Текст книги "По весеннему льду"

* * *

Тома спала и видела во сне позднюю осень и лес. Она вдохнула полной грудью умопомрачительный коктейль из запаха опавшей листвы и осенней свежести – закашлялась и не смогла вымолвить ни слова. Ветер нёс колючую пыль первого снега. На крыльцо кривоватой избушки, почти сросшейся с огромной елью, выскочила девушка. Тома сразу узнала её – чудесная нимфа с разноцветной копной волос, прямиком из её тягостного сна. Узнала и протянула к ней руку. Рука дрожала. Девушка качала головой и смотрела на неё с укором. Она что-то говорила ей, втолковывала, даже сердито дёрнула ветку рябины, так, что на землю посыпались ягоды. Тома вслушивалась, потому что чувствовала, что ей важно понять столь знакомую незнакомку, но слова слились в ровный шелест леса – ничего не разберёшь. Вдруг девушка схватила её за руку и попыталась затащить в дом. Тома испугалась и резко рванула руку обратно. Их борьба продолжалась несколько секунд, но Тома победила. Девушка была слаба, как призрак, как туман от тёплого дыхания на холодном зимнем стекле.

Тома приоткрыла глаза и увидела свою руку, приподнятую над одеялом. Рука была тяжёлая, словно свинцом налитая. Она опустилась обратно, пальцы онемели. Павел что-то сказал… Что именно, она не помнит, потому что отключилась. Но… эти слова ударили её словно током. Что-то про судьбу… про судьбу и смерть. Только чью смерть? Этого Тома не помнила. Её жизнь приобрела явственный привкус беды. Я несла свою беду, по весеннему, по льду… Надломился лёд, душа оборвалася. Конечно, за окном зелёная листва, но ощущение скользкого льда не покидало Тому с того самого момента, как она ответила на тот предгрозовой звонок. Не надо было ехать к Пашке. Он не изменился, и ничего хорошего из их общения не выйдет. Люди не меняются, как говорил известный всему миру герой телесериала. Она пыталась вытянуть его из болезни, но получается наоборот – он её затаскивает в какое-то тёмное, страшное, иррациональное пространство страха. И уверяет, что так нужно. Тома почувствовала, что в её памяти словно рвётся плотная белая паутина, открывая правду. Она вспомнила, что сказал ей Павел, прежде чем она ушла в спасительное забытьё.

– Ты моя, Томка. Твой голос – мой. Твоя душа – моя. И ты никуда не денешься. Я смету всё, что мне мешает. Около тебя будет пустыня. И ты придёшь ко мне.

Неужели, он мог нести такой бред? Тома лежала не шевелясь, ей чудилось, что под одеялом она покрылась слоем инея. Сознание прояснилось. Она вспоминала сон с осенней девушкой и размышляла. Ей очень хотелось туда, в эту невиданной красоты осень на грани спокойной тихой зимы, чтобы убежать от всех страхов и тревог. Снег укрывает все раны, ссадины души перестают кровоточить, алые пятна светлеют и исчезают. Так почему же она вырвала руку?

Ситуация, в которую Тома влипла, была страшна даже не тем, что её, похоже, преследовал психически больной маньяк. Она была страшна тем, что под удар ставилась вся семья. Что ещё взбредёт в голову человеку, который уже обманул её один раз, прикинувшись страдающим и слабым? А теперь против воли удерживает её здесь, пользуясь болезнью и беспомощностью жертвы? Тома вспомнила сначала волчий взгляд, потом свой сон, где Павел был гигантским монстром-титаном, и содрогнулась. Но ощущение безудержного скольжения в сторону бездны давал даже не страх. Почему она откликается на просьбы друга, которого не видела много лет? Зачем идёт у него на поводу?

Тома наконец зашевелилась, встряхнулась и медленно села в постели, свесив ноги на пол. В углу что-то зашевелилось, бесформенное и серое. Тома с ужасом смотрела в темноту. А почему опять ночь? Она совершенно перестала понимать, когда свет сменяется тьмой.

Встрёпанная мальчишеская голова показалась над бесформенной кучей. Уфф. Тома выдохнула. Страшное и серое оказалось просто большим пледом, под которым спал сын Павла.

