Текст книги "По весеннему льду"

Что-то мешает Томе: то ли холод, то ли какая-то тень. Она знала, что это тень чудовищного Минотавра, полубыка, получеловека. Тень прячется днём, но ночью выходит на охоту. Единственное место спасения – постель, там нет места чудовищам, там только тепло и уют. Почему она видит эту тень, ведь светит яркое солнце?

Тома увидела в солнечном мареве лицо Павла. Оно было покрыто мелкой рябью бликов.

– Ляг, Тома, – услышала она как сквозь вату. – Ляг, тебе никуда не надо идти.

Тома послушно ложится на мягкий ковёр жёлтых цветов. Влажные листья холодят щёку, их горьковатый запах успокаивает. «Вся буду в одуванчиковом молочке», – думает Тома. Белый сок засыхает, оставляя на руках и лице тёмные пятна.

Она слышит слова Павла, а под рукой как будто была трава и листья одуванчиков. Что это? Рассказ, написанный в забытьи? Она маленькая, а голоса взрослых слышатся как будто издалека. Мама идёт к ней в коротком летнем сарафане, рядом с ней старшая сестра – Элеонора. Маме не досталось такого экзотического имени, зато достались две макушки, обещающие непременное счастье, и широкая белозубая улыбка. Но голоса ещё громче, и особенно выделялся резкий чуть скрипучий голос брата двух неразлучных сестёр – рыжеволосого Борислава.

Он кричит своим скрипучим голосом какие-то гадости, и Тома помнит, что во рту у него при криках всегда поблёскивает металлический зуб. Она и помнит это, и видит, потому что прошлое развёртывается, как кино в душном маленьком зале, где не разобрать лиц сидящих рядом людей. Кадры мелькают один за другим, лицо Борислава временами превращается в лицо Павла, и Тома постоянно помнит, что должно совершиться что-то очень страшное, распад семьи, боль, предательство…

Он низенький и жилисто-худощавый как корень сосны, что растёт около дома, этот её дядька, старший среди бабушкиных детей. Дядя любит пофрантить, яркие рубашки с отложным воротничком и узкие брюки. Он простодушно считает себя неотразимым кавалером и разговаривает со всеми женщинами покровительственным и слегка насмешливым тоном. Не сумев получить образования, дядька долго мотается по отдалённым уголкам страны дальнобойщиком, сёстры и не видят его толком. Но когда старший брат появляется в гостях у родителей, на семейной даче, всегда разражается скандал.

Тома – маленькая – сжимается на своём ковре из одуванчиков, а взрослая – стонет. Вот дядя кричит на маму, он пьян и зол, мама убегает плакать в комнату. Муж и сестра её успокаивают. На даче, похожей на пчелиный улей, скрыться трудно. Мама в детстве гоняла всех мальчишек во дворе, лазила по деревьям и отбивала у живодёров еле живых собак, но дядю, в котором темперамент вспыльчивого деда претерпел какие-то диковинные преобразования и вылился в форменный психоз, она опасается.

И снова Тома сидит среди одуванчиков, с листом шершавой, отражающей белый свет акварельной бумаги, пишет этюды. Пёстрые лилии, разноцветные тюльпаны, даже жёлтый простодушный цветок кабачка – привлекает всё. Брат редко проводит свои каникулы на старой даче, но одиночество не тяготит. Вот яркая книжная обложка, на ней огненный бог марранов в красном плаще, летит на огромной птице. Тома летит вместе с ним, не замечая, как день превращается в вечер.

Тётка Элеонора не только защитница, она ещё и первая законодательница моды, именно её огромная цветастая косметичка, наполненная всевозможными соблазнительно пахнущими кисточками, щёточками, флакончиками с помадой и коробочками с тенями, – становится объектом тихого поклонения у маленькой Томы. Банальное нанесение декоративной косметики в исполнении тёти Эли похоже на священнодействие – это не просто женские штучки, это особый грим для уверенного выхода на сцену опасной жизни, где каждый день подобен античной трагедии, а роль хора исполняют многочисленные родственники.

