился там на временную работу. По крайней мере он так мне говорил, когда мы с ним созванивались. А потом мама его нашла ему там хорошую невесту. Я ей не нравилась. Знаешь, что она говорила ему обо мне? Она говорила, что я не такая эффектная.

Слово «эффектная» Барбара произнесла с насмешливым придыханием, чуть закатив глаза. Она несколько пронесла это слово, и каждый раз звук «ф» проскальзывал между двумя короткими и пафосными «э».

– Понимаешь. Я такая не эфэктная. Вся такая прямо не эфэктная. Поэтому она нашла ему такую, которая была от задницы до рта – эфэктная. Вот он на ней и женился. Я даже ради этого в Берлин поехала. Хотела свадьбу им расстроить. Приехала и ждала его у дома. Они были на каком-то светском приеме. И вот вернулись оттуда поздно. Он свою новоиспеченную из машины волочит, а она вся такая пьяная. Смеется, бормочет что-то под нос. Вот что значит быть эфэктной, понимаешь? А потом они поднялись по крыльцу, и она там весь порог так эфэктно обблевала. Я посмотрела на весь этот театр и просто уехала. Нет у нас с ним ничего общего. И если это в понятии его мамы хорошая партия для него, то пусть так и будет. Я вернулась во Франкфурт, выбросила все его вещи, сменила адрес и зажила себе счастливо… Почти счастливо… Я ведь получила высшее образование, поэтому меня тут же взяли на работу. Вот так я зажила себе. Всем довольна. Но порой бывает, когда я замешиваю глину в нашей мастерской, то, как ветхая пленка, всплывают мои детские мечты. И тогда мне кажется, что красная глина пахнет шоколадом, а желтая карамелью и фисташками. Порой, когда никто не видит, я леплю кексы, печенья, двухъярусные торты. Теперь уже поздно что-либо менять. Я поняла, что предала мечту и растеряла весь свой талант. Предала ради козла, который взял с меня обещание ждать, а сам так и не вернулся.

– Неужели ты все еще ждешь его?

Барбара криво усмехнулась и пожала плечами.

– Не знаю. Были у меня любовники, но ненадолго. Все время думаю, если бы он тогда мне так не сказал, то давно уже вышла бы замуж и нарожала бы себе детишек. А тут такое… Глупо, но ведь я обещала ждать, несмотря ни на что. Я, наверное, настоящий мужчина: обещания свои сдерживаю. Просто если бы он мне тогда так не сказал, если бы он меня не просил ждать его… Я все время думаю о том нашем последнем разговоре. Я тогда в первый раз прочувствовала, что он меня любит, понимаешь. Он боялся меня потерять. Поэтому он просил ждать… Ждать, несмотря ни на что. И вот я жду… Хотя знаю, что бесполезно, но ничего не могу с собой поделать, – она вздохнула. – Слова – страшная сила. Его слова убили во мне мечту, а мои слова «буду ждать» обрекли меня на полное одиночество.

Мне хотелось ей возразить, но я не нашла, что сказать. Мне поначалу было смешно: подумаешь, какое-то обещание, данное какому-то козлу, как она сама говорит. Если он так подло с ней обошелся, то можно бы с легкой совестью нарушить данное обещание. Но потом мне вдруг стало стыдно за такие мысли. Пусть Барбара заядлая матерщинница и бунтарка, но она честная.

– Только не думай, что такая уж честная, – вдруг, словно прочтя мои мысли, вымолвила она. – Не хочу, чтобы ты думала обо мне лучше, чем я есть. Это, знаешь ли, тяжкое бремя, когда о тебе говорят хорошо. Потому что это побуждает действительно стать лучше. А это значит начать что-то менять. А я уже ничего не хочу менять.

Я кивнула.

– Давай уже спустимся. Мне срочно нужно покурить, – выплеснула она слова за свой воротник.

Она вытянула ноги и застонала.

– Scheisse, – выругалась она. – Ноги затекли.

Мне стало смешно от того, как она скрючилась. Она все-таки та же Барбара, которую я знаю.