– Отец дома? – облизав потрескавшиеся губы, спросила Тома.

– Нет, – буркнул заспанный Сергей. – Он часто уходит по ночам. Но мобильники забрал. И ваш, и мой. А в моём мамины фотографии. Домашнего телефона у нас нет. Я же предупреждал вас. Не лезьте. Теперь, вообще, пипец. Не знаю, что будет. Лучше делать, как он говорит. Не сопротивляйтесь.

– Вы тут с ума сошли оба? – просипела Тома. – Мне надо позвонить своей семье. И мне надо врача, срочно. Куда он ночью вообще ходит?

– А я знаю? – огрызнулся парень. И вдруг вполне мирно промямлил: – Жрать так охота…

– Так приготовь что-нибудь… – у Томы даже не было сил удивляться.

– Я не умею. Мы обычно покупаем готовое. Ну знаете, пельмени, пиццу замороженную. Иногда из Макдака что-нибудь, – пояснил Сергей. – А сейчас всё закончилось. У меня денег нет. И дверь он запер… Ключи у меня из кармана тоже забрал.

– Господи, это же театр абсурда какой-то… – простонала Тома. Подумала и добавила с удивлением: – А я тоже есть хочу. Какие-нибудь продукты есть в холодильнике? Хоть что-нибудь?

– Кажется, есть творог. И яйца. Но я не ем яйца, они противные.

– Пойдем, буду руководить, – обречённо сказала Тома. – Не ешь яйца, будешь есть сырники.

– Сырники?! – первый раз с начала их знакомства на лице подростка расцвело что-то вроде детской радости.

Тома встала и, буквальным образом держась за стенки, поползла на маленькую кухню. Она рухнула на стул около окна, а Сергей крутился вокруг, напоминая ей Баронета. Принёс эмалированную миску с щербатым краем, яйца, творог. То, что нашёлся творог, как поняла Тома, граничило с чудом. Даже вытащил из недр шкафчика немного муки в скомканном бумажном пакете. Тома давала указания, а парень мешал, потом лепил, потом укладывал на сковородку. Всё получилось на удивление удачно. Через полчаса золотистые сырники лежали на тарелках, Сергей поглощал их быстро и сосредоточенно, а вот Тома свои силы переоценила. Она медленно отламывала вилкой крошечные кусочки, но даже их сложно было прожевать и проглотить. Горло словно уменьшилось в размерах и стало жёстким как металлическая трубка.

– Ой, спасибо вам большое! Так вкусно давно не ел! – Сергей явно выдал максимально вежливую фразу, из всех ему известных.

– Ну, ты же сам готовил! – улыбнулась Тома. – Я тут только интерьер украшала.

– Да! – Сергей насытился и его явно тянуло поболтать. Он пытался удержаться, но не смог и сыто икнул.

Тома смотрела на него и не знала, как ей правильно сформулировать вопрос. Похоже, опять поднималась температура, это мешало соображать. Она очень хотела знать, какой Павел? Ну, просто какой он в жизни. Какой был до болезни… Как ей найти нужные слова, чтобы вырваться. Мысль о том, что Матвей, наверняка, уже звонил в полицию, просто сводила её с ума.

– Серёж, – робко сказала она. – А когда отец стал меняться?

Мальчик болезненно дёрнул плечом. Он посмотрел сначала на Тому, потом в окно, потом снова на Тому.

– Перед маминой смертью. Он стал совсем другой, они ругались постоянно. Я помню… – Сергей снова посмотрел Томе в глаза, – я помню, что мать что-то говорила про его давний роман, другую женщину. А он… Он не повышал голос, говорил гораздо тише неё, потому что мать я слышал через стенку, они по ночам ругались, а его нет. Но… он что-то такое ей говорил, что утром она лежала, не могла встать. Как кукла, очень бледная, я её просил всегда сходить к врачу. А она не ходила! Потом больница… Лейкемия. Он её будто… высосал. Дедушка рассказывал, что она была так ослаблена, что даже не дождалась пересадки костного мозга. Хотя операцию мог оплатить дедушка. Отец… Отец тогда даже не ходил в больницу. Сидел в комнате, запершись. А потом бабушка с дедушкой, мамины родители, стали болеть. Сначала дедушка умер, потом бабушка. Они меня очень любили. Вы его совсем не знаете. Только думаете, что знаете. Его часто бывает жалко, но он сам во всём виноват. Про вас он, что ли, говорил?

