Текст книги "Люди неба. Как они стали монахами"

Монах в тренде

– Насколько вы включены в такую современную городскую жизнь? Вот вы ходите в кафе, не знаю, на фитнес?

– Я вам скажу так: как сказал апостол, мы живем в этом мире, но мы этому миру не принадлежим. Я действительно нахожусь, по ряду обстоятельств, внутри этого мегаполиса, но я не считаю себя ему принадлежащим. Для меня очень важно быть принадлежным Церкви. И все, что я делаю в своем мире, в своем окружении, оно, так или иначе, проявляет мое отношение и к мегаполису, и к тому, где я появляюсь, будь то официальное какое-то мероприятие или же, может быть, какое-то неформальное общение с молодыми людьми. Везде я человек Церкви. Еще раз повторю, это может быть в мегаполисе, это может быть в каком-то скиту.

Понимаете, этот мир нам предлагает очень много источников радости, но это все временные источники, и мы пытаемся из этих источников насытиться и заполнить ту огромную «дыру размером с Бога»[1]1
  Жан Поль Сартр.


[Закрыть]. Дыра, в которой мы чувствуем потерянность радости, света, мира, неутешенные. Вот мы обращаемся к источникам радости этого мира, и если мы только этим заполняем свою душу, ну, тогда беда. Именно поэтому пост существует, чтобы отсечь то, что предлагает мир, и то, что дает тебе Бог увидеть во всей своей полноте.

– Вы даже бывали на «Яме»[2]2
  Обновленная Хохловская площадь с амфитеатром в Москве, популярное общественное пространство.


[Закрыть], где как раз этим летом было очень много молодежи. Вот о чем совсем молодые люди, тинейджеры, о чем они вас спрашивают?

– Ох, по-разному. Вот как раз таки о любви, об отношениях с родителями. Как раз мы начинали лекцию перед нашей православной молодежью, и, выступая перед ними, мы видели, что те, кто по периметрам, по краям этой «Ямы», они слушали, они внимательно слушали и сближались к центру, чтобы лучше слышать микрофон. Одна девочка перед этой лекцией с немножко такой бравадой подошла: «Че, со «Спаса»?» Я говорю: «Ну да. Я иногда там бываю». – «Моя мама смотрит». А я вижу, что она немножко подшофе. «Ну да». Она такая: «А автограф можно?» Я говорю: «Да не вопрос». – «А мы с ней не разговариваем, там, долгое время вот уже». После лекции, после этого выступления мы записывали потом интервью, и я вижу, как их компания сорвалась с места и движется в мою сторону. И эта девочка бросилась мне на шею, потому что она перезвонила своей маме и сказала, что: «Вот я сейчас для тебя взяла автограф у человека, который на “Спасе”», – и они впервые за последних полгода поговорили и помирились. Простая житейская история. Это про то, что жизнь – настолько она многообразна и интересна, и это внутреннее вопрошание: как с мамой общаться, как сделать так, чтобы они друг друга простили, в конце концов, не терлись друг о друга так, чтобы натирали друг другу болячки и раны? Вот эти простые вопрошания – как бросить пить, как вырваться из этих кругов ада? Это простые житейские вопросы, но сначала они должны появляться, эти вопросы.

– Вы можете помочь?

– Я – нет. Бог может. Я – нет. Вот моя задача – лишь свидетельствовать об этой правде Божией, что есть Бог, который может тебя вытащить из этой ямы, в которой ты оказался, или же поддержать тебя в твоей жизни. Я лишь свидетель этой Божией милости, этого Божия участия в жизни человека.

Среди столичных юношей и девушек человек в черном подряснике пока выглядит белой вороной. Но отец Геннадий не боится быть первопроходцем и свидетельствовать о Христе не только в храме, но и на самых популярных светских площадках – от клубов до соцсетей.

– Вас называют самым модным иеромонахом России. Как вам такой титул?

– Понимаете, журналистам важен хайп. Мне, конечно, это не нравится, потому что, ну, что моя мода? Мода на рясу у нас проявилась, мода на подрясник?

