Текст книги "Дед Арсен и его семья"

Подозрительные ссыльные

Алма-Ата прекрасно описана Юрием Домбровским в книге «Хранитель древностей», его ощущения города совпадают с арсеновскими рассказами и по сути, как мне кажется, с ароматом жизни тех лет в городах Средней Азии. У Дины Рубиной в очень хорошей книге и в не менее хорошей ее экранизации «На солнечной стороне улицы» все рассказано про Ташкент, но как эти ощущения похожи!

Из Юрия Домбровского: «А над садами тополя. Потом я узнал – они и есть в городе самое главное. Без них ни рассказать об Алма-Ате, ни подумать о ней невозможно. Они присутствовали при рождении города. Еще ни улиц, ни домов не было, а они уже были. Весь город, дом за домом, квартал за кварталом, обсажен тополями. Нет такого окна в городе, высунувшись из которого ты не увидел бы прямо перед собой белый блестящий или черный морщинистый ствол. От Алма-Аты до Ташкента проходит большая дорога – день и ночь по ней мчатся грузовики. Но называется она не улица, не шоссе, не дорога, а просто – аллея. „Ташкентская аллея“, – говорят алмаатинцы. И в самом деле, огромный сотнекилометровый тракт – всего-навсего только одна большая тополевая аллея… А над тополями уже горы».

Так выглядела Алма-Ата в начале 1933 года, куда по этапу прибыли недавно окончивший Высшие литературные курсы 23-летний Юрий Домбровский, написавший впоследствии об алма-атинской природе эти строки, 22-летний московский художник Арсен Ревазов и только-только перешагнувший четверть века научный сотрудник Музея революции Анатолий Буланов. Здесь же, согласно решению Коллегии ОГПУ, рассмотревшей их дела, они должны будут жить три года за «антисоветскую пропаганду и агитацию…» по знаменитой 58-й статье УК РСФСР.

В Алма-Ате того времени, кроме акаций, тополей и красивых двухэтажных зданий с лестницами и балконами, стояли простые русские избы со ставнями, синие и зеленые мазанки, а также бараки, в которых мечтали хотя бы переночевать ссыльные всех мастей: профессора, инженеры, музыканты, литераторы, художники, духовенство.

Жизнь ссыльного в городе начиналась с посещения местного ГПУ, где выдавали бумагу с предписанием раз в 10 суток являться в контору для отметки. Ни жилья, ни работы, ни даже пайка для ссыльных не предусматривалось. Живи как хочешь, работай где хочешь. Куда идти? Где ночевать? В городе было два места, где можно было переночевать под крышей: Дом колхозника на базарной площади, где спали даже на веранде, и Никольская церковь на Мещанской улице, в которой жили монашки, никому не отказывавшие в ночлеге. Монахини писали в воспоминаниях, что по утрам нередко находили около церкви трупы бедолаг, заеденных вшами и умерших от голода, тифа или дизентерии. «Приходили они голодные, измученные. Матушки никому не отказывали, всех кормили, всех! И не было ни одной ночи, чтобы мы одни без ссыльных ночевали, а только все варили, принимали, вшей обирали, и обстирывали… Много ссыльных умирало от дизентерии. Летом жара была страшная, пить хочется, напьются из арыка, потом в церковь приползут. Даже в коридор не могли зайти, а где-нибудь под деревом свалятся. К нам придут, скажут: „У вас человек умирает“. Сестры шли, сообщали в милицию. Милиция приезжала, человека клали на телегу, увозили, и это все. Иногда нам сообщали, что такой-то умер в больнице», – писала в своих воспоминаниях монахиня Александра Нагибина.

Работы для подозрительных ссыльных в городе не находилось, местные боялись брать их к себе в дом, напуганные волной арестов кулаков. В республике свирепствовал голод. Председатель Совета народных комиссаров Казахской АССР Ураза Исаев писал в ЦК ВКПБ о «валяющихся на вокзалах и улицах трупах казахов».

И это было правдой, местные чекисты заставляли арестованных кулаков копать могилы и хоронить умерших от голода каждую ночь.

