Текст книги "Дед Арсен и его семья"

Театральное укрытие

В 1936 году молодые театры стали перебрасывать из столицы в крупные города Советского Союза. МХАТу-2 было предложено ехать в Киев, Театру Рубена Симонова – на Урал. Эти коллективы отказались уехать из Москвы и вскоре прекратили свое существование.

Юрий Завадский с частью труппы Театра Московского губернского совета профсоюзов (с 1930 по 1938 гг. – Театр имени МОСПС, ныне Театр Моссовета) согласился переехать в Ростов-на-Дону, где возглавил Театр имени Максима Горького, для которого специально построили новое гигантское здание со зрительным залом на 2200 человек, стилизованное под гусеничный трактор. Годы, проведенные в Ростове, не принесли Завадскому творческого удовлетворения: он все время рвался в Москву. Между тем в столице уже начинались политические процессы, и, возможно, именно «культурная ссылка» уберегла режиссера и его труппу от преследований. Позже Плятт, который был уроженцем Ростова-на-Дону, вспоминал: «Любопытно, что в 1936 году, когда студия Завадского была переброшена в Ростов-на-Дону, театральные сплетники всерьез подозревали меня в причастности к этой интриге как единственного ростовчанина в труппе».

Арсен Ревазов узнал, что студия Завадского обосновалась в Ростове-на-Дону, и прямо из Алма-Аты, не заезжая в Москву, отправился туда. Ведь после ссылки он имел право жить и работать не ближе 101-го километра от крупных городов. К счастью, Ростов-на-Дону не считался тогда крупным городом. Арсен жил там без прописки, толком и без документов, но поскольку он был при театре, его не трогали. В общей сложности он проработал в Ростове два года. Оттуда все его рассказы про Верочку Марецкую, Славку Плятта, Колю Мордвинова, Осипа Абдулова, Колю Гарина… Тогда они все были молодыми, дружными, и эта дружба сохранилась на всю жизнь. В театральном музее можно найти эскизы Арсена к постановкам. Я видела их собственными глазами: «Эскизы декораций, художник Арсен Ревазов». Сохранилась фотография, на которой он запечатлен в Ростове-на-Дону с актерами студии Завадского.

Ревазов работал над декорациями к спектаклям «Любовь Яровая», «Горе от ума», «Беспокойная старость», «Враги» и «Мещане» по Горькому. Шиллеровских «Разбойников», «Дни нашей жизни» Андреева, «Человека с ружьем» Погодина, «Укрощение строптивой» и «Отелло» Шекспира он также оформлял как художник, а всего Завадский поставил в Ростове-на-Дону двадцать спектаклей. Арсен делал декорации и для ростовского Театра Красной армии Северо-Кавказского военного округа. В семейном архиве сохранился договор на разработку и оформление декораций для пьесы Владимира Киршона «Большой день». Арсен тогда сотрудничал с Таганрогским театром народного творчества и получил за работу 1300 рублей.

В 1937–1938 годах Арсен Ревазов вместе с Ростиславом Пляттом вернулся в Москву. Плятт вполне законно – ему предложили работать в Театре имени Ленинского комсомола, а Арсен нелегально, он был прописан в Малоярославце, на 101-м километре.

Так сложилось, что через пять лет после ссылки у Иды Рогачевской с Арсеном завязался роман. Арсена нельзя было не любить: достаточно сказать, что многие наши друзья говорили, будто я вышла замуж за сына Арсена – Толю – в надежде, что в старости он станет похожим на Арсена! Ида же уродилась яркой блондинкой – а все Ревазовы неравнодушны к блондинкам. Она всегда оставалась очень интересной женщиной, эффектной даже в старости, а в молодости – потрясающая красавица: огромные светло-серые глаза, роскошные вьющиеся волосы. У Арсена, кстати, тоже серые глаза. Еще «бабу Иду» окружали прекрасные друзья, – она из тех, кого писатель Анатолий Рыбаков назвал «детьми Арбата». В гимназии, которую он описывал, училась Ида и все ее друзья, Рыбаков взял их «из жизни». Вся гимназическая компания описана точно, включая мерзавцев, один из которых учился с Идой в одном классе и ухаживал за ней (впоследствии он стал психиатром и работал в Институте судебной психиатрии).