Вот отпуск на море; Крым, штормы, мутные волны, маленькие белые парашютики медуз (Тома помнит, что постоянно чувствовала, как они мягко касаются её кожи под водой) в толще зеленоватой воды, скалистые обрывы, мокрые глинистые тропки, по которым скользят пляжные тапочки, таинственное кладбище, где на крайние могилы в жаркие часы бросает тень кукурузное поле. Тётя рядом, они наслаждаются роскошью предосеннего моря вместе, и вдруг – гром среди ясного неба – Эля попадает в севастопольскую реанимацию. Больной с детского возраста кишечник (детские прыжки, безбашенное «колесо», многочасовая операция) не выдержал легкомысленного отношения к острой и вкусной южной еде.

Отдельным кадром – полные слёз глаза матери, стоящей на перроне и провожающих их с отцом домой, в осенний Ленинград. Мама остаётся в больнице, рядом со старшей сестрой.

А вот последние недели августа, бесконечные дожди, прибившие к земле поздние цветы. Тома сидит на даче с плачущими стариками. Бабушка плачет круглые сутки, дед – изредка. Каждый день начинался с причитаний и запаха корвалола. Новостей из больницы все ждут как военных сводок. Когда наступает кризис, и жизнь тётки качается на ребре судьбы, а кто-то в дождливых серых небесах не торопясь и обстоятельно решает вопрос о её шансах, Тома не выдерживает. Очевидно, детская нервная система ещё не приспособлена для круглосуточного дождя и плача. Тома решает выпить бабушкины таблетки, чтобы облегчить себе жизнь. Она берёт несколько штук, выковыривая их из бумажной упаковки, кладёт в рот – горечь, кстати, несусветная, и запивает чаем. Потом размышляет, и ест кусок сахара, уж очень гадостно во рту. В кадрах фильма, который видит Тома, и упаковка с таблетками, и кусочки сахара-рафинада кажутся увеличенными, словно к ним приближают камеру.

Никто ничего не замечает. А Тома, ходит по дому, смотрит в окошко, украшенное неровными дорожками дождевых струек, и ложится спать. Спит она почти сутки. Её будят к ужину и к завтраку, но не добудившись, оставляют спать дальше. Старики относятся к жизни довольно просто – сон всё лечит. А когда Тома просыпается, в комнате весело звенят чашки, и слышится голос отца. Он приехал после работы сказать, что кризис миновал и Элеонора будет жить. «Твой папа – святой человек, запомни», – говорит Томе заплаканная бабушка, её лицо выглядит настолько по-другому, что внучка смотрит долго и недоверчиво. Будто стянули серую морщинистую маску с мелкими рыжеватыми пигментными пятнами, отёкшими тусклыми глазами, и открылось помолодевшее лицо с ясным взглядом. Смущённый «святой человек» выпивает четыре кружки чая с листом смородины и уезжает в город, а Тома, всё ещё сонная и заторможенная, дожидается отъезда в школу, благо чудесные гладиолусы в саду уже ждут своего звёздного часа – красоваться на школьной линейке, а потом в большой банке на учительском столе.

Всё, что происходит с тёткой, когда у Томы уже подрастает сын, – страшно и неожиданно. Уже давно умерли дедушка с бабушкой, мужа бездетная тётя Эля похоронила рано, и, в поисках реализации своей деятельной, даже немного взбалмошной натуры, становится председателем жилищного товарищества своей старенькой многоэтажки, с крошечными уютными балкончиками и квартирами, больше напоминавшими скворечники со всеми удобствами. Тётка заполняет тонны бумаг, держит под каблуком сантехников, водопроводчиков и недобросовестных плательщиков коммунальных услуг. Всё это доставляет ей огромное удовольствие. Большая цветастая косметичка всегда при деле. Когда Эля выгуливает свою любимую собаку, остромордую ласковую Бинку, с ней уважительно здороваются все соседи. Но потом что-то ломается. Тётка начинает заговариваться и забывать слова. Кроме того, у неё портится характер, и она перестаёт следить за чистотой в своей квартире. Всё это происходит настолько постепенно, что списывается окружающими на усталость и раздражительность. Мать постоянно пытается как-то повлиять на сестру, незаметно вытаскивает у неё из холодильника испорченные продукты, так как с некоторых пор тётка прекращает их выбрасывать, говорит, что надо поберечь себя и работать меньше. Последнее Элеонора воспринимает как прямую угрозу.