Семьи у казахов были традиционно большими: четверо или пятеро детей, муж, жена, старики-родители. На всех приходилась одна лепешка в день, и то если повезет. Те немногие, что решались пустить к себе ссыльных, спасали несчастных от верной смерти. Историка Буланова приютили в доме номер 2 по улице Школьной, сюда же к нему позже приедет жена Ида Рогачевская с маленьким Леней. В наше время Школьная улица носит имя советского тюрколога Сарсена Аманжолова. Литератора Домбровского пустила к себе в дом многодетная вдова-казашка, проживавшая неподалеку от Школьной – на улице Виноградова в доме номер 63, сейчас эта улица носит имя казахского полководца Карасай-батыра. Художнику Ревазову с постоянным местом жительства не повезло: он ночевал то у одних, то у других, брался за любую работу – колол дрова, белил печи.

Спустя почти восемьдесят лет сын Арсена Ревазова Александр будет вспоминать, что его отец в Алма-Ате по-настоящему голодал. И все же жизнь, несмотря на нечеловеческие условия, не была скучной: «Отец рассказывал, что все ссыльные жили очень тяжело. Дружили, конечно, общались в одной тусовке. Они ведь были все очень интеллигентные люди. В Алма-Ате, которая была скорее поселком, чем городом, не брали на работу, и отец голодал, рисовал за еду казахов на базаре, причем брался рисовать не только портреты, а все, что угодно. Писал карандашом, ручкой, чернилами, углем. Из его рассказов почему-то вот такой образ запомнился: какое-то время отец жил в доме у ссыльного князя Черкасского. У него были припрятаны всякие драгоценные бирюльки от родителей, он их потихоньку продавал. Золото и всякие камушки для аборигенов имели страшную ценность, как и по сей день, кстати. А вырученные деньги князь пропивал. У него, – рассказывал отец, – часто бывали гости. И как только бутылка заканчивалась, князь хватал ее и бросал за окно. В итоге там выросла гора разбитых бутылок».

Мир, как это часто случается, оказался тесен. Арсен Ревазов и Анатолий Буланов были осуждены совершенно по разным делам и до ареста даже не слышали друг о друге, но так вышло, что Ревазов в Бутырской тюрьме попал в одну камеру с подельником и другом Буланова журналистом «Литературной газеты» Юрием Островским, которому носила передачи жена Буланова Ида. Ревазову носить передачи было некому, поэтому продуктами с ним делился Юра, с которым они подружились за несколько месяцев совместной отсидки. По иронии судьбы спасать Арсена от голода в Алма-Ате стало суждено той же Иде Рогачевской.

Дед Арсен, 1933 г

По моим воспоминаниям, Арсену пришлось очень нелегко, потому что у него не осталось родственников, которые могли бы отправлять посылки в Алма-Ату. Он рассказывал, как ходил по базару, пробовал урюк, кусочек дыни, того-сего. Пытался хоть так утолить голод. Ходил в гости, к тем же Анатолию и Иде, у них можно было что-то съесть, ведь им еду присылала из Москвы бабка Раиса, свекровь Иды. Несмотря на это, первые полгода жизнь Арсена в Алма-Ате оказалась очень тяжелой.

Арсена всегда спасали женщины, и в тот раз его тоже спасла женщина, местная казашка с базара. Она посмотрела на него и повела за собой. Она по-русски – ни слова, а Арсен знал армянский, грузинский и русский блестяще, а по-казахски, кроме «салям», ничего сказать не мог. И все-таки она его спасла. Он жил у нее полгода, слегка откормился. А через полгода ссыльных разрешили брать на работу, и Арсену повезло во второй раз: началось создание казахской письменности, первого букваря, и Ревазову предложили его оформить. Несколько эскизов от этого казахского букваря сохранились. Затем ссыльного художника взяли работать над эскизами декораций и иллюстрациями к постановкам только что созданного Театра оперы и балета Алма-Аты. Арсен Ревазов создавал эскизы декораций к первому представлению – музыкальной комедии «Айман-Шолпан», основанной на казахской эпической поэме первой половины XIX века (автор либретто – писатель Мухтар Ауэзов). Премьера состоялась 13 января 1934 года. В основе сюжета – борьба двух родов Тама и Шекты, нравы и обычаи которых высмеивает автор. Айман – имя главной героини, которая освобождает свою сестру Шолпан, чтобы вместе с ней бежать из плена. Это единственный казахский эпос со счастливым концом. Также он оформлял эскизы к казахской версии «Ромео и Джульетты» – эпической поэме «Кыз-Жибек» (в переводе с казахского – «Девушка Шелк»); пьесе «Жалбыр» драматурга Майлина о восстании казахского народа против царизма в 1916 году. В 1935 году вместе с Ревазовым стал работать экстравагантный художник Сергей Калмыков, который переехал в Алма-Ату из Оренбурга. Первым композитором театра стал Евгений Брусиловский.