Ида вернулась из ссылки к родителям: Берте Абрамовне (в девичестве Хайт) и Иосифу Абовичу Рогачевским. Иосиф Абович, как говорил Толя Ревазов, «был каменщиком»: держал маленький магазин драгоценных камней в Столешниковом переулке. Родом они оба происходили из Бердичева. Ида и Арсен стали жить вместе в той самой квартире в Долгом переулке, поблизости от Зубовской площади, куда спустя много лет приду к ним и я. До революции вся эта квартира принадлежала родителям Иды, а потом превратилась в коммуналку.

Так и сложилась настоящая семья – неофициально, конечно, но семья, включая сына Иды и Анатолия Буланова – Леню, родителей Иды и ее младшую сестру Бетти. В декабре 1938 года на Арбате, в известном роддоме Грауэрмана, родился первый общий сын Арсена и Иды – Анатолий, названный так в память об Анатолии Буланове. В доме появилась няня Поля – все ее звали Поляндрой.

Нелегальность существования Арсена в Москве вынуждала при каждом звонке в дверь залезать в шкаф, потому что неизвестно, кто пришел, – может, милицейская проверка. В Малоярославец он постоянно ездил отмечаться. При этом ухитрялся работать, ведь без денег не прожить. Тогда строилась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, ВСХВ, позже ставшая ВДНХ, и он устроился там работать, несмотря на строгий пропускной режим. Арсен лазил на стройку через забор или проходил вместе с организаторами выставок, случалось, что и жил там неделями. Он работал художником павильона «Хлопок». Зарплату получал большую, хотя прописки не имел, да и по паспорту все становилось ясно про его судимость и ссылку. Арсена спасало обаяние: то кассирше шоколадку подарит, то комплимент скажет, то еще что-то придумает, так и удавалось получать зарплату, хотя платить ему не имели права. Это и являлось его основной работой. Он также подрабатывал в Кукольном театре, где продолжал служить его брат Костя.

Конечно, Арсен понимал, как сильно рискует: в это время, после секретного постановления бюро Ростокинского PK ВКП(б) «О ликвидации последствий вредительства на строительстве сельскохозяйственной выставки», среди работников ВСХВ производили массовые аресты. Пятеро из шести членов главного выставочного комитета, в функции которого входила организация строительства выставки, были арестованы и расстреляны. Вокруг арестовывали знакомых, близких и далеких, шли бесконечные процессы «врагов народа»: 1937 год, 1938-й, 1939-й… Приближалась война.

Трубка – Бриар

Дед Арсен, баба Ида и сестра Маргоша

Перед войной в Малаховке на даче. В первом ряду слева направо: Леня Буланов, Арсен, Ида, Леша Болдырев, Юля Болдырева, тетя Жюля с маленьким Толей

До войны в Ростове-на-Дону

Баба Ида и Анатоль, 1939 г

Мой папа перед войной

Баба Ида и Толечка, 1941 г

Дедушка Иосиф Абович и внук Толя Ревазов, 1940 г

Перед войной. Пижон

Война

Война прошла через жизнь каждого, не только солдат и тех, кто работал в тылу, кто выживал в оккупации, но и детей всех возрастов. Я до сих пор говорю, что родилась до войны, это – «мета», и это хорошо понимают мои ровесники или дети, бывшие старше меня в ту пору.

Для нас с мамой война началась ранним утром 22 июня, потому что папа (военно-морской инженер) строил морские укрепления на острове Эзель (Эстония уже вошла в состав СССР), и нас бомбили в числе первых. Мама (еврейское счастье – недавно сломала ногу, упав с велосипеда) и еще десять семей в этом маленьком поселке надеялись, что подводная лодка вывезет их в Ленинград. Но увезли только семью генерала – начальника. Папа и другие мужчины находились на корабле в море, после огромного скандала (радиограммы от отцов семейств чуть ли не в Генштаб) для нас прислали еще одну подлодку, и всех отправили в Ленинград. Оттуда мы уехали в Москву, которую уже начали бомбить.

