Текст книги "Дед Арсен и его семья"

Во Фрунзенском училище Арсен начал работать в октябре 45-го. Он с удовольствием вспоминал Фрунзе, ему нравилось учить молодых военных, он ездил на лошадях, занимался стрельбой, участвовал в офицерских военно-спортивных играх, побеждал; сохранился серебряный портсигар с надписью «Победителю военной спартакиады 1946 года». Ида забеременела и хотела сделать аборт, а Поля ей говорит: «Идка, не делай аборт, роди мальчика, я тебе буду помогать». Жизнь во Фрунзе была тяжелой, но не смертельной, потому что, во-первых, Арсен получал деньги, во-вторых, имелась нянька, которая помогала с детьми, ну и на базарах кое-что продавали, потому что Фрунзе все-таки большой и южный город. И Ида передумала.

В сентябре 46-го года родился мальчик. И вот они спорят, как его назвать. А споры разгорались нешуточные: сколько ни предлагали имен, все они отметались. Арсен хотел назвать сына Сашей, Александром. Ида противилась и хотела другое имя. Приходят они в загс с ребеночком и со справкой из роддома, что родился еще один Ревазов. И вот в загсе перед ними пара стоит, тоже с младенцем. Эту пару спрашивают фамилию, и они отвечают: «Ревазовы». Арсен обалдел, потому что Ревазов фамилия кавказская – осетинская, грузинская, армянская, но никак не киргизская. И тут Арсен говорит Иде: «Как они назовут сына, так и мы назовем». «Чолпонбек», – говорит та пара. Представьте себе реакцию Арсена. Чтобы его сына звали Чолпонбеком – это же нонсенс! И как только молодые родители с Чолпонбеком ушли, Арсен, не спрашивая Иду, говорит: «Ревазов Александр Арсеньевич». Потом Сашку дразнили Чолпонбеком, чтобы уесть.

После Фрунзе Арсен и Ида вернулись в Москву, в декабре 47-го года они зарегистрировали свои отношения, и Толя Ревазов в возрасте девяти лет гулял на свадьбе собственных родителей. Царило веселье, пришли все друзья, одобрили: «Ну наконец-то, теперь вы приличные люди, живете не во грехе». К браку, к этой формальности, все относились с юмором. В Москве у Арсена и Иды наконец началась нормальная мирная жизнь.

Дед Арсен на войне

Дед Арсен, первое ранение

Берлин, 1945 г

Рейхстаг, 1945 г

Послевоенный мир

В первые послевоенные годы москвичи, как и вся страна, жили продовольственными карточками. Талоны на мясо и сахар выдавали всем, а вот сами эти продукты являлись труднодобываемым дефицитом. Рыбу достать (в советское время чаще говорили «достать», но не «купить») удавалось легче, а вместо сахара народ получал по талонам соевые конфеты. Кстати, соевые батончики навсегда остались любимыми конфетами Арсена и Толи. Ностальгия?

Влажный хлеб плохого качества тоже давали по карточкам. Потеря карточек грозила если не абсолютным голодом, то недоеданием. Я очень хорошо помню, как по дороге к булочной на площади Борьбы (рядом с улицей Достоевского) я положила какие-то мелкие деньги в коробочку нищему без ног (а их после войны встречалось много) и, видимо, выронила хлебные карточки на целую неделю вперед – и мои, и мамины, и папины. И обнаружила пропажу только в магазине, уже отстояв большую очередь. Меня охватил ужас! Нищий сказал, что видит меня в первый раз. Дома меня ждала крупная выволочка. Мы пережили это, но я получила серьезный жизненный урок.

За мукой ходили все вместе, ранним утром требовалось, встав в очередь, получить запись чернильным карандашом на ладошке и стараться не стереть этот номерок. Каждый час устраивали перекличку, отходить надолго опасались, соседи по очереди могли тебя не признать, боясь, что привезенной муки не хватит на всех. Эмоционально такая ситуация очень правдоподобно показана С. Говорухиным в фильме «Место встречи изменить нельзя». Вместо масла для жарки часто использовали рыбий жир, он в аптеках продавался без карточек. И еще рыбий жир давали всем детям (витамин Д) – столовую ложку и маленький кусочек черного хлеба с солью в качестве закуски.