– Не знаю, мы ведь около двадцати лет не виделись и не разговаривали. Наверное, я его и правда плохо знаю. Только детские воспоминания остались, – вздохнула Тома. – А как тебе твой биологический отец, ты уже виделся с ним после передачи?

– Ну-у, ничего, – повеселел Сергей. – Да, был в мастерской разок. Картины у него прикольные. На одной арбуз с окошками, а сверху толстая тётка какая-то летит, с крыльями беленькими круглыми. Называется – «Арбузный ангел».

Тома улыбнулась, несмотря на тяжёлые мысли. Лицо парня, только что просветлевшее и весёлое, вдруг исказилось, перекосилось от саркастической ухмылки.

– Он и правда волк. Или паук, плетет паутину, и ты влипаешь навсегда. Я его всегда боялся, но в то же время хотел, чтобы он меня похвалил. Одновременно боялся и хотел какого-то общения. И скучал без него! Это вообще нормально?

– Не думаю, – устало ответила Тома.

Она пыталась сосредоточиться, чтобы обдумать дальнейший план действий, оставлять мальчика она не хотела. Надо выбираться из квартиры вместе. Вдруг явится Павел. Увезти его к себе домой? Придётся всё рассказать Матвею… А Лёшка как среагирует? Ну, Лёшка-то, скорее всего нормально… Посадишь беду… Уже посадила. Уже посадила Тома беду себе на закорки и тащит, отдуваясь. А лицо этой беды даже разглядеть трудно. То застывшая маска с карими глазами, то детский мальчишеский смех и ощущение полёта. Она же так ему верила в детстве, была так счастлива просто находиться рядом! И попала в какую-то яму-ловушку с ровными стенами – скреби ногтями, вой, не вылезешь…

– Сергей, поехали ко мне, – Тома опять твёрдо «включила» спасателя. – Поехали, у нас хорошо, собака классная, сын у меня твой ровесник. Такой же ёж, на тебя похож. Вот видишь, уже говорить стала в рифму. Что отец сделает, когда придёт? Как ты думаешь? Отпустит меня? Ты его лучше знаешь… Может, нам в дверь стучать, привлечь внимание соседей? Или в окно крикнуть…

Сергей, напротив, даже не улыбнулся. Взгляд сделался чрезвычайно сосредоточенным, черты бледного лица резкими, застывшими. Слова давались парню с трудом, но он вполне уверенно сказал:

– Я не могу его бросить.

– Да, господи, ну почему бросить! – рассердилась Тома. Она уже взмокла от пота, такая чудовищная после еды навалилась слабость. – Он тебя первый бросил. Но так нельзя ведь. В конце концов опека прознает, заинтересуется. Ты же несовершеннолетний. А тебя запирают, не дают общаться с друзьями, родственниками. Это насилие. Теперь вот вдвоём с тобой в сачок попались.

– Понимаете, я хочу от него убежать, но не могу бросить… – прошептал Сергей. – Он, в принципе, когда-то был даже неплохим, мы гулять ходили. Но я всегда его немного боялся. Хотя вроде и не обижал он меня особо. Он просто… просто, как будто привязывает к себе чем-то. От него не уйти… Хочется убежать, боишься его, но и хочется быть рядом. Я понимаю свою маму. Не осуждаю. Она просто не могла от него оторваться. Иногда кажется, что он знает что-то такое очень важное, чего не знают другие.

«Ведь то же самое и со мной происходит», – подумала Тома. Надо увезти отсюда мальчишку, хоть куда-нибудь. Если здесь останется, тоже свихнётся.

– Слушай, ну не хочешь ты ко мне домой, поехали в нейтральное место, у меня есть подруга, она очень хорошая. Очень добрая. У неё есть ручные гигантские улитки…

Сергей с мукой взглянул на неё, некоторое время размышлял, потом кивнул. Тома внутренне возликовала – удалось!