Одна бомба (500 кг) упала во двор МИИТа в ста метрах от нашего метростроевского барака, но не взорвалась. Воздушная волна уронила меня, скамеечку с тазиком с платьями куклы, выбила стекла в окнах. Слезы ребенка, мама на работе, няня в ужасе, но все живы! Няня Шура на следующий день взяла меня под мышку и отвела в Елоховский собор, чтобы окрестить. Об этом не знал никто. Я случайно узнала о своем крещении уже в конце 80-х годов от маминой сестры Розы, с которой по секрету поделилась няня.

Через месяц мы уехали в эвакуацию в Коканд к родственникам отца вместе с мамиными сестрами Розой и Феней и няней Шурой.

Семья Ревазовых-Рогачевских в полном составе (бабушка Берта Абрамовна, дед Иосиф Абович, две дочери – Ида и Бетти, дети – Леня Буланов и Толя Ревазов) в эвакуацию в Пермь уехали уже поздней осенью. Так что бомбежки Москвы они застали по полной программе – аэростаты и дирижабли в небе, зенитки, противотанковые ежи на улицах. Арсена они увидели только в начале ноября после его первого ранения.

В свой день рождения 22 июня Арсен сразу после официального объявления войны уехал со своим приятелем Борисом Муриным в Малоярославец (по месту прописки – 101-й км), и там они записались добровольцами на фронт. Естественно, им выдали приписные свидетельства. Они были стандартными и для тех, кто не был лишен каких-то прав, и для тех, кто не имел права на жительство в больших городах.

Арсен попал в поезд, который ехал на фронт, с такими же, как он, добровольцами в обычном товарном вагоне с прибитыми наспех полками. Его никто силой туда не сажал, но все, конечно, знали, что он из «этих».

Вот что писала 24 июня о первом дне мобилизации «Комсомольская правда»: «Еще задолго до полуночи, когда Указ Президиума Верховного Совета СССР должен был вступить в силу, у военкоматов начали собираться большие группы москвичей, подлинные патриоты своей родины, они пришли сюда по первому зову Советского Правительства. Мобилизация началась. Приходили рабочие, инженеры, техники, служащие. Среди них есть недавние участники боев с белофиннами. В комнатах отдыха и красных уголках внимательно читают речь товарища В. М. Молотова, произнесенную им по радио 22 июня. Волнующую картину представляли проводы бойцов на фронт. Девушки преподносили воинам букеты цветов, а когда уезжающие садились в голубые автобусы, чтобы следовать в часть, им долго и горячо аплодировали. Всюду раздавались возгласы: „Наше дело правое, победа будет за нами! Счастливо!“».

На второй день эшелон Арсена ехал совсем медленно: постоянно останавливался, немцы бомбили, новобранцы прятались по обочинам. Вдруг на одной из остановок Арсен увидел, что около его вагона и нескольких рядом поставили часовых. И он сказал своему приятелю:

– Слушай, куда нас везут? Отсюда надо бежать!

– Ты что, с ума сошел?! Мы же добровольцы! О чем разговор? – ответил тот.

– Точно тебе говорю. Людей, которые добровольно едут на войну, не должны охранять, а нас везут под конвоем. Ты как хочешь, но, когда в следующий раз остановимся, я перебегаю в другой эшелон.

– Ты не прав, ты все придумываешь, это твоя ссылка в тебе говорит.

И снова бомбежка. Арсен спрятался и при первой же возможности вместе с приятелем перебежал в другой эшелон, которых тогда на Запад шло очень много.

– Ой, – говорит, – мужики, мы перепутали, это не наш эшелон. (А поезд уже поехал.)

– Приписное-то при вас? – говорят ему там.

– Приписное при нас.

– Вы добровольцы, и мы добровольцы, поехали с нами, все равно едем в одном направлении.

Так они сохранили себе жизнь: эшелоны, которые формировали из ссыльных, довели до нейтральной полосы. Тех, кто пошел к немцам, расстреляли немцы; тех, кто возвращался к нам, расстреляли наши. В живых не осталось почти никого. Первые официальные сведения о том, как и сколько людей погибло, не начав воевать, появились недавно.