В 1946 году многим предприятиям (в том числе и маминому Метрострою) стали выделять участки земли под картошку, возили туда на автобусах, а посадкой, окучиванием и выкапыванием занимались все члены семей, включая очень маленьких детей. Но это являлось благом для всех. Моей семье жилось чуть легче, потому что около нашего метростроевского барака на две семьи имелся небольшой участок земли (1 сотка = 100 кв. м). И это в центре Москвы во дворе МИИТа (Московский институт инженеров транспорта), где папа (после войны как инвалид он практически не работал) обустроил потрясающий цветник.

Отец очень любил цветы, особенно георгины. Он автор двух или трех сортов, которые так и называют «георгины cоболевские». Отец участвовал с ними и в выставках. У него еще стояла смешная табличка: «Цветы не рвать, даю задаром». А еще в парнике (в центре Москвы!) он выращивал арбузы (1–2), дыни (1–2), помидоры. Ему удавалось собирать с куста по 80 помидоров, их хватало до весны. Хранились они в больших фанерных чемоданах завернутыми в газеты и постепенно созревали в темноте (снимали их с куста зелеными). По три урожая обычной зелени папа получал каждое лето!

Много позже, когда сломали барак, в его однокомнатной квартире осталось огромное количество цветов, включая розы. Это был цветущий сад, а не квартира: огромные кадки и большие горшки, которые требовалось поливать если не каждый день, то через день, поэтому ванну постоянно наполняли водой, чтобы хлорка выходила. Когда папа лежал в госпиталях, мы с Толей ходили поливать цветы через день. Двести литров воды разливали по всем этим горшкам и кадкам. Я тогда выполнила норму поливки цветов на всю оставшуюся жизнь. Приходишь после аспирантуры в 10 часов вечера и вспоминаешь, что надо сегодня обязательно полить цветы, чтобы папа не расстраивался. Это был кошмар. После этого у меня в доме нет цветов в горшках, только свежие цветы и сухие розы, которые я меняю раз в год в день своего рождения.

В столице практически не осталось деревьев, машины ездили редко, но ходили трамваи, со многих окон еще очень долго не снимали бумажные полоски, наклеенные крест-накрест. То тут, то там стояли развалины домов. Какое-то время восстановлением разрушенных зданий занимались пленные немцы, народ их в основном жалел, подкармливать было особенно нечем, но и злость в целом иссякла.

Мы иногда ходили на Тишинский рынок что-то обменять, купить валенки или что-то необходимое. Вот там кипела жизнь. «Рынок и сквер возле него напоминали толкучку старой Сухаревки. Здесь можно было купить все, начиная от хлебных карточек и кончая дорогими мехами, коврами. Одни продавали, а другие скупали облигации государственных и военных займов за десятую их номинальной стоимости. Поговаривали, что тайком продавались даже медали и военные ордена. В Москве крестьянки, озирающиеся в страхе, продают сушенные на нитках грибы и ягоды. Изголодавшийся народ немедленно их раскупает… В метро, в пригородных поездах инвалиды войны просят подаяние. В маленьком флигеле на Петровке, рядом с домом № 38, где тогда помещался ОВИР, десятки русских женщин, вышедших за годы войны замуж за англичан и американцев, получают отказы в выезде с мужьями», – пишет в своих воспоминаниях врач Семен Бадаш.

Жизнь оставалась очень трудной. Но если ты не сидишь в тюрьме, не на каторге и не в ссылке, если у тебя есть, что выпить и чем закусить, не ругай советскую власть. Это было кредо того поколения. Сидеть за столом – не предел мечтаний, но норма очень хорошей жизни. Хотя жили все в коммуналках и с соседями ссорились, случались приятности и неприятности. В общем, это воспринималось как совершенно нормальная жизнь. Я никогда не жила в коммунальной квартире (в бараках метростроевских с удобствами во дворе и печным отоплением – да, но всегда с отдельным входом и полной независимостью от соседей за стеной). А две коммуналки, ставшие такими после уплотнения и подселения чужих людей, знала – квартиры Рогачевских-Ревазовых на Зубовской и Раисы Александровны Булановой и деда Исая Борисовича на Мещанской. В обеих квартирах традиционно устанавливали график уборки общих коридора, туалета и кухни, в обеих возникали мелкие ссоры по поводу того, кто и когда занимает единственный туалет и ванну, а еще долго говорит по телефону. Но ничего ужасного, как правило, не происходило. И атмосфера коммуналок очень похоже передана в фильмах «Покровские ворота» и «Место встречи изменить нельзя».