Арсен нам рассказывал одну прелестную историю, связанную с этим театром и прекрасно характеризующую ту эпоху. Они готовили постановку «Евгения Онегина», в Казахстане было достаточно ссыльных музыкантов, но в оркестре не хватало тромбона, виолончели и двух скрипок. Организаторы театра дали заявку в ГПУ – не прошло и месяца, как из Ленинграда в Алма-Ату привезли двух скрипачей, виолончелиста и тромбониста, причем вместе со своими инструментами!

Работой Арсена в Казахстане были довольны: в 1935 году ему доверяют самое святое – заказ на изготовление огромного портрета Сталина для оформления здания Казлесхозтреста. А писатель Домбровский находит работу в Центральном музее Казахстана, который открылся в Вознесенском соборе недалеко от того самого базара, где Ревазов писал портреты и натюрморты за еду.

Ближе к концу 1935 года, когда срок ссылки у Анатолия Буланова истечет, за ним приедут сотрудники ОГПУ, снова арестуют и без объяснения причин увезут под конвоем на вокзал, а оттуда – в Москву. Юрия Домбровского тоже арестуют во второй раз в 1936 году, когда он как раз начнет писать свой первый биографический роман «Державин». Арсену Ревазову повезло: про него на Лубянке забудут и вспомнят только в 1936 году, когда его судьба вновь повиснет на волоске, как в злосчастном 32-м. Тогда молодой художник южных кровей, красавец и модник, сидел перед следователем Литовкиным и думал, что произошла какая-то нелепая ошибка. Представить себя на краю советского мира в Алма-Ате, а уж тем более вообразить, как эта ссылка изменит его жизнь, он тогда не мог.

Большой террор

В этой главе речь пойдет об Анатолии Буланове, первом муже бабы Иды, и о том времени, в котором жили Арсен, Ида, их друзья и многие другие. Так случилось, что судьбы семей первого мужа бабы Иды Анатолия Анатольевича Буланова и ее второго мужа Арсена Сергеевича Ревазова тесно связаны и переплетены. Сын от первого брака моей свекрови – Леня (Леонид Анатольевич Буланов) – родной единоутробный брат моего мужа и пасынок деда Арсена, а внук Толя Буланов соответственно двоюродный брат моего сына Арсена.

Анатолий Буланов – потомок декабриста Василия Петровича Ивашева. История их рода подробно описана в книге «Три поколения» русского революционера-народника Ольги Константиновны Булановой-Трубниковой, которая приходится Анатолию бабушкой. Ивашев – сын генерала, дворянин, участвовал в восстании декабристов. Когда его арестовали, он служил в чине ротмистра. Сначала он сидел в Петропавловской крепости, затем его сослали в Сибирь, лишив всех регалий, фамилии и дворянского титула. За ним поехала дочь француженки, гувернантки семьи Ивашевых Камилла Ле Дантю. Там они сыграли свадьбу, у них родились трое детей – Петя, Вера и Мария. В декабре 1839 года Камилла умерла при родах вместе с ребенком, Василий Петрович скончался через год. Детям Ивашевых только в 1841 году разрешили вернуться с бабушкой в Симбирскую губернию, где они воспитывались у сестры их отца, княгини Хованской под фамилией Васильевы. По указу 1856 года им были возвращены фамилия и дворянство. Впоследствии Ивашевы посвятили себя общественной деятельности и борьбе за права граждан. Мария Васильевна Трубникова – одна из первых русских феминисток и организатор женского движения. Именно с нее Николай Чернышевский писал Веру Павловну в романе «Что делать?». Ольга Константиновна Трубникова, внучка Ивашева, вышла замуж за революционера Анатолия Петровича Буланова. Он служил в Кронштадте и Ревеле, был одним из лидеров петербургской организации «Черный передел», затем вместе с женой вступил в «Народную волю». В 1882 году его арестовали в Москве и выслали на пять лет в Восточную Сибирь. Жена последовала за ним. В ссылке у них родились два сына – Леонид и Анатолий. После ссылки они переехали в Нижний Новгород, где молодой Толя познакомился с Раисой Александровной Гуревич, выпускницей Бестужевских женских курсов. Кстати, в Нижнем она дружила с Николаем Семашко, вместе с ним же много позже организовывала детский пионерский лагерь «Артек». В 1907 году у них родился будущий историк Анатолий Анатольевич Буланов, которому и посвящена эта глава.