– Серёжа, попробуй стучать в дверь. Кто-нибудь будет проходить по лестнице и услышит. Попросишь сделать звонок в полицию. Эх, почему я мужу адрес не дала… Только, если догадается в соцсетях переписку посмотреть… Там Толик писал адрес…

И тут они услышали лёгкий скрип и щелчок. Открылась входная дверь. То ли из-за дикой ситуации, то ли вследствие болезни, но Тома могла ручаться – звука страшнее она в жизни не слышала.

Все её мышцы свело судорогой. Тома оглянулась на мальчика – Сергей побледнел, привстал и снова сел. Тяжёлые безликие, напоминающие поступь командора, шаги в коридоре были совсем не похожи на детскую походку Павла – лёгкую, подпрыгивающую. Когда они с Томой ходили, взявшись за руки, она всегда чувствовала это подпрыгивание, даже пробовала ходить так же. Однако это был он. Павел остановился в дверном проёме, криво улыбнулся и скрестил руки.

– Встала? Молодец. Просто семейная идиллия… – Он помолчал. – Мы уезжаем. Уезжаем прямо сейчас. Мы просто должны исчезнуть и сделать нашу жизнь другой. Я всё решил. И никаких сборов.

– Павел, ты с ума сошёл? – Тома сказала это автоматически, лихорадочно размышляя, как убежать с ребёнком, если единственный выход загорожен высоким мужчиной, а находятся они на пятом этаже. Закричать, открыть окно! Она невольно кинула взгляд на это самое окно, пытаясь определить, насколько быстро его можно распахнуть.

– Даже не пытайся, – спокойно сказал Павел. – Даже не пытайся. Я не хочу причинять тебе боль, но остановить тебя буду вынужден. Тома, не упирайся, я тебе уже сто раз объяснял. Отступил в юности, дурак был, сомневался в своих силах. Теперь я отступать не намерен. То, что моё, – принадлежит мне.

– Я тебе не вещь, – Томе вдруг стало тяжело дышать от ярости, к голове сначала прилила горячая волна, потом резко отступила, оставив звенящую пустоту. Руки похолодели, а кожа на лице будто затвердела и стянулась, как старый пергамент. – Можешь пойти в комнату и взять свои штаны. Или рубашку. Это вот вещи, и они тебе принадлежат. А мы – нет. Тома даже не заметила, как объединила себя и мальчика. – Мы сейчас выйдем отсюда, и ты не будешь нам мешать. Слышишь? Иначе вместо психушки загремишь в тюрьму.

Павел стоял в дверях, и его глаза темнели, из карих они стали абсолютно чёрными. У Томы стучало в висках, очертания предметов стали зыбкими и заволновались, словно вокруг была гладь покрытого рябью озера. Она сидела как истукан, не в силах даже вскочить и закричать. И тут случилось немыслимое – Сергей бросился на отца. Он как-то по-щенячьи взвизгнул и попытался толкнуть высокого Павла в грудь. Казалось, что тот даже не пошевелился, но от мощной оплеухи мальчик отлетел в угол, как тряпочная кукла. Скорчился и остался в таком положении. Тома вскочила и кинулась к парню, ей показалось, что он ударился головой об угол кухонной столешницы. Она присела на корточки, осмотрела голову Сергея. Видимых ран не было, только багровое пятно от пощёчины на скуле, да струйка крови из носа. Сергей всё время вытирал её рукой. Тома намочила маленькое кухонное полотенце холодной водой и приложила мальчику к переносице. Несколько капель крови всё равно упали на пол.

Она подняла голову и с ненавистью взглянула на Павла. Друг детства внушал ей в этот момент столь сильное отвращение, что последний страх исчез. Его лицо плыло, или это Томины глаза подводили, но на секунду ей померещилась звериная голова на широких плечах стоящего перед ней человека. Голова была очень страшная, от непонятного зверя, помеси волка и быка с тёмными бордово-красными глазами без белков. Тома резко отвернулась, потом снова глянула, и теперь увидела лишь напряжённое лицо бывшего друга. Её затрясло.

– Быстро вставай и его тоже поднимай, – приказал Павел. Он был очень бледен, явно шокирован своим поступком, но деловит и сосредоточен.