– Писали, что вы ходите в ночные клубы, слушаете рэп. Что из этого правда?

– Я действительно встречаюсь с молодыми людьми в совершенно разных и не всегда, казалось бы, церковно огороженных местах, там, где действительно они собираются, там, где они встречаются, и там, где они проводят, может быть, большую и значимую часть времени. Но я там появляюсь не как человек, которому это интересно, из чего я буду извлекать удовольствие для себя, а как человек, который способен свидетельствовать об иной реальности – реальности жизни в Боге. И само мое появление в рясе и в подряснике – это уже само по себе демонстрация этой реальности. Не я иду за этим удовольствием мира сего, а я прихожу, встречаясь, разговаривая с определенными молодыми людьми на их площадке, на их территории. Нам нужно показать, что есть иная реальность.

Мне интересны люди, живые люди, с которыми можно говорить о смыслах, о чем-то самом главном. И если необходимо в определенных обстоятельствах оказаться на их площадке, впрочем, если там происходит что-то такое приличное… Я неоднократно говорил, что там, где мне не комильфо появиться в рясе, там я и без рясы делать ничего не буду.

– Что тогда происходило в том клубе, куда вы пришли в подряснике и удивили всех?

– Один из моих друзей, замечательный парень, который тоже пытается найти смыслы, в том числе и о Боге, и о самом себе, и о своих отношениях с Богом, он для молодежи шьет так называемую уличную одежду и пользуется какой-то невероятной популярностью в молодежной среде, он меня пригласил на свой показ. И причем этот показ проходил в месте на сегодняшний день в Москве самом, употреблю это слово, культовом среди молодежи, не в обычный день вечеринки, а это было отдельное, отдельно выделенное, специально выделенное время. Он решил свой показ устроить параллельно с выступлением фольклорного ансамбля, это получилось очень интересно и красиво. И действительно, очень много молодых людей, которые знают его, уважают, пришли, и для них это огромное было удивление – увидеть там священника. Они не верили, что я настоящий. Они подходили и спрашивали: «А ты настоящий?» – «Настоящий». – «А сфоткаться можно с тобой?» – «Давай». Но когда мы начинали говорить, значит, разговор переходил сразу на какую-то серьезную тональность. Не потому, что я его начинал. Один молодой человек, весьма экстравагантно выглядящий, после того как он захотел сделать это селфи, он мне говорит: «А я два года назад крестился». Не я его тянул за язык, он сказал: «А я два года назад крестился. Я знаю 90-й псалом».

Кстати, по итогам я выставил некоторые фотографии в Инстаграме, и мне несколько человек написали. Это были светские ребята, абсолютно те, кто там бывает, на этих всех тусовках. Один решил пробить в Гугле, что это за крендель такой там оказался, в рясе, и что за ним стоит. Он прочитал мое интервью на тему ОПК и развития системы преподавания «Основ православной культуры» в школе. Сначала он с таким возмущением, а потом мне пишет и сбрасывает какие-то цитаты. Я так читаю и думаю: о, как созвучно моим мыслям. А он просто брал из этого интервью и бросал мне туда, в Директ, в Инстаграм, и так мы с ним начали разговаривать. Завязался очень интересный живой разговор. Человек, вообще далекий от Церкви, и это было удивительно, потому что вот та встреча в «Мутаборе» – она повлияла на то, чтобы он мне написал. Потом мы встретились, мы разговариваем, общаемся до сих пор, и очень плотно общаемся. Говорим о смыслах, о Боге, он попросил у меня Библию, обсуждаем какие-то серьезные вопросы, связанные с жизнью человека, без чего она быть не может в принципе. А все началось с той самой встречи в этом «Мутаборе». И очень много людей после этого написали мне в Инстаграме в Директ, в личку, как называется она. Так что в этом смысле это очень интересная история, она очень показательна.

– Соцсети для вас – это тоже площадка для миссионерства своего рода?