Любимая сестра впадает в немилость, тётя становится прохладной, сухой и деловитой. Продолжает встречаться с бухгалтером и вести дела дома. Но изменения уже не скрыть, бухгалтер видит, что тётка больна, и обращается за помощью к матери, зная, как сёстры близки. Мама в растерянности, но осторожно сообщает сестре, что председатель дома переизбран, пытаясь подсластить пилюлю обещаниями, что после отдыха она вновь вернётся к работе. Они по-прежнему постоянно видятся, тётя Эля часто навещает любимую племянницу, принося щедро посыпанные тающей сахарной пудрой ещё тёплые шарлотки. Ещё есть прежняя радость общения, но, незаметно для всех, как это обычно и бывает, сознание Элеоноры поглощается болезнью – тётка становится подозрительной и плаксивой, вспоминает каких-то несуществующих знакомых, без конца ходит в церковь, параллельно решая вопрос – кому завещать свою квартиру. Вопрос с завещанием становится для стремительно уходящей в сумерки безумия Эли идеей-фикс. Она бесконечно обсуждает его со всеми, почти шёпотом, опустив глаза. Выдвигает различные идеи, например, найти среди прихожан храма компаньонку и жить с ней вместе. Младшая сестра успокаивает её, взывает к здравому смыслу, который уже фактически покинул Элю, просит думать о здоровье, а не о всяких глупостях. Вторым стимулом для жизни, кроме обдумывания судьбы своего жилья, для тёти становится собака. Бинка заменяет ей ребёнка, их связь фактически на уровне подсознания. Тётя самозабвенно лечит пожилую собаку, гуляет с ней, а Бинка смотрит на неё своими чудесными карими глазами и умудряется выполнять тётины команды до того, как их произносят вслух.

А потом начинается кафкианский безысходный кошмар. Или воплощенный наяву рассказ Петрушевской. Ушедший с работы Борислав, которого остроумный Томин брат именовал не иначе как дядюшкой Борманом, узнаёт от общих знакомых о состоянии сестры и, прихватив новую жену (старая давно отправлена в отставку) с подозрительной скоростью мчится в жилище больной Элеоноры, чтобы оценить обстановку. И тут тётка выдаёт перевёртыш сознания, порождённый страхом за уплывающую прямо из рук личную независимость. Она разражается потоком слёз и жалуется нелюбимому брату, который вдруг видится ей волшебным защитником, что умирает. Присовокупив, что коварная сестра Светка задумала отнять у неё драгоценную квартиру. Фантазии уже вовсю переплетаются в голове Эли с явью, поэтому в рассказе фигурирует ещё и непонятный юрист, вроде чёрного человека, пришедший из зеркал. Дядюшка Борман не обладает хорошим образованием, но имеет отличную способность действовать хитро, быстро, нагло и нахраписто. Через четыре дня он становится фактическим владельцем тёткиной квартиры, оформив с путающейся в именах Элеонорой договор опеки. Юрист на этот раз присутствует самый настоящий.

Далее всё происходит по чёткому плану дядюшки. Квартира больше не отпирается для желающих навестить болеющую Элю, которая слушается внезапно образовавшихся опекунов как ребёнок. Телефон отвечает квакающим голосом Борислава, и в основном ответы состоят из обсценной лексики. Супруга оккупанта, женщина со слащавым до приторности голосом, мелкими кудельками химической завивки и странным пристальным взглядом, в промышленных количествах печёт капустные пироги, которые строго запрещены Элеоноре врачебной диетой (в животе тётки Эли со времён крымской операции катастрофически развивался спаечный процесс), тихо шелестит больной на ухо цветистые страшилки про злую и невнимательную Светку и с грустными вздохами рассказывает соседкам по дому, как она заботится о сестре мужа.