Буланова привезли из Алма-Аты в Москву и предъявили новое обвинение в контрреволюционной деятельности, причем по делу 1932 года, по которому ранее уже осудили (ст. 58.10 и 58.11 – антисоветская агитация и пропаганда). На этот раз тройка без суда и следствия приняла решение отправить его на три года в исправительно-трудовой лагерь в Мариинске – один из многочисленных лагерей Сиблага и основной пересыльный пункт заключенных.

Железнодорожные конвои с тысячами заключенных прибывали в Сибирь и на Дальний Восток один за другим. Все пересыльные тюрьмы, дома заключения и арестные помещения милиции были переполнены. Грязные, измученные голодом и болезнями, люди обрекались на верную смерть. Местные власти находились в растерянности: кормить заключенных нечем, одеть не во что. Из Сиблага в Москву сообщали, что «заключенные едят всякие отбросы, шелуху, копыта и другую дрянь. На почве недоедания заболеваемость среди заключенных усилилась. Выведенные на производство падают от изнеможения…». Эпидемия брюшного тифа началась в 1931 году и надолго задержалась в этих местах, унося жизни попавших под маховик Большого террора.

Что же совершил один из этих несчастных, молодой историк Буланов? Не что иное, как мыслепреступление: со своими приятелями он организовал философский кружок, где они несколько раз встречались, обсуждали диалектический материализм, марксизм и политэкономию. Буланов выступал с критикой, а товарищи ему оппонировали.

«Еще на встречах мы читали газеты „Руль“, „Возрождение“ и „Последние новости“, кроме того, Радомысльский давал мне почитать книгу Цвейга „Жозеф Фуше“ с пометками Зиновьева, сущность этих пометок заключалась в аналогии, которую Зиновьев проводил между Робеспьером в изображении Цвейга и Сталиным», – рассказывает во время допроса Юрий Островский, а следователь подчеркивает это место в протоколе, так как эти газеты были популярными на Западе эмигрантскими изданиями, а Зиновьев считался врагом советской власти. Поэтому все перечисленное и являлось преступлением. Но что же в нем опасного?

Чтобы понять, с чем связаны репрессии против студентов-вольнодумцев, нужно вспомнить события 7 ноября 1927 года – в этот день состоялась первая и последняя антисталинская демонстрация. Тайный сбор демонстрантов назначили во дворе МГУ на Моховой: костяк оппозиционеров составляли студенты именно этого вуза. Тогда противостояние объединенной оппозиции с ее лидерами Троцким, Каменевым и Зиновьевым сталинскому большинству в руководстве партии достигло апогея. Троцкий и его сторонники считали, что открытое выступление оппозиции на демонстрации в честь 10-летия Октябрьской революции обеспечит противникам Сталина поддержку масс и, как минимум, заставит считаться с собой. Среди оппозиционеров находился и студент МГУ Анатолий Буланов, он шел впереди, прямо перед транспарантом, и нес знамя «троцкистов». Вскоре на них напали сталинисты, началась драка. Буланов был сильным, хорошо сложенным молодым человеком, поэтому нападавшим пришлось нелегко. «Активисты и дружинники ринулись на оппозиционеров, пытаясь силой отнять и уничтожить их транспаранты. Оппозиционеры бешено дрались, защищая свои знамена. Несколько раз они переходили из рук в руки, в конце концов, оппозиционеры отбили нападение и сохранили свои транспаранты. Подоспевшая милиция арестовала по указанию сталинистов троих оппозиционеров, но по дороге к участку их догнала группа товарищей и, угрожая револьверами, освободила из-под ареста», – вспоминает участник демонстрации Павлов. Одним из отбитых у сталинистов оказался Анатолий Буланов.

С балкона гостиницы на углу Моховой с речью выступил старейший большевик, член ЦК Евгений Преображенский. Голова его была разбита: «Сталин жаждет крови. Сегодня он всунул в руки своих хулиганов камни, завтра он вооружит их орудиями истребления». Его слова оказались пророческими. Ожидаемый лидерами оппозиции эффект от демонстрации не удался. И после этого дня началась череда поражений и расправа со всеми, кто так или иначе выражал несогласие с линией Сталина. Уже в следующем году Троцкого сослали в Алма-Ату.