– Я, знаете, ставлю себе заметки «Вот я здесь был» просто на память. Эта фотка мне напоминает о том, что было там, там и там, некий шлейф впечатлений и воспоминаний. А спустя какое-то время я обнаружил, что можно еще что-то сказать, причем для меня это не такой, знаете, рабочий процесс: вот я сейчас буду говорить то-то, то-то. Приходит вдохновение, я выставляю тот или иной пост. Какие-то элементы своей жизни, что я вижу, что я замечаю, подмечаю, виды с натуры, что называется. Немножко про мою жизнь, с такого публичного фасада, и какие-то размышления по поводу того, что происходит вокруг.

– И сколько у вас подписчиков?

– Порядка 8 тысяч. И мне интересно, что люди тоже пишут в качестве обратной связи. Самое сложное, знаете, это не люди, которые ищут Бога, смыслов. Нет, это даже не атеисты, это, я бы так сказал, наши ультрас, православные ультрас, люди, для которых православие – это, знаете, нечто замкнутое в двух-трех правилах. Иногда бывают такие набросы навоза на вентиляторы, и тебе становится печально, что люди тем самым позорят Церковь. Я не хочу сказать, что все мы идеальные. Каждый из нас, так или иначе, допускает ошибки, которые сказываются на впечатлении людей о Церкви, о Боге, об отношениях с Ним. Но есть какие-то такие моменты, когда это все переходит край. И вот, возвращаясь к тому, что я сказал, я нередко замечаю, люди очень такого, железобетонного, ума в этих своих набросах. Неспособность видеть разнообразие жизни в Церкви меня удручает больше всего, к сожалению. Не очень много времени есть на то, чтобы на это реагировать. Просто надо делать свое дело. Ты должен делать свое дело, ты должен жить сам по-евангельски и стяжать этот дух мирен вне зависимости от того, кто перед тобой набрасывает навоз на вентилятор.

– В таком образе жизни активном когда вы находите время для монашеского делания?

– Когда перемещаюсь по городу, когда иду по улицам, когда еду в транспорте, как ни странно это звучит. Знаете, эта способность захлопнуть дверь этой внутренней своей кельи – это какая-то, мне кажется, очень важная вещь. Мы говорим о мегаполисе, он очень шумный, это тоже один из его признаков, и в этом шуме тяжело иногда услышать не просто голос Бога, а биение другого человека, и поэтому мы причиняем боль другим людям, потому что мы не чувствуем их, к сожалению. И в этом смысле, когда мы находим способность сосредоточиться на внутренней тишине, на тишине именно сердца, и сохранять ее, несмотря на то движение вокруг, которое есть, вот если это происходит, то будет все нормально с монашеской жизнью. Я стараюсь находить время для того, чтобы молиться. Безусловно, первое главное дело монаха – молитва. Не произнесение текста, молитва – это не текст, молитва – это обращение к Богу, вознесенное к Богу сердце и обращенный во внимание к Нему ум. Но лучшее время для молитвы – это время тишины, поэтому, закрыв за собой дверь своей кельи, я стараюсь оставаться наедине с Богом, хотя это не значит, что, выйдя из этой кельи, я теряю Его.

Архимандрит Филипп (Симонов)

Директор департамента Счетной палаты, действительный государственный советник, доктор экономических наук, заведующий кафедрой истории Церкви исторического факультета МГУ. Это все о нем, о Вениамине Симонове. Но не только это. Еще он – православный монах, архимандрит Филипп.

Отец Филипп

В храме Святителя Николая Мирликийского в Отрадном кроме обычных церковных праздников бывают еще и свои, особенные: это когда Литургию служит отец Филипп (Симонов).

– Для вас что самое главное в служении священника? Это исповедь? Проповедь?