Периодически дядюшка объясняет окружающим, что он спасает сестру. Делает её счастливым человеком, ведь только ему известно, как это осуществить. Похоже, он и сам уверен в этом, во всяком случае не теряет весёлого настроения и прекрасной физической формы. За Элей бодро ухаживают, выводят её на прогулки и увозят летом в далёкую деревню.

Томина мать настолько остро переживает всё случившееся, что пытается бороться довольно долгое время, хотя её отговаривают почти все. Ясно, что челюсти объятого великой идеей дядюшки, который уже успел занять тётино место во главе жилищного товарищества, сжимаются в момент захвата добычи намертво. Как у крокодила. Чтобы разжать челюсти требуется домкрат почище вялого участкового, призывающего всех страждущих примириться. Кроме того, ясно, что самые гнусные собственные поступки, люди всегда могут оправдать для своей совести, следовательно, взывать к этой самой совести бессмысленно.

Тома вздрагивает, ей больно от сна, но она не может проснуться. И опять видит, как приходит к любимой тёте последний раз, чтобы удостовериться лично в непоправимости её болезни. Почему-то именно для неё бдительные опекуны делают послабление. Тётушка Эля встречает племяшку приветливо, но говорит торжественным голосом заученные фразы, глаза её по-прежнему смотрят куда-то вниз и вбок. Прежнего родного и любимого человека Тома не видит. Еле сдерживаясь, чтобы не заплакать, она пьёт чай, отодвигая от себя жирный кусок пирога, с неряшливо свисающей набок, поблёскивающей от масла капустой. В последние минуты недолгого визита Элеонора вдруг поднимает взгляд и просветлев, говорит тихо, с придыханием: «А ты знаешь, что мы поедем жить в деревню, и моей Биночке, построят свой маленький домик-будочку?» Тома прощается и уходит. Бинку, уже старенькую, но вполне здоровую, преисполненный энергии и радостного победительного энтузиазма опекун усыпит через две недели… Наверное, котов он любит больше, чем собак.

Светлана ещё пытается спасти сестру от одиночного заточения, ходит на суды, но криво улыбающаяся молодая девушка-адвокат и хамоватый судья решают дело в пользу опекунов, трясущих фотографиями загородной дачи. Тётя болеет, её сдают в больницу без документов, зато с уверениями, что никаких родственников, кроме единственного брата, она не имеет. Нанимают равнодушную сиделку, которая ворочает Элеонору, как мешок с картошкой. Мать едет в больницу и знакомит врачей с пухлой медицинской картой, ведь именно она раньше путешествовала с Элей по многочисленным больницам. Сестра узнает её, плачет, просит не пускать к ней «бешеного», так она шёпотом называет Борислава. Оглядывается на дверь со страхом, будто старший брат может стоять за ней и подслушивать.

И тот, действительно, узнаёт, приезжает с привычными воплями и угрозами, сверкает своим неизменным зубом из непонятного сплава, а тётка снова смотрит вниз и вбок. При этом, видимо, дядюшка Борман понимает, что его великий акт спасения сестры принимает явно выраженные формы непотребства, поэтому пить начинает усиленно и до беспамятства. Правда, держится, благодаря на удивление крепкому организму, и в трезвые дни по-прежнему нахрапист, бодр и демонстративно оптимистичен.

Тянутся годы, тётка Эля словно исчезает, младшая сестра узнаёт о ней от знакомых и соседей, которые докладывают, что опекуны выводят тётку на прогулки, что она подстрижена и аккуратно выглядит. Эмоции на лице не читаются…

А потом Светлана приезжает на кладбище, к могиле родителей, и находит там нового жильца подземного многоквартирного дома смерти. Маленький венок с пластмассовыми ромашками перекосился набок, на могильной плите валяются расклёванные птицами дешёвые конфеты. А в алюминиевой рамке овальной фотографии улыбается Элеонора, совсем юная и прекрасная. Модная причёска с кокетливым локоном, чёрные стрелки ресниц, лукавый взгляд…

Маленькая Тома встаёт, вытирает с рук белое горькое молочко и бежит к молодой и красивой Эле, которая, налепив на нос листик подорожника загорает на лужайке перед старым дачным домом. Тома взрослая, измученная долгим сновидением стонет.