По данным военных контрразведчиков, в начале июля 1941 года Управление военных сообщений (УПВОСО) Генерального штаба не знало, где находятся эшелоны с военной техникой, где с боеприпасами, а где с личным составом. И виноваты в этом были не диверсанты противника или нарушенная система связи (на железной дороге функционировала своя ведомственная связь), это сказались обычная неорганизованность и халатность, граничащие с преступлением. Вот выдержка из типичного донесения того времени замначальника 3-го Управления НКО СССР Федора Тутушкина (от 6 июля 1941 года): «В УПВОСО до 1 июля сего года не велась сводка учета перевозок войск. На десятки транспортов нет данных об их месте нахождения с 30 июня 1941 года. Из Сталинграда 26 июня сего года в город Орел был направлен эшелон № 7/3012 с танками. В Орле эшелон должен был быть доукомплектован боеприпасами и людским составом. Вместо города Орла эшелон попал в Конотоп. После указаний направить эшелон в город Орел он попал в город Бахмач, затем в район Гомеля и только после этого путешествия попал в город Орел».

Началась служба, война. Но война не похожа на кино, когда все бегут и стреляют, а больше переходы: то туда, то сюда.

Так шли недели, и в какой-то момент командир спросил, кто умеет ездить верхом. Арсен вышел вперед, потому что с малолетства его готовили к поступлению в армянский Лазаревский лицей и учили ездить верхом: конюх приводил пони и катался с ним. Потом он ездил уже на лошадке повыше, ну и пару раз ему дали посидеть на настоящей лошади. И еще он несколько раз ездил на московском ипподроме. Всего из строя, кроме него, вышли четверо деревенских ребят, и командир определил их в разведчики – скакать вперед и смотреть, где неприятель.

И вот однажды Арсен скакал по лесу: ни черта не видно, где эти немцы? И вдруг видит: кто-то поднимается из-за елки. Я, говорит, страшно испугался. Даже не уверен был, человек ли это… Присмотрелся, вроде человек. Схватил его за шею, пока он еще толком не выпрямился, прижал к себе, чтоб не дергался, и поскакал к своим. Доехал и бросил этого мужика придушенного. Боялся только, что тот умрет в дороге. Придушенный оказался первым контрольным пленным, таких потом в кино стали называть «языками». Но тогда этого слова не произносили – только «контрольный пленный». Арсена за него представили к званию лейтенанта. А этого бедного немца, полуживого, повезли в штаб, а оттуда еще выше.

Конечно, не обошлось без ранений. У Арсена случились два ранения и одна контузия. Сначала ему осколком повредило пальцы на левой руке, он зажал их в правой руке, и в медсанбате, что интересно, ему наложили швы, загипсовали; через короткое время раны затянулись, и пальцы начали действовать. После этого он мог рисовать левой рукой, но держал кисть неуверенно.

Первый раз Арсена ранили в боях под Тихвином 2 ноября, позже эти бои назовут Тихвинской оборонительной операцией (с 16 октября по 18 ноября 1941 года). Она стала одной из первых оборонительных операций советских войск, в ходе которой немецкие войска не смогли достичь своих целей. Был сорван главный план немецкого командования на соединение с финскими войсками в районе реки Свирь для полной блокады Ленинграда.

После этого ранения Арсену дали три дня отпуска. Наступил ноябрь, боевые действия шли на подступах к Москве. В документе было указано: для получения первого офицерского звания прибыть в военкомат, комната 28. Он приехал в Москву на поезде, в теплушке. Транспорт по городу тогда уже не ходил, и Арсен пошел пешком с Ярославского вокзала. Когда подошел к Лубянке, оторопел: вся площадь в черном снегу, кругом костры. Арсен понял, что на Лубянке жгут архивы, и после этого, как он рассказывал, ни в одной своей автобиографии не писал, что его брали в 1932 году и он прошел ссылку. Решил – этого пункта в его биографии больше нет. Арсен пришел на Зубовскую, повидался со своими, договорились, что они отправятся в эвакуацию в Пермь.