– А не то что? – еле двигая губами, поинтересовалась Тома. – Убьёшь нас? Покалечишь? Надеешься на принудительное лечение вместо зоны?

Она опять потрясла головой, потому что теперь ей показалось, что в коридоре мелькнула четвероногая тень с узкой длинной мордой, опущенной к полу.

– Тома, ты дура. И что ты головой трясёшь? Зачем мне что-то делать с тобой, если ты мне нужна. Я тебя люблю. Мне дорог каждый твой волосок. Я говорил, что у тебя потрясающе красивые волосы? Послушай, внимательно. Если будешь продолжать делать глупости, я заклею тебе рот, и оставлю здесь. В компании Серого. Будете сидеть рядышком. Далее. Сначала я разберусь с твоей собакой. Она жрёт всё что попало с земли, подкинуть нейротоксичный яд с колбаской – пара пустяков. Твой супруг даже не заметит. Мало того, что он слепой – сколько там диоптрий в его стёклышках? – так ещё и по сторонам не смотрит. Прежде чем подохнуть, твой пушистый толстяк будет мучиться минут двадцать. Потом я разберусь с твоим сыном, я прекрасно знаю его маршруты передвижения. Кстати, ты в курсе, что он часто уходит из школы в полдень, и его увозят на машине? Какая-то девица и тётка страшная как ведьма. Маловато ты знаешь о жизни своего любимого сыночка.

Тома упёрлась пальцами в холодную плитку пола, больше держаться было не за что.

– Я своего щенка воспитал, кстати, гораздо лучше. Да, о чём бишь я… Устроить аварию этой машине пара пустяков. С благоверным твоим разобраться тоже не проблема. Он часто превышает скорость по вечерам на шоссе, ездит неаккуратно… А сейчас весна, дожди… А, ещё забыл! У него, кажется, роман с молоденькой докторкой. Высокая, прямая, как палка, на каблуках в полметра. По крайней мере, он сажает её в свою машину, и пару раз они катались в длительные прогулки. Куда-то в сторону Сестрорецка. В рабочее время, заметь. Может, он вообще не заметит твоего отсутствия? Даже будет рад? Ну, что там ещё осталось? Мать твоя? С ней ничего и делать не надо, возраст. Ну… ты довольна объяснениями?

У Томы тряслись губы. Она вообще не могла собрать мысли воедино, слишком кошмарно было то, что она слышала. Лёшка… Нет, этого не может быть. Её единственный, её любимый ребёнок. Её книжный червяк, с которым они обсуждали всё на свете… Самый умный в классе… Душа любой компании, внимательный, даже слишком внимательный к слабым и беззащитным. Он ничего не рассказывал про девушку. Тома сразу же вспомнила Лёшкину бессонницу и слезящиеся глаза.

– Ты что следил за мной? – тихо спросила она. – Все эти годы следил за мной и моей семьей? За моим мужем, сыном?

– А что мне оставалось делать? – хмуро изумился Павел. – Ты же мне выбора не оставила. Я без тебя эту жизнь не представлял. Я продержался пару месяцев, потом следил постоянно. Я же не только следил, я охранял, если бы ты попала в беду, была одна, без помощи, я бы сразу тебя спас. Ты вообще понимаешь, какую я прилагал массу усилий, сколько энергии тратил, чтобы знать о твоей семье всё! Как я брал отгулы, уходил в неоплачиваемые отпуска, увольнялся с нескольких работ! Но я справлялся, пока ты не убежала в этот свой загородный дом. Мы же до этого жили в одном районе! А когда ты уехала, я понял, что надо действовать. Надо остановить это безумие. И скажи мне спасибо, что я не вмешался раньше. Помнишь кладбище и детский гроб? Он заставил тебя хоронить ребёнка своей любовницы!

Тому словно ударило током. Она не могла говорить. Она посмотрела на Сергея, но мальчик отвернулся в сторону. Его скула опухла, ближе к глазу наливалась багровая ссадина. Тома оказалась в клетке. В клетке из всепоглощающего ледяного страха за близких. Дверь захлопнули, ключ выкинули в темноту. Она поднялась и, едва шевеля губами, произнесла:

– Пойдём, Сережа. Пора ехать.