Как ей утешить мать? Что делает с нашей душой семейная история? Как залечить эти раны? И можно ли их залечить?

* * *

Она открыла глаза и увидела незнакомую комнату. Её видения, её временная яма предстали настоящим фильмом из самых болезненных кадров. Тома поняла, что её сон, её обморочное воспоминание представили ей картину семейной трагедии не просто так. Словно она должна была сделать какие-то выводы, распутать непонятные сложные связи человеческих отношений, позволяющих во имя благих целей калечить жизнь близким людям, лишать их свободы и выбора. Как будто она должна была понять причину всеобщего страдания, причину насилия, которое уничтожает не только тех, против кого оно направлено, но и самих агрессоров. Все живые души, все существа боятся страдания, страшатся смерти, так почему же они так часто испытывают удовлетворение от страданий других, им подобных?

Тома пошевелила пальцами и поняла, что трогает скомканное одеяло. Где она? Мелькнуло смутное воспоминание о девушке с яблоком на шляпе. Воспоминание было на удивление приятным. Рядом неслышно возник Павел. Он казался менее реальным, чем её сон-кино.

– Где я? – еле слышно пробормотала Тома, облизав губы, вспухшие и сухие.

– Тома, ты у меня. Всё в порядке. Всё, наконец, в порядке. Так должно быть, – глаза у друга детства блестели, взгляд был странно неподвижным.

– Отвези меня домой, – прошептала Тома. – Позвони мужу… Телефон в сумке. Контакты. Голова очень болит…

– Тома, какой муж. Мы вместе, я тебя защищаю. Ты что не понимаешь? Я тебя уже никуда не отпущу.

Тома попыталась поднять голову, но не смогла. Рядом сидела её мать. Она держала в руках старые фотографии сестры и плакала. «Я ненавижу весну…» – в который раз тоскливо подумала Тома. – «Весна – это не для меня. А вот осень…»

* * *

Осень стояла тихая, спокойная и очень мокрая. Моросящие дожди завесой укутали Лес, и в густой желтеющей островками траве ликовала тьма бессовестных улиток. Улитки облепили всю избу и сваливались с дверей прямо Фейке на голову. Она увещевала медлительных и упрямых тварей как могла, а иногда ставила на крыльцо миску с пивом, и после щедрого угощения уносила пьяную кучу брюхоногих подальше в лес, к ручью. Там вытряхивала их в осенние листья. Но улиткам, очевидно, были необходимы тёплые стены дома, поэтому они степенно и с достоинством возвращались обратно. Медленно, но неуклонно. Они были терпеливы, эти безмолвные маленькие соседи, со спирально закрученным символом времени на спине.

Фейка придумала очередной план военных действий и бодро шлёпала к антресолям, причём «шлёпы» издавала одна нога, вторая болталась в разношенном ботинке. Его брата унесла крыса, пленившаяся мягкой зелёной кожей. Ботинки у Фейки были яркие, как и она сама. Фейка была совсем молодой и совершенно одинокой жительницей Леса. От хандры её спасало лёгкое отношение к жизни, короткая память и умение парить над однообразными буднями серебристой паутинкой с капельками светлой росы радости. Затяжное уныние, размышления о своём печальном прошлом, скучном настоящем и неопределённом будущем Фейку не касались. Она собирала букеты из пёстрых листьев, красивые, покрытые мхом ветки и писала их красками, которые всегда лежали на столе. Краски и бумага. Это было вечным и незыблемым. Не менялось никогда. Заканчивались старые – на столе появлялись новые.