На следующее утро он пошел в военкомат. Открывает дверь 28-го кабинета, а там сидит тот самый следователь, чекист Литовкин, которому Арсен на допросе во все горшки с цветами написал! Он тут же закрыл дверь и пошел в другой, 29-й кабинет. Там сидел усатый грузин средних лет. Арсен доложил, что прибыл для получения первого воинского звания. Грузин говорит: «Сэйчас», – и заполняет его первый офицерский билет. И пишет: Ревазов Арсен Сергеевич, 1910 года рождения; а в графе «национальность», не спрашивая, пишет «грузин». Аська тогда был молодой, лицо «кавказской национальности», два длинных серых глаза, горбоносый, худой: грузин – не грузин, армянин – не армянин… Усатый решил, что грузин. С этим офицерским билетом Арсен позже получал паспорт. Так он перестал быть армянином и всю оставшуюся жизнь после 41-го года оставался грузином. Поэтому у меня муж в паспорте тоже грузин.

Из-за драки с политруком он попал в штрафбат. По словам Арсена, вызвал его политрук и говорит: «Давай посылай свой саперный батальон в атаку». А он ни в какую: «Я их растил-растил, учил-учил, не поведу!» Политрук взбесился, кричит: «Я полковник, да я тебе!» Полковник поднял уже свой пистолет, хотел пристрелить, но Арсен успел вынуть свой и рукояткой ударил по голове. А в блиндаже еще присутствовал генерал, он говорит: «Ну что же ты наделал! Вышел бы с ним из блиндажа, там бы его грохнул. Никто бы ничего не сказал, ну, погиб – война, пуля прилетела. А здесь-то как?» И Арсена отправили в штрафной батальон, все ордена-медали отобрали. Правда, из штрафбата его быстро перевели обратно за то, что он вместе с летчиком захватил в плен какого-то важного немецкого майора. За полтора года ему восстановили офицерское звание.

Арсен не очень любил рассказывать про войну. Тем не менее какие-то рассказы остались. И еще сохранились письма.

Войны Арсен не боялся. Страх на войне проходит в первые три месяца, говорил он, потом ты уже четко определяешь, что и куда летит. Слышишь поросячий визг и понимаешь, что эта бомба пролетит дальше, а эта не долетит. И только та, которую ты не слышишь вообще, может быть твоей: если пуля свистнула, значит, она уже пролетела. Страх еще и потому исчезает, что ты столько всего видишь: этого друга убили, с этим только что болтали, а его уже разорвало. Только что саперу объяснял, как эта мина раскручивается, возвращаешься – только сапоги лежат, и кишки на дереве висят.

В войне, говорил он, самое страшное – это сходить в туалет: одно ощущение, что тебя могут убить или ранить, пока ты сидишь со спущенными штанами, это такой позор, такой стыд. Это для него оставалось самым неприятным. Атаки, обстрелы, бомбежки, наведение или разрушение мостов – это все мелочи, но тот самый стыд – это было страшно.

Еще Арсен рассказывал, как они нашли первые фаустпатроны, целый ящик. До этого никогда таких не видели. Мы, говорит, открыли, стали ковырять, ничего не понятно. Командир разведки Рязанцев, друг Арсена, говорит: «А давай мы ее подожжем с одной стороны! Раз она такой формы, то должна туда полететь», – и показывает в сторону немцев. Арсен отмахнулся: «Да никуда она не полетит!» В общем, они ковырялись, ковырялись, а она как даст – и вынесло стену избы. Мы, говорит, просто остолбенели… Люди ходят, солдаты – и три стены, как в театре, но никто не погиб. Потом, когда Рязанцев крышку закрыл, оказалось, что на ней было нарисовано и написано, как боеприпасами пользоваться. По-немецки, конечно, но все равно понятно.