– Если говорить о служении священника теоретически, по-школьному, как мы студентов учим, то – да, это Литургия; но это – и проповедь, и исповедь, это все неразрывно. Но монашеское дело, священническое, священно-монашеское, оно немножко другое. Нам все-таки предписано удаляться. Монах – он один. И поэтому мне всегда кажется самым основным само богослужение, потому что миссия монаха – не бегать по миру, честно говоря. У меня это редко получается – абсолютно удалиться, потому что много разных обязанностей – и служебных, и церковных, и университетских. Но как-то третий десяток лет в сане научил уединяться даже в толпе. И в храм когда ты приходишь, и когда встаешь у престола, твое дело – прежде всего вступить в диалог с Богом, понять, будет ли Он с тобой разговаривать. Я-то могу говорить все, что угодно, мне бы ответа хотелось. Вот тогда – диалог, монолог-то он как бы никого не спасает. Как бы мы этого ни хотели и ни представляли себе, как это сказано в Писании, как язычники, которые думают, что в многословии своем будут услышаны (ср.: Мф. 6, 7). Ничего не будут услышаны. Сколько бы ни мололи. А постараться сказать так, чтобы тебе ответили. Вот это для меня главная задача в священническом служении – служить так, чтобы Господь тебя слышал и давал знать, что Он слышит. Иногда бывают некоторые явственные знаки, иногда бывают косвенные знаки, но вот чем больше опыта, тем больше ты… Знаете, я так думаю, они есть всегда, эти знаки, потому что человек у престола не может быть абстрагированным от престола и от Бога, от таинства, которое совершается на престоле.

Есть еще правило, которому меня учили – как бы ты ни болел, что бы с тобой ни случилось, как бы ты себя ни чувствовал (а утренний подъем – вообще тягостное дело), надо дойти до алтаря, потому что в алтаре с тобой не будет никогда и ничего, никогда ничего не случится. Помню, были такие случаи, когда я просто вставал и не знал, дойду ли, – а вот ты встал у престола, и ты стоишь перед Богом. Вот ты пришел, и ничего этого нет, и ты забыл, что оно было. Оно – не с тобой. Правда: как в другом мире, не очень – со мной. И я это видел вначале на примере митрополита Антония (Блума). Я несколько раз служил с ним в Лондоне – и было видно, что человек уже настолько тягостно болен, а это был закат его жизни, как бы расцвет его болезни, скажем так. Было видно, что человеку тягостно, что ему сидеть-то в тягость, не то чтобы… Но вот в нужный момент, в положенный момент человек вставал у престола – и он преображался. От него свет исходил. Это был как бы другой человек. Потом – он свои слова сказал, свои действия сделал и опять сел. И ты видишь, что человек находится в состоянии тяжелой-тяжелой болезни. Вот ему так тяжело… Потом он опять вышел к престолу, потом стал причащать – от него свет идет. Как мальчик, как молодой. Это, на мой взгляд, явственные знаки. Явственные знаки Божьей милости, которые нам даются у престола.

– У вас есть духовные чада?

– Я не знаю. Чадо – это родство, а у монаха не должно быть родственников. Я не помню, кого-то я читал – диалог между двумя людьми, один из них духовник, другой к нему подошел за каким-то вопросом. И духовник говорит, что он постарается как можно быстрее забыть о существовании вот этого человека. Потому что не надлежит ничего помнить и ни к чему привязываться.

А еще есть такое правило: нельзя людей к себе привязывать. Слава тебе, Господи, я здесь уже 20 лет, но завтра здесь меня уже нет, а люди привыкли; вот этой привычки нельзя создавать. Человек приходит ко Христу, вот это должна быть привычка, а к кому он подошел из нас, не имеет значения. У меня есть люди, с которыми у меня, скажем так, хорошие отношения. Но я не могу, я не должен считать их родственниками, потому что тогда я их начну к себе тянуть. Я не вправе этого делать. Они не должны быть привязаны ко мне. Как кошечка привязывается к месту – они к месту должны быть привязаны. А собачка – к людям, поэтому собачку в церковь не пускают.