Жизнь была спокойной, а время двигалось только посредством улиточных домиков. Лес застыл в осенней дрёме, и выходить из неё не желал. А Фейке снились странные сны, в которых у неё была настоящая семья, муж, сын и собака. Это были очень непонятные, но влекущие сны, потому что никаких детей Фейка не имела, она вообще не знала, как такое счастье в доме заводится. У Фейки хорошо заводились лишь улитки. Каждый день девушка собирала грибы и усердно поставляла грибной урожай лесовикам-хмелеварщикам, но грибы попадались так себе, всё больше сизые горькушки да упругие свинухи, поэтому хмель вечно давали недоваренный. Но даже это не портило весенний настрой отшельницы. Да-да, в её Лесу была меланхолическая осень, но в мечтах всегда была звучная зелёно-голубая весна. Со свистом птиц, весенними грозами и кутерьмой несбыточных желаний.

Жизнь в Лесу как-то не удалась, не заладилась с самого начала. Сколько ей лет, Фейка точно не помнила, последние годы смыли из памяти все предыдущие, и где Фейка обитала до того, как поселилась в лесной избушке, она тоже не припоминала. Только вот, здесь все считали её некрасивой. Нос слишком короткий, глаза слишком большие, рот слишком маленький и зубы мелкие. И ресницы эти… у нормальной, уважающей себя лесной жительницы, вообще нет ресниц! Ну, хмелевары ей так объяснили… Сами-то они сильно на трухлявые грибы смахивали, но в женской красоте толк знали. Глазки должны быть маленькие и острые, рот от уха до уха, а зубы длинные, желательно торчащие наружу. Так выглядят все лесовечихи. А у Фейки – на зеленовато-бирюзовых плошках какие-то заросли, да ещё кверху загибаются! А рот микроскопический – и губы прикрывают все мелкие зубы, ничего не видать. Уродство ходячее, одним словом. То-то хмелевики отворачиваются и плюются. Прямо на её горькушки… Только лёгкий характер да мечты о несбыточном и спасают.

Фейка приставила лестницу к чердачному лазу и поползла наверх. Наверху было темно и попахивало плесенью. «Где-то тут…» – пробормотала Фейка, попутно ликвидируя рукавом пыль с чердачного пола. Эх, надо было свечку прихватить… Стоп! Вот она бутылочка заветная, с настойкой весенних ветерков. Фейка их ловила старательно, когда в её Лесу случилась весна, а было это очень давно. Женщина из снов была тогда ещё ребёнком, мир её образов не был дождливо-пасмурным, он трепыхался, как бабочка, живыми цветными всполохами красок. Да и Фейка была тогда другой, а какой – она и сама не помнила. Память девичья, что тут сделаешь.

Фейка открыла бутылочку и вдохнула. Голова закружилась, потому что тут чувствовался и запах мягкой земли с иголочками молодой травы, и аромат высокого ветра, шевелящего блестящие клейкой листвой верхушки берёз, и мягкий дымный ветер, пахнущий костром, в котором жгут прошлогодние сухие листья, и ещё много холодного и тёплого, сладкого и горького весеннего бесконечного волшебства. Фейка умела доставить себе радость.

Присматривая в снах за своей подопечной, Фейка была окружена в её теле такой заботой, что порой плакать от счастья хотелось. У самой отшельницы вроде как всё для жизни было, тёплый дом да тихий золотой Лес, вышитый яркими гроздьями рябины, краски и бумага, чтобы эту красоту поймать, но простой заботы и нежности от другого живого существа она не знала никогда. Да и кому о ней заботиться, хмелевикам, что ли? Просыпалась Фейка неизменно в слезах, но тут же улыбалась, ведь в осеннем дождливом лесу слёзы никому не интересны. Воды хватает с избытком.

Тяжелее всего было томление, когда в ночной тиши лесная девушка чувствовала себя бесконечно одинокой. Иногда она выходила на крыльцо со свечой и просто смотрела в темноту. Потом возвращалась, согревала озябшие ноги под одеялом, и ей снилась не подопечная, а что-то очень давнее, почти нереальное. Хмурый снежный город, мастерские с жёлтыми стенами и большими окнами, внизу стёкол кудрявая изморозь. Запах краски и скипидара, смутные лица, улыбки, какие-то поцелуи на холоде, когда лицо согревается от чужого дыхания и губы становятся эпицентром тепла для всего озябшего тела.