Со слов Саши Ревазова: «Как только отец стал лейтенантом, так сразу и пошло: раз – уже старший лейтенант. Еще годик – уже капитан. В разведке он долго не пробыл, стал дивизионным инженером. Я говорю: пап, как ты мог стать дивизионным инженером, если ты не знаешь, сколько будет трижды три? А тут вдруг инженер! Он говорит: а ничего знать не надо, все есть в книжках. В уставе для инженерных войск и в других брошюрах, таких книжечек действительно выпускалось очень много, и в них действительно все есть: как переправы наводить, как с минами обращаться. И потихоньку все научились и разминировать, и мосты наводить. К концу войны отец стал майором в должности дивизионного инженера».

Войну Арсен закончил в Берлине, но прежде повоевал в разных местах. Об этом свидетельствуют многочисленные командировочные предписания, которые сохранились в семейном архиве. На пожелтевших истертых бумажках отпечатаны маршруты инженера Ревазова: Махачкала, Кизляр, Астрахань, Туапсе, Сочи, Сухуми, Тбилиси, Баку, Великие Луки, Торопец, Сталинград, Тула, Батайск… Встречаются и такие экзотические названия, как Султан-Салы, Баскунчак, Большое Псеушко, Бельгард, Визгайле. Цель поездок почти всегда скрыта: «для проведения работ», «для выполнения задания», но в одном документе прямо: «Ревазов А. С. отправлен для выполнения специальных работ по оборонительному строительству по специальному заданию штаба фронта на участке Майкоп – Туапсе в районе Апшеронская, Абадзехская и Майкоп».

В 1942 году, уже старший техник, лейтенант Ревазов проводил подготовительные работы по обороне станции Хадыженская (уточнял места расположения боевых точек и т. д). Бои за Хадыженскую вошли в историю Великой Отечественной войны как часть Туапсинской операции. Это была чудовищная бойня.

18 августа во время обороны Хадыженской Арсен Ревазов получил второе ранение. В этом же году погиб от чахотки его брат Константин, к тому времени уже ведущий кукловод Театра кукол, вошедший в его историю как один из зачинателей самого театра. Во второй год войны с Германией приняли решение об эвакуации Театра кукол в Новосибирск. Константин отправился вместе со всеми, но по дороге очень тяжело заболел.

Арсен пролежал в сочинском госпитале с сентября по ноябрь 1942 года. Его ранило осколком в шею, и он сам его вытащил. Хирург сказал, что еще бы чуть-чуть – и конец, потому что осколок вошел рядом с сонной артерией. По ночам из-за болей он кричал, и ему кололи наркотик. Пришел главный хирург и говорит:

– Вы что, все с ума посходили? Вы сейчас из него наркомана сделаете!

– А какая разница? – отвечают ему.

– Все это отменить, давать ему по стакану спирта утром и вечером, – скомандовал хирург.

Следом и другие раненые стали орать по ночам – считали, что это верный путь к получению выпивки.

После госпиталя его направили на Сталинградский фронт, где в конце ноября благодаря операции, разработанной Ставкой Верховного, были окружены 22 немецкие дивизии (330 тысяч солдат). Так произошел перелом в войне, и инициатива перешла от Германии к СССР.

Арсен рассказывал детям, что ему больше нравилось отступать, чем наступать. Потому что когда ты отступаешь, то взрываешь и спокойно уходишь, а когда наступаешь, то в холодной воде прокладываешь мосты, постоянно выполняешь сложные работы.

Самые тяжелые испытания ожидали наших воинов на Одере. Даже зимой такую крупную реку форсировать очень трудно. К тому же противник мог в любой момент открыть шлюзы, взорвать плотины, чтобы резко повысить уровень воды на отдельных участках и тем самым усложнить переправу. Свой вклад в успешное форсирование Одера внес и дивизионный инженер Арсен Ревазов. За переправу на Одере ему вручили наградной пистолет «Вальтер». Хотя обещали дать звание Героя. Командир сказал ему: «Сделаешь переправу через Одер, дам тебе Героя, все дам, клянусь!» Хотя на самом деле все плевать хотели на эти награды, там на Одере главное было – выжить. И Арсену удалось сделать несколько переправ, какие-то ложные, какие-то настоящие. Ложные, чтобы запутать вражескую авиацию. Немцы бомбили ложные, пока по настоящей войска переходили на тот берег. В переправе самое страшное то, что дивизионный инженер должен встать посередине на этом плавучем мосту. Если ты плохо сделал, то первым ко дну пойдешь. Когда ребята говорили отцу, что он не умел плавать, тот отвечал: «Ну, вокруг столько всего плавало, что я надеялся ухватиться за что-нибудь».