Барбара

Может быть, я слишком долго не гуляла по этому городу, или же, может, из-за того, что я гуляла с Хани, но все мне сегодня казалось другим. Каким-то ожившим, что ли. Спустившись с башни святого Варфоломея, мы снова оказались у старинной ратуши. Народу тут уже было побольше. Открылись мелкие ресторанчики, расположились местные уличные музыканты. То тут, то там звучали звуки флейты, ксилофона и даже рояля. Хани скакала от одного музыканта к другому, каждому подкидывая монету. Надо за ней следить, а то так она будет всю жизнь работать на уличных бомжей да музыкантов.

В центре площади стояла живая статуя. Человек с приятными мягкими чертами лица, сплошь выкрашенный бронзовой краской и одетый в старинный придворный наряд, стоял на высоком подмостке, застыв в задумчивой позе. Хани, такая беспечная, подбежала к нему и говорит:

– Сфотографируй меня с этой статуей.

Встала рядом с ним, я ее чиркнула. Она тут же подлетела ко мне, чтобы посмотреть, как получился снимок. Нужно было просто видеть, как округлились ее глаза. Статуя на снимке уже сидела, протянув к ней правую руку. Хани с ужасом обернулась. Статуя снова стояла, но уже приветливо улыбаясь. Такая глупышка. Она даже не заметила, что это вовсе не скульптура, а живой человек. Приблизившись к нему, она с открытым, как у ребенка, ртом начала вглядываться в него. Он смотрел на нее с той же застывшей улыбкой, обратив к ней свою руку. И тут он моргнул, и Хани даже подпрыгнула.

– А! Он живой! – завопила она.

Я стала оглядываться.

– Что ж ты так орешь? – прошипела я.

– Ты знала?! – вскричала она.

– Ну, конечно, знала.

Я уже схватила Хани за локоть, чтобы увести ее подальше от этого позора, но она все не унималась.

– Ты только посмотри. Он же настоящий артист! – восхищалась она.

И тут памятник, словно польщенный таким комплиментом, стал степенно двигаться. Движения были плавные, медленные, словно все его суставы двигались на смазанных шарнирах. Он поднял свою правую ладонь ко лбу и почтенно отвесил ей поклон. Глядя на его движения, создавалось впечатление, что он сошел со страниц детских сказок. Городская суета ярко контрастировала со степенными движениями статуи, создавая тихую сказочная атмосферу вокруг него. Бывают ведь талантливые люди на свете. Хани тоже медленно поклонилась ему в ответ, а потом бросила все оставшиеся монеты в старинную шапку, стоявшую рядом с ним.

– Ich heisse Hany. Und du? – обратилась она к нему.

Статуя снова улыбнулась.

– Markus, – так же медленно и плавно прожурчал его голос.

И тут началось.

– Und das ist meine Cousine Barbara. Sie ist neununddreissig Jahre alt. Wie alt bist du? Bist du jedes Wochenende hier? (А это моя кузина Барбара. Ей тридцать девять лет. А тебе сколько лет? Ты каждые выходные тут?)

Статуя посмотрела на меня, загадочно улыбнулась и протянула мне свою руку.

– Ну, иди, – позвала меня Хани. – Я сделаю фото на память.

Я поморщилась, а статуя прилежно тем временем ответила, что ей сорок три года, и что она тут стоит каждую субботу, а еще, что ей очень приятно со мной познакомиться. Хани все звала и звала, а статуя терпеливо улыбалась и ждала меня с протянутой рукой. Не отстанут, пока я не сфотографируюсь. Пришлось подчиниться. Я подошла, и статуя вязала меня за руку. Кожа на ладонях теплая, сухая, в каждую борозду вбилась бронзовая краска. Он наклонился ко мне, и пока Хани там отсчитывала до трех, я услышала над самым ухом:

– Вы прекрасны, мадам.

Я чуть отшатнулась. Мужчины клеились ко мне по-разному. Кабели они, что с них взять. Но такое средневековое обращение пришлось мне по вкусу. Я даже смутилась. Мне кажется, что я покраснела. Сначала из-за приятного журчания под ухом, а потом из-за того, что стало стыдно за свое смущение.

После того как статуя отпустила мою руку, я поспешила удалиться с того места. Ну надо же, как эта кудрявая свинушка Хани подставила меня.

Мы удалились с того места, прошли сквозь арку, миновали мышиную улицу и вышли на площадь Цаиль. И тут Хани торопливо сказала, что кое-что забыла. Она приказала подождать ее, а сама перешла трамвайные пути и скрылась в толпе. Мельком я увидела, как она что-то опустила в шляпу той статуи, стремглав кинулась обратно. Она деловито посмотрела на часы и сказала, что пора обедать.