Мосхудфонд, к которому приписали Арсена, и Мособлфонд заказов почти не давали, а за те, что доставались, платили мало и нерегулярно. Поэтому в доме на Зубовской случались ситуации, когда на обед кормили московскими котлетами по 6 копеек. Это было время бесконечных долгов.

В театр художником Арсена уже не брали – там своя узкая компания театральных художников. Арсен занимался оформлением музеев и выставок. Он снова стал ходить играть в теннис на Петровку, его там все знали. Многие сотрудники милиции тогда любили играть и относились к Арсену очень хорошо – пригласили его подработать в музей на Петровке, 38. Он оформил там несколько кабинетов. Мать не любила спорт, просто физиологически не выносила, и у нее с Арсеном шли бесконечные войны: она говорила, что ракетки отнимают у детей воздух. Эта фраза тоже стала семейной.

Кстати, очень рано, еще до официального замужества, я стала называть Арсена по имени, а Иду – «мать», и обоих на «ты». Моя мама, услышав, как я обращаюсь к Иде Иосифовне – «мать», вздрогнула, но ничего не сказала, приняв это обращение просто как очень дружеское. В семье у Ревазовых и их близких родственников и друзей было принято в общении «ты» и по имени, за очень редким исключением.

Арсен пытался приучить Сашку и Толю к спорту, но это оказалось совершенно бесплодной попыткой, в результате даже меня они из спорта вытащили, запретили мне на четвертом курсе играть в волейбол, а я была тогда в сборной института. Меня к спорту приучил папа, поставил на коньки («снегурочки» привинчивались к валенкам), на лыжи (крепились резинками тоже к валенкам), отправил практически в единственный бассейн Москвы на Мироновскую улицу (бассейн работает до сих пор). Но главным воспоминанием остались регулярные поездки на стадион «Динамо» на футбольные (летом) и хоккейные (зимой) матчи. Папа болел за ЦДКА (теперь ЦСКА), он сам играл до войны за сборную Москвы, мама болела за «Динамо» (ей очень нравился вратарь Хомич), а я, как и положено всем детям, вопреки родителям за «Спартак».

Сейчас невозможно представить, что я видела легендарного Боброва и на футбольном, и на хоккейных матчах. Удивительная атмосфера на стадионе и перед ним – конная милиция (такие красивые лошади), общее дружелюбие болельщиков, нет, они могли спорить и ругаться и между собой, и кричать «судью на мыло», выпивать и курить во время матчей, но болельщиков разных команд не разводили по разным трибунам, не было девиц, танцующих для развлечения, а царило всеобщее удовольствие от хорошей игры или общее разочарование от плохой. Билеты стоили очень дешево, поэтому все любители футбола могли себе позволить «сходить на футбол». Помните, как в стихах «Тут выходит бабушка, надевает шаль, заявляет бабушка: мне ребенка жаль, хоть я на футболе сроду не была, посмотрю тем более, что там за дела». Женщин на трибунах сидело мало, девочек тем более, когда происходило что-то интересное на поле и все вставали, то меня поднимали на руках. Чувствовала я себя очень хорошо летом, но зимой – холодно.

За выполненную работу Арсену иногда выплачивали большие деньги, что позволяло даже купить шубу. Но, как правило, жили в долг. Ида вообще отличалась уникальной способностью покупать кучу всяких дешевых вещей: то отрез ситчика, то сатина, еще какие-то шмотки, чтобы потом сшить разные фартучки, платья… Шила она не очень хорошо, но все-таки сшила, например, мое свадебное платье.