После удачного форсирования Одера путь на Берлин был открыт.

Во взятии Рейхстага Арсен участия не принимал, но рассказывал, как всем раздавали флаги и парни шли со стрельбой по этажам и вывешивали их в окнах. Не все устанавливали на крыше. Потом для съемки специально привели Егорова и Кантарию с огромным флагом, у остальных флаги были поменьше. Сохранились фотографии молодого и красивого Арсена с ординарцем Никишкиным на фоне Рейхстага и других достопримечательностей Берлина. По семейной легенде, расписываться на стене Рейхстага, как все, Арсен не захотел. Поэтому он выбрал свободное место на стене и расстрелял три обоймы своего наградного «Вальтера», выбив на ней некое трехбуквенное слово. И только после этого пошел фотографироваться.

Арсен рассказывал сыновьям, что, когда закончилась война, им сказали, мол, кто хочет, может демобилизоваться и ехать в Москву, а кто остается, тот поедет с дивизией в Австрию принимать капитуляцию. Тем, кто решил возвращаться в Москву, разрешили захватить барахло. Ворованное тогда вывозили в зависимости от звания, старшим офицерам доставалось больше, младшим меньше. Можно было взять, например, часы напольные, аккордеон, всякое такое. И отец говорит: «Я подумал, что хрен я когда еще за границей-то побываю с этим режимом и Сталиным, и решил поехать в Австрию». Мать ему это долго припоминала: тебя тут ждут, а ты там…

Друг Арсена, командир разведки дивизии, майор Рязанцев (тот самый, что фаустпатрон хотел поджечь), напился в стельку, выставил пулемет в окно и с криком «Не сдамся!» стал по всем стрелять. К нему подкрался комендантский взвод, взяли его, конечно. Ну, радость победы – человек всю войну прошел, вроде как герой, его наказывать не стали, решили отправить в Москву. Сослуживцы ему говорят: «Ты пьянь такая, дурак, опозорил дивизию». Когда пришли его провожать на вокзал, то увидели, что он себе целый вагон барахла отгрузил: рояль, диван… А сам сидит на платформе с каким-то шикарным аккордеоном и говорит друзьям: «Дураки вы! Арсен, и ты дурак, а я тебя всегда за умного считал. Я же сейчас приеду домой как герой. А вы поедете и уже никому будете не нужны».

Так и вышло: Рязанцев был из глубинки, и, когда он приехал в Москву, ему дали как герою войны квартиру. А когда возвращались те, кто поехал в Австрию, брать им было уже нечего, и квартир в Москве не давали. Зато отец посмотрел и венские музеи, и архитектуру.

Вернулся он домой в сентябре 1945-го. Отец привез домой только отрез на платье для жены и фотоаппарат для сына Лени, который потом везде с ним бегал и все снимал. Хуже этого фотоаппарата найти трудно, он походил на советскую «Смену» – объектив вываливался, три выдержки всего, и фотографировал он на широкую пленку. Я говорил отцу, вспоминал Саша Ревазов: «Ну, е-мое, отец, там же „Лейки“ были. Что ты привез?» А он: «А я что, знал, что ли? Я в них не разбираюсь. Мне сказали, мол, хороший, бери!»