Вот кто-то медленно проводит рукой по её разноцветным волосам, потом обнимает, прикосновения вызывают дрожь, наслаждение усиливается медленно и закручивает лёгкий вздох в стон ветра, несущего за окном невидимые мёртвые листья. Фейка просыпалась, когда ветер перекрывал ей дыхание. Одна. Так и не скатившись по скользкой улиточной спирали счастья до конца. И на долю секунды она казалась себе вдруг очень-очень старой, древней, как вековой лес… засыпающая земля, бесконечное небо… И тогда странные желания уступали место прохладному смирению, и лесная жительница спокойно засыпала.

Подопечная, то есть женщина, за которой Фейка присматривала во снах, тоже попалась не первый сорт, как и собственная внешность. Слишком грустная, да в тягостные страхи свои погружённая. Правда, удивительное свойство проваливаться во времени назад, в давно ушедшее, Фейка считала полезным – а как иначе ловить те образы, порождающие слова, которыми подопечная в избытке марала бумагу? Как рыбку, из озёр памяти – никак иначе и не выйдет.

Подопечная не любила ничего шумного и весёлого, а любила уединение и тишину. Фейка подозревала, что именно поэтому ей приходится куковать в дождливом осеннем Лесу. Ведь всё, что с унылой женщиной в её мире творится, на бедной Фейке первым делом и отражается. И что подопечной желается, то с Фейкой и сбывается. Кто тебе снится – не выбирают, поэтому Фейка относилась к своим проблемам философски. В мире подопечной сейчас цвела весна, чему Фейка была очень рада, каждый сон принимала с благодарностью. Вдохновлялась и свою радость выплёскивала на белых листах, прозрачными лёгкими мазками, которые строили ещё один мир, только её собственный. Все стены избы были увешаны картинами. Но даже весна не спасала от предчувствия катастрофы.

Когда подопечная удрала из шумного города, что само по себе Фейку очень обрадовало, рядом с ней поселилась беда. Уж в таких вещах Фейка разбиралась хорошо. Единственное, что у неё всегда получалось превосходно, помимо лёгкого отношения к жизни, так это чуять беду. Беда была везде – как внутри человечины, так и снаружи. Снаружи она надвигалась незаметно и неслышно, только Фейка знала про странного человека, с повадками нечистой силы, издалека контролирующего женщину. Сама подопечная ни о чём не догадывалась. И только Фейка знала, что сын подопечной живёт в тёмном облаке, убегая от реальности. Иногда Фейке казалось, что разгадать имя женщины – очень важно. В имени кроется разгадка, как именно ей можно помочь. Как изгнать демона из её жизни, как помочь её ребёнку. Но имя было неуловимо, как блик света в листве дерева. Во сне Фейка его помнила, а проснувшись – сразу забывала. Изнутри беда человечины началась давно, потому как страх перед собственным прошлым на пустом месте не вырастает, да и растёт долго, если его не очень холят и лелеят. Подопечная явно пыталась от страхов своих избавиться, только вот ничегошеньки у неё из этого не вышло. Кроме того, все места, где беда сидела и ухмылялась, торжествуя свою победу, все эти места притягивали к себе глупую подопечную как запах сыра голодную мышку. Как Фейка ни старалась, как ей в голову ни влезала, помощь была совсем незначительная.

Вот совсем недавно приключилось – одно-единственное место беды затаилось в чистом поле, недалеко от дома подопечной, так она его нашла почти сразу! Кости женщины и двух детишек не видны ходящим по земле, а Фейка видит их под прозрачными холмами весенними, под одеялом земли, корней, сухой листвы и нежной белой ветреницы. Фейка забеспокоилась, привела искательницу приключений к дохлой вороне, чтобы больше не приближалась к тёмному месту, но пёс оказался умнее хозяйки, быстро почуял неладное и утащил гулёну подальше. Так как Фейка зависела от подопечной – ведь во сне она ходила её ногами, да видела её глазами – всё своё умение ко внушению она тратила на предостережения. Чтобы не падать во всевозможные ямы. Во всех смыслах.