Между нерегулярными заработками выживать помогал ломбард, которым семья Арсена пользовалась практически регулярно. Там случались смешные истории, ставшие семейными присказками. Однажды мать пошла в ломбард с Леней, который выглядел очень взрослым, большим и красивым молодым человеком в свои 14–15 лет. В очереди тетки, стоявшие за Идой, стали шушукаться: «Смотри, баба-то в возрасте, а какого молоденького себе нашла, стыдоба, одно слово». Тут подходит Леня и ломающимся баском говорит: «Мам, дай 5 копеек на пирожок!» Тетки умолкли, а в доме все просьбы к матери или отцу начинали с фразы «Дай 5 копеек на пирожок».

Арсен почувствовал себя счастливым, когда начал сотрудничать с цирком, потому что очень любил цирковых артистов и с удовольствием с ними общался. Он говорил, что их отличает идеальное стремление к совершенству. В цирке он подружился с женой Вертинского, и они остались друзьями до последнего дня. Она работала художником: рисовала эскизы костюмов, декорации для цирковых представлений. Кстати, она достала несколько билетов на последний концерт Вертинского в Москве, что было совсем не просто, и мы с Арсеном, матерью и Толей там присутствовали. Арсен знал весь репертуар Вертинского, прекрасно его имитировал (абсолютный слух!) и очень часто пел во время работы, иногда с другими, порой непристойными словами.

Арсен часто вспоминал, как он готовил большой праздник водной феерии в «Лужниках». Там выступали канатоходцы, пловчихи и пловцы, Посейдон и многие другие. Арсен рассказывал смешную историю: в этом празднике участвовали Юсуповы – целая династия узбеков-канатоходцев. И вот в перерыве между репетициями Арсен решил подшутить над главой этого семейства Омаром Юсуповым.

– Омар, скажи, ты в школе учился?

– Да, – говорит Омар.

– Сколько ты классов учился?

– Два.

– Вот ты совсем неграмотный человек, скажи, кто тут? Ты знаешь, кто это такой? – спрашивает Арсен и показывает на огромный портрет Карла Маркса. А Омар Юсупов, который на этом празднике играл роль бога войны Марса, обладал хорошим восточным юмором. Он посмотрел на Арсена и говорит:

– Асик, это Марс-кс.

Этот ответ привел Арсена в полный восторг. Таких хохм в цирке придумывали много.

После войны и до последних дней Арсен преподавал историю искусств, которую знал великолепно, памятью он обладал феноменальной. На педагогическом поприще он трудился в художественном училище памяти 1905 года на Сретенке и в областном художественном училище в Туле. Он с удовольствием читал лекции, ему платили понемногу, но главной для него стала работа с молодежью – можно и учить, и организовать из своих лекций театральное представление.

Арсен очень любил французских импрессионистов. Как-то по договоренности нас впустили в запасники Пушкинского музея. Я вышла оттуда больная, две недели больше ни о чем не могла думать, потому что у меня перед глазами стояли картины. Ведь в запасниках хранят девять десятых того, что выставляют. И коллекция импрессионистов у нас собрана просто фантастическая, лучше, чем во многих музеях мира. До боли стало обидно, что все это стоит в запасниках и этого никто не видит!

Из наших художников Арсен очень любил Фалька, находился с ним в хороших отношениях. Из классиков ему нравился Рембрандт, а все остальное он считал – «так». Он, кстати, предложил Анатолю собирать коллекцию открыток с западноевропейской живописью – альбомов, каталогов тогда издавали мало. Я помогала Толе, и мы собрали около двух тысяч открыток! Причем их привозили друзья из-за границы, а мы сами ходили по антикварным лавкам (тогда еще не очень дорогим). Эта коллекция открыток хранится у меня. Все выставки, которые тогда проходили в Москве, мы посещали железно. Ну и кино, театр – в обязательном порядке.

Надо сказать, что Арсен обладал потрясающим чувством такта в отличие от многих наших еврейских родственников. На первом или на втором курсе мы пришли с Толей к ним домой, а у Иды в гостях находилась ее сестра, то ли двоюродная, то ли троюродная – она работала юристом в женской консультации. Сидит, чай пьет, смотрит на меня и говорит:

– Ой, Толя, так это твоя просто девочка или она уже невеста?