Сотрудникам ОГПУ не составило труда найти Буланова. Во-первых, он не скрывал в МГУ, что участвовал в демонстрации, публично называл себя троцкистом (хотя на самом деле таковым не являлся), чтобы позлить ненавистных комсомольцев. Во-вторых, встречи членов его философского кружка проходили не только у него дома, но и в квартире сына Зиновьева Степана Радомысльского, за которым пристально следило ОГПУ.

Судя по материалам дела, которое хранится в архиве ФСБ, ордер на обыск у Анатолия Буланова был выписан 20 октября 1932 года лично Генрихом Ягодой – фактическим руководителем всесильного ОГПУ. Обыск проходил в квартире № 20 дома № 7 по 1-й Мещанской улице (сейчас это проспект Мира, д. 9) в присутствии беременной жены Анатолия – Иды Рогачевской. (Через месяц она родила.) Следователи Шнейдер и Радченко изъяли книги, фотографии и переписку Буланова. Изъяли не все, Ида рассказывала, как сжигала какие-то документы в туалете, пока они копались в комнатах… Не только жгла, но и съела странички записных книжек с адресами друзей.

А вот воспоминания Анатолия Буланова, внука репрессированного Буланова: «Со слов бабушки Иды, с Ягодой у их семьи были непростые отношения. Мать моего деда – Раиса Александровна Буланова (в девичестве Гуревич) – в молодости дружила с Ягодой. Они оба были из Нижнего Новгорода, до революции занимались в одном марксистском кружке, ходили друг к другу в гости. Ягода любил играть с маленьким Толей, а во время марксистских занятий часто сажал мальчика к себе на колени. Раиса Александровна – педиатр по образованию, окончила Бестужевские курсы и заведовала детской поликлиникой в Москве. Она была очень красивой женщиной, всегда окруженной множеством поклонников. Ягоде она тоже нравилась, но она, будучи на несколько лет старше, не отвечала взаимностью. После ареста деда Раиса Александровна пыталась дозвониться до Ягоды, но он ни разу сам не подошел к телефону и не перезвонил.

Еще одним поклонником был комиссар по прозвищу Всемогутник – настоящего имени и фамилии этого человека никто помнит. А звали его так потому, что для него якобы не существовало ничего невозможного. Именно он подарил бабке Раисе эту квартиру. Всемогутник вскорости бесследно пропал, а на квартирном фронте начались уплотнения, подселения, и она превратилась в коммуналку. Бабка Раиса числилась, как тогда называлось, „ответственной квартиросъемщицей“, то есть отвечала за порядок, ее слушались абсолютно все родственники и соседи. По рассказам взрослых она отличалась строгостью, но на меня эта строгость не распространялась. Взрослые же ходили по струнке: чистота и порядок поддерживались практически идеально. В этой квартире я позже жил вместе с бабкой Раисой. Она умерла в 1971 году, когда мне исполнилось 8 лет.

От деда Анатолия в этой квартире остались многие книги с его комментариями на полях, в которых он соглашался с автором или возражал ему, особенно много комментариев оказалось в собрании сочинений революционного демократа и литературного критика Дмитрия Писарева. Книги Писарева мне тоже очень нравились, а комментарии деда удваивали интерес. Когда квартира еще не стала коммунальной, а дед оставался на свободе, он, кроме чтения и решения шахматных задач, любил наблюдать за рыбками. Одну из шести комнат отдали ему под аквариумы целиком.

Мой дед подружился с Арсеном Ревазовым (вторым мужем бабы Иды) в Алма-Ате, и они часто спорили о спорте. Арсена Сергеевича эта тема очень увлекала: я хорошо помню, как он играл в теннис, а со мной – в пинг-понг, учил меня подтягиваться на турнике, увлекался фехтованием и конным спортом. Мой дед спорт, напротив, не любил. Все, кроме шахмат, считал блажью и пустой тратой времени, хотя, как вспоминала баба Ида, физически он был довольно силен и не боялся уличных драк. Анатолий Буланов утверждал, что в уличной драке ни бокс, ни тем более теннис не помогут: ты либо можешь набить морду, либо нет. Кстати сказать, дед Арсен пользовался большим авторитетом у уличной шпаны: когда мне было лет 7–8, я жил у Иды с Арсеном на Зубовской, и у меня украли велосипед. Я очень расстроился. Тогда дед Арсен вышел во двор, собрал „авторитетных пацанов“ постарше и велел им найти и вернуть мой велосипед. Больше проблем с местными у меня не возникало».