Иерей Александр Чибисов:

– Когда я был еще алтарником в этом храме, был интересный случай: я на первой же его службе попал на сто поклонов за определенные провинности в алтаре, и после этого очень было трепетное к нему отношение, он был строгим, интересным человеком, но вот со временем, узнавая его, общаясь с ним, я понял: за всей этой строгостью и дисциплинированностью скрывается добрый любящий отец.

Владимир Утин, алтарник:

– Все очень любят, когда приезжает отец Филипп, потому что это по-другому, потому что все понимают, что нужно будет правильно настроиться, и тишина благоговейная вдруг образуется, и вначале все боязливо, но потом через пять-десять минут потом понимают, что это прекрасно, появляется молитвенный настрой, проявляется красота службы.

Он – прекрасный, правда, сначала он производит впечатление строгого человека, все его очень боятся, а потом оказывается, что он очень добрый. И эта строгость – она мудрая, то есть дает представление о том, что такое настоящая доброта. То есть он не добренький человек, который потакает, эта строгость, по крайней мере, как первый этап, она помогает воспитывать человека, настраивать на правильный лад и через это открывает правильное понимание доброты.

Как я стал монахом

Его молодость пришлась на «расцвет социализма». Выпускника МГУ с красным дипломом в ограду монастыря тогда не пустили бы госчиновники – уполномоченные по делам религии. Он ждал пострига 17 лет.

– Когда впервые мысли о монашеском пути у вас возникли?

– Сложно сказать, это был кусок естественной жизни. Я не стал бы говорить, что были какие-то озарения. У кого-то из отцов я прочитал, что если человек впервые попал в монастырь и почувствовал себя дома и к месту – значит, это его дом. Наверное, классе в восьмом я впервые попал в лавру, и вот – даже в сравнении с родителями: у них было ощущение, как в гости приходишь, а у меня было ощущение: два часа проехали – и я из одного дома перешел в другой, не было неловкости, хотя это и было в первый раз. Причем я был не очень церковный ребенок. Первый раз я помню себя в церкви Нечаянной Радости на Шереметьевской. Была патриаршая служба. Но это я потом уже узнал, что была патриаршая служба, а тут просто мальчика трех лет привели, бабушка побежала смотреть на Патриарха. Все были заняты Патриархом, ребенок ползал по полу, и никто на него не обращал внимания, и мне было очень интересно, что они все с пола подбирают. Знаете, когда человек кланяется, он пальцами касается пола, так принято у нас делать поясные поклоны. И мне казалось, что они с пола что-то собирают, какие-то крошечки. Что это такое? Это был очень большой интерес. И потом, когда через много лет я пришел в эту церковь, я ничего не помнил, но шашечки пола как-то у меня в глазах сразу проступили – вот по этим шашечкам я ползал. Их я помню хорошо, я потом там в 90-х года два или три, по-моему, служил, и это было для меня огромное удовольствие и счастье.

– В юности как вы выбирали свой путь?

– Я ничего не выбирал. У меня мама – историк. Выбирать было нечего, мне сказали: истфак находится вон там, туда я и пошел. Был 75-й год, тогда вопрос о монашестве моем не стоял вообще. Никто бы не разрешил.

Я не настолько протестный человек, чтобы идти работать истопником, я совсем не люблю так протестовать, у меня всегда были другие способы протеста. Я истопником и не пошел. Мне показали дорогу на истфак, я отправился туда, потом я его закончил, и тогда я поставил первый раз вопрос, не пойти ли в монастырь. Мама покрутила пальцем у виска и сказала: с дипломом МГУ, с красным, ну, сходи. Поскольку я уже был выпускником, она подумала и сказала: хорошо, защити диссертацию, а дальше – делай что хочешь. Защитил я эту диссертацию, и аккурат закончилась советская власть, то есть все сложилось естественным путем. Передавали в это время монастырь под Коломной. Мой хороший знакомый оказался там настоятелем, у него, в свою очередь, были хорошие отношения с владыкой Ювеналием, ныне здравствующим, Поярковым, Крутицким и Коломенским. Он меня представил, и владыка благословил постригать и рукополагать. Так что все было абсолютно естественным путем, без эксцессов, без истерик, без вот этого нонконформизма. Я не люблю нонконформизм, потому что чаще всего это игрушки. Как-то я с годами все более и более научился смотреть на это как на определенную степень неискренности, внутренней неискренности.