Арсен не выносил пошлости и бесцеремонности, а когда злился, он закусывал губу, и все уже знали, что сейчас произойдет нечто. Тут он встал, чуть не опрокинув стакан с подстаканником, и сказал:

– Фаня, или ты сейчас заткнешься, или… Оставь в покое девочку, она наша девочка.

– Ой, а я что? Я же не возражаю, – заверещала сестра-юрист.

Мы эту сцену часто вспоминали с Толей. Вот еще история: приходит племянница Арсена, очаровательная Лелька Ревазова, настоящая армянская девочка, круглолицая, с огромными глазами, и говорит: «Аська, посмотри, я купила новое платье». Платье выглядело ужасно: красное, с крупными зелеными цветами. Но сидело хорошо – фигурка у нее была что надо. Арсен говорит: «Ой, Лелька, какая ты молодец, хорошенькое платьице». Лелька повертелась и ушла.

– Асик, платье-то жуткое, – говорю я.

– Конечно, – отвечает Арсен.

– А зачем ты хвалил? – спрашиваю я.

– А ты представь: Лелька купила себе платье, денег у нее не так много. Если я ей скажу, что платье плохое, она расстроится.

Продать не сможет и носить не сможет, а так будет носить и радоваться. Она девочка молодая и красивая: хоть в платье, хоть без – все равно привлекает внимание. Не надо расстраивать человека, если ты не можешь ему помочь.

* * *

Это великие слова, я считаю. Всю жизнь помню эту фразу: «Не можешь помочь – не расстраивай человека». Это не обман, это не неправда. Это совсем другое дело. И Арсен оставался таким абсолютно во всем.

Его называли Мартином Иденом (образец элегантности в те времена), потому что он блестяще одевался. Причем вещи покупал только в комиссионках. Он всегда придерживался правила: каждый мужик должен покупать в год один костюм и одну пару обуви. И все на нем сидело шикарно, я уж не говорю про шляпы. Арсен никогда не придерживался диеты и не ел помногу, он был гурманом, любил поесть вкусно, но немножко. И каждое утро – зарядка. Да и о каких диетах можно говорить? Продукты тогда доставали с трудом.

Вспомню еще одну историю: однажды Арсен где-то пил-гулял с художниками и, чтобы компенсировать недовольство матери, купил трех карпов – ужасный по тем временам дефицит. Он кинул их в авоську и потащил домой. Представьте: хорошенько поддатый красавец-мужик тащит в авоське карпов, и вдруг они у него в трамвае «разбегаются». Весь трамвай тогда ловил карпов, и когда Арсен принес их домой, выглядели карпы не просто грязными, а такими, будто их из земли выкопали. Мать увидела это и обалдела:

– Что это?!

– Это три прекрасные рыбы специально для фарширования, тебе. Забери, – сказал Арсен и сел на сундук, который стоял при входе.

Мать с ужасом схватила эту авоську и потащила карпов отмывать. Ругать Арсена за гулянку она не стала, ведь три карпа по тем временам это больше, чем найти золотое кольцо на улице.

Пятого марта умер Сталин. Анатоль рассказывал про реакцию отца на его смерть. В школах Москвы всех отпустили после второго урока. В моей школе меня и мою подружку послали на Преображенский рынок (а я училась на Красносельской) купить зеленые еловые ветки для украшения портрета вождя. В прекрасный весенний день нам стало очень смешно, что все работают и учатся, а мы официально прогуливаем. Хотя мы понимали, что смеяться нельзя, но «смешинка в рот попала», и остановиться не могли. А Анатоль вернулся домой, отец еще спал (он всегда работал ночью, когда пустовал единственный стол в квартире, естественно, все спали, поэтому он всегда говорил: вставать надо в половине одиннадцатого, в 10 – рано, а в 11 – поздно). Анатоль и говорит: «Папа, папа, Сталин умер» – и слышит в ответ: «Х…й с ним, не мешай спать!» Эта фраза стала семейной притчей.

После VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве появились модники, стиляги: подошва из белого каучука, водолазка-«лапша», яркие галстуки, брюки-дудочки. Саша Ревазов рассказывал про стиляг, которые тусовались у них во дворе. «Над нами жил Валерка – его все звали Валек, потом он стал лучшим барабанщиком Советского Союза. К счастью, барабанил он не над нашей комнатой. Так вот, он выставлял магнитофон в окно и выдавал рок-н-ролл на весь двор. Старики возмущались, молодежь (Толины ровесники, ребята 38–39-го годов рождения) отплясывала. Толька тоже выглядел пижоном, но не как отец – возможности у него были другие. Но свой почерк имелся. В школе его прозвали профессором за то, что в очках ходил, вид у него действительно всегда был профессорский. Со стилягами он не общался. С головой ушел в книги, все время читал-читал-читал. А стиляги в нашем дворе следили, когда мой отец выйдет из дома, чтобы посмотреть, во что он одет: „Смотри, у него клетчатый шарфик, сейчас, наверно, такие в моде. Ой, смотрите, у него шляпа, а поля загнуты“. Все носили тогда плоские поля, а у него поля оказались загнутыми специальным кантом. Шляпы ему делал известный шляпник из Столешникова переулка, причем за полцены. Отец у него спрашивает: „А почему ты со всех берешь 100 рублей, а с меня 50?“ (Условно, потому что я не помню, какие тогда были цены.) А шляпник ему отвечает: „А потому что от вас ко мне приходят толпы. Считайте, что я вам плачу 50 рублей за рекламу“».

Еще из воспоминаний Саши Ревазова: «Тогда мой отец содержал всю семью, кроме него никто не работал. Мать все время говорила, что денег не хватает, что она заняла где-то и ей надо отдавать. Но он к этому относился легко. Он вообще в этом смысле был человек спокойный, они практически не ругались, да и с ним очень опасно было ругаться – он мог убить. Она его немножко пилила, конечно. Я помню такой эпизод из своей жизни, мать зовет: „Саша, домой, иди кушать“, а я во дворе в пинг-понг играю, и мне очень нужно доиграть, а она кричит. И, видно, завела отца. Я через черный вход влетаю в коридор, а он мне в бубен как даст, и я – брык. Мать как завопит: „Ты что делаешь, с ума сошел?! Убил ребенка!“ А я встал, обиделся. Зашел в ванную, смотрю – кровь идет, я ее еще больше полотенцем размазал, наковырял, чтоб сильнее текло, и выхожу. Слышу, мать еще пуще орет: „Сука, убил ребенка, вон он кровищей истекает!“ Вот такие развлечения были.

Отец мог психануть, как он мне объяснял, потому, что у него случалось что-то типа белого затмения, и он терял контроль. Это передалось и мне. Однажды он ехал в электричке из Загорска, где оформлял музей в Троице-Сергиевой лавре, и к нему какой-то пьяный мужик привязался. А у отца тогда нога болела, и он с палочкой ходил. Палочка была не простая, а с серебряным набалдашником и инкрустацией. Скорее всего, ее кубачинцы для него сделали. „Сидел я, сидел, слушал-слушал. И так он мне надоел, что ему палкой, как молотком, по голове бах! Мужик брык – и все. Я, честно, не ожидал. А рядом никого, пустой вагон. Я взял и перешел в другой от греха подальше“. Я спросил: пап, а он как? Не знаю, говорит.

В этот период отец в основном занимался оформлением музеев и выставок. Он не строил карьеру. Есть художники, которые рисовать не умеют, но заседают в художественных советах, стучат и т. д. Папу должности мало волновали. Но однажды произошел удивительный случай.