– Я куплю тебе китайскую лапшу. Она не такая вредная, – сказала она и куда-то испарилась.

Через пять минут она уже снова стояла передо мной с тремя порциями в руках.

– А почему три? – спросила я.

– Ну так ведь еще Матиас. Он тут недалеко. Пойдем, я тебя с ним познакомлю.

Ну уж нет. Вывести меня на откровенный разговор? Хорошо. Пытаться свести меня со статуей? Куда бы не шло. Но обедать с бомжом я ни за что не соглашусь.

– Хани, ты иди. Я тебя тут подожду.

– Пойдем. Ты только его увидишь и сразу поймешь, что он не какой-то там бомж.

– Хани, прекрати это, – старого сказала я, чуть ли не топая от досады.

– Ну что? Почему ты не хочешь? – изумилась она.

– Потому что это глупо, абсурдно, неправильно – есть с бомжами.

– Почему? – искренне недоумевала она.

В такие минуты меня так и подмывает стукнуть ее по мозгам, чтобы пришла в себя.

– Я никуда не пойду. Иди, если хочешь, – сдержанно, но твердо сказала я.

Хани поняла, что в этот раз я не уступлю, поэтому, всучив мне в руки порцию, она развернулась ко мне спиной и уверенно зашагала вглубь толпы.

Я расположилась под деревом на прутьях лавочки. Воздух тут еще свежий, хотя наплыв людей начинал возрастать. Я это не люблю, но сегодня можно было стерпеть. Лапша была чуть острая, и меня даже пробило на слезы. Только я не знала, были ли то слезы от жгучего перца в лапше, или же это снова разбередили мои раны. Стало больно от того, что я такая. От того, что люди готовы стоять на площади, как статуи, или играть на инструментах на переходе, только потому что им нравится то, что они делают. Они готовы на все, лишь не бы пропал их талант. А мне вот было бы стыдно. Много лет назад я выбрала уничтожить свой талант и мечту ради того, чтобы не быть обсмеянной. И сейчас было так больно и обидно. Больно, что я такая слабая, хотя всячески делаю вид, что это не так. Обидно, что другие люди могут жить свободно от мнения людей, а я нет. Эта Хани… Она ничего не боится, не стыдится. Не было ее рядом – было так спокойно. Все так поступали, как я, потому и не стыдно было. А сейчас она, как бельмо, мелькает перед глазами, всякий раз напоминая мне о том, что все может быть иначе. Она как будто бы упрекает меня в том, что вот она может существовать отдельно от людского мнения. А вот я, как бы ни старалась, все равно зависима это этого. Если бы мне было так легко это признать, то я бы просто сдалась. А то ведь я всегда говорила своим коллегам и ученикам, что нужно жить, не глядя на других, нужно жить так, чтобы потом ни о чем не жалеть. Делать то, что хочется, одеваться так, как просит душа, и пусть все горит синим пламенем. Люди, глядя на меня, так и думают. Но вот появилась Хани и доказывает мне обратное. Она за эти короткие месяцы показала мне, что я все еще тот же бунтующий подросток, который готов на все, лишь бы выделиться, лишь бы показать, что все будет не так, как люди от меня ждут. Но свобода Хани не такая. Она не бунтует, не раздражает людей, не делает кому-то назло. Она может и согласиться с кем-то, если у нее схожее мнение, но она просто живет так, как ей велит сердце. Не для того чтобы ее заметили. Просто потому что ей так хочется поступать, она и поступает. Она, конечно же, думает о том, как это выглядит со стороны, и искренне понимает, что люди ее могут осуждать и не понимать. Но она всегда говорит: «Каждый имеет право на свое мнение». Получается, что она уважает даже то мнение, которое направлено против того, что она вытворяет. Безумие это или мудрость? Трусость это или смелость? Я знаю, что Хани не стала бы задаваться такими вопросами. Она, наверное, слишком простая для глубоких раздумий. Она просто делает и ни о чем не жалеет. А я вот тут сижу, доедаю лапшу и давлюсь досадой на свою трусость. Еще немного, и я пойду за этой умалишенной. Так и получилось. Я встала, сама не зная, зачем, и побрела по следам Хани.