Женщина жить нормально не умела, это было ясно с самого начала. Фейка сильно злилась, потому что любой разумный подопечный должен чувствовать опасность и не лезть на рожон, а её дурында делала глупости систематически, превращая Фейкины сны в сплошную нервотрёпку. Но Фейка подопечную свою любила и берегла. Несмотря на все неприятности.

Последнее время дела шли совсем плохо. Сын женщины падал в пропасть, Фейка видела в его глазах отсвет близкой гибели. Подопечная ничего не замечала, сына не контролировала, доверяла ему абсолютно. И демону, больной душе, ворвавшейся в её жизнь, верила. Как можно верить такому? Наглец наконец прекратил свои наблюдения издалека и приклеился к её подопечной намертво, не физически, конечно, а скрытым образом, внутренней сутью своей, одинокой и печальной. Фейка подозревала, что когда-то подопечная и её преследователь были крепко дружны. Потому как присоски мечтателя были настроены очень точно, наведены прямо на слабые места доверчивой жертвы. Но и сам демон вызывал у девушки больше жалости, чем отвращения. Был он слаб, болен своей страстью и беспомощен во всём, что касалось обычных земных дел. Кроме того, откровенно трусоват. При этом он, как древний джинн, построивший дворец с алмазной крышей за одну ночь, имел какие-то удивительные свойства, это Фейка знала точно.

Однако всё это не меняло того факта, что у подопечной не только душевное равновесие пропало, но и тело подхватило зловещую хворь, от которой и саму Фейку изрядно потряхивало уже несколько суток. Ведь временами различить, кто страдает – Фейка или подопечная, представлялось сложным. Они были всегда вместе, но в то же время постоянно раздельно. Заботливый муж бедной жертвы всё приметил да тревогу забил, а сама подопечная по-прежнему делала вид, что всё хорошо. Это она умела. Притворщица без стыда и совести. Никогда она не умела смотреть беде в глаза прямо, всё глаза жмурила да увиливала.

Подопечная явно пыталась вредному демону помочь, что было смешно, потому что никогда в жизни жертва демону не сможет помочь. Так уж мир устроен. Демон хочет своим человеком владеть, он даже не понимает, что для хрупкой натуры людей – это верная гибель. Вообще, люди, что дети малые, сути вещей не видят, спрятаться от врага не умеют, постоянно недовольны тем, что у них есть, и хотят того, чего у них нет. Этим душегубы, как правило, и пользуются.

Для таких, выбранный человек – это их игрушка, их клад, то, что составляет главный источник удовольствия. Вроде как драгоценный клад с сокровищами. Только вот, клад – молчит и бороться не умеет. А человек устроен иначе. Он будет бороться, так уж устроен. Потому что, если душесос к тебе приклеился, тут два пути – либо бороться, что очень трудно, либо погибать. А что будет, если погибнет женщина из снов, Фейка не знала. Может быть, и сама она исчезнет?

Девушка вышла на крыльцо, подержала открытый флакончик под моросящим дождём, и ошеломлённые улитки, втянувшись в свои домики, посыпались на траву. Фейка удовлетворённо хмыкнула и решила подремать. Она свернулась калачиком под мягким толстым одеялом и зевнула, предвкушая весну и солнце. Но сон оказался очень коротким и страшным. Подопечная лежала в темноте, под головой белая подушка, лицо тоже белое, глаза закрыты. Рядом с ней, что твой кот, примостился черноволосый демон и смотрел на неё блестящими, неподвижными и тёмными глазами. Фейка от ужаса проснулась, выскочила из избы и отчаянно посмотрела по сторонам, словно искала подмогу. Погода изменилась. Пронизывающий ветер гулял в мокрых верхушках вековых елей, а шуршащий по лиловым листьям дождь превратился в мелкую снежную крупу. Испуганная Фейка зябко куталась в старый шерстяной платок. Она поняла, что вместе с бедой в её Лес пришла зима.