Арсен был главным художником павильонов „Электроника“ и „Московская область“ на ВДНХ. И там была экспозиция, посвященная производству яиц, кур, мяса, овощей, фруктов… Среди изображений было фото цыпленка, которое, естественно, при увеличении расплылось – „зерно“ получилось дикое. Поэтому цыпленка обвели по контуру желтой краской. Очень красиво, кстати, получилось. Павильон принимала министр культуры СССР Екатерина Фурцева – она тогда пришла вместе со своим замом Петром Демичевым, а отец как главный художник павильона водил их, показывал и рассказывал. Рядом шел директор павильона, бывший цековский работник на пенсии. Отец его еще называл „эта сволочь“. (Этому директору лошадь откусила руку. Арсен по этому поводу говорил: „Разве лошадь хорошему человеку руку откусит?“)

И вот Фурцева говорит:

– А что это у вас за абстрактный цыпленок такой? (Тогда как раз шла борьба с формализмом и абстракционизмом.)

– Катерина Александровна, как эта фотография может быть абстрактной? Это же фото цыпленка, а фотография – самое объективное, что может быть. Я же художник, я понимаю, – говорит отец.

Фурцева помолчала и отвечает:

– Народ не поймет.

– Но я тоже народ! Я понимаю, и другие поймут! – возмутился отец. А остальные стоят, открыв рты, и смотрят, как простой художник с министром спорит. И Демичев, не дожидаясь окончания спора, взял ее под ручку и повел дальше осматривать выставку – им ее подпись нужна была позарез, чтобы открыть экспозицию. „Эта сволочь“ без руки чуть с ума не сошел, волосы на себе рвал и решил, что у отца есть покровители наверху, раз он так позволяет себе говорить с Фурцевой. Она в итоге подписала все бумаги, а директор после этого случая во всем советовался с Арсеном:

– Арсен Сергеевич, а что, если мы здесь арбуз вот этот поставим? Нам сейчас привезли арбузов, кстати, возьмите себе.

– Какой арбуз? Февраль на улице, – удивлялся отец.

– Так это же наш подшефный совхоз! – отвечал директор.

На ВСХВ каждый день привозили всякие помидоры-огурцы из подшефных хозяйств, чтобы обновлять экспозицию. Поэтому отец иногда приезжал домой с ВДНХ с овощами и фруктами».

Мы с Арсеном всегда вместе ходили покупать подарки: на 8 Марта, на дни рождения. Начинали с ГУМа, шли по Тверской (кстати, он всегда называл улицы Москвы по их старым, а теперь, по счастью, и новым названиям – Мясницкая, Остоженка, Пречистенка). И в каждом из магазинов мы брали шампанское в разлив, Аська безумно любил шампанское. Однажды мы шли веселые, довольные, накупив подарков, а навстречу – Плятт. Я в ступоре, потому что Плятт, тот самый, Ростислав Янович, кидается к Арсену и кричит: «Аська!» А тот ему в ответ: «Славка!» Обнимаются, лица у обоих сияют. И Ростислав Янович говорит:

– Аська, у меня до репетиции полтора часа, пойдем поедим в «Арагви» или в «Арарат»? А это, кстати, кто?

– А это моя сноха. Взрослый человек уже – студентка, почти врач.

– Все, пошли.

Я молчала полтора часа. И все полтора часа они вспоминали Ростов-на-Дону, Верочку Марецкую и других актеров, удачные и не очень спектакли, кто, как и когда напился, вспоминали актера Осипа Абдулова, которого прозвали Нос из-за примечательно больших его размеров. Они рассказывали, как после какой-то пьянки пришли в гостиницу, тот посмотрел в зеркало, начал бить себя по носу и приговаривать: «Ну как же я мог такой нос вырастить?» И еще много-много баек: кто с кем спал, кто кому в чем отказал, как они заблудились на Дону. Плятт рассказывал, как эвакуировали театр, а Аська что-то про войну. Я сидела как мышь и слушала… Жаль, что тогда не существовало диктофонов, такие разговоры надо записывать. Они оба светились от счастья – не чувствовалось в них никакой копоти, осевшей на дно, которая могла бы всколыхнуться и помешать их светлому восприятию жизни.

Круг общения после войны у Арсена Ревазова складывался в основном из прежних знакомых по театральной работе и друзей жены.