– Как проходил ваш монашеский постриг?

– Сам чин одинаков, он не меняется, все мы ползем в одном направлении за одними ножницами. Одно поразившее меня воспоминание: это было очень быстро. Момент обращения, и момент принятия решения, и его осуществление – это было дело буквально нескольких дней. Постриг состоялся 4 июля, решение было буквально второго-первого, где-то в районе конца 20-х чисел июня мы на эту тему в первый раз поговорили уже основательно, вот не предположительно, а как о проблеме, которую надо было решать, и она была решена за несколько дней. Вот это меня поразило и некоторым образом испугало. С одной стороны, мой искус продолжался 17 лет вместо трех, но то, что само решение произойдет молниеносно, конечно, для меня было очень большим сюрпризом.

– Что вы чувствовали во время пострига?

– Я бы не сказал, что я вообще что-то чувствовал, то есть в то время, когда запели постригальный тропарь, у меня голова вообще отключилась. У меня не было ощущений, не было никаких чувств, даже чувства, что делается большое дело. Полное отсутствие как бы собственного мышления. Говорят так, что на первом году монаху многое показывается, а потом оно отбирается. Показывается, что такое настоящая молитва, богослужение, послушание. А потом отбирается – и начинаются искушения, которые дальше продолжаются всю жизнь. Тот дар, который был показан, – твоя задача дальше стяжать его самому. Первое впечатление – это то, что́ Бог показал, а дальше ты уже знаешь, к чему надо прийти, и должен к этому всю жизнь идти. Кто раньше, кто позже к этому приходит. И вот это полное отсутствие себя – видимо, это и был тот дар, который был мне в тот момент показан.

– Ваша жизнь сразу после этого изменилась?

– Внешне да, я был в монастыре. Внутренне – она меняется до сих пор. Как бы это процесс бесконечный. Ты все время должен что-то собирать, причем это собирание – очень искусное дело. Чуть не так взял – и оно ушло, как одуванчик, ты его берешь, чтоб семена не улетели, не так дунул – и он разлетелся. Это собирание и составляет основу жизни монаха. Я так думаю. То, что Бог дает – почувствовать это внутри и попытаться это взять… пока дают. Благодать – неуловимое понятие. Ее взять, подержать нельзя. Есть умения, навыки, способы молитвы, способы мышления, способы ограничения мышления, есть масса каких-то монашеских жизненных тонкостей, которые надо уметь делать, научиться это делать и придерживаться этого нового для себя графика. Благодать пришла и ушла, и не в наших силах ее как-то задерживать. Потому что благодать – это явление Святого Духа. А Дух дышит, где хочет (Ин. 3, 8). Вот Он здесь подышал, пошел себе дальше дышать. Ты почувствовал, тебе стало хорошо, ты почувствовал близость Духа. Иди, куда Он тебя зовет, иди в ту сторону, куда Он тебе показал, а вот как, вот методику этого движения – это ты должен собирать. Это то, чему ты всю жизнь должен учиться вплоть до самого последнего дыхания. И умирать правильно тоже надо научиться. Поэтому уже ближе к преклонным годам Бог показывает… Уже годы диктуют то, что существенная часть людей, которые вокруг тебя были, они уже ушли. И вот показывая, как люди уходят, вроде бы тебя учит – как ты должен себя подготовить к тому, чтобы умереть. Знаете, когда человек в 93 года умирает в три дня, 93 года он стоял на своих ногах, себя обслуживал, никому не мешал и так же за три дня, никому не мешая, он ушел. Вот просто лег и через три дня умер, не требовал никаких дополнительных мер ухода и т. д., не мешая никому. Вот это, наверное, – лучшая для монаха смерть.