20 октября 1932 года арестовали других участников булановского кружка – Юрия Островского и Виктора Рейжевского. Обыск у Островского проходил в Реутове, где он жил с родителями, а у Рейжевского – на его родине в Одессе, где он преподавал историю Средних веков. Чуть позже, в начале ноября, в Крыму арестовали и выслали в Москву последнего фигуранта этого дела Николая Давидсона, который, как и Буланов, работал научным сотрудником в Музее революции. Давидсон не являлся участником кружка, зато его исключили из партии как сторонника Троцкого.

Изъятые при обыске статьи Островского и Буланова, основанные на трудах французского философа Анри Бергсона («О причинности», «Памфлет», «Материалист и скептик», «Критика основ диалектического материализма»), следователь М. В. Подольский расценил как подготовку «программы русской фашистской партии», а их взаимную поддержку по спорным теоретическим вопросам на работе – как «создание троцкистско-фашистского блока».

«Все мы были внутренними эмигрантами… Буланов говорил о неосуществимости социализма и незыблемости капитализма, о ниспровержении материализма и диалектики. Он констатировал экономический кризис в СССР и рассасывание его на Западе, стабилизацию капитализма. Утверждал, что СССР держится только за счет поддержки капиталистических стран. Советский режим он называл царством дураков и всеобщего духовного убожества, увенчанного могущественным политическим аппаратом», – говорил на допросе Юрий Островский.

В деле нет допросов свидетелей и очных ставок, только показания членов кружка: 10 протоколов допросов Островского, один – Давидсона, четыре – Буланова и столько же Рейжевского, правда, один из них аж на 25 страницах! Если Рейжевский и Давидсон клеймят товарищей, а Островский пытается оправдаться и говорит, что осознал свои ошибки, то Буланов подробно рассказывает, как образовался кружок и в чем его «расхождение» с советской властью. Один из протоколов допроса Буланова больше похож на сочинение: в нем нет ни одного вопроса, зато есть заголовок «Как я встал на путь контрреволюции» и дата с подписью: «Буланов, 23 октября 1932 года».

Другие участники кружка называют Анатолия лидером и его создателем. Островский между делом рассказывает, что Анатолий был знаменосцем у троцкистов и что он «сын эсера, который принимал участие в Кронштадтском мятеже и уцелел только потому, что следствию не удалось установить его прямой и непосредственной принадлежности к мятежникам, игравшим руководящую роль в восстании». Позже в обвинительном заключении следователь дополнит: «Буланов Анатолий Анатольевич, беспартийный, сын служащего, активного участника Кронштадтского мятежа, репрессированного ОГПУ, умер в ссылке».

Следователь начал допросы 21 октября, а уже 28 декабря было готово решение Коллегии ОГПУ, которое гласило: «В октябре 1932 года ОГПУ была ликвидирована нелегальная контрреволюционная фашистская группировка молодых научных работников и студентов МГУ. Зарождение группировки относится к концу 1929 года, когда Булановым, студентом МГУ, был организован нелегальный философский кружок из беспартийных студентов, выходцев из мелкобуржуазной среды. Поставив перед собой вначале задачу теоретически опровергнуть марксизм и материализм, члены кружка в дальнейшем пришли к выводу о необходимости перехода борьбы на теоретическом фронте к активной политической борьбе с советской властью. Конечной целью контрреволюционная группировка ставила свержение советской власти, реставрацию капиталистических отношений и установление фашистской диктатуры».

Буланов вины не признал, Давидсон признал частично, Островский и Рейжевский – полностью. Давидсон, как уже судимый, получил пять лет в концлагере, остальные – по три года ссылки. Разговорчивость Островского и Рейжевского во время следствия можно списать на то, что их запугивали, но, скорее всего, дело заключалось в другом. С большой вероятностью можно предположить, что следователь (в их практике это случалось часто) предложил им сделку: признавайтесь, и вам почти ничего не будет. Косвенно сделка подтверждается тем, что давших показания освободили досрочно: Островский оказался на свободе уже 6 июля, а Рейжевский – 22 декабря 1933 года. Островского отпустили под поручительство его отца, старого большевика Григория Яковлевича, и разрешили жить в Москве. Поручительство завизировано тем же начальником СПО ОГПУ Георгием Молчановым, который всего за пять месяцев до этого подписывал обвинительное заключение по их делу: «Товарищу Гарбу ОГПУ. Вследствие заявления отца-коммуниста Юрия Островского дело следует пересмотреть. Результат к 5.06 с/г».

Анатолия Буланова расстреляли.