– Ну, вот и умница, – одобрительно сказал Павел, чуть прищурив глаза. Опять они были без белков, багрянец, уходящий в черноту.

Дрожащая как лист Тома неловко поднялась, потянула за руку Сергея, и он тоже встал. В коридоре мальчик взял куртку, Тома уже была в своей кофте, она накинула её, когда встала с постели. Одежды теплее у неё не было. Павел пропустил их вперёд и запер дверь. Вместе они спустились по лестнице, вышли на улицу. Ночь сразу окутала холодом. Павел указал Томе, где его машина. Тома посмотрела на свою, которая стояла в стороне, припаркованная около помойки. Её старенький опель, похожий на слонёнка с пыльными боками, сейчас казался чем-то родным, кусочком дома. На лобовом стекле она увидела пару белых пятнышек, птицы постарались, надо протереть, мелькнуло где-то в сознании быстро и почти радостно. Но под локоть её направили к другому автомобилю. Тома чувствовала себя так, будто идёт не к машине, а к эшафоту. Они сели. Павел завёл двигатель, включились фары, и Тома зажмурила глаза. Голова раскалывалась, опять закончились силы, лихорадило, тошнило, и беспомощно бьющиеся мысли о сыне заставляли неслышно, про себя, стонать, почти рычать как от жгучей непрерывной боли. Тома до боли стиснула сжатые пальцы и смотрела в темноту, на огни автострады, по которой они неслись из города. Она даже не заметила, как заснула.

* * *

Фейка очень устала от размышлений. Она разожгла печку и сидела перед огнём уже несколько часов подряд. На столе лежал недописанный этюд, высокая рябина с алыми пятнами гроздьев на фоне сизого неба. Женщина пропадает в лапах демона, а в Лес пришла зима. Такие события стоило запить желудёвым горячим хмелем. Фейка налила себе целую кружку и опять задумалась. Ветер завывал в верхушках деревьев, и казалось, ещё немного, и рухнет старая ель, похоронив под собой маленький дом и его невезучую насельницу. Она боялась спать, но знала, что в конце концов долг и необходимость заставят её сомкнуть глаза. Всё было ужасно. Она не знала, что делать.

Фейка пыталась на эту тему думать, да только особо ничего не надумала. Вздохнула глубоко и завалилась спать под уютный клетчатый плед. Только вот сон не шёл, а беспокойство росло. Фейка нервно ёрзала, переворачивалась с одного бока на другой, даже считала трещинки на стене. Ничего не помогало. Фейка перепугалась не на шутку, ведь подопечная там совсем одна! Без помощи, без поддержки. И почему сон, который всегда прилетал к ней легко, как ночной бархатный мотылёк, теперь обходит её стороной? Даже крепкий хмель не помог!

Фейка выбралась из-под перины, сунула правую ногу в зелёный ботинок (его брат нашёлся за печкой совершенно изгрызенный мышами) и опять вышла на улицу. Всё укрыл снег. Не было опавшей листвы, тропинок и дорожки к ручью. Лапы старой ели казались почти чёрными на фоне белизны. Улитки сбились в кучки на остывающих стенах дома. Она присмотрелась и охнула, зажав рот рукой. Не только белый снег придавал окружающему пейзажу прозрачность. Тёмные ветви деревьев истончились и поблёкли. Лапы старой ели потеряли свой насыщенный цвет и стали серыми и тусклыми.

Фейка поняла, что её подопечная окончательно поддалась страху. Теперь этот страх владеет ею, и мир её тайного Леса рушится. Фейка оцепенело смотрела на замершие вековые деревья. Редкие лёгкие снежинки падали так, будто у них не было сил долететь до земли. Если о ней не думают, она просто исчезнет. Исчезнет лес. И дом. И старая ель. Даже наглые улитки.

Фейка уселась на крыльце, обхватила коленки и заплакала. Вариантов спасения не намечалось никаких. Фейка умела только помогать, а подопечная умела сохранять и менять её мир. Теперь они обе проиграют, потому что без волевого поступка женщины лес исчезнет, а без помощи Фейки – окончательно пропадёт подопечная.

Фейка смотрела на свои тонкие руки, кожа побледнела и покрылась мурашками то ли от холода, то ли от переживаний. Две фенечки из яркого бисера, которые перепали ей откуда-то из воспоминаний женщины, казались ранами. «Думай, – приказала себе Фейка. – Думай, иначе, всё пропало. Ты можешь помочь своей подопечной, ты должна её спасти».

Вдруг странная мысль скользнула по краешку её отчаяния, почти неосязаемая, очень смутная. Она должна как-то напомнить о себе… Самостоятельно выйти за пределы очерченной ей роли. А что, если она покинет пределы Леса самовольно, восстанет против своего неизменного жилища и однообразной жизни, полностью подчинённой настроению женщины из мира снов?

Фейка долго раздумывать не умела. Она встала и решительно отправилась в дом. Облизала ледяные от страха губы, сердце стучало тяжело и часто. Девушка бросила на пол соломы и старых тряпок, полила их маслом. Потом взяла со стола горящую свечку и трясущейся рукой подожгла пропитанную маслом рухлядь.

Огонь загорелся быстро и весело, его языки вслед за струйками дыма поползли по стенам, по засохшим букетам осенних листьев, которые Фейка ставила везде в качестве украшения. Она вышла наружу, дым жёг глаза, и по лицу текли слёзы. Горело её единственное пристанище, единственный приют.

Она стояла на снегу и смотрела, как дом становится прозрачным в языках пламени, словно огромный оранжевый кленовый лист, с прожилками оконных рам. Искры и медленно парящие в воздухе хлопья пепла завораживали. Нижние ветви ели тоже занялись и горели вместе с Фейкиным жилищем. Ещё немного, и не останется ничего. Только девушка в длинном платье, на белой поляне, остывающее пепелище и замерший в испуге тёмный Лес. В тот момент, когда с грохотом стала проваливаться крыша, Фейка шагнула по ступеням вперёд, ткань шевелящегося от ветра длинного платья сразу занялась. «Вот и всё», – успела подумать Фейка, и ещё она успела удивиться, что совсем нет боли. От чёрного едкого дыма, проникшего в лёгкие, девушка сразу провалилась в темноту. Темнота была глубокой, мягкой как бархат и очень спокойной. Только где-то вдалеке, послышался стон. Может быть, это ветер гудел над пепелищем. Потом всё стихло.

Горящий дом в зимнем лесу. Перед домом стоит девушка, Тома не видит её лица, но прекрасно знает, кто это. Дом горит высоким пламенем, искры и хлопья пепла летят ей прямо в глаза. Томе кажется, что горит её голова, оглушительный треск и запах дыма не дают сделать вдох. Девушка стоит возле самого пламени, и Тома ужасно боится, что искры упадут на её платье или распущенные волосы. Шляпка с сушёным яблочком, наверное, осталась в горящем доме.

Тома чувствует страшный жар, ей надо увести девушку от гигантского костра, быстро, немедленно. Она не знает причины своих догадок, но уверена, что если со странной гостьей из снов всё будет хорошо, то и она, Тома, справится со всеми бедами. Она пытается кричать, но рот открывается беззвучно, ничего, кроме треска горящих брёвен, не слышно. Тома пытается бежать, но не может, она лишь наблюдатель, призрак, неспособный обнять, оттолкнуть, защитить. В замёрзшем Лесу смотрит на огонь её сокрытый внутренний человек, не видимый никому облик её сновидений, её затаённых желаний, воплощённая в хрупкое тело бесстрашная юность. Внезапно, как при моментальном наитии, Тома вспоминает зиму, фонари Васильевского острова, жёлтые корпуса мастерских, прилепившиеся к внутреннему парку Академии художеств, тесную мастерскую, наполненную студентами, – и саму себя, вольницу, которой разрешают писать натурщиков только за плату позированием. Она сидит на стуле, с распущенными волосами, сияющими немыслимыми разноцветными прядками, в длинном, измазанном красками свитере и зелёных ботинках с белым мехом и мягкой кожей. Очень душно, хочется спать, а за окном летит белый снег, скрадывая охристую печаль старой крашеной стены. А потом она ходит и задумчиво рассматривает холсты, где из тумана подмалёвка выступает её силуэт, везде разный, везде чужой и в то же время узнаваемый. Как давно это было, так давно, что стало сном, иллюзией. Теперь её юность живёт во снах своей жизнью, преобразившись в невесомую красавицу.

И вот жадный огонь съедает дом, который создан, чтобы укрыться от страхов, тревоги и угроз окружающего мира. А около нестерпимого жара стоит она сама. Тот вариант собственной личности, собственного мифа, который Тома неосознанно выбрала в своих мечтах как лучший, желаемый. И воплотила в юное тело лесной отшельницы, создав подобно Демиургу параллельный мир.

Тома смотрит не отрываясь на то, чему не может, не в силах помешать. Дом расплывается как акварельный рисунок, на который плеснули водой, – языки пламени и ветви деревьев переплетаются, рождая пушистые, похожие на цветной салют пятна. А девушка не отходит от пожара ни на шаг. Но вдруг оборачивается назад, как будто её окликнули. И как при медленном приближении камеры, Тома видит её лицо и блестящие дорожки от слёз на щеках. Потом девушка отворачивается и шагает в огонь. С грохотом обваливается крыша, дом теряет свои привычные очертания. Тома кричит, давясь плотным вязким воздухом, и просыпается.

* * *

Первое, что она услышала – ровный шум, первое, что почувствовала – тошнота. В висках стучало, в сердце будто вколачивали железные гвозди. Ей казалось, что по-прежнему пахнет дымом, а вокруг летают хлопья пепла. Зрение возвращалось постепенно, свет резал глаза, поэтому сначала она увидела просто зелёное пятно, потом пятно приобрело некоторую чёткость и детализацию. Стало ясно, что она смотрит в окно едущей машины, а голова её лежит на каком-то пледе, положенном на спинку заднего сиденья. Тома попробовала пошевелить рукой. Рядом полулежал Сергей, и она трогала его руку. На скуле мальчика чернел кровоподтёк, буро-красное пятно расползалось на щёку. Томе было очень тяжело, как будто этот сумрачный, странный парень стал ей за прошедшие несколько дней совершенно родным.

Впереди за рулём сидел Павел. Она видела его лицо в профиль, потому что лежала вплотную к оконному стеклу. Профиль был словно высечен из камня. И он был очень красивым. Тома отстранённо, словно оценивала свои чувства со стороны, с удивлением поняла, что любуется. Она вообще редко любовалась мужчинами. Даже имеющими красивую внешность. Всегда первым было впечатление от речи, глаз, общей мимики, тембра голоса. А тут не было ничего этого. Камень. Губы плотно сжаты, длинные ресницы неподвижны. Но красота, подобная красоте неживой природы – кристалла, дерева, облака, – была. Она почему-то не замечала этого, пока считала его несчастным, потерянным и больным человеком.

– Ты проснулась. Как самочувствие? – Павел старался говорить спокойно, но Тома чувствовала, что он нервничает. Как ни странно, это её успокаивало, всё-таки что-то человеческое, понятное. Но отвечать она не стала. Всё уже было сказано, теперь действовать оставалось по ситуации.

– Ты успокоишься. И разберёшься. Где правда, где обман, – теперь голос школьного друга был твёрже, он чувствовал себя правым, всеведущим и правым во всём. – Ведь я тебя люблю, а значит, всё будет хорошо.

– Ты жене то же самое говорил? – хрипло прошептала Тома. Голос не слушался её совершенно. И вообще, она ощущала странное состояние, непонятную замедленность собственных движений, излишнюю плотность воздуха, неестественные искажения цветов окружающих ее предметов. Если это сон, она хотя бы может быть откровенной и смелой. Без последствий. Кроме того, Тома всегда была уверена, что во сне можно решить многие проблемы, не поддающиеся натиску в реальном мире.

– Жене? – удивился Павел. – Жене я не мог такого говорить, именно поэтому она меня возненавидела. Она была просто… ширмой. Иногда, она была даже полезна. В некотором отношении. Мне её жаль. Честно.

– Ты привязал её к себе? – содрогнулась Тома. – Ты же просто убил её! Зачем? И почему ты не даёшь мне вернуться к семье, если знаешь, как моему сыну сейчас нужна помощь!