Сразу после возвращения Арсена вызвали в КГБ. Хотим, говорят, вас отправить военным атташе в Турцию, вы по всем необходимым характеристикам нам подходите. Мы вам дадим звание подполковника. Отец рассказывал, что сначала он предложением заинтересовался, но во время беседы чекист взял лист бумаги, написал что-то и подвинул к Арсену. Тот смотрит, а там написано: «Арсен, ни в коем случае не соглашайся». Дал прочитать и тут же закурил и поджег эту бумажку. Благо тогда телекамеры не висели по углам кабинета. Отец присмотрелся к собеседнику и понял, что это Гриша Копченый! Они росли в одном дворе, а прозвали Гришу Копченым, потому что загорал очень быстро. И вот Гриша в конце беседы говорит: «Вы подумайте, я не требую ответа прямо сейчас, но через три дня он должен быть. Вы посоветуйтесь с семьей, я понимаю, вас не было пять лет дома, обсудите предложение с женой и придете к нам с ответом. Но я вам не советую отказываться».

Атташе – это дипломатическая должность, в советское время ее занимали только сотрудники КГБ, то есть, по сути, это являлось предложением стать агентом. Через три дня Арсен вошел в тот же кабинет с заготовленной речью: «Предложение очень хорошее, и я очень много думал… Но понимаете, в душе я художник, я воевал и всю войну мечтал, что мы победим и я начну снова рисовать мирную жизнь, цветы, счастливые лица наших людей». А Копченый в ответ: «Да, жалко, вы такой хороший офицер, нам такого будет не хватать… Ну, что делать, я вас понимаю». А сам все подмигивает отцу, а тот в ответ – Копченому. Смешно, но друзья детства даже не договорились встретиться потом и поболтать. Арсен говорил, что позже Копченого расстреляли.

Арсен вернулся с войны, зашел в квартиру, и первым, кого он увидел, оказался маленький Толя, которому уже исполнилось шесть лет. Он посмотрел на отца и говорит: «Дядя, я вас знаю, вы мой папа». Эта фраза долго гуляла среди друзей по разным поводам.

С войны Арсен привез множество миллиметровых карт, в Германии они назывались пятидюймовыми, на них отмечено, где проходили войска, где они, инженеры, наводили мосты, разминировали. Целый портфель этих карт на немецком языке с Арсеновскими пометками хранится у меня до сих пор. Про Германию он рассказывал, что ее превратили в руины. Он с удовольствием говорил про Польшу, про красивых девушек, рассказывал какие-то истории – например, как наш солдат влюбился в полячку и повез ее с собой, как другого «взяли за хвост» и разжаловали из майора в лейтенанты за связь с молодыми немками. Но это все рассказывалось не про войну, а про жизнь во время войны. Про военные операции он молчал – это для него была работа, и не самая приятная. А про неприятную работу, в общем-то, мало кто рассказывает.

Помню, с каким ужасом он вспоминал, как они шли через Восточную Германию, говорил: «Это ужасно, смотреть на Дрезден было просто нельзя». А поскольку Арсен художник и для него вся живопись – это родное, он говорил: «Хорошо, что вывезли Дрезденскую галерею, потому что представить, что все уничтожено, просто невозможно». А знал он об уничтожении, потому что тоже принимал в этом участие. Конечно, больно все это видеть, ведь он по природе своей не разрушитель. Ему было больно до слез видеть калек, сам-то он с руками, с ногами, хоть два ранения, но дееспособный. Многие любили рассказывать про войну всякое, а он молчал. Не любил этих разговоров.

Арсен отказался ехать в Турцию, Ида встала на дыбы: «Ни за что, второго Грибоедова нам не надо!» И они решили в Москве не оставаться и уехали в город Фрунзе (теперь это столица Киргизии Бишкек), где Арсену предложили руководить военной подготовкой солдат во Фрунзенском пехотном училище РККА. Он прекрасно ездил на лошадях, стрелял и к тому моменту мог совершенно спокойно готовить военных инженеров. Поехали всей семьей: Арсен, Ида, Ленечка, Толя и няня Поля. Потрясающая совершенно женщина: маленькая, горбатая, обожала мужиков, к женщинам относилась настороженно. Она приехала из Тульской губернии, из деревни, и жила с Ревазовыми еще в довоенные времена. У нее была коронная фраза: «Господи Иисусе, барин наш пришел!» Значит, надо быстренько все готовить и накрывать на стол. Поляндра была заботливой, но характер! Идой она командовать особо не могла, но уж как мной командовала после рождения маленького Арсена – это отдельная история.