Арсен встречался не только с театральными художниками, но и с домашними друзьями. Компания у них сложилась классная. Друг Толя Болдырев, который строил Асуанскую ГЭС в Египте, с женой Юлей и ее мамой Верой Николаевной, генерал Алексей Сергеевич Благовещенский (герой СССР и друг Чан Кайши) с женой Ириной Александровной, Лев Никитович и Карина Андреевна Мнацакановы, Юра Вениаминов и еще многие другие. У всех друзей были дети, что интересно, старшие родились в 1931–1932 годах, средние – в 1938–1940-х, а младшие – уже послевоенные. И все дети дружили между собой, мы одинаково хорошо чувствовали себя и со сверстниками, и с их родителями, равно как и родители отличались заботой и дружелюбием по отношению к нам.

Только один пример: когда мы с Анатолем вступали в кооператив, то деньги мы занимали не у друзей, они их попросту не имели, а у их родителей. Несколько смешных воспоминаний про друзей. Юра Вениаминов был очень известным математиком (среди специалистов) и работал в суперзакрытом почтовом ракетном ящике. Его младший сын Игорь с женой Галей жили в обычной трехкомнатной квартире со своими тремя детьми, позже взяли и четвертого (сироту), двумя собаками, всегда со щенками и кошкой с котятами. И в какое-то воскресенье дети уговорили родителей купить попугая, большого ара на птичьем рынке. А вечером приходит Юра, к нему бросаются дети, звери, и на плечо опускается попугай, заглядывает в глаза и спрашивает строгим попугайским голосом: «Еврей?» И Юра на автомате мотает головой и отвечает: «Нет!» Дети захохотали, это оказалось первым словом, произнесенным птичкой после покупки. Потом эта история гуляла по Москве, но уже в качестве анекдота. Через какое-то время я спросила Юру – это байка или правда? Юра смутился, но признался, что очень растерялся и сказал попугаю правду.

Благовещенские завели себе сиамскую кошку, которая оказалась беременной, а у нас тоже всегда жили сиамки, и, когда их кошка собралась рожать, Алексей Сергеевич приехал за нами на генеральской «Волге», чтобы мы стали повитухами. Гнал по Москве с абсолютно недозволенной скоростью, но он – летчик и генерал, милиции не боялся, будучи водителем от бога. Роды прошли нормально, но после этого их знакомые, решив, что мы суперспециалисты по кошачьим родам, часто обращались за консультациями. А меня Ирина Александровна успокоила и простила за то, что, пообщавшись с ней или ее сыном (они оба заикались), я начинала заикаться, сказав: «Юлличчка! Ввсе жженщины ннемножко оббезьяны, нно этто их, ккак пправило, нне ппортит».

Из воспоминаний Александра Ревазова: «Я часто гулял с отцом по Москве, но, к сожалению, не знал многих его друзей, с которыми он встречался и трепался. Чаще всего это происходило так: идем мы, и вдруг ему кричат: „Арсен, привет, ну тыща лет!“ А я понятия не имею, кто это, а потом выясняется, что это Александр Микулин, изобретатель двигателей для самолетов, известный авиаконструктор. Как-то встретился с Эрнстом Неизвестным, прогулялись с ним – его мастерская находилась где-то в Долгом переулке или поблизости. Я отца спросил, о чем они говорили. А он не рассказывает: меньше знаешь – крепче спишь. Чаще всего он встречался с актером Михаилом Названовым, тот тоже был заядлым теннисистом. Ну, и по дороге домой мы часто встречали Зиновия Гердта. Отец кричал ему: „Ой, Зяма!“ А тот ему: „Асик!“ И давай ля-ля-ля. А я тянул отца в сторону дома и к разговорам этим не прислушивался, даже не понимал толком, кто передо мной.

С женщинами Арсен общался куда охотнее. Однажды у него завязался роман с завкафедрой иностранных языков во ВГИКе. Я это узнал совершенно случайно: привезли в Москву какую-то выставку картин из Франции, я стою за камерой, диктор читает текст, а зрителю показывают фотокарточки с открытия выставки, и тут на одной из фотографий мой отец стоит с девушкой, которая моложе его лет на двадцать с лишним. И он, значит, что-то ей объясняет, импозантный такой. Фото это забрал себе, оторвал с паспарту